Успение. Глава пятая

…  Как горячим щилом прожгло Пименову грудь, правая рука с автоматом сразу занемела и оружие для руки, стало слишком тяжелое. Острая боль в груди возникла мгновенно, как раз в те секунды, когда он увидел вспышки выстрелов, уже падал, выставив вперед левую руку и принимая на нее тяжесть своего тела. Он чуть  спружинил и тут же перекатился в неглубокую воронку, которую автоматически зафиксировал еще на бегу.

  Вжавшись, Макс прислушался к своему телу и понял, что ранен: тельняшка и свитер набухли от крови, и неприятно липло к груди. С трудом Макс переместил автомат под левую руку, достал из кармана разгрузки индивидуальный пакет и, морщась от боли, прижал тампон к ране. Поскольку вся одежда промокла и сзади, на спине, он успокоился, догадываясь, что ранение сквозное.

  Пименов лежал лицом вниз и слушал. Над ним свистели пули, они впивались в землю, или, ударившись об нее, с визгом уносились вдаль. Судя по плотности стрельбы, весеушников было много – значительно больше, чем бойцов ополчения.

  Полчаса назад, Макс видел, как погибал экипаж Александрова, вместе с его штурмовой группой.

  В ста метрах от наступающего  танка, в ложбине между двумя пологими холмиками поросшими сосняком, затаились гранатометчики, которые раз за разом ударили под башню и в карму бронемашины. Сосны были переломаны, как спички, после многочисленных ударов гранатометов. Язычки пламени потрескивали на смолистых ветках сваленных взрывами.

  Макс вместе с двумя ополченцами подполз к подбитому танку. В нос шибанул горький запах сгоревшего масла, солярки и сладковатый – горелой человеческой плоти. Где-то за кормой танка, остался лежать обугленный Егерь. Макс видел, как он прыгнул с брони, вспыхнув, как факел. Остальные штурмовики были сражены пулеметной очередью.

   -  Все, дальше нам ползти нельзя, - прошептал кто-то из ополченцев. – Снайперы засекли…



                ***



  Но Александров был еще живой. Да он умирал, от ожогов. Он сидел в башенном отсеке, на обгорелом сиденье, совсем один; механик мертвый, лежал поперек сиденья с расплющенной головой, стрелок уткнулся танкошлемом в стекло панорамы. Его левая, оторванная рука прилипла и висела на стенке брони.

  Стенки брони еще не остыли, и  Александров задыхался, в мучениях ожидая свой конец. И вдруг понял, что нестерпимо жалеет умирать. Ну и пусть он обгорел. Ну и пусть он не завел семью, может оно и к лучшему. По телу катились волны огня, раскаленным металлом жгло лицо, плечи, спину и руки, он бредил, в ум приходили и уходили какие-то ненужные, нелепые речи, его подкидывало и кувыркало, бросало в кипящий котел; он рассыпался мелкой стружкой, расползался липким пластилином, под чьими-то сильными пальцами, терял себя, обретал себя, пил из граненого стакана водку, блуждал в дремучих видениях, пел песню, хохотал и плакал, обнимал голую женщину, которую когда-то любил, жарился в раскаленной печи, целовал теплые руки своей покойной матери и противился смерти, как столько лет противоречиво жил и противился жизни.

  Полумертвый, обожженный, сидя в башенном отсеке, не в силах двинуться с места, он сейчас впервые за последние, кружившие ему голову годы, чувствовал весь трагизм происшедшего с ним и всю меру своей невольной вины человека – командира, не уберегший своих людей.

  Он вспоминал о том, с какой беспечностью они ворвались на станцию, тут же потеряв броню и весь его экипаж, и при этом влезли в котел. Он вспоминал своих людей – танкистов и разведчиков, которым, как ему казалось, он отдавал противоречивые приказания.

  Он вспоминал сегодняшний, в полном его трагизме  штурм станции и жалел, что послушал эту тучную, полусумасшедшую женщину, которая приняла на себя командования батальоном. Чтобы сохранить жизни людей, нужно было трезво смотреть на сложившуюся ситуацию: не штурмовать вслепую «с шашкой наголо», а прорываться в сторону «Красного луча» и при этом, как-то эвакуировать раненых.

  Он вдруг вспомнил разбитый Грозный, где он после танкового училища, был командирован в сводную мотострелковую бригаду, где он, как командир экипажа - машины боевой, штурмовал больничный городок.

  С первого дня штурма Грозного, когда почти все введенные танки, были сожжены; уцелевшие бронемашины тут же  прикрепили к мотострелковым подразделениям.

  В районе больничного городка, замаскировав бронемашину за свалкой больничных коек, к Александрову вовнутрь танка еле впихнулся грузный майор. Представившись начальником особого отдела бригады, взявши на себя командовать подразделением, из-за потери комбрига, извиняющимся тоном спросил:

   -  Скажи танкист. Сколько раненных можно разместить в твоем железном гробу?
   - Как видишь майор, только вот здесь, - показал Александров место в корме. – Три человека, от силы четыре. Это ведь танк, а не плацкартный вагон.
   -  Не умничай лейтенант, а слушай внимательно: - сказал майор уже изменившимся тоном. – Нужно разместить десять раненых бойцов, тяжелораненых и эвакуировать за пределы Грозного, - майор достал из планшета карту, развернув ее, ткнул мясистым пальцем в обведенный карандашом круг. – Вот здесь в трех километрах от Грозного, расположилась минометная подразделения и совсем близко медсанбат. Вывези трехсотых, лейтенант, жить им нужно, они еще сопливые мальчики, оторванные от мамкиной сиси.

  Александров приподнялся одним рывком, ударившись танкошлемом в потолок брони и с надрывом спросил:

   -  Что?.. Какой медсанбат? Когда? Куда ехать?..
   -  Лейтенант, ты меня внимательно слушал? Твоя задача…
   -  Мы в окружении, - перебил Александров. – Как же  мы сможем вырваться из города? Сожгут ведь нас…
   -  Да, лейтенант согласен, мы в полной жопе. Мочат нас и мочат чечены. Но есть шанс, тебе на броне вырваться с трехсотыми. Все чеченские подразделения, в настоящее время, сгруппировались в трех стратегических местах: здесь – больничный городок, вокзал и белый дом. Тебе лейтенант, главное вырваться отсюда. Боекомплект у тебя остался?
   -  Только на два выстрела.
   -  Прорывайся с боем через второй хирургический корпус и на полном ходу к окраинам. Эвакуировать  трехсотых и сюда за другими тяжелыми, - оторвав лицо от карты, майор добавил: - Еще вот что лейтенант: реши там как-нибудь проблему с боеприпасами. Сам видишь, что эти штабисты, крысы, кинули нас.

  Но вернуться назад, Александрову не пришлось. На окраине Грозного, его танк обстреляли свои же гранатометчики, ошибочно думая, что восьмидесятке чеченский экипаж.  Каким-то чудом все остались живы, только Александрова сильно контузило от касательного удара - снаряда в башню…

  В полузабытьи и залитыми кровью ушами услышал он глухие удары по башенному люку, и он больше не думал ни о чем другом, кроме того, что «укропы» пытаются открыть люк, чтобы захватить его живым. Кобура висела на поясе, он с трудом нащупал ребристую его рукоятку и, дотянувшись до лица, выстрелил себе в рот.



                ***



  Прошло какое-то время, и характер стрельбы резко изменился. Пименов приподнял голову и увидел, как от темной чащобы балки будто отделилась его часть и густым частоколом двинулась, пульсируя красноватыми трассерами. Превозмогая боль, он передернул затвор автомата, уложил его поудобнее и нажал слабым пальцем на спусковой крючок. Покосившись вправо-влево между короткими очередями, он отметил редкие трассирующие выстрелы со стороны ополченцев, стиснув зубы, дал длинную очередь по набегающим фигурам.

  На то, чтобы поменять магазин у автомата у Макса не хватило не сил, ни времени, правая рука уже не слушалась, да и менять, скорее всего, было уже нечего, а укропы были слишком близко. Они прочесывали всю местность, двигаясь тяжелой рысцой, редкими цепями и стреляли от живота; на каждый светящийся трассер со стороны ополченцев отвечало десяток – другой укроповских  автоматов, их треск сливался в сплошной грохот.

  Пименов попытался левой рукой вытащить из-под разгрузки пистолет ТТ, но не смог даже дотянуться до него; когда-то ТТ сунул ему раненый земляк. Макс поначалу отказался. Но тот сказал ему хрипящим голосом:

   -  Возьми дурень, пригодится, это ведь вещь, с той еще войны. В нужный момент, хоть будет чем застрелиться…

  И тут топот многочисленных ног, и грохот стрельбы накатились на него, и Пименов, повинуясь инстинкту самосохранения, замер с откинутой назад  рукой, ожидая выстрела, удара по голове прикладом, тычек ножом в спину – ожидая смерти и еще что-то другое.

  Топот и треск автоматов прокатился над ним и мимо его. Видимо его лежащее положение не вызывало у пробегающих мимо укропов сомнения в том, что он мертв, иначе его давно бы уже пристрелили. Оставлять у себя за спиной даже тяжелораненого колорадо, не рискнул бы ни один весеушник, ибо это почти верная пуля в спину. Но все же, по сторонам, то и дело, раздавались короткие очереди и одиночные выстрелы – укропы, видно добивали ополченцев.

  Макс слышал и знал, что рядом с ним погибали и уже практически погибли все три ударные группы батальона, и его собственная жизнь не имела для него в эти минуты никакого значения, и только что-то было сильнее его, заставляло лежать, сдерживать дыхание, когда рядом пробегали солдаты ВСУ. Если бы в автомате оставались патроны, если бы рука сжимала пистолет.

  Макс осторожно приподнял голову, посмотрел прямо перед собой: на поле было чисто. Лишь кое-где темнели бугорки двухсотых. За его спиной находилась станция, где еще были слышны одиночные выстрелы. «Что делать? – думал Пименов. – Лежать и дальше ничего не предпринимать, или по темноте уходить к своим в Петровское? Но с таким ранением, вряд ли можно пройти такое расстояние».

  От сознания собственного бессилия, Пименов застонал. Потом, опершись на левую руку, встал на колени и с трудом, расстегнув разгрузку, вытащил свой ТТ. «Лучше бы пристрелил меня, какой-нибудь укроп, - подумал Макс. – Но раз этого не случилось, нужно достойно уйти из жизни. Умирать воронке в мучениях? Будут зачищать эти места, обнаружат живым, неизвестно, что сделают? Могут сразу добить, могут в плен взять? Там пытки и истязания».

  Оттянув затвор зубами, Макс выглянул и огляделся:

  Укроп стоял на одном месте и раскачивался из стороны в сторону. По-видимому, он был ранен, или контужен, поднялся на ноги, пока Пименов решал, что делать собой? На его каски Макс заметил две молнии – эсесовский знак. Из карательного батальона – Азов, Донбасс, или Луганск. Откуда он здесь? Скорее всего, из заградительного отряда.

  Как только Пименов увидел этого нацика, тут же решил, что он должен его убить. Пока еще рука держит пистолет. Будет не справедливо, если этот каратель опередит – убьет Пименова.

  Пименов медленно и тяжело поднялся с колен на ноги, и его некоторое время шатало, преодолевая головокружения он, осторожно переставляя ноги, пошел к нацику. Он шел и чувствовал, как из раны под ключицей толчками выходит кровь. Пименов машинально поднял руку с пистолетом и прижал к ране поверх разгрузки.

  Нацик стоял к нему боком и то ли пытался снять каску, то ли, наоборот, застегнуть ремешок под подбородком. И что-то бормотал, на каком-то другом языке. Макс подошел к нему шагов на пять и остановился, не зная, что делать: стрелять, или окликнуть?

  И тут вдруг он сам повернулся лицом к Пименову, перестал качаться и бормотать. Макс тут же заметил, что у него были неестественно расширенные зрачки, слышалось частое дыхание и какой-то безумный взгляд.  Обдолбанный. А теперь жуткий отходняк наступил у этого самостийника, - без всякого удивления подумал Пименов.

   -  ;a;! Czy jeste; z separatyst;w? – спросил нацик, медленно опустив руки.
   -  Наемник значит? Похоже, что с Польши, пшек. Так ведь, пшек обдолбанный?
   -   Rzu; bro;. Wzi;;em ci; do niewoli. To b;dzie dla ciebie najbardziej rozs;dna decyzja, albo ci; zabij;.

  Поляку было, пожалуй, лет сорок, худощав, лицо обросло двух - трехдневной щетиной, очень густой и черной. Макс сделал еще шаг к нему и ответил – не поляку, а скорее, самому себе:

   -  Воин интернационалист, Максим Пименов – позывной Макс, - ответил с насмешкой над собой, над поляком и еще неизвестно над чем, продолжая прижимать пистолет к плечу. – На этой земле моя родина, моя мама живет. Я пришел сюда защищать свою мать и ее дом. А ты пшек, для какой цели сюда приперся? Что ты тут ищешь? Смерть свою? Так ты уже ее нашел, здесь, вот, где стоишь, на этой земле, которая называется Новороссия. Понял ты?!

  Но поляк вряд ли понял его, но покивал головой, шаря руками у себя под разгрузкой, видно искал пистолет, или нож. Потом наклонился и, не спуская с Пименова глаз, стал шарить у себя под ногами. Пименов видел, что он ищет СВД, который лежит на земле позади поляка.

  Было что-то в этой суете, с какой поляк пытался отыскать свою снайперскую винтовку, чтобы защититься от Макса, - было что-то в этой суете жалкое и бессмысленное. Кажется, и польский нацист понял всю бесплодность своих поисков под стволом пистолета,  выпрямился и крикнул:

   - Prosz;, nie strzelajcie! Nie strzelaj!

  Наемник цеплялся за жизнь точно так же, как совсем недавно цеплялся за нее сам Пименов, и так же не отдавал отчета в своих поступках.

  И тут загрохотало серия взрывов, где-то далеко за зеленой балкой, Макс повернул голову, упустив с поля зрения поляка; лязгнула сталь, поляк что-то крикнул, подался вперед, Макс отвернул чуть кисть руки с пистолетом и выстрелил. Лицо поляка исказила гримаса боли, он мотнул головой в эсесовской каске, медленно стал клониться вперед, будто все еще пытаясь достать Пименова, и упал ничком, как подрубленное дерево.

   - Ну, вот и все, так будет по справедливости, - произнес Пименов самому себе, но удовлетворения не почувствовал.

  Он оглянулся по сторонам, будто ища, кого бы убить еще, но поле, куда доставал его взгляд, не подавало, ни малейших признаков жизни. И все же где-то за балкой бой приближался. Он катился торопливо, захлебываясь собственной яростью и страхом. Вот уже стала выделяться  глухое дудуканье автоматов, нервное и неуверенное, не то что было полчаса назад, а за этой неуверенной стрельбой, настигая ее и подавляя, росло и ширилось дудуканье крупнокалиберных пулеметов, разрываемое отрывистыми буханьями танковых пушек.

   «Это ведь наши наступают!..» - с радостью, подумал Пименов.

  Уже слышен был рев танковых моторов, рев этот нарастал, подавляя даже стрельбу автоматов и пулеметов.

  Пименов сжимая в левой руке пистолет, приподнял голову. По полю бежали весеушники, редкими кучками, а за ними, из темной балки, ползли танки. На башне головной бронемашины колыхалась красное полотно, с синим Андреевским крестом. Это был флаг Новороссии. Бронемашин наступало не много, около семи, но это была грозная сила для защиты молодой республики. Они шли острым клином, кивая длинными  стволами пушек. Пименов поднялся с колен, снял с себя фуражку и принялся размахивать ею из стороны в сторону. Головной танк с флагом на башне тормознул перед ним, не доезжая метров, пять; откинулась крышка люка водителя, показалось улыбающаяся, чумазое в танкошлеме лицо.

   -  Ну что, земляк дышишь? – крикнул танкист. – Я вижу ты раненый. Следом  наши штурмовики догоняют, санитары с ними, окажут помощь. Терпи земляк. Будем жить! – и захлопнул крышку, газанул, объехал Макса и покатил дальше.
   -  Господи! Господи! Если бы чуть раньше… Лучших пацанов потеряли!.. – присев на колени, шептал Пименов, а по его лицу текли слезы.