Возвращение

                В О З В Р А Щ Е Н И Е
Чем меньше лет оставалось до конца срока,тем реже стал писать письма Аркадий фетхой матушке.А по прошествие восьми лет строгого режима,и вовсе не захотел отвечать на редкие письма из родных мест. Всё чаще он теперь заныривал в затяжные мечтания о своём скором возвращении.И какие только лирические картинки не чехардились порой в его воспалённом воображении!Бдуто он вернулся тёмной ночью и,подойдя по заснеженной тропинке к отчему дому,стучит перемёрзшей веткой в стеклянную глазницу родительского окна.
В оконной полынье,между раскинутых занавесок,выявляется родное лицо,а после тревожного: «Хто там?»-слышится шарканье растоптанных валенок о ступеньки крылечка,лязгает щеколда и перед сыном предстаёт мать,всплеснув руками,припадает к его прокуренной груди: «Аркашенька! Вернулся,сынок...»
         Почему-то именно эта иллюзия стала основной из множества других душещипательных веяний.И вот,едет он, Аркадий свет Аркадьевич,шестидесяти пяти лет отроду, не в общем  и не в плацкартном,а в купейном вагоне! Встречает и провожает истосковавшимся взглядом проплывающие мимо огни станций и полустанков,забыв про четвертинку на вздрагивающем столике. И радостно,и щемяще-тоскливо у него на душе,какое-то необъяснимое чувство шевелится под сердцем: то к горлу подкатится горячим комом,то растечётся осенним холодком по грудине... «Эх,мамка,мамка! Нет у меня никого роднее тебя,старушка. И у тебя нет никого, кроме меня - сына твоего единственного да непутёвого. Ой,какой горькущей стороной вызмеилась к нам судьбинушка-то! С червоточиной,с ядовитостью,со слезосолием...» —  c поднадрывом вздыхает Аркаша. И,набулькав полстакана,ожесточённо заплёскивает в пещеру рта, по-мужски крякает, не закусывает первую дозу, а лишь шумно нюхает бутерброд. А за купейным окном — унылые поля с заснеженными шапками скирд, застывшие угрюмые деревья по краям покосов и тёмно-синее небо с тусклыми звёздами до горизонта...Родные с детства веси милой малой родины! Сколько раз пасынку этой таёжной глубинки, Аркашке Щипачёву, снилось всё это: то в землянично - малиновых россыпях и в жемчужной росе, то в пёстрой листовертьи с улетающим косячком журавлей, то в серенево - белых подснежниках на окололесных проталинах или вот так же — с ожерельями высоких звёзд над бескарайними полями и лесами...А теперь вот — наяву. И  верится ему, и не верится!..
Предупредительный стук в дверь. И тут же в проёме появляется проводница с подносом: «Чай будете?» Аркадий согласно кивает: « Cпасибо! Обязательно буду!» - и широко улыбается. Давно он не общался с женщинами! Причина нашлась сама собой. И — вопрос: «А вагон - ресторан работает?» — « Не успеешь, Аркадий, скоро прибываем.» — «Откуда меня знаешь, птаха междугородняя?» — прищуривается он, вглядываясь в лицо моложавой женщины. «Не узнаёшь? И я тебя едва узнала. Постарел-то как...И верно, тюрьма ведь — не салон красоты...» — вздохнула. — «А матушка твоя, по осени-то, часто стояла на перроне — дождь ли, шуга ли, а всё одно стоит сердешная, пока поезд не отойдёт...Больше месяца уж, как не вижу её — ни днём, ни в это время. Не приболела ли?..»   А Аркадий  — на своём: «Кто будешь-то? Звать-то как?..»  И проводница — полуосуждающе: «Да Галина я! Сожительница собутыльника твоего — Ильюшки Вдовина. Ага. Как бы вдова теперь. Спился друган  твой, царство ему небесное...»  Признал! И о многом хотелось расспросить земляченку, но за окном — уже пристанционные дома мелькают.  «Время-времечко! Как же ты меняешь людей.Узнает ли матушка?..»
Аркадий спрыгивает с подножки, не дожидаясь полной остановки пассажирского. Вещей у него — никаких, кроме пачки сигарет и чекушки распочатой. Под ржаво поскрипывающим фонарём, присаживается на ящик «ПЕСОК»,  делает пару глотков, занюхивает рукавом, закуривает, сердится на свою непредусмотрительность: «И чего же я паршивец матери-то ничего в подарок не купил!? Как вот теперь — с пустыми-то руками? Не по-русски получается, не по-сыновьи, не хорошо!..» — ругнулся, сплюнул под ноги, отбросил тару под старый клён. Встал и шагнул в глубину темноты. Идёт по досчатому тротуарчику вдоль тревожной привокзальной улочке, обходит кучи дров, перепрыгивает через глубокие колеи, запинается о пустые бутылки и консервные банки, и ещё многоэтажнее матерится! И чем ближе подходит к родительскому дому, тем мерзопаскуднее у Аркадия на трепещущем нерве, будто на эшафот идёт...
                Вот и щербатый палисадник с зарослями малинника и крапивника и, конечно, как традиция, уральская рябина с роскошными гирляндами гроздьев, не склёванных свиристелями...Ах-ты! И Аркадий, будто вернувшись в юность-молодость, перемахнув через полугнилое ограждение, стучится в промёрзшее окно. « Иду-у!» — слышится с той стороны, из глубины дома. Минутами позже — шарканье валенок внутри двора, тявкает железная щеколда, дверь с противным скрежетом трогается вовнутрь и ...совершенно чужая старость спрашивает могильным голосом: «Ты кто будешь, мил человек?..» Аркадий очень вежливо представляет себя. «А-а...заходи нето...Грабить у меня — неча...Внучку тока не напужай, стропило долговязое!»-
    идёт к крылечку и поясняет: «Сирота она...Мотри у меня! Кочерга-то под рукой, ежели  гудеть зачнёшь...С поезда чё ли...Ну-ну...»
Не найдя веника, обмахнув шапкой ботинки, Аркадий, следуя за старухой, проходит сенцы, входит в дом. В нос ударяет запах солода, хмеля и печёных караваев — да боли знакомые с детства ароматы русской избы!
«Cымай одёжу-то,вешай.» — «Угу.» — уже раздевается Аркадий, вешает на лосиные рога, проходит в переднюю, садится на табурет,осматривает ретровый интерьер: ничего не изменилось! Старуха ворчит с укором, но незлобиво: « Не бусурманин будто, а лоб  не крестишь...ни здрассте вам,ни поклона...» Тягостная тишина. «Баба Маня,а кто это к нам пришёл?» — детский голосок из спаленки. «Это, Алёнка, есть сын бабы Стеши. Из тюрьмы явился-не запылился .» — отвечает ей старуха, ставя на стол чугунок с картофелинами. «А ты разбойник, дяденька? А мы и не боимся тебя. Вот!» — Алёнка, прикрываясь шторой. «А я — вас!» — дружелюбно парирует Аркаша, добродушно улыбаясь доверчивому детству. «Иди, садися к столу, Аркаша.» — «А где ма...» — «Выпьешь с дороги-то,а?.. Как знала, сберегла бутылочку-то...с поминок...Помяни, сынок, мать-то свою...Землица ей пухом, не на ночь помянутой...А мы вот с внучкой живём тута...погорельцы...Не сгонишь нас, Аркаша?..»
Как ледяной водой окатило его! Враз всё понял он. Закрыл глаза, скрипнул остатком жёлтых зубов, обхватил ручищами натруженными, сгорбился, застонал...  И пьёт Аркадий — жёстко и жутко, стопку за стопкой, почти не слыша соседку-погорелицу. А та всё бубнит и бубнит монотонно, сморкаясь в тряпицу и утирая глаза концом полушалка: «Ну,чё же, омыли  мы её, в смертное одели...отпели...схоронили...Всё честь по чести! Рядом с твоим отцом покоится...Письма твои  — вона, за божницей...штук пяток,две тыщши денег — тебе передать завещала...» — и, как бы оправдываясь: « Поисти-то у меня,окромя картошки да капусты, неча...Не обессудь уж! Не жарю, не парю — пост соблюдаем с Алёнкой...спи давай,егоза! Завтри-то пойдёшь с ём на могилки, покажешь, где...» — и к Аркадию: «Забыл уж, поди-ко, где отец-от захоронен?..Креста на вас арестантах нету!» — и, уходя за перегородку: «Кури у печки, в поддувало смерди, нечистый дух! Прости, Господи,» — крестится. — «Чёй-то не хмелешь ты лиходей?..»
Так и просидел он у печурки на полешке — всю ночь, допив всё, без остатка на утро похмельное. И сколько раз пытался заплакать-зарыдать, выревется, чтоб хоть немного полегчало сердцу, которое жгло и щемило, и гулко стучало в груди   с перебоями, а не слезинки не выкатилось из глаз помутневших...
...Чуть рассветало, вышли за ворота — он и Алёнка. Идёт Аркадий,пугливо озираясь,будто боится, что кто-то узнает его и запустит камнем...Алёнка — рядом, уцепившись  за рукав пальто, мячиком скачет, безмятежно ей! А у Аркадия-то, кроме сумбура и звона в голове, ничего конструктивного, как в колоколе...
Вот и окраина посёлка. Километрах в двух, в глубине соснового тонкомера, кладбище — древнее, расползающееся крестами-тараканами во все стороны.
Лет  пять уже там не хоронят. Новое кладбище — в той же стороне, но километра на два левее, на заброшенных покосах, именующее старожилами однозначно: «Высокое Поле». И здесь уже, к удивлению Аркадия, по обеим сторонам дороги, ведущей в соседнее селение, та же печальная архитектура: кресты,пирамидальные памятники, реже — мраморные обелиски, как современное достояние кладбищенской грусти. Аркадий то и дело останавливается, вглядывается в овальные фотографии, читает фамилии и сокрушённо вздыхает, итожа годы между датами: «Семнадцать лет...Двадцать лет...Тридцать два года...Тридцать четыре...Госпади!» — не выдерживает он. — «Да что же это такое деется?! Одна молодёжь!..» И ему душно и хреново.
«Дядя Аркаша, сюда теперь.» — Алёнка тянет за рукав. — «Вон, видишь?..»
Аркадий видит родительские лица, проходит между оградками, снимает шапку.
Ноги, как ватные, сгибаются, ставя Аркадия на колени. Он хочет что-то сказать, а не может, лишь шлёпает губами, как сом, таращит стекленеющие глаза, пытается дотянуться, до простеньких железных конструкций. И не ком уже у него в горле,а будто вбитый кол — толстый, непроглатываемый, разрывающий глотку и входящий в грудь, в сердце...И вдруг Аркаша-щипач, здоровенный, всегда краснощёкий мужик, бледнеет, неуклюже заваливается на бок, падает вниз лицом между родительскими могилами,скребёт оклешневелыми пальцами по железу и, вздрогнув, затихает, как рухнувший в снег кандинский кедр...
«Дядя Аркаша! Не надо...Не надо! Дядя Аркаша...Вставай!» — тянет его за ворот Алёнка, не понимая, что случилось.
Она поймёт, когда вернётся домой — одна...
                ...Мне, как автору этой мрачной были, очень хотелось изменить её финальную часть, и обезболить фатальные строки, но...Увы!..ИБО НЕ ВСЕГДА И НЕ У ВСЕХ ВОЗВРАЩЕНИЕ В РОДНЫЕ МЕСТА БЫВАЕТ БЛАГОПОЛУЧНОЕ И ЖИЗНЕУТВЕРЖДАЮЩЕЕ, СОЛНЕЧНОЕ И СЧАСТЛИВОЕ, к сожалению. Да и не в том возрасте я, чтобы душой кривить перед иконостасом и крестить её, душу-то, в обратном порядке.