Труба

«Я сейчас спущусь, встану, расчехлюсь и начну».

Не получилось, проскочил насквозь, выпульнув поплавком на Тверскую-Ямскую. Делая вид, что просто хожу тут мимо, покрутился еще минут пятнадцать у витрин. Собрался внутренне. Вернулся к переходу.

«Я сейчас спускаюсь, останавливаюсь, расчехляю гитару и пою».

Не получилось. Вылетел, как пробка, у магазинчика с противоположной стороны улицы. Переход пустой совсем, в других человека три-четыре туда-обратно проходят одновременно, а в этом поспокойнее как-то. Потому и нет никого из музыкантов. Бомжиха только сидит на корточках у лестницы, жует булку. Нет ни души – а ломает!

— Я не помешаю, если попою тут?

Из-под капюшона был виден только чмокающий рот, но вроде бы кивнула – не помешаю, значит. Переход длинный, гулкий. Не замечу, как вскоре уже буду думать и говорить не «переход», а «труба». В трубе на «Минске». В «кривой» трубе. В трубе на Фучека. Будет примерно так:

— Дима, вы до скольки сегодня? Как всегда?

Дима – художник. Пишут с женой картины и выставляются в переходе на «Минске». Сейчас гостиницы той нет, ровно между «Пушкинской» и «Белорусской». Снесли и построили что-то наново, помоднее. Переход был окутан лесами года два, а потом ни Димы, ни его картин и его жены я больше не видел.

— Как всегда, часов до пяти.

— Занимали за тобой?

— Стёпка придет.

— Я за ним тогда, пойду пока на Фучека.

Но это через месяц-другой. Пока притрешься, познакомишься, пообвыкнешь – да что там говорить, встать бы для начала! С четвертого только раза на ходу вжикнул молнией, кинул чехол под ноги в слякоть и перебросил гитарный ремень через голову на плечо. На дедову тысячу да на стипендию вдвоем не прожить. В Москве. Даже если не снимаешь, а живешь в общаге. Даже если не просто в общаге, а в общежитии Московской дважды ордена Ленина государственной консерватории. Даже если любовь.

«Вальс-бостон». То, что в пальцах. Голь я перекатная. Когда это кончится.

Первая моя труба, изгибающаяся под Тверской-Ямской. Почему «труба»? Не знаю, но настолько верно подмечено! Дует, как в трубе. Длинная, как труба. Пустая, как труба. И дела идут – труба. У Стёпки только лаве, а у остальных – труба, да и только. Особенно зимой. Триста рублей за два-три часа. На январских сквозняках руки немеют на второй песне, перчатки без пальцев не выручают – только и делаешь, что дуешь в кулаки, то в правый, то в левый. Пару недель на таком продуве, и костяшки набухают, болят при сгибании и разгибании. А мне еще общее фортепиано сдавать.

Прошло уже минут пятнадцать, но никто из редких пешеходов не бросил ни рубля. Душевное беспокойство резонировало с минорными песнями Розенбаума, подкатывали слезы. Неужели ничего не принесу? С другой стороны – а за что кидать деньги мне? Это не гитара, это не звук вообще. Кто-то оставил у мусорного бака хлам, склеенный на советской мебельной фабрике, я подобрал, струны натянул самые дешевые – как она может звучать, такая гитара? Никак не может.

Краем глаза заметил бомжиху, ковыляющую в моем направлении. Подняла рукой капюшон, осмотрела пристрастно, с берцев до вязаной шапки, сунула руку в карман и широким жестом кинула на чехол горсть мелочи.

— Сыпани гравия, когда выставляешься, будет прилипать. В пустой не кидают. А «Черный тюльпан» можешь? У меня Генка любит.

— А вас зовут?

— Людка.

На следующий день пришла с Генкой. Генка послушал «Тюльпана», всплакнул, а Людка мне за это подарила ложку с уверениями, что серебряная, ей богу, серебряная. Года через три, в каптерке располаги военного оркестра, я черпал этой самой ложкой ломаный в кулаке жгучий «Доширак», хлопнув с Костей одну на двоих после отбоя и рассказывая ему про Людку с Генкой. До чего же удобная ложка была, глубокая, с изящной крученой ручкой! Мельхиоровая, разумеется.

Людка среди бомжей слыла аристократкой: носила традиционную одежду, однако в переход приходила неизменно в чистых, белоснежных носках. Бог знает, где она их стирала. Рассказывала, что в прошлом была спортсменкой, занималась греблей на байдарках, потом получила травму и жизнь полетела под откос. Свое сидение на корточках по трубам с табличкой «ради Христа» она красиво именовала «работой» и выставлялась на эту работу с достоинством.

Умерли они с Генкой тоже красиво: замерзли в брошенной машине, напившись водки морозной ночью. Зима перед моим призывом была самой холодной из тех трех зим. Немало бомжей задубело по московским подворотням, а музыкантов по трубам приобрело артрит верхних конечностей! Работать по «собакам», в смысле по электричкам, быть может, и теплее было бы – но по трубам уже в привычку, все знакомцы. Кроме того, если играл на улице в зиму, летом имеешь больший вес перед теми, кто в тепле отсиделся – приходишь в свою трубу и посылаешь новенького к чертовой матери. И в метро тепло, но это тоже другая епархия. Кто как привык.

Здесь же епархия родная и рулил ею отрок Стёпка, тертый калачик, сирота казанская. Пел он басовито и громко, медиатором лупил звонко, а миловидное скуластое лицо, небольшой рост и песни Цоя приносили ему от тысячи до двух за выход. Стёпка держался по-взрослому, напористо, беседу вел на равных, но – не пил и не курил, ни под каким соусом. Пару раз даже ночевал у нас в общаге – некуда было поехать, нелады с матерью, мы не вдавались особо в нюансы.

Когда я, отбывая срок на службе родине в образцово-показательном оркестре Московского гарнизона, одетый по форме, пошел в одно из первых увольнений, то сначала решил нырнуть в трубы, поболтать с музыкантами. Тогда же и узнал от них, что пока я устраивал свою судьбу в тщетных попытках вернуть отобранные внезапным рейдом в общежитие сотрудников военкомата документы, паспорт и приписное удостоверение, необходимые для оформления директивы Генштаба и попадания в московский военный оркестр, а не куда-нибудь на Новую Землю, Стёпка умер. От передозировки наркотиков.

Лучше бы он выпивал, честное слово. И усатый дядя Витя из трубы на Садовой тоже помер, то ли от инфаркта, то ли от инсульта с перепоя – кто как рассказывал. Те, кто работал в «кривой», перешли на Фучека, а кто на Садовой – на «Минск» перебрались. Дима-художник со своей блок-флейтой, картинами и женой тоже куда-то запропастились. «Кривая» моя одиноко стояла, никем не занятой, даже бомжами.

А у меня тоже была блок-флейта. Купили для прикола у кого-то за копейки, ещё в общаге, пробовали научиться играть, ссорились, чья очередь – сколько же бессмысленных вещей в жизни мы делаем, убивая на них драгоценное время? Сколько тратили его на то, что совершенно не пригодилось в жизни и не видится приносящим пользу в обозримом будущем?

Однако флейта пригодилась. Выучил я на ней одну лишь мелодию «А я иду, шагаю по Москве», которой оказалось вполне достаточно. Выучил и, пойдя в следующий увал, опять поехал на «кривую». Как был в особо-парадной форме, так и поехал. Спустился по лестнице. Сердце колотилось: патруль поймает, дослуживать поеду в Читу.

Встал, собрал флейту, засвистел. И – о чудо! Ни один проходящий мимо не проходил мимо. Подмечая из-под козырька фуражки, что прохожий направляется ко мне, я поворачивался чуть боком, красноречиво кося глазами на карман кителя. И ссыпался мне гравий то в правый, то в левый карман, вперемешку с бумагой. Вскоре, ощутимо потяжелев, я сорвался с места на улицу, во мгновение ока трясущимися от волнения руками разобрав и расфасовав по карманам нехитрый музыкальный инструмент. Был пацан – и нет пацана!

Дома пересчитали – больше тысячи рублей. За полчаса.

Даже Стёпку покойного уделал.

Авантюра для меня стала судьбоносной. Во-первых, я с удивлением обнаружил, что могу зарабатывать вполне себе неплохие деньги. Для этого нужно-то, всего-навсего, рискнуть если не жизнью, то судьбой. Уверяю вас, служба в военном оркестре в Москве и служба даже в дивизионе обеспечения того же самого учреждения – это две разные службы! Сильно провинившихся из оркестра отправляли еще дальше, или за полярный круг, или в Забайкалье. Я туда мог залететь с огромной долей вероятности, попадись патрулю.

Но попался я не патрулю, а бывшему адмиралу в отставке, в сером костюме тонкой шерсти. Вежливо спросил документы. Вот тебе, говорит, тысяча рублей, иди отсюда. Всё у тебя в жизни получится, если умеешь так рисковать. Чтобы я тебя не видел больше здесь, понял?

После этой встречи в трубу по форме я больше не вставал, да и по гражданке не вставал. За шесть или семь самоходов насвистел достаточно, чтобы купить компьютер в каптерку. А на компьютере тоже ведь есть возможность подзаработать, только уже без риска для солдатской судьбы.

Наша располага была на одном этаже с курсантами четвертого и пятого курсов военной академии. Я набирал им дипломные работы, дивясь, к примеру, ядовитым свойствам гептила: при аварийном разливе этого вещества в ракетной шахте первым пунктом последовательности действий стояла уборка трупов. Нет, ничего особенного – ни одного документы с грифом «совершенно секретно» я в руках не держал! Думаю, что и курсанты тоже.

Единственная секретная база данных, которую вынес из тех стен, это домашние телефоны всех артистов оркестра. Сохранил на всякий случай, но так никому и не позвонил до сих пор.