«Это о том времени, когда некоторые
слова было стыдно произносить, а о
некоторых вещах было стыдно думать».
«Я плачу, плачу. Мне жалко юного Вертера, мне жалко себя. Я не могу ничего с собой поделать. Слёзы подступают к глазам и накапливаются, накапливаются, накапливаются, а потом текут струйками вниз. Я прикладываю ладонь к глазам, стараюсь остановить их бег, но у меня ничего не получается. Когда я отнимаю ладонь, то она вся мокрая. Книга, над которой я склонился, вся закапана моими слезами, пропитывающими жёлтую страницу книги, описывающей страдания Гётевского героя. Я невольно смотрю на её номер и не вижу цифры внизу. Она расплылась от моих слёз. Тогда я переворачиваю книжный лист в обратную сторону и вижу цифру 101. Почему я сейчас обращаю внимание на такие мелочи? Неужели слёзы мои неискренни? И почему мне так жалко себя? Ведь я, наконец, смог взять по настоящему женщину, которая отдалась мне с бессвязным лепетом? Может быть, потому, что это совсем не тронуло мою душу? Зачем только она мне шептала, что всё для меня сделает? Ведь мне от неё ничего не нужно лишнего, мне только нужно, чтобы она всегда приходила ко мне на свидание без трусиков, как в первый раз, тогда, в Морской, когда я, приобняв её, почувствовал, что под тонким платьем ничего нет, и меня опалило жаром сладкого предчувствия, с ног до головы»
Так заканчивался дневник некоего Бужвинского, найденный мною в Турмалиновской балке, ещё в те времена, когда по её дну протекал ручей без названия. И хор лягушек весной не давал спать жителям домов стоящих по краям балки. А пение соловьев с Братского кладбища сладко тревожило душу. Ручей так и назывался Безымянным и не был запрятан в большие железные трубы, около которых тоже происходил, как следовало из дневника, быстрый акт совокупления, чересчур быстрый, что приносило неисчислимые страдания молодому Бужвинскому. А сколько мне было тогда? Да, пожалуй, 17 лет. Пять лет разницы в возрасте я посчитал, приблизительно, конечно, между мной и Бужвинским. Я никому не показывал этот дневник, такой потрясающей интимной силы, читая его, я помню, у меня горели от стыда уши. Но я не мог от него оторваться. Ведь я всегда стремился стать писателем, даже не осознавая этого, и, поэтому часто интересовался у своих друзей, да и просто знакомых, мотивами тех или иных их поступков, особенно неожиданных, сам не зная, зачем мне это было нужно. И записывал в свой дневник. Но знал, что мне всегда говорят правду. А тут чужой дневник с откровениями только для себя. Мне и позже попадались чужие записи. И я помню дневник одного деревенского паренька, попавший ко мне через третьи руки, когда автора уже не было в живых. И странно-тягостно было читать несостоявшуюся жизнь и лезли в голову мысли. Зачем всё? Когда всё так заканчивается.
И ещё был дневник женщины, которая сама мне его дала, уже состоявшемуся писателю, в надежде, что она не умрёт никогда, воплотившись в мои строки. Бужвинский, когда я читал его дневник, тоже был жив, и тоже хотел, чтобы дневник его не сгинул, поэтому и оставил его на видном месте.
А ещё мне нравится читать книги от лица автора. Я в этом случае спорю, сопереживаю, а, бывает, и ненавижу человека, если мысли его мне внушают отвращение. Бужвинского я жалел, и оттого, что ничем не мог ему помочь, - как помочь, если всё уже свершилось - жалел ещё больше. Но я бы никогда не вынес на суд публики, на Ваш суд, эту искренность, которой так и дышали строки Бужвинского, если бы он сам не попросил об этом. Да, сам. На обложке дневника, с внутренней стороны, красным карандашом, - именно поэтому я и обратил внимание на эту зеленую общую тетрадь с сиротливо машущими листами – было написано с некоей патетикой: «Я отдаю свой дневник на волю ветрам и дождям, и пусть он послужит уроком и предостережением тем, кто прочитает его». Слова «уроком и предостережением» было подчёркнуто тем же красным карандашом и далее написано было так: «Воздастся каждому по грехам Его!» Я не знаю ещё, не думал об этом, воздалось ли мне по грехам моим, но то, что даже подчёркнутое предостережение, действительно, меня предостерегло в своё время от глупых поступков после чтения, исполосованной дождями зелёной тетрадки, для меня это факт, не подлежащий никакому сомнению. Я, как и Бужвинский, тоже жил в этом районе и знал, что раньше по Турмалиновской балке можно было гулять по одну и другую сторону от проспекта, соединяющую центр города с площадью Ленина. По одну сторону, на месте, уродливой автомойки с примыкающими к ней каменными развалинами непонятного назначения и мусорными кучами была проложена гоночная трасса, и часто по воскресеньям она пела басовито-надрывными голосами поставленных на форсаж мотоциклов. Дальше за холмами была футбольная поляна, на которую собирались мальчишки домов, стоящих по краям крутого склона. Со склона можно было видеть экскаватор, который, как жук, трудился, вгрызаясь в глинистые откосы и наполняя постоянно подъезжающие самосвалы жёлто-красной глиной для рядом расположенного кирпичного заводика. Мальчишки не особенно переживали, что трудолюбивый механизм выгрызет со временем и их футбольную площадку потому, что знали, что со временем, на месте балки, разольётся большое городское озеро. Так говорили взрослые, и не было оснований им не верить. И уже мечтали о том, как летом прямо с крутизны будут прыгать в прохладную воду, а зимой будут кататься на коньках. По другую сторону от проспекта вообще ничего не было, кроме травы, деревьев и ручья. Мальчишки сюда ходили тогда, если нужно было накапать червей для рыбалки. Мне нравилось здесь гулять из-за тишины, сразу же окружающей тебя, как только спустишься вниз к ручью, уходящему в большую чёрную дыру под дорогой. Потом завезли трубы и стали копать траншею для будущего подземного русла, и вот на трубе – это было в середине лета, я увидел ту самую тетрадь, которая сразу своим содержанием так поразила меня, что я прочитал её буквально залпом, тут же, прислоняясь к нагретому солнцем железу. Лето выдалось прохладным, металл приятно согревал спину, и я погрузился в бред собственных ощущений, навеянных чтением обмытых дождем и прожаренных солнцем, сухо шелестящих страниц. Сколько здесь провалялась эта общая тетрадь в 96 листов?
Для меня станция Морская, описанная в дневнике, тоже не чужая. И всех действующих лиц я знаю. И заведующую библиотекой Нину Михайловну и тонкую младшую сестру её, молчаливую Надю. Таню - медсестру тоже встречал на тенистых дорожках дома отдыха. Вот только повариху Наташу и милиционера Володю не помню.
Я со своими друзьями любил приезжать сюда, на Азовское море, ранней весной. Солнце днём пригревает и море пахнет ледяной, чистой свежестью. Мы выкладываем привезенные с собой поленья, белеющие или желтеющие своей обнаженностью, разводим костер на берегу, покрытом ледяной коркой, и следим, как огонь медленно уходит вниз, вытапливая своим жаром длинную ложбинку. Вытопленной глубины не хватает, поэтому мы приносим каменный ракушечник и укладываем на него шампуры с заранее приготовленным мясом. Когда шашлык готов, мы пьём красное вино, заедая его хорошо прожаренным сочным мясом. Потом, надышавшись свежим воздухом, какие-то обновлённые уезжаем в город.
Летом я сюда приезжал с Ольгой, такой же неопытной в любви, как и я. И была в моей жизни физичка, археолог-любитель из Москвы, приехавшая на раскопки в Танаис, с выпуклыми сосками на мокром купальнике. Я вытерпел все искусы, потому что вначале был дневник-предостережение Бужвинского. Дождался своей Ольги. И был жаркий лепет на траве, и взаимное узнавание тела друг друга. Наша любовь всё смогла.
Потом моя жизнь постоянно пересекалась с жизнью Бужвинского с разницей в те же пять лет. Мы с ним служили в горах над побережьем Чёрного моря, правда, он в Джубге, а я в Марьиной роще. И потом ходили по одним и тем же улицам в Ростове. И даже в Абхазии, в которой он сражался на стороне абхазов, я тоже побывал. Но здесь разница во времени увеличилась. Он воевал в 92-93 годах, завоевывая победу и свободу для мандариновой республики, я же приехал в Новый Афон к десятилетию этой победы, то есть в 2003 году.
Дневник Бужвинского пролежал в моем письменном столе много лет, и я совсем забыл о нём. И, вполне возможно, что так бы и не вспомнил, если бы не случилась комическая история с элементами женской надрывности с моей троюродной сестрой Галиной, в которую она не замедлила втянуть и меня.
Другая бы женщина на её месте только радовалась, когда бы узнала, что её бывший друг, являющийся к тому же и писателем, и довольно неплохим, по моему мнению, изобразил её не совсем складную жизнь в своём новом романе. Ведь теперь и её коснулась слава немного скандального произведения. Но недостатки, с которыми мы миримся в обычной жизни, показались Галине нестерпимо-обидным, когда она прочитала о них на страницах авантюрного романа с нарядной обложкой. И, конечно, сыграла свою роль и обида брошенной женщины. И она решила отомстить своему бывшему возлюбленному. Но как это сделать? Сначала Галя последовала примеру бывшей жены Эдуарда Лимонова и стала писать ответный роман, в котором она намеривалась показать, с каким подлецом она связала свою жизнь. Но роман давался очень тяжело, не было литературных навыков. А отомстить хотелось! И как можно, быстрее. И тогда она вспомнила обо мне и позвонила: «Братик! Меня сильно обидел один человек. Набей ему лицо, а?»
Конечно, я понимал, что Галя сильно страдала, но бить незнакомого мне человека только за то, что он неправильно понял тонкую Галину душу и, к тому же, отверг её матримониальные намерения, я считал, нонсенсом. А вот познакомиться и поговорить за жизнь с собратом по перу, это с превеликим удовольствием.
«Подлец», он же писатель, провёл меня на кухню своей однокомнатной квартирки. На уже накрытом к моему приходу столу мне сразу бросилась в глаза литровая стеклянная бутылка, наполненная тёмно-красной жидкостью. Писатель поймал мой взгляд и сказал: «Вишнёвка. Вишня из собственного сада. Виноград тоже из собственного сада», потом сделал приглашающий жесть рукой, мол, прошу садиться. Сели. Выпили за знакомство. Потом за литературу. Не забыли и женщин. Я отщипывал ягоды от большой виноградной кисти, бросал их в рот и постепенно стал понимать, что не то, что бить ему лицо, даже ругаться с бывшим полковником Советской, а потом Российской Армии я не буду. «Понимаешь, - говорил мне задушевно писатель, доставая из газовой духовки аппетитно пахнущую курицу, - Галя в моем романе это уже не Галя, это уже продукт моего творчества. Ведь она у меня даже вышла замуж за немца и поехала с ним в Германию, а настоящая Галя, та, что прыгала через забор на мою дачу и до смерти перепугала соседей, ни в какую заграницу не ездила, сидела в Ростове и не давала мне прохода. Я же об этом не писал. Да, когда я, описывал любовные отношения героев, что-то я брал от Гали, что-то от себя, от этого никуда не денешься, но видит Бог, я не хотел её обидеть».
Курятина хорошо прожарилась, корочка была румяная, как я люблю. Мы опять выпили. Я взглянул на бутылку и отметил про себя, что вина осталось на четверть. Писатель опять поймал мой взгляд – до чего наблюдательный, действительно, настоящий писатель – и сказал: «Не волнуйся. В холодильнике ещё есть» - а затем по его лицу я увидел, что ему в голову пришла ещё одна мысль: «А ты хоть читал мой роман? Нет? Сейчас дам, и если понравится, то подпишу».
Через некоторое время я держал в руках «Мужской сезон», так называлась книга писателя, и с интересом перелистывал страницы, пахнущие свежей типографской краской. Мелькали имена женщин. А где же Галина? Вот и Галя, но какая странно-знакомая у неё фамилия. Бужвинская. Где-то я встречал эту фамилию. Да это же фамилия из зелёной тетради. И я с нетерпением спрашиваю: «Почему ты дал Галине фамилию Бужвинская?». Мы с писателем уже на ты. Да это и немудрено после бутыли наливки и хорошего душевного разговора. «Да мы с Бужвинским вместе служили под Геленджиком, Джубге. Корешовали даже.
Впечатлительный парнишка был. Запомнился. Вот и выдал Галину замуж за него. А где он сейчас – не знаю. Слышал, что в последний раз его видели в Абхазии, на войне».
Вот так опять Бужвинский вошёл в мои размышления, и уже нет причин отказывать ему – жив ли он, не жив – в праве, хотя бы, на книжную жизнь. Страна стала другой. Но если он жив, то я надеюсь, не будет на меня в обиде, прочитав о себе, молодом. Он сам этого хотел, оставляя тетрадь на железной трубе в Турмалиновской балке. Конечно, он – другой. Если жив. Но ведь я тоже другой. Но почему бы не оживить наши чувства? Ведь я тоже плакал, читая его дневник.
25 мая. Бужвинский.
Я прощаюсь со своими армейскими товарищами. Я прощаюсь с армией. Ещё раз обнимаю на прощание, ребят из своего взвода, всех по очереди, жму лапу чернющему Вулкану, который своим лаем по ночам помогал мне охранять капониры моей родной роты, растыканные на плоской вершине горы, во время боевого дежурства, и начинаю спускаться вниз, к морю, в гражданскую жизнь. На душе и радостно, и тревожно. Больше тревоги. За меня уже ничего не будут решать мои командиры, всю ответственность за мою жизнь я должен буду взять на себя. Какая она будет? Я еще тревожусь потому, что совсем не знаю, что ждёт меня, и, самое главное, кто ждёт меня. А, может, не ждёт? И пусть не ждёт. Разве мне хочется, чтобы меня ждала девушка из Морской? Что за мысли? Выбросить их из головы. Немедленно.
Хорошо спускаться по тропинке среди разнотравья. Ветерок выдул из моей головы, беспокоящие меня мысли. Оставим их на потом. Самое главное, что теперь я человек свободный от военной муштры, вру, особой и муштры не было, какая может быть муштра у оператора локатора, важно, чтобы зрение было хорошее, и цели, чтобы не прятались за помехами. Фу, чёрт, ну никак не могу забыть армию. Мне хочется побыстрее спуститься в город, к морю, мороженому, ситро, конфетам, и не хочется. Оглядываюсь в последний раз назад, но моих товарищей, которым дослуживать, кому полгода, кому год, уже не видно, а я ведь так хотел махнуть им на прощание. Но я всё равно снимаю с головы фуражку и долго-долго машу горе, небу, и вот тому жаворонку, который звенит надо мной. Передай жаворонок, моё последнее: «Прощайте, ребята. Я вас никогда не забуду».
Со мной спускаются бывший ефрейтор, черноволосый худенький паренёк Валера, очень быстрый в движениях, и бывший младший сержант, плотный спокойный крепыш Володя со светлой короткой причёской. Мы ещё несколько дней будем вместе, а если точнее, то три дня. Столько дней город Геленджик будет в нашем полном распоряжении. Что там говорит Валера? «Все женщины будут наши». Володя, сомневается: «А ты у женщин спросил?»
- Чего их спрашивать? Спустился, увидел, победил.
Я помалкиваю. Если бы, действительно, было так! Но для ребят в городе было именно так. А мой натиск не увенчался успехом. Да и не очень-то и хотелось. Правда, не хотелось, и, позже, объясню почему. Я в дневнике слегка забежал вперед, потому что уже знал, что произошло к вечеру, 26 мая, когда в снятой у старого еврея флигеле – отдыхающих в конце мая ещё не было, и он мне отдал в моё полное распоряжение весь флигель в глубине двора – под небольшой настольной лампой я записываю, немного наспех, первые свои впечатления гражданской жизни. А они обрушились на меня, обступили меня со всех сторон. Начну со вчерашнего дня, вернее продолжу вчерашний день.
26 мая. Ночь.
Я - один, но не потому, что мне не захотелось быть вместе с ребятами. Нет, ребятам не понравился низкорослый хозяин флигеля, и особенно его условия, когда он оглядел нас, стоящих перед ним в выглаженной парадной форме, с запылёнными сапогами и медленно сказал: «Что, ребята? С горы? Дембельнулись? Понимаю. Но девок не водить». На что Валерка отреагировал очень быстро: «А женщин можно?»
- Юмор твой понимаю. Но девок не водить, - также медленно произнёс старый еврей. А, может, армянин. – Со мной внуки живут. - И добавил примирительно: «Сам молодой был. Знаю». Что он знает, бывшим ефрейтору и бывшему младшему сержанту знать было не интересно, и они, попыхивая сигаретами «Прима», пошли дальше. Я же девок водить не собирался. И остался во флигеле. Один. И теперь даже рад этому.
Под светом настольной лампы мне хорошо и уютно. Передо мной раскрытая общая тетрадь. Окно выходит в уже отцветший сад. Я днём среди листьев видел маленькие зеленые плодики жердёл. А ранняя черешня так уже вся воспламенилась. Я долго не мог оторваться от её кисло-сладкой мякоти, размышляя об уходящей всё дальше армии, вот и с ребятами, Валерой и Володей, скоро расстанусь. Но, как я, оказывается, устал от армейской многолюдности, при которой нельзя остаться с самим собой. Везде солдаты, сержанты, старшины, молоденькие, как и мы, лейтенанты. И всем от тебя чего-нибудь надо. То в красный уголок на политзанятия, то чистить сапоги, то подшивать воротнички, то картошку чистить на кухню, то на боевое дежурство, то в караул. В карауле, правда, хорошо. Походишь-походишь вокруг части, потом сядешь на ещё теплый камень, справа положишь карабин, слева обнимешь приткнувшегося к тебе Вулкана и, глядя на низкие яркие звезды, предаешься мечтаниям.
Я не заметил, как вошёл хозяин. «Пишешь? Пойди лучше к морю. С девочками познакомься. Завтра? И завтра тоже. Ох, и люблю я девочек. Скоро художественную гимнастику по телевизору будут показывать. Мне нравится груди их неокрепшие смотреть, особенно, когда девочки начинают выгибаться, и тогда упругие молоденькие выпуклости стремятся прорвать ткань купальника». Мне противно смотреть на его толстые шевелящиеся губы, мне противно его слушать. Но я его слушаю, и думаю, раз он мне говорит такие откровенные вещи, значит, считает меня, взрослым, ведь я, всё-таки, после армии. И много знаю, много умею. Хотя, я на самом деле, ничего не знаю, и ничего не умею. И вспомнилась мне станция Морская.
Меня на станции Морская ждет девушка. Она мне писала письма с простыми понятными словами. Кончила школу, поступила в педучилище на дошкольное отделение, ждёт меня из армии. Но лучше бы она меня не ждала. Почему я так пишу? Почему я такой бессердечный? Да нет же, я не бессердечный, я просто чувствую, что не будем мы счастливы. Зачем я сейчас обманываю самого себя? Ты не будешь с ней счастлив. Вспомни, какие радостные у неё были глаза, когда она приехала в Ростов и позвонила мне, а потом мы с ней встретились у кинотеатра «Буревестник», и как они мгновенно погасли, когда я сказал: «Зачем ты звонила?» Мол, оторвала от важных дел. Я сейчас и не помню этих важных дел, может, книжку интересную читал о Древней Греции, может, телевизор смотрел, ничего я этого сейчас не помню. А вот глаза её потухшие помню. И как опустились её плечи, когда она медленно пошла по улице Энгельса к вокзалу, на электричку, тоже помню. И ещё помню игру, в которую я играл тогда с ней, хотя она даже не подозревала об этом немилосердной, теперь я понимаю, игре. Ведь она не могла мне ответить. И мне не с кем было посоветоваться. Друзья у меня, конечно, были. Почему были? Они остались. Они есть. Ждут меня. А вот в душу к себе я никого не допускал. Может быть, я ещё пожалею об этом
В большом городе совсем другая жизнь, нежели на маленькой станции, пусть даже, и с домом отдыха на ней, и свой уровень общения. И я, когда мысленно приводил девушку к своим друзьям, взрывному Игорю, меланхоличному любителю фантастики Саше, сдержанному спортсмену Мише, нудяге Вове, даже к обычным девчонкам из нашего двора, то интуитивно чувствовал, что не дотягивает она со своей доверчивой деревенской наивностью до них. Ну, не смотрится она там. Вот у себя во дворе с цыплятами, утятами, гусятами, кошками смотрится, а вот в городе нет. В библиотеке дома отдыха, где работала её старшая сестра, за книжными стеллажами, где мы с ней обнимались и целовались, и забывали об истории, которой я взял её обучать – она куда-то собиралась поступать после школы – тоже смотрелась, а больше - ну нигде. И я вот сейчас подумал: «А может, я недостаточно любил её?» Да, нет, любил.
Последний мой с ней перед армией вечер был чудо, как хорош. Конец июня. Вечер такой тёплый, прямо обволакивающий своей теплотой. Мне хорошо, и совсем не хочется думать о том, что завтра к девяти утра я должен прибыть в свой районный военкомат с причёской под ноль. И я невольно провожу пятернёй по своим пышным волосам, которые завтра лягут к ногам парикмахерши. Я всё рассчитал: парикмахерская открывается в восемь утра, ранняя электричка прибывает в Ростов в полседьмого. Сначала домой – позавтракать – обедать я буду уже в воинской части, если покормят, но это не беда – потом – стрижка, и здравствуй, армия!
Ну, это всё завтра. А сейчас я на танцевальной площадке, жду мою девушку и смотрю на танцующих, плавно топчущих асфальт.
Какое это хорошее слово: моя девушка. Моя – это значит, я могу взять её за руку, обхватить своими пальцами её ладонь, потом разнять руки, и снова сплестись с ней, просовывая свои пальцы между её тонкими пальчиками, чувствуя, как сладко замирает моё сердце. И тогда не знаешь, о чём говорить, и начинаешь молоть всякую чепуху, лишь бы не молчать. Молчать нельзя, потому что возникает напряженность, с которой не знаешь, что делать. Хорошо гулять со моей девушкой, забредая в тёмные аллейки парка, и прижимать её к себе, чувствуя восхитительную прижимающуюся к тебе упругость, но, не смея опустить руки ниже тонкого стана, а потом отпускать её, идти дальше к обрыву над морем и шутливо спрашивать её, чем же всё таки отличается древние римляне от древних греков и подтрунивать над той несуразицей, что она несёт. А когда она, рассерженная, порывается уйти, обхватывать её сзади за тугие предплечья, и опять прижимать её к себе, и чувствовать, как обмякает и дрожит её тело, когда руки мои невольно опускаются к бедрам, притормаживая порывистость движения, и в меня вдавливаются другая упругость, о которой не смеешь помышлять даже в сладостных грёзах. Но сегодня вечером, что-то обязательно должно произойти. Ведь завтра мне в армию.
А вот и моя девушка. В лёгком приталенном платье с широкой юбкой и со слегка смущённой улыбкой на ненакрашенных губах. Она пришла не одна. Рядом с ней стоит её сестра Нина и что-то говорит мне, но я не слышу, да и не слушаю её. Зачем она привела с собой Нину? Ведь сегодня наш последний прощальный вечер. И мне нужно многое сказать моей девушке и многое от неё услышать. Ведь мы расстаёмся не на день-два, мы расстаёмся на долгие месяцы. Я не знаю, что сказать Нине, и потерянно молчу. Меня выручает медленная нежная музыка, казалось, разливающаяся в моей душе и заполняя её до самого дна, и мы начинаем танцевать. Моя девушка прижимается ко мне так, как никогда ещё не прижималась, обхватывает мою шею обеими руками, шепчет, прикасаясь ко мне губами и нежной щекой:
- Я ничего не могла поделать. Нина мне сказала, или пойдёшь со мной, или вообще никуда не пойдёшь. Понимаешь, она боится за меня. Но ведь ты бы не сделал мне больно? – Я вздрагиваю от этих слов, ещё крепче прижимаю к себе мою девушку и чувствую, как её слеза побежала по моей щеке, и у меня самого слезы закипели в глазах. «Так вот почему пришла Нина». И мне стало стыдно, так стыдно, как будто Нина оказалась в моих цветных снах, снах, которые принадлежали только мне и моей девушке, и стала смотреть, чем мы там занимаемся. А мы просто там гуляем, касаемся друг друга, наполняясь чувством ожидания, и приближаемся, приближаемся к некоему мигу, за которым нас ожидало тоже очень красивое, и тоже цветное, но безвременье, где мы лежали среди одуряюще пахнущих цветов совсем без ничего. И нам было необыкновенно хорошо. До тех пор, пока мы не почувствовали на себе чей-то внимательный взгляд. Я очнулся оттого, что моя девушка дёргала меня за руку: «Что с тобой?»
Танец давно закончился, и мы с ней стояли под прицелом любопытствующих глаз. Нина тоже смотрела на нас, и её тяжелый давящий взгляд был невыносим. «Ну что им всем от нас надо? Давай просто погуляем». По железной лестнице мы спустились к плитам на море, посидели на них, чувствуя их нагретое тепло. Нины нигде не было видно. Но может она прячется в тех кустах шиповника под обрывом? И если мы сейчас встанем и пойдем по берегу моря, она вырвется из-за них с криком: «Не смейте ходить к тем камышам» и схватит мою девушку, и будет держать её и не пускать со мной. Ну что за глупые мысли мне приходят в голову? А другие просто не приходили. Мы молчали. Потом я сказал:
- Помнишь Мартина Идена?
- А кто это?
- Да не важно. – Девушка обиженно отвернулась. – Не обижайся. В самом деле, не важно, кто он. И из какого романа. Важно другое. К нему на свидание пришла девушка, в которую он был безумно влюблён. И объяснилась ему в своих чувствах. Но когда Мартин Иден, распрощавшись с ней, проходил мимо тёмной подворотни, то он заметил тень. И эту тень он узнал. Это был, не помню уже кто, или мать, или брат, которые его ненавидели за его бедность, но привели к нему на свидание его возлюбленную, потому что к этому времени он стал богат и знаменит. И когда Мартин понял, в чём дело, ему стала безразлична его жизнь.
Я и не богат, и не знаменит. Пока. И жизнь моя не станет мне безразличной из-за того, что тебя тоже привели ко мне на свидание. Но как всё похоже. А, вообще, лучше было бы, чтобы ты совсем сегодня не пришла, чем под ручку со своей сестрой. Ты кого собираешься, ждать из армии? Меня или свою сестру? Так она никуда не денется. Вон, легка на помине, спускается по лестнице. Не обижайся, - ещё раз повторил я. – Пойдём домой, а то Нине завтра на работу.
А конец июня был хорош. Даже ночью не было прохладно. Я сидел на перронной лавке, ярко освещённой конусом света, от фонаря, на который летели мошки, ночные бабочки и даже жуки. Некоторые обжигались и падали вниз на асфальт и траву за скамейкой. А потом раздалось осторожное чавканье и хруст. Я сначала не понял, в чём дело, что за звуки раздаются, за моей спиной, осторожно повернулся и посмотрел вниз. И замер от восторга. Мать-ежиха вывела трёх ежат на ночную кормёжку. Рядом копошился, вынюхивая насекомых своим остреньким чёрным носиком, и папа-ёж. Они меня совсем не боялись, может, потому, что были очень голодны, а, может, от изобилия вкусной еды у них кружилась голова, и они ни на что более не обращали внимания. Вот взрослый ёж через небольшой уступ выбрался на перрон и прямо под моими ногами схватил чёрного, гудящего сердито, жука и захрустел его крылышками. И, хотя мне жалко жука, - таких жуков ловил в детстве, прятал их в спичечный коробок, а потом, прикладывал коробок к уху, слушая, как они там шуршали, и через некоторое время выпускал их на волю – напряжение сегодняшнего вечера отступило, в голове немного прояснилось, и я уже мог связно думать, и о том, что было, и о том, что будет, и мысли были, как говорили раньше, философические: «К сожалению, абсолютной свободы не бывает. ЗДЕСЬ Нина ограничила нам свободу, там государство говорит: Надо» и всё. Свободы нет, как таковой. А вот к свободе духа, пожалуй, можно стремиться и здесь попытаться достичь Абсолюта». Я не успел додумать свои мысли, потому что загудела электричка, приближаясь к станции. Ежей, как ветром, сдуло. А я в пустом вагоне, прислонившись к вагонному стеклу, сладко задремал до самого города.
На этом, пожалуй, вечер воспоминаний окончим и вернёмся в Геленджик. Утром за мной пришли ребята, и мы пошли покупать гражданскую одежду. Мы идём не спеша, потому что нам некуда спешить. Закончились ранние подъемы, дневальства, дежурства. «А как сейчас хорошо на горе», - прервал затянувшееся молчание Володя. «Молчи», - прервал его Валера. – Тебе хорошо. Ведь ты у нас сержантом был. А потом мечтательно добавил: «А какую овсянку хорошую наш повар варил? А чай? А масло?» Мы не успели дойти до вечернего солдатского меню с обязательной рыбой, потому что замерли с открытыми ртами. Так совпало, что в этом году приветливый приморский городок выбрала для отдыха и Людмила Хитяева – Дарья из «Тихого Дона», и теперь она стояла недалеко от нас, собираясь зайти в маленький магазинчик. Актриса с лёгкой улыбкой посмотрела на нас, и меня поразила зелень её глаз. «Русалка», - сказал Володя и вздохнул. – Но нас, пожалуй, она не будет завлекать своим пением. Прикид не тот. Срочно за белыми штанами, цветными рубашками и штиблетами». Несмотря на то, что штиблет в магазине не оказалось, а были босоножки, тем не менее, на набережной мы быстро познакомились с тремя, как по заказу, девчонками из Питера. Я не хотел знакомиться, ведь меня ждала моя девушка. Не может не ждать. Почему я так в этом уверен? Неужели, как и Мартин Иден, я интуитивно считаю, что для моей девушки я выгодная партия. Но, по сравнению с ним, я ничего особенного из себя не представляю. Обыкновенная внешность, ну разве, что волосы слегка вьются, обыкновенное неполное высшее образование, не дурак, значит, обыкновенный городской житель, ну, разве, что квартира со всеми удобствами. Нет, не поэтому? Просто она меня любит. А я? Ну что я всё анализирую, жить то когда начну? И ребята меня уговорили. И всё образовалось само собой.
Володе досталась, - или он достался, - бледная сероглазая шатенка, Валерке – разбитная, черноглазая брюнетка, а со мной пошла худенькая, с вздёрнутым носиком рыжеволосая девушка. Сначала мы угостили их мороженым, а потом, как-то получилось, что мы потерялись среди отдыхающих, которых, несмотря на конец мая, было довольно много. Или захотели потеряться?
Сначала мы погуляли с Леной по набережной, разговаривая обо всём понемногу. О моей службе, о её учёбе: «А как ты оказалась здесь перед сессией?» «А-а-а – беспечно ответила она. – Подружки вытащили на недельку. Они ещё на недельку задержаться, а я улечу. И прилечу, если самолет не задержится, прямо к первому экзамену. Я и книжки с собой взяла. Но, честно тебе скажу, ещё ни разу их не открывала».
Мы с ней уже на «ты». Мне нравится её голосок, звучащий как колокольчик, и то, как она перескакивает с темы на тему, и она мне даже, выдала страшную тайну:
- Ты думаешь, это Вы с нами познакомились, совсем нет. Это Ольге очень понравился Володя, и она попросила Таню его приворожить. И, как видишь, получилось. А уж мне достался ты. – И она лукаво на меня посмотрела.
- Да ты не переживай. Я совсем не жалею об этом, хотя сначала ты мне показался таким серьёзным. А я не люблю серьезных. Видишь, какая я болтушка. Всё выболтала тебе.
- Лена! Этого не может быть. Вы даже и не посмотрели на нас, когда мы к Вам подошли.
- Смотрели, не смотрели, какая разница. Мы Вас увидели, когда Вы ещё только походили к набережной. И Ольга сразу сказала: «Вон тот со светлыми волосами – мой».
- Мы с ней болтали, перескакивая с темы на тему, опять ели мороженое, пили газированную воду с сиропом, купались в холодном ещё море, и долго загорали на её полотенце. Полотенце было узкое, и мы лежали на нём, касаясь друг друга своими телами. С Леной мне было легко и просто, и я перестал думать о том, плохо ли я поступаю, что гуляю с ней.
Майское солнце ласково нас грело, и мы, незаметно друг для друга, задремали. Очнулся я, почувствовал на себе скользящий Ленин взгляд. Она стояла надо мной и внимательно меня рассматривала, и внезапно моё тело охватило сладкое, идущее изнутри, томление.
- Лена! Солнце загораживаешь. - И шутливо продекламировал Сашу Чёрного:
«Мадам! Отодвиньтесь немножко!
Отставьте свой грузный баркас.
Вы задом заставили солнце,
А солнце прекраснее Вас!
- Дурак, – Лена слегка покраснела, но немного отодвинулась в сторону, и в моё лицо брызнули лучи заходящего солнца.
- Ты где это успел так загореть? – И иронично добавила, – ты не в казематах сидел, а верхом на своих локаторах катался.
- От локаторов, когда они крутились, мы прятались. СВЧ, оно и на горе. СВЧ. А, как говорил нам наш капитан: «Хотите, чтобы Вас девушки любили, не подставляйтесь».
Лена опять покраснела, и я, видя, что разговор стал чересчур легкомысленным, серьёзно сказал:
-Нас, дембелей, в мае, сняли с боевого дежурства и послали на хозработы. Капониры цементировать. Вот мы их и цементировали. В одних сапогах. Тогда и загорел.
- В одних сапогах? – Лена попыталась перехватить инициативу, но я не дал ей этого сделать.
- Ещё на нас были чёрные сатиновые трусы до колен. Лена невольно рассмеялась, и посмотрела на мои плавки, тоже купленные сегодня утром. И опять сладкая дрожь, то ли от разговора, то ли от её взгляда, пробежала по мне, как лёгкая волна.
Потом Лена пошла, купаться, а я смотрел на её тонкую фигурку и думал о том, что на маленькой станции под Ростовом меня ждёт девушка, и что она будет рада, когда узнает о моей верности. Если я только расскажу ей о том, что со мной может произойти сегодня вечером, но не произойдет. Почему я в этом был так уверен? Наверно, от неопытности, от незнания самого себя, от незнания того, что есть в жизни моменты, когда становишься, не властен над собой, и если к тебе не приходит помощь от другого человека, то происходит то, что называется нравственным падением в ту пропасть, из которой потом можно и не выбраться никогда. Но как мне нравятся слова из сказки: «Они жили счастливо всю жизнь и умерли в один день». И я так именно хочу прожить с той девушкой с маленькой станции, с той единственной, которую мне дала жизнь. Я смотрю, на борющуюся с волнами Лену и меня охватывает счастливое чувство полноты жизни, в которой у меня будет всё хорошо. Лена призывно машет рукой, и я бегу к морю и ныряю в набежавшую волну.
Когда мы с Леной подошли к её пятиэтажке, где она с подругами снимала комнату, на улице уже горели фонари. У подъезда мы разняли руки, и я с Леной распрощался, как думал навсегда, а потом всё медлил с уходом. Сначала гадал в каком окне на четвёртом этаже загорится свет, а потом просто стоял и ждал чего-то. Свет всё не загорался, а по моим расчётам, Лена уже должна была подняться к себе, и я стал нервничать: «Что там такое случилось?» Но вот Лена вышла из подъезда, совсем не удивилась, увидев меня, и сказала: «Никого нет дома. Ни хозяйки, ни девчонок». Подошла ко мне и добавила: «А ключ-то у Ольги. Где их теперь искать? Хорошо, что ты не ушёл». И жарко забилось моё сердце: «А пойдём ко мне. Я же тебе говорил: «У меня флигель в саду», хозяин, правда, предупредил, чтобы я никого не приводил. Но ведь мы не будем делать ничего противозаконного. Чайку только попьём, с пряниками».
- Ну, если не будем ничего делать, то пойдём.
И опять моё сердце радостно забилось. Мы прошли мимо автовокзала, свернули в проулок, поднялись немного в гору. Здесь совсем не ощущался курортный город. Было тихо и темно. Темно было и в доме моего хозяина. И я вспомнил, что он собирался в гости на свою еврейскую или армянскую свадьбу. «Хоть бы он там подольше оставался», - мелькнула у меня мысль, и я открыл калитку.
Во флигеле было почему-то светлее, чем во дворе. Может, от светлой марлёвки Лены, а может, я угадывал очертания её фигуры по сгущению воздуха. Вот она повернула ко мне неразличимое в темноте лицо, которое оказалось совсем близко от моего, и тихо, чуть ли не шёпотом, сказала: «А давай не будем включать лампочку Ильича. Хочется тишины, темноты и покоя. Где тут у тебя диван какой-нибудь? Устала я немного». Я поймал её руку. «Веди, веди меня мой Одиссей, только не заведи на какой-нибудь острый угол. Ой! Кто это тут понаставил табуретки?
- Да тут только одна табуретка. – Бормочу я.
- А почему это я ударилась в двух местах?
- Ты, наверно, и стол зацепила.
- Это ж надо! Я такая большая, или комната такая маленькая?
Наконец в маленьком флигеле наступила тишина, и стало слышно, как перегавкиваются собаки. «Надо будет завтра с ними познакомиться», - сказала Лена, уютно с ногами устроившаяся на диване. «Без меня». «Ах, да! Ты же завтра уезжаешь. А я и забыла». Я тихо касаюсь Лениной ноги. «Руки, – грозно произнесла она. Я, упиваясь своим благородством, убрал руку. Ведь ты же обещал не приставать ко мне». «А я и не пристаю. Так, слегка». «Знаем мы Вас, сначала за ножку, а потом ещё чего-нибудь захочется». Но Лена меня совсем не знала. А может, это я не знал женщин? Раз девушка мне доверилась, то я должен оправдать её доверие, как бы мне тяжело не было. Я больше не делал попыток прикоснуться к ней, да я и прикоснулся к ней, чтобы она не подумала, что она мне безразлична, и не обиделась бы на меня, и тогда был бы испорчен такой чудесный майский день. Спасибо ей за него, за те ощущения, что она мне подарила. А чтобы я, интересно, делал, если бы Лена не убрала свою ногу? Ведь я же ничего не умею». Потом стукнула калитка, и послышались детские голоса. «Хозяин, наверно, пришёл». «И нам пора», - произнесла каким-то сожалеющим тоном Лена и сползла с дивана.
Когда мы во второй раз за сегодняшний вечер прощались с Леной у её подъезда, она вдруг обняла меня, поцеловала и сказала: «Какой же ты хороший! Но какой же ты дурак! Прощай». И убежала в темноту дверного проёма. Значит, она всё-таки обиделась. Но за что? Может потому, что чаем, не угостил, с пряниками? Да нет. Не может быть. И яркая догадка озарила мою душу. Действительно, какой же я дурак! Значит девчонки, когда говорят «нет», на самом деле думают иначе. Ну и пусть. Пусть я – дурак, зато смело посмотрю в глаза моей девушки со станции Морская.
Перед сном ещё одна мысль пробралась мне в голову. А как там мои сослуживцы, Володя и Валера? Им что преподнёс сегодняшний день? А…, не всё ли равно? И я впервые после армии разделил наши жизни.
27 мая. День.
Я дописываю эти строки на Новороссийском железнодорожном вокзале. И мне это хочется сделать как можно быстрее. Мне кажется, что чем быстрее я это сделаю, тем быстрее я окажусь дома. Среди своих обшарпанных пятиэтажек, лучше которых для меня сейчас нет. Никто в городе не знает, когда я вернусь из армии, знают, что вернусь скоро, но не знают когда именно. И мне это нравится, потому что я не люблю суеты вокруг своей персоны, и, вообще, не люблю суеты. И я торопливо пишу, стараясь распроститься с суетностью моей короткой курортной жизни, и мне совсем не мешает вокзальный шум, и голос диктора, врывающийся в этот шум с объявлениями о прибытии и отправлении поездов.
Суетность суетностью, но Лена оставила свой след в моей душе, глубокий ли, покажет время. Но мне утром совсем не хотелось с ней встречаться и расплескать ощущения, заполнившие мою душу. А вот к ребятам зашёл проститься и увидел у них в комнате прелюбопытную картину, хотя нечто подобное я и ожидал увидеть. На широкой железной кровати, стоявшей направо от двери, лежала, отвернувшись к стенке, Ольга, и как будто плакала, а на кровати в глубине комнаты, немного прикрытой большим шифоньером, сидела, прикрытая простыней до пояса, Татьяна, и расчёсывала свои чёрные волосы.
- Извините, - затушевался я. – А где ребята?
- Пошли за сигаретами. – Улыбнулась мне Татьяна, и жестом гостеприимной хозяйки предложила мне остаться и подождать.
- Нет. Не буду Вас смущать, я подожду на улице.
- А Вы нас совсем не смущаете, - услышал я в след.
Да, пожалуй, я их не смущал. Смущался я сам до невозможности разговаривать с ними так, как будто ничего необычного не произошло в эту ночь. И на лице Татьяны я ничего не заметил, только сосредоточенность, связанную с процессом причёсывания. Почему так? Почему для них всё так просто, а для меня - это волшебная сказка наяву. И как можно потом разговаривать на самые обычные темы? Почему нельзя улететь в синеву неба, держась за руки? А если нельзя улететь, то зачем оставаться в постели? Почему нельзя уйти к себе и не показывать свои лохмы и помятое лицо с рубчиками от подушки? Скорей, скорей отсюда. Но меня ещё ждал разговор с ребятами. Ведь я не мог уйти, не пожав им руки на прощанье. А ведь надо было так и сделать, и тогда не надо было поддерживать, совсем мне не нужный, разговор о ленинградках, задержавшихся с ночи в постелях моих армейских товарищах, и смазывать тем самым крепкие мужские объятия с похлопываниями по плечам, перед тем, как взгляд в взгляд, расстаться с ними, по всей видимости, навсегда. Ведь где Ашхабад, а где Ростов.
Улыбающиеся ребята с сигаретами в губах показались из-за угла улицы, и я поспешил к ним на встречу.
- Ну, что, уезжаешь сегодня? А мы решили завтра улететь. Хотели сегодня, но девчонки не отпускают.
- Да, видел. Ольга рыдает.
- Хочет со мной в Туркмению лететь, - сказал Володя. – Ну, куда я её с собой возьму? Да и старовата она для меня. Ей уже 26 лет, хотя груди ещё упругие.
- Да не сравнить с Танькиными. Её груди вокруг моей руки несколько раз можно обкрутить, - со смехом произнёс Валера.
Я и завидую им, так метко обсуждающим женские стати, и не понимаю. Разве можно об этом говорить так громко, унижая тем самым, своих временных, но подруг? Но вслух сказал:
- Но ведь Вас же ждут в Ашхабаде, Ваши тамошние девушки.
- Ждут. Но надо же себя проверить после этих чёртовых локаторов.
- Ну и что проверили? – Я уже по инерции продолжаю разговор.
- Проверили – опять ухмыляется Валера. – Вся простыня мокрая. От слёз. А ты что подумал? – Теперь смеются они оба. И так заразительно, что я смеюсь вместе с ними. Как у них всё просто, не то, что у меня, ещё так не попробовавшего женское тело.
- Ну, что, ребята. Мне пора. Счастливо Вам.
- И тебе счастливо.
Мы обнялись, и они пошли к ожидающим их женщинам, попыхивая сигаретами.
28 мая. Утро.
Я и подгоняю поезд Новороссийск-Ростов, остановившейся перед железнодорожным мостом через Дон и не хочу, чтобы он трогался с места. Мне нравится эта волнительная неопределённость, позволяющая мне пребывать ещё какое-то время вне жёстских схем моей будущей гражданской жизни, когда мне придётся перейти от ситуации, когда за тебя думали, а твоей задачей было только повиновение и исполнение, к ситуации, когда тебе надо будет отвечать за всё, и никто за тебя ничего решать не будет. Но два месяца я себе всё-таки возьму на размышление.
Но вот поезд медленно тронулся, замелькали мостовые фермы, блеснула сквозь них река. И скоро уже подъехал перрон за вагонным стеклом, и остановился. Я в Ростове. Я – дома.
2 июня.
Как медленно ползёт электричка! Еле доползла до Гниловской, осторожно переползла станцию Первомайскую, но затем – слава Богу! – набрала скорость и до Хапров только и мелькали за окном слегка подзабытые мною названия: Каратаево, Ливенцовка, Сады, но уже наполняющие душу радостью приближения к Морской, в которой – так получилось в моей жизни, у кого-нибудь это может другой полустанок, а у меня Морская – так много слилось для моего сердца. Вот и Тургенева вспомнил. И не только потому, что там ждёт меня моя девушка. Морская для меня – это и возможность вырваться из города к дальнему горизонту моря. И пусть это всего лишь мелкое Азовское море, и кому-то не нравится эта мелкота, а мне нравится. Идёшь за руку с моей девушкой в глубину, жмуришься от солнца и мечтаешь, мечтаешь, и не замечаешь, как вода доходит до колен, до пояса, до груди, вот тут очнёшься и уже сам погружаешься по шею и тянешь за собой Надю, она вырывается, визжит, а сама ничуть не боится. Эта увлекательная игра заводит нас необыкновенно, хотя я стараюсь и не касаться Надиной груди. Но это плохо получается, особенно, когда она начинает сопротивляться по настоящему. Но я сильнее, и Надя перестаёт сопротивляться и обхватывает руками мою шею. И тогда мы бешено целуемся, и я, чувствую силу, распирающую мои плавки так, что мне становится больно. Отпускаю на некоторое время девушку, и отплываю, чтобы немного прийти в себя.
А ещё Морская для меня – это новые друзья, совсем не такие, как в городе. Это и Володя-опер из соседнего Мержанова, очень увлекательно, и в то же время сдержанно рассказывающий о встречах на узкой дорожке с уголовниками, когда никак с ними не разминёшься. И если Володя снимает рубашку перед игрой в волейбол, то я вижу у него на груди шрам от удара ножом. Медсестра Таня, тонкая в стане девушка, очень умно и иронично рассказывающая, не называя, впрочем, имен, о сложной жизни отдыхающих, которые приходят к ней измерить давление и заодно поплакаться на невнимание со стороны противоположного пола. И Таня иногда соединяла судьбы понравившихся ей людей. Конечно, судьбы – это громко сказано. Встречи, так будет правильнее. Но кто знает, может у кого-нибудь на самом деле эти встречи превращались в судьбы. И потом она говорила, смеясь, что ей к ставке медсестры надо бы добавить полставки сватьи. А собирались, я помню, почти каждый вечер, у повара Наташи. Сначала играли в подкидного, а потом шли на танцы. И такое на меня сейчас нахлынуло нетерпение, что хоть выбегай из вагона и толкай электричку, которая опять остановилась, что есть сил, хотя после приезда в Ростов я не спешил в Морскую. Откладывал, в глубине души чувствуя, что моя девушка никуда не денется. Да и поначалу просто некогда было. Всё дела суетные, главное среди которых – отметиться в военкомате, куда опять необходимо прийти в наглаженной парадной форме и в вычищенных сапогах. Да и город хотелось посмотреть. Как изменился Ростов за время моего отсутствия!
Я люблю, возвращаясь в город после отъезда за его пределы по каким-то делам, или просто так, или как вот сейчас, после службы в войсках, всматриваться в него и замечать новые чёрточки в его облике. Вот тут новый дом начали строить, а вот тут его уже построили, а канавы этой не было, ну, ничего, перепрыгну, раз мостика ещё не успели установить.
Люблю пройтись по набережной и посмотреть на реку с шустро снующими буксирами – я их называю работягами; медлительными сухогрузами с большими палубами – как хочется иной раз позагорать на такой палубе, лениво наблюдая за проплывающими берегами; быстрыми «Ракетами» и «Кометами», всегда неожиданно появляющимися из-за речного поворота – вот их нет, плывёшь себе спокойно, как вдруг мимо – шурх, пронеслась стремительная большая торпеда с приподнятым носом; величавыми белоснежными трехпалубными теплоходами, с которых иногда доносится музыка, и тогда думаешь, может там плывет твоя единственная. «А как же Надя?» И я обрываю эту ненужную мысль.
На рыбаков у парапета тоже люблю посмотреть. Они дружно забрасывают поплавки влево от себя, а потом следят за ним, плывущим в окружении мелких соринок, до тех пор, пока поплавок не уйдёт под воду, то ли потому, что рыбка клюнет, то ли потому, что леска закончится и натянется, и тогда наполовину погруженный в воду поплавок будет рассекать речную текущую гладь. На этот раз я увидел преумилительную картину. У ног рыбака стояла 3-х литровая банка с плавающими, только что пойманными рыбками, и около неё сидел рыжий кот и, не отрываясь, смотрел на них. «Специально для него стеклянную банку беру. У, вражина! – сказал старичок в соломенной шляпе и пояснил: - Можно было и бидончик люминевый взять. Он, конечно, полегче будет. Но тогда Ваське скучно будет, рыбок не видно». Фраза получилась витиеватой, как изогнутый кончик, дрожащего от нетерпения, Васькиного хвоста.
На левом берегу Дона, на городском пляже, людей совсем мало. Может потому, что рабочий день в разгаре. А какая стоит погода! И хорошо, что мне не надо ни на какую работу. Я снимаю босоножки, носки, ступаю босыми ногами по тёплому песку и вспоминаю своё босоногое детство, именно босоногое, потому что чуть ли не до шестого класса я ходил по раскалённым от солнца булыжникам босиком. И было высшим шиком – вытерпеть огненные ощущения как можно больше времени. А сейчас, по песку, конечно, идти очень приятно. И можно не поднимать по очереди правую или левую ногу, шипя от боли.
Где я ещё не был? Ну, конечно же, в парках, с каждым из которых у меня связана своя история.
Загляну-ка я для начала в парк Максима Горького. Ничего вроде бы тут не изменилось за время моего отсутствия. Так же идут навстречу ростовские девчонки, постреливая глазками. И мне вспоминается, как, ещё до армии, вечер, проведённый дома, я считал потерянным для себя, даже, несмотря на то, что, может быть, в этот вечер я постигал тайны мироздания, зафиксированные в умных книгах, или закручивал топ-спины белым теннисным шариком. Ибо я интуитивно чувствовал, что всё это только часть счастья, которым я себя окружал, а остальная часть – это вот эти взгляды, заинтересованные и не очень, но всегда манящие до такой степени, что я невольно замедлял ход, останавливался и долго провожал глазами пересмеивающихся подружек, а потом опять шёл и ловил, ловил эти скользящие неуловимые взоры, которые ничего не стоили их обладательницам, а меня заставляли замирать от предвкушения будущей встречи, которая изменит мою жизнь. И так было даже тогда, когда я уже встретил мою девушку. Так, значит, она – не окончательный вариант моей судьбы? Нет. Надо выбросить эти мысли из головы в электричке, несущей меня навстречу ждущей меня девчонки. Так почему же я тогда медлил с этой поездкой, окончательно должной поставить точку в моей послеармейской жизни? Боялся определённости? Да, нет же. А, может, всё дело в моей привычке, идущей из детства – оставлять самое вкусное на потом. Но разве живое смеющееся существо с тугой плотью, предназначенной только для меня – и я не мог это не чувствовать – может быть вкусным? Оно должно быть желанным. А вот эту желанность перебивали лучащиеся, искрящиеся, притягивающие глаза на дорожках парка, когда я приближался к шахматному павильону. Я знал, что встречу там своего приятеля Володю, высокого, спортивного типа, парня. Он частенько сюда захаживал, потому что сжигает его пламенная страсть к деревянным доскам, расчерченным на квадраты. Логика движения деревянных фигурок настолько его завораживала и настолько ему покорялась, что с ним побаивались играть седые ветераны вот этой шахматной сцены, спрятанной за решётками, особенно после одного случая. Но об этом после, потому что Володя радостно меня приветствует зажатой в руке шахматной доской: «Ну, что? Вернулся?»
- Вернулся.
- Ну, и как там?
- Да нормально.
Вот мы и поговорили. А, действительно, что об этой армии разговаривать с человеком, который не служил, и не горит желанием в ней служить. И я впервые почувствовал, что никому до меня нет дела. Но буду откровенным с этой тетрадкой. Меня ведь тоже не особенно волнует чужая жизнь до тех пор, пока она не пересекается с моей. У каждого своя. И есть вещи, которые невозможно изменить не только в чужой, но даже в своей собственной жизни.
А Володя – хороший парень. Как он щелкнул по зазнавшемуся шахматному носу одного из завсегдатаев тесного шахматного кружка, когда он только в первый раз пришел сюда и его никто не знал! Тот предложил ему сыграть на «рваный рубль» в надежде немного подзаработать на новичке. Володя не отказался. И закипело жаркое шахматное сражение с тяжёлым дыханием обступивших их столик болельщиков, с сочувствием, а то и со злорадством взиравших на отступление по всему полю чёрных шахматных фигурок. Но, и болельщики, и маленький щупленький полуарменин – полуеврей, противник Володи, не знали, что мой приятель появился тут в надежде найти сильного соперника. Потому, что там, где он играл, ему стало совсем не интересно. Он всех обыгрывал. Я это знал, соперник Володи нет. И поэтому тем неожиданнее для него была развязка битвы. Он уже потирал большой и указательный пальцы друг с другом, ощущая будущий хрустящий шелест Володиной рублёвки, как вдруг последовал неожиданный фланговый удар на позицию белого короля, и все с удивлением увидели, что королю совсем некуда прятаться от офицера, разрезающего поле по диагонали, и подстерегшего свою жертву коварного коня. Это был оглушительное фиаско со смехом и обидными шутками. Любитель играть на «рваный» долго после этого не показывался на шахматной арене, а когда появился, то старательно обходил Володю.
Чуть ниже «шахмат» - большая площадка с металлическими столами для настольного тенниса. Платишь за час игры и получаешь в своё распоряжение сетку, шарик и ракетки. Ракетки простенькие. Кусок деревяшки с наклеенной жёсткой резиной, от которой шарик отскакивает, как от стенки. Да и сами шарики с простенькой нашей символикой на них – ценой и знаком качества в виде пятиугольника – стучали по металлу стола тоже, как деревянные. А ещё их не подкрутишь, как следует, не повесишь высокий топ, и не подрежешь резкий удар заторможенным, пласированным, можно сказать, стелющимся над самой сеткой защитным контрвыпадом. То ли дело китайские шарики с весёленькими иероглифами и китайские многослойные ракетки с мягкой резиновой поверхностью, к которой шарик, как будто, прилипает, а потом легко закручивается в разные стороны, заставляя игрока по ту сторону стола тоже метаться в разные стороны. И не факт, что он угадает направление удара. И я был не частично, а абсолютно счастлив, когда мне из Москвы привезли такое китайское богатство. Кому-то это может показаться мелким, подумаешь, какие-то ракетки и шарики, но именно из таких приятных мелочей складывается полноценная человеческая жизнь, но, конечно, должна быть ещё генеральная линия, типа: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме». И я, конечно, верю этому лозунгу, и Володя верит, и только что подошедший друг детства Игорь тоже верит. И я подсчитываю, что до коммунизма осталось ещё немного лет. Ведь на улице семидесятые годы, а коммунизм нам обещан к восьмидесятому.
Пока я думаю о коммунизме, на противоположной стороне площадки, у длинных парковых скамеек, собирается местная шпана. С ухмылками и идиотским смехом они посматривают на нас, и я вижу, как у Игоря сжимаются кулаки. У нас ещё до моей армии была с ними стычка, правда, Володи тогда с нами не было, и я помню, как у одного из парней щелкнула «выкидушка». И причиной нашего столкновения был мой фотоаппарат-зеркалка «Зенит», с помощью которого я фиксировал быстро меняющуюся картину жизни. Парковые жиганы были весьма живописны, и я их тоже сфотографировал, и мгновенно понял, что как раз этого и не надо было делать. Я не знаю, что они подумали, когда увидели направленный на них оптический зрачок и услышали клацающий звук затвора, может, решили, что я их фотографирую для милицейского стенда: «Их ищет милиция» - это я сейчас шучу, а тогда, когда нас окружила группа злых ребят, и потребовала, чтобы я засветил плёнку, мне было совсем не шуток. Игорь, как и сейчас, порывался с ними драться, но я узнал среди них своего бывшего одноклассника по кличке Чума, и дело кончилось миром. Не считая того, что пленку, чтобы не лишиться фотоаппарата в драке, мне все-таки пришлось засветить, да и оголенное лезвие ножа немного смущало. У нас с собой ножей не было. Вообще, у нас ножей не было. И кастетов тоже. Никогда. Может, поэтому, нам очень нравилась песня Высоцкого про боксера из Краснодара, который никого не бил, потому что он не может бить людей по лицу.
Сегодня все были настроены миролюбиво, да и подошёл, вернее, припрыгал на костылях, мой одноногий теннисный партнер, которого все очень уважали. И это уважение распространялось и на меня. Ему нравилось со мной играть, потому что я не гонял его по углам, пользуясь его инвалидностью, а затевал с ним тягучий, с длинными ударами, теннис, при котором важна была не беготня, а умение определять силу посылаемого удара и отвечать умелой подсечкой шарика. Я даже не знал его имени, мы были просто теннисными игроками и всё, и тем удивительнее для меня был его вопрос: «Ну как, армия?»
Откуда он узнал про мою военную службу? Но этого вопроса было достаточно, чтобы пацаны у скамеек совсем перестали задираться, даже ухмылками, и занялись своими делами. Уважают у нас армию.
После тенниса мы с Игорем пошли в сторону Нахичеванского переулка, он жил в том районе, и я решил его проводить.
Мы проходим мимо вкусно пахнущего магазина «Красная шапочка» с моими любимыми, но очень дорогими конфетами «Мишка на севере», мимо кинотеатра «Буревестник», который нравился мне лоджиями, как в настоящем театре, на втором этаже. А вот и краеведческий музей с каменными скифскими бабами во дворе. Мне здесь нравится тишина и отдел донской природы, показывающий мир с которым не часто приходится сталкиваться – в городе всё воробьи да голуби, кошки да собаки. За музеем – магазин «Донская чаша». Игорь тянет пропустить по стаканчику вина, я отказываюсь, и он разочарованно усмехается: «Один пить не буду. Я же не алкаш».
- Игорь! Я пьян от города, и от ощущения того, что могу пойти, куда захочу, и делать то, что захочу. И пока мне ничего не надо.
- Воля ваша. – Язвит Игорь.
И мы идём дальше. И вспоминаем с Игорем, как родителям нашим в какой-то праздник не хватило вина, и они нас, тогда ещё детей, или пионеров, мы не могли вспомнить, кто мы тогда были, направили в «Донскую чашу». Нашли, кого посылать! И ведь не особенно пьяные были. Весёлые. На протесты моей мамы отец Игоря весомым голосом сказал: «В жизни всё знать надо. Пусть сходят». И мы пошли, и купили. Но когда мы принесли то, что купили, взрослые ахнули. Из всего великолепного набора донских вин - Раздорского, Пухляковского, донского белого нам не понравился ни один сорт. Да мы и не понимали в этом ничего. Но мы твёрдо тогда знали из слов вечно пьяного дяди Вани, что настоящие мужчины пьют горькую и «Вермут», потому что «забирает» и дешёвый. И мы, зная, что у наших мам жизнь хорошая и поэтому горькую они не пьют, на все деньги купили «Вермут». Надо было видеть сначала растерянные, а потом смеющиеся лица собравшихся за столом. Когда все отсмеялись, отец Игоря весомо спросил: «Вам всё понятно? Понятно. Заменить». В магазине всё поняли и заменили уже по своему вкусу.
Ну почему меня даже не тянет в Морскую? Может потому, что я ещё не вобрал в себя мой город полностью, шум его улиц, его сутолоку. Друзей своих.
Мы всё-таки с Игорем выпили, но по стакану сока. Я своего любимого сливового с мякотью, а Игорь – яблочного осветленного. В «Плевене» - на той стороне проспекта этот магазин как бы олицетворяет дружбу с болгарским народом. Возможно, в городе Плевен есть магазин «Ростов-на-Дону». Мы с Игорем поговорили и на эту тему, но, ни к какому выводу не пришли. Только договорились съездить в Болгарию, твёрдо зная, что ничего из этого не получится. Впрочем, нам и в родной стране было хорошо.
Опять перешли на другую сторону, и подошли к университету. И мне стало хорошо и тревожно. Мне нравится само это здание с необычной архитектурой, в котором я проучился два года, но из-за собственной безалаберности нахватал «хвостов» и загремел на два года в армию. И теперь мне опять захотелось на свой любимый истфак с необыкновенной силой. Меня даже шатнуло в сторону входной двери. В это время из здания вышел Влад, который два года писал мне письма, не давая забыть родной факультет.
- Привет, Влад.
- Привет.
Мы коротко обнялись.
- Давно вернулся?
- Да несколько дней назад. Вот хотел зайти на родной фак.
- Да там же никого нет. Все на раскопках.
- А где?
- Да, кто где. Я - вот в Танаисе. Приезжай к нам. Отметим твоё возвращение. А, может, и останешься, поработаешь с нами.
- А Казакова возражать не будет? Я помню её, такая вредная была женщина, это она мне третий неуд поставила, после которого я и надел солдатскую гимнастёрку.
- Сам виноват. – Засмеялся Вдад. – Приезжай. Она хорошая тётка. Примет. Да и не хватает нам «гробокопателей». – Влад удачно ввернул жаргонное словечко из лексикона «чёрных» археологов. – Мы тебя подучим немного. Будешь же восстанавливаться в университете?
- Конечно.
После встречи с Владом у меня всё запело внутри, и, когда я с Игорем проходил Кировский сквер, то с воодушевлением читаю ему слова, выбитые под памятником С.М.Кирову: «Чёрт его знает, если по-человечески сказать, то хочется жить и жить». Эти слова Кирова обрели и для меня смысл, который раньше я не понимал, как следует. Я просто учился жить, служил своему государству, а вот теперь поживу и для себя, может быть, поэтому мне пока не хочется в Морскую?
У ДФК нам повстречался ещё один мой товарищ. Мишка. Пока я был в армии, он в паре с своим другом Аркашей стал чемпионом России по академике среди молодёжи.
- Миша! Пойдём с нами прошвырнёмся.
; Нет. Спешу на тренировку.
С ДФК у меня тоже связаны интересные воспоминания. Я сюда ходил в секцию лёгкой атлетики. И мне удавался бег на короткие дистанции. На средние и длинные я тоже бегал, но как на короткие, и быстро выдыхался. «Помнится, ты был шустрый малый, - засмеялся Игорь. - За тобой тяжело было угнаться». Тренером у нас была молодая женщина, которая, я чувствовал, всё присматривалась ко мне, а потом стала готовить к каким-то соревнованиям. Но я почему-то упорно не хотел снимать с себя длинные штаны, замедляющие, по мнению тренера, мою скорость. И как она не билась снять их с меня, у неё ничего не получалось. И вот приближается день соревнований, а я всё бегаю в своих длинных шароварах. Как сейчас помню, чёрного цвета, на резиночках вверху и внизу. Надо мной уже все подсмеиваться стали, а я в никакую. Откуда во мне была эта упрямость, даже упёртость? Ничего и никого не хотел слушать.
На соревнованиях я занял второе место. «А мог бы и первое взять», - заметил весёлый дядька в голубом динамовском костюме, тренер паренька, который меня обогнал на последних метрах. «Если бы без штанов бежал». И гулко расхохотался.
; А во всём виноват Мишка.
; А при чём здесь Мишка? - удивился Игорь.
; А он мне сказал, что мне только в кавалерии служить.
; Так он же пошутил. Он это и мне говорил.
; Да я тоже понял, что он пошутил. Только поздно понял. Бросил я лёгкую атлетику. Увлёкся шахматами. Вот тут уж я отыгрался за второе место. Помнишь, как на районных соревнованиях первое место взял.
; Не помню — отмахнулся Игорь. - Я вот помню, как Мишку прихватило рядом вот с этим ларьком. А в парк вечером пускали только за деньги, потому что в парке вечером играл духовой оркестр. А их у Мишки не было. Вот я повеселился, глядя на приплясывающего Мишку. Всё ему припомнил: и кавалерию, и ещё многое. Но потом пожалел и подсадил его на забор. А уж дальше он сам.
Мы с Игорем стояли и пили газированную воду с вишнёвым сиропом возле парка 1-го Мая — парка моего детства, в который мы часто прибегали полюбоваться на красных рыбок в узорчатом бассейне, посидеть на Скале Советов возле беседки и почитать журналы в книжном павильоне. О, чуть не забыл. Возле бассейна мы ещё фотографировались вместе с родителями. И у каждого из нас, у Игоря, Мишки, Володи, Саши, Жени, Эдика и у меня в домашнем фотоальбоме находятся фотографии с нами и нашими молодыми и нарядными родителями.
В больничном сквере мы с Игорем зашли в наше любимое кафе «Белая акация». И тут я не смог устоять перед коронной, ещё со школы, привычкой — взяли кофе с коньяком. И как нам стало хорошо. Потом мы посмотрели сквозь стекло в понятном нам одним направлении и дружно рассмеялись. Вспомнили, как мы, собирая металлолом, рыскали по всем закоулкам, и нашли под кустом ржавую железную трубу. И стали кричать «Ура», потому что труба была очень тяжелая, и, значит мы опередим 11»Б» класс. Вот дураки-то были семнадцатилетние. И когда стали поднимать её на плечи, из трубы выскользнула тяжелая бутылка креплёного вина. Это был или вермут, или портвейн. Прокричав «Ура» ещё раз, мы её тут же и распили. Потом бросили трубу и пошли в «Белую акацию» загладить тяжелый для нас напиток кофе с коньяком. Помнится, почему-то Сашке, меланхоличному любителю фантастики, вина досталось больше всех. А…, это он увидел трубу. И его понесло на Айзека Азимого. Он нам стал шпарить наизусть, но перевирая, три правила робототехники: «Робот не должен причинять вред человеку» и т.д. Тогда все ребята увлекались, не только я, бионикой, искусственным интеллектом, роботами опять таки, а потом вдруг замолчал, уставясь в окно. И мы уставились вслед за ним.
Действительно, надо было видеть такую картину! К трубе подошли трое работяг в замызганных спецовках. Развернули газетку и начали выкладывать на неё нехитрую закуску. Потом самый старший вопросительно посмотрел на молодого парнишку, тот понимающе кивнул головой и полез рукой в трубу. Потом вытащил руку из трубы, зачем-то её понюхал и полез снова, погружая её по самое плечо. И опять вытащил пустую руку. Потом посмотрел на старшего, и старший ему что-то сказал. Парнишка пошёл к другой стороне трубы. Там последовательность действий повторилась. Затем все стали смотреть друг на друга, затем по сторонам, и, наконец, увидели пустую бутылку. Какое разочарование отразилось на их лицах? Пожалуй, не каждый артист может сыграть такое. И хотя нам их было жалко, но мы буквально давились от хохота, едва не сползая со стульев. «На самом деле, дураки. Лишили людей нормального перерыва и ещё смеются над ними», - сказал Женька, но не выдержал и опять стал смеяться вместе со всеми.
Игорь, отсмеявшись пошёл домой, и я уже продолжил путь в парк Октябрьской революции, парк двух театров: Максима Горького и Зелёного, фонтанов с огромными металлическими лягушками, плюющимися водой. И вспомнил, как мы с мамой гонялись за артистами из Москвы, которые приехали выступать в Зелёный театр. Мама даже забыла про меня, так ей хотелось вблизи посмотреть на лица, известные только по фотографиям в журнале «Советский экран». Но я уже был большой и не плакал, а сидел на лавочке, терпеливо дожидаясь весёлую, красивую и молодую маму обратно.
За Театральной площадью я перешёл улицу Советскую и оказался в парке Вити Черевичкина. В бассейне, который охранял каменный разноцветный крокодил, плескалась детвора, бронзовый Витя всё выпускал и выпускал бронзового голубя с важными сообщениями для Красной Армии, и был жив. А вот жители дома напротив парка, также расстрелянные немцами, были мертвы. Мертвы окончательно. Как так получается? Может быть, потому что я их никогда не видел? А для кого-нибудь из оставшихся в живых они тоже живые?
Писатель и я, то есть автор, согласились с Бужвинским. И для меня всё было так, как он написал. Есть памятники, на которые не обращаешь внимание, настолько прочно они вплетены в ткань города, да в меня тоже. Так и памятник пионеру Вите Черевичкину. Но смотришь на него и видишь его таким, каким он был. И он, как будто, живой. И есть таблички на стенах, за которыми не видишь живых людей, так было и со мной до тех пор , пока я не увидел не расстрелянного, случайно не расстрелянного, с вероятностью один к трём, человека из этого дома с памятной табличкой, в Доме Кино на Пушкинской. Это был довольно известный театральный критик, о котором никогда и не подумаешь, что он занимается такой тонкой материей. Настолько это был громогласный большой мужчина с большим красным лицом и носом, обнаруживающим приверженность к закулисным возлияниям. Журналистка Люба, его близкая знакомая, с которой он громогласно обменялся приветственными любезностями и с которой я пришёл на презентацию фильма о Сальском НЛО, меня с ним не познакомила. Да я и не испытывал особого желания, потому что мне больше нравились люди, всё держащие при себе: и мысли, и чувства, и движения. Женщины в их число не входят, ибо с женщинами всё желательно наоборот, как говаривает другая моя хорошая приятельница. И я думал, что вряд ли с ним, когда либо увижусь, но даже если это и случится, то для нас это ровно ничего не будет значить. Но случилось нечто, более глубокое, чем простое, ни к чему не обязывающее, внешнее знакомство с театраловедом. Люба, кроме своей журналистской работы, подрабатывала ещё редактированием чужих рукописей. И она дала мне почитать воспоминания о докритической жизни великана-театроведа, написанными им в перерыве между богемными загулами. И я в очередной раз убедился насколько внешнее впечатление от человека часто бывает обманчивым. Я потом ещё и почитал его рецензии. И уже не удивился тому, что они были очень тонки и очень лиричны.
А ведь этот большой человек мог бы и не жить. И не только к нашему шапочному знакомству, но и гораздо раньше. Немецкая пуля могла оборвать его жизнь так же, как и жизнь пионера-героя. Но чаша сия миновала его. Палец офицера в лайковой перчатке, указал не на него, десятилетного мальчишку, а на стоящую рядом маленькую девочку. И до сих пор в ушах его стоит крик мамы этой девочки: «Возьмите меня вместо неё». И он помнит её внезапно поседевшие волосы, когда повалились, скошенные автоматными очередями, выбранные, указывающим перстом вершителя судеб, русские люди. И её дочка тоже. Потом мальчик вырос. И водкой глушил ночные кошмары.
Всё произошло так быстро и так внезапно, что только спустя какое-то время после того, как трупы были увезены, жители стали осозновать связь между выстрелом, прозвучавшим из чердачного окошка по немецкой колонне, которая горланила весёлые песни, и убившем немецкого чина, и жестокой дворовой расправой. И чин-то был небольшой, ротный командир, но немецкая машина расплаты за содеянное сработала очень быстро. И эффективно. Город притих. И мальчик, стрелявший в немцев, тоже. А потом спустя годы написал об этом, стремясь снять невольный грех со своей души. И настолько было написано зримо, что табличка на доме ожила для меня скорбными лицами, оставшихся в живых. Но вернёмся к жизни Бужвинского и к тому, как я увидел парк в мирном ракурсе. В своё доармейское время.
Бужвинский.
Я любил заходить в парк Вити Черевичкина ещё и потому, что там построили спортивный зал «Экспресс», в котором начали выступать заезжие фигуристы. А когда никаких представлений не намечалось, стали устраивать различные выставки. И мы с ещё одним моим другом Эдиком, по прозвищу технарь — это было перед армией, попали на американскую выставку инструмента. Весь город, словно никогда в жизни на видел гаечных ключей, отверток, лопат, устремился на выставку.
Дело, конечно, конечно было не в отвертках. Просто, это была первая американская, читай: капиталистическая, выставка в моём городе. А, значит, эта была возможность посмотреть не только на инструмент, но и на живых американцев, исполняющих роль гидов, и, даже поговорить с ними на житейские темы, типа: «А как Вам там живётся в Америке? Не сильно ли Вас там эксплуатируют? И почему Вы не совершаете революцию?» Было интересно, и боязно. Потому что мы знали, что среди посетителей бродят переодетые агенты КГБ. Ну и что? Пусть бродят. Ведь мы с Эдиком не собираемся их хвалить, а нас ругать. Ведь у нас хорошо. Мы живём в свободной советской стране.
Эдик, помню, всё изумлялся: «Каким составом они покрывают лопаты, что они так блестят? И зачем они это делают? Ведь это обыкновенные лопаты, ими землю копать надо и песок бросать, а не любоваться ими. - А потом оглядывался по сторонам и шептал мне на ухо: «Проклятые капиталисты! Умеют же людей завлекать».
Меня больше занимали сами американцы, говорящие на чистом русском языке, и разговоры с ними ростовчан, уверенных в преимуществе своего образа жизни. Но один вопрос американца интеллигентному по виду парня, неубедительный ответ того и завершающая реплика гида заставили меня на немного задуматься.
; А Вы можете выехать за границу?
; Конечно, можем. Купим путёвку и поедем.
; А без путёвки. Просто купить билет, куда хотите и поехать.
; А зачем? Я и у нас без путёвки никуда не езжу.
; Какие Вы счастливые!
А Эдик мне опять шепчет на ухо: «Мы к ним на танке приедем». Я смеюсь. И мы уходим.
Я смотрю в окно электрички и захлопываю тетрадь. Прогулка по городу закончилась. Электричка тормозит на станции Морская. И сердце моё учащённо забилось.
Прогулка Бужвинского по городу закончилась, а мне ещё хочется немного погулять и повспоминать. Ведь я тоже был на американской выставке, получил буклет с фотографией тогдашнего президента США Джимми Картера, и тоже опасался агентов КГБ, но по другой причине, нежели Бужвинский. По моим данным, эти агенты, оказывается, арестовали всех пришедших на выставку. Это сейчас смешно об этом писать. А тогда? В какой стране мы всё-таки жили, не свободной?
Мне ещё повезло. Я ездил за границу. В Польшу. К родственникам по бабушкиной линии, о которых я и знать не знал. Пока, случайно, не увидел присланное ими письмо. И помню, на меня смотрели как на героя. Как же? Ведь теперь у меня в анкете появилась строка: «У него есть родственники за границей», и, значит, на моей служебной карьере можно поставить крест. В Польше я покупал советские книги и собрал себе небольшую библиотеку. Бывало, привозил по несколько экземпляров интересных книг, чтобы можно было поменять их на книжной толкучке.
Толкучки эти постоянно разгонялись милицией, и они собирались в разных концах города. Как книголюбы узнавали очередные места сбора, оставалось для меня большой загадкой. До поездок в Польшу у меня не было никакой возможности купить интересную книгу, кроме как у книжных спекулянтов. А читать я очень любил. И не только я, вся страна читала. И вот, когда у меня появились книги для обмена, то появилось и больше возможностей. Книги я носил в пузатом красном портфеле, который перекашивал меня своей тяжестью на одну сторону. И постоянно опасался милицейских облав. Но Бог миловал. До поры до времени. Ходил я на книжный рынок с парнем из соседнего подъезда. Звали его Женей. Весёлый, разбитной парень, тоже любитель фантастики. И мы с ним всё время возмущались и отсутствием книг в магазинах, и облавами, и барыгами, у которых всё было. Но соглашались с тем, что у страны всё не доходят руки решить книжную проблему. Вот скоро построим коммунизм, и всё появится в магазинах. Вот такой наивный был, как и мой герой.
Зачем я об этом пишу? Рву нить повествования Бужвинского. А потому, что до сих пор помню, как у меня вырвали красный портфель с «Маленьким принцем» Экзюпери в парке Островского, с той стороны, где расположен картодром, да и не только у меня. У всех, кто попал в милицейскую облаву. Женьке повезло, он умудрился выскользнуть и на трамвайной остановке старательно изображал из себя пассажира ждущего «десятку» с Сельмаша.
И вот запылал костер из собранных книг, и я видел, как корчился в огне мой маленький принц. Но в душе моей не было ненависти к милиционерам, которые гонялись по кустам за книжниками. Был весёлый азарт убегающего зайца от своры псов и ужасно было жаль принца, мудрого мальчишку, который не понимал, за что его бросили в огонь.
Ненависть появилась потом и совсем к другим людям. Тогда, когда меня на райкоме партии не пустили в Польшу на следующий год со словами: «И в Советском Союзе есть что посмотреть. У нас такая большая страна». Я не возражал по поводу размеров своей страны. Я возражал против того, чтобы за меня решали, куда мне ехать, а куда нет. Ненависть была такая, что перехватило дыхание. «Идите, молодой человек. И позовите следующего». А ведь у меня в Польше появились друзья, которые ждали меня, появился интерес к польскому языку, а отсюда к польской культуре. Но что я мог сделать? Маленький человек. Такой же, как и Бужвинский. Мы только могли держать чужие судьбы в своих руках. В наших силах была возможность сделать счастливыми тех, кто рядом. Но у Бужвинского это так и не получилось. И не по его воле. Просто случилось именно так. И не иначе.
И опять дневник Бужвинского.
В Морской почти ничего не изменилось за год моего отсутствия. Ну, разве что утонул в море фотограф дома отдыха. Жаль, хороший, душевный был человек. Весной вышел в лодке на рыбалку и не вернулся, и никто так и не узнал, зачем он покинул своё рыбачье средство. Что он мог увидеть в море или услышать, заставившее его совершить такой безрассудный поступок? Весной погода неустойчивая, и на море внезапно упал туман. И бедняга не смог в белёсой мгле найти лодку. Блуждал, блуждал вокруг неё и не нашёл, а холодная вода остановила дыхание. А к берегу он не пошёл, потому что жаль было бросать лодку, да и думал наверно, что вот-вот найдёт.
Эту печальную историю, но как-то уж очень легко, рассказала мне стройно-ироничная медсестра Таня. Мы стояли на дорожке парка, и Таня, рассказывая, приветливо раскланивалась с прогуливающимися после завтрака отдыхающими. Я тоже ловлю на себе любопытствующие взгляды. Нет, ничего не изменилось в Морской. «Ты чего головой вертишь?» - внезапно сказала Таня, — Девушку свою высматриваешь? Или на чужих заглядываешься? И не вздумай. Ждёт она тебя. А потом с какой-то грустью добавила: «Любит она тебя. Какой ты счастливый». Похоже, вся Морская уже знает, что я приехал. И вот уже сестра её Нина, кто ей сообщил? - спешит мне навстречу, бросив своих читателей, и радостно улыбается: «Приехал. А мы тебя уже заждались». Потом подхватила меня под руку и привела в библиотеку. «Вот адрес педучилища в Таганроге. Немедленно поезжай. Она так ждёт тебя, так ждёт. А я пока устрою тебя в дом отдыха. Оставь свой паспорт».
Оглушенный этой неприкрытой радостью, я опять еду в электричке. И уже думаю только об одном: «Скоро увижу. Скоро увижу». В Таганроге перехожу привокзальную площадь и медленным, очень медленным трамваем, петляющим по городским закоулкам, добираюсь до общежития училища, прохожу мимо добродушной вахтерши, которая тоже, наверно, знает, к кому я приехал, и даже не спрашивает никакого документа, поднимаюсь на второй этаж, подхожу к нужной двери, стучу в неё и захожу, не дожидаясь приглашения. И вижу широко раскрытые глаза моей девушки, которые через мгновение наполнились слезами.
Нет, она не бросается ко мне в объятия, как я думал. Она просто сидит на кровати у стены и смотрит на меня. В комнате, кроме кровати моей девушки, стояли еще две. Одна — у окна, другая — у противоположной стены. На них сидели две студентки в халатиках, и во все глаза смотрят на нас. Потом, как по команде, встали и вышли из комнаты.
- Ты когда приехал? - Я молчу. Как объяснишь, глядя в заплаканные глаза, что оставил её, как самую вкусную вещь, на последок. Как объяснишь про встречу с городом, про своих товарищей? А про Геленджик и, вообще, говорить нечего.
- Молчишь? А я сижу тут, как дура, целую неделю. Не выхожу из комнаты, всё боюсь тебя пропустить, а ты смотрю и не торопишься.
; Пойми!
; Не хочу ничего понимать. Ты меня не видел два года и не торопишься ко мне?
Я смотрю на свою девушку, слушаю её гневные слова, понимаю, что кругом виноват, но не хочу это признавать, что еще больше распаляет её. И вдруг на полке над кроватью вижу свою армейскую фотографию в рамочке, которую я прислал своей девушке полтора года назад, как только вышел из учебки, и свой подарок к её дню рождения. Вижу сверкающую кварцевую друзу с Кавказа, обнаруженную мною в пещере. И такие же фотографии вижу на полках девушек среди всяких милых безделушек. И меня пронзает стыд. Ведь девчонки живут вместе, делятся своими секретами друг с другом, знают, что я вернулся из армии и почему-то не еду, гадают, что могло случиться, а моей девушке нечего им сказать. Она по ночам плачет в подушку, стараясь, чтобы они её не слышали. Боже, как я виноват!
- Прости меня. Я больше не буду. - Говорю я чисто по детски. Моя девушка замолкает, а потом начинает улыбаться сквозь слёзы. «Я скоро приеду в Морскую. Сдам экзамен и приеду. Жди меня».
Вовремя возвращаются девчонки, а, может и не совсем вовремя. Ведь мне так хочется обнять свою девушку и поцеловать её заплаканное лицо.
И начинаются хлопоты с чаем. Потом мы, все вместе, пьём чай с сушками, я рассказывал смешные армейские истории, девчонки хихикают, и моя девушка счастливо улыбается. Затем мы прощаемся. Я ещё некоторое время топчусь у порога, как будто, жду чего-то. И дождался. Моя девчонка прижимается ко мне так, что я чувствую всё её тело, и круглые коленки её чувствую, и шепчет мне на ухо, сладко щекоча его своим дыханием: «Я скоро приеду в Морскую. Вот сдам завтра очередной экзамен и приеду. Жди меня».
Я вернулся в Морскую немного сморенным непривычной июньской жарой. Но уже намечался лёгкий ветерок, обещающий вечернюю прохладу. Солнце уже погружалось в море. Дурманяще пахло акацией, так же, как и два года назад. И я жду одну и ту же девушку, а говорят, что нельзя дважды входить в одну и ту же воду. Моложавые казачки в платочках продавали у вечно закрытых центральных ворот в дом отдыха семечки, и черные подсолнечные, и белые, тыквенные, в кулёчки из старых газет. И мою любимую черешню-майку. Самую раннюю, ещё не очень сладкую, но первую, и оттого такую желанную. И мои мысли, и мои чувства, и моё сердце понеслись к моей девушке, тоже первой и тоже желанной. Через два дня она приедет, и желанность обретёт изящные формы с круглыми коленками, с которыми я не знаю, что делать. И я смущенно смотрел на торговок: «Не подслушали ли они меня?» Нет, они разговаривали о соседской Петровне, у которой крот испортил весь огород, и подбирается теперь к их подворьям. И что с ним делать, они ума не могут приложить.
Щёлкая семечки, я пошёл по центральной аллее, мимо коричневой скульптуры большого ветвистого оленя, около которого любил фотографировать детей утонувший фотограф. «Жаль человека», - подумал я, но как-то мельком. И опять устыдился своих мыслей. Но совсем не хотелось думать о печальных вещах в этот июньский жаркий вечер. Да и что толку думать, человека ведь не вернёшь. И отправился к фонтанчику с холодной, чуть солоноватой водой утолить жажду. И здесь меня остановила Нина.
- Вот твой паспорт. Я всё оформила. Иди теперь в столовую на ужин. А я побежала домой, а то меня там мой суровый муж уже заждался.
За моим столиком уже сидели мужчина лет сорока, молодой высокий парень и вертлявая девушка. И вели весьма фривольный разговор, не обратив на меня поначалу никакого внимания. Уж очень интересная была тема для разговора. Вели его парень и девушка. Мужчина только посмеивался.
; Ты почему не приходила на завтрак и на обед?
; Не хотелось, - жеманно ответила девушка, пожимая плечами.
; Тебя даже не было в комнате. Где ты была?
; Где была, там меня уже нет, - томно улыбнулась девушка.
; А вчера почему ты сбежала с танцев? - С некоторой насмешкой спросил парень.
; Надоели.
; Надоели? А трусы ты сняла, потому что они тоже надоели?
Или что бы прохладнее было на берегу без них лежать? Лежак притащили заранее. - Я чуть не поперхнулся чаем, которым запивал свежую булочку. Я и подумать не мог о том, что я когда-нибудь с моей девушкой сделаю нечто подобное, а тут за столом произносятся подобные вещи без всякого стеснения? И девушка, так даже, улыбается. А потом скользит по моему смущенному лицу взглядом и говорит:
; С чего ты взял?
- Ты меня за дурака не принимай. Ты со мной уже без трусов танцевала. А ушла с другим. - Обиженно произнёс парень и добавил: «Да видели мы, как вы обнималась. А уж стонала так, что, наверно, на том берегу моря слышно было».
Я не расслышал, что ответила девушка. Булочка была съедена, а чай допит. И не было причины оставаться дальше за столом и слушать чужие стыдные разговоры. Но и то, что я услышал — посторонняя, вроде бы, любовь — ревность — наполнило моё тело сладостным ощущением от предстоящего свидания с моей девушкой. Как то всё у нас будет? Как я ей скажу стыдные слова? Или ничего говорить не надо? Как дотронусь до груди? Как подниму платье? И где это должно произойти? Я же ничего не умею. Тысячи вопросов теснились у меня в голове, мешая насладится наступившей прохладой. И я решил пойти к морю и немного искупаться.
К морю я спустился не по железной лестнице со скамейками на каждом её изгибе, а по балочке, так же спускающейся к берегу и по которой идти намного приятнее и удобнее, но которой очень мало пользуются, может потому, что там некуда присесть. Знакомые жердёлы, знакомый куст шиповника и вот уже заколыхались камыши, а в них раздваивающаяся тропка. Одна выводила прямо на пляж, а другая шла влево. К родникам, к которым так приятно припасть жарким днём. Но сейчас не жарко, и я к ним иду не для того, чтобы напиться, а просто постоять, послушать неумолчный шум воды, шевеление мелких птиц в камышах, готовящихся ко сну, и спугнув стрекоз, которые недовольно трепеща крылышками, опять возвращаются на прежние места. По родниковому ручью спускаюсь к морю. Здесь камыш отступает местами, образуя скрытые потаённые местечки и невольно думаю о том, как я буду гулять здесь с моей девушкой. Что-то белеет впереди в уже сгущающейся темноте? Да это же лежак, о котором говорил парень за ужином. Да не один. В каждой бухточке свой лежак. Как интересно влюбленные договариваются на каждый вечер? А мы ни с кем договариваться не будем. Мы просто зайдём дальше всех, чтобы нам никто не смог помешать. И тут меня, как будто, толкнуло и я остановился. Чему помешать? И опять неугомонные вопросы закружились в голове.
Незаметно я подошёл к пляжу, и мне стала слышна музыка, доносящаяся с танцплощадки. По железной лестнице я медленно поднялся наверх и подошёл к ярко освещённому асфальтовому пятачку, на котором мы с моей девушкой танцевали свой прощальный танец перед армией. И опять меня, как будто, кольнуло. Прощальный, печальный. Что за похоронное настроение? Всё будет хорошо. А вот и мои друзья. И Володя-опер. И Таня-медсестра. И Наташка-повар со своим Виталиком, влюблённым в неё по уши. И все улыбаются мне, и я чувствую, как они мне все рады. Наташка мне говорит: «Завтра собираемся у меня. После танцев. И не опаздывать. А то завьётесь куда-нибудь. - И после многозначительной паузы добавляет: «В кусты. Разыскивай потом вас, там».
Все смеются. Я тоже. И ловлю на себе взгляд красивой смуглой женщины. И моя напряжённость оставляет меня. Я танцую с Таней, Наташей и с этой красивой женщиной, которую зовут Анна. Танцы ведь. А потом в холле своего корпуса записываю в своём дневнике впечатление прожитого дня. И мне совсем не хочется ставить эти самые дни, разбивать время на кусочки, потому что потекло это время вместе со мной в прекрасное завтра, когда приедет моя девушка, к которой я так долго откладывал свой приезд. И я понял: «Почему?» Не во вкусностях напоследок дело, а дело-то во мне. Чего я боюсь, действительно? Вот и Анна это заметила: «Будь естественней. Не отстраняйся от меня. Держи меня крепче. Ведь это ж только танцы».
В моей комнате, оказалось, живут те самые ребята, с которыми я сегодня сидел за одним столиком в столовой, и старый железнодорожник. И если с ребятами я перекинулся парой лёгких слов, прикидываясь видавшим видом солдатом: «Ну, что, призналась Марина? Она это была или нет на берегу?». «Отпирается от всего, - хохотнул мужчина. - Оторва ещё та. Видишь, как Мишка переживает», - и махнул рукой на хмуро молчащего парня, то с Васильевичем, дорожным бригадиром, я общался долго и обстоятельно.
- Отправили на пенсию, - гудел Васильевич простуженным голосом. - Торжественно проводили. На общем собрании. Путёвку вот дали. Бесплатную. А сейчас самая работа на путях. Как там ребята без меня! Ну, ничего. Справятся. Летом, не зимой. Шпалы отогревать костром не надо. А сейчас керосинчиком можно обойтись. Ржаву снять. - И он так уважительно произнёс имя своего врага, обыкновенную ржавчину, которая прикипает к гайкам так, что их невозможно открутить без съедающего её керосина, что мне немедленно захотелось всё бросить и бежать на рельсы бороться с этой самой ржавой. Васильич гудел и гудел: и о жене Петровне, которая очень рада, что он вышел на заслуженный отдых, — теперь можно будет и кабанчика завести, гусей побольше развести, вон сколько воды кругом, и огородом, как следует заняться, о сыновьях, которые поразъехались кто-куда, никто не захотел кувалдой махать, и в жару, и в холод, и в дождь, и в снег, а я, слушая его рассказ по-хорошему завидовал его жизни, где всё просто и умно устроено: работа, дом, жена, дети и снова работа. Ну почему мне не хочется так жить? «И гайки ржавые можно будет на грузила брать без всякой опасности для проходящих поездов», - вспомнил я рассказ Чехова «Злоумышленник» и усмехнулся про себя. «Пора спать, Васильевич. Завтра доскажете про то, как Петровну в жёны брали».
Утром после завтрака я пошёл в библиотеку, которая располагалась немного в стороне от остальных домиков базы отдыха. Парикмахерша Люся, затянутая дама с рыжим накрашенными волосами, сидя на стуле перед своим заведением, проводила меня долгим взглядом. Наташа-повариха пробежала по своим делам и весело со мной поздоровалась. А вот и Люсин кавалер появился: высокий черноволосый мужчина с тростью. Он слегка прихрамывал. Значит, сегодня, суббота. Он всегда приезжает в субботу из Ростова на восьмичасовой электричке. И до моей армии приезжал, и сейчас вот приехал. Так вот почему Люся такая затянутая! Подзабыл я немного житейский распорядок дня дома отдыха. Но взгляд его, оглаживающий Люсину фигуру, хозяйский такой взгляд, не забыл. И вот сейчас он идёт чуть сзади и смотрит искоса на Люсины бедра, Люся пламенеет, и я слышу её горячий шепот: «Не смотри так. Что люди скажут?» И если раньше я не совсем, до конца, понимал значение этого взгляда, ведь мне было достаточно слегка касаться моей девушки, - хотя нет, было и другое. В библиотеке, за стеллажами стояли два кресла, на одном моя девушка любила разглядывать модные журналы, а на другом я читал спортивные газеты.
- Смотри, какая модная блузка. Мне пойдёт, как ты думаешь? - Я смотрю на модный силует в журнале, а потом оценивающе на её белую кофточку.
- Пожалуй, да. Снимай кофточку. Сейчас будем мерить. - И я протягиваю руку к пуговице и шутливо пытаюсь расстегнуть её. Девушка дёргается, как под током, но не отодвигается, как обычно. Я не ожидаю этого и останавливаюсь. Мы молчим. Из-за стеллажей доносится голос Нины, разговаривающей с детьми, пришедшими за книжками-раскрасками.
- Ну что же ты? - шепчет девушка. Грудь её волнуется. Я как-то читал в романах: «Грудь женщины волнуется», но не мог себе и вообразить, что и под моими прикосновениями грудь может также волноваться. У меня мгновенно пересыхает в горле, я ничего не могу ответить, но моя рука медленно продолжает свою работу. И вот уже одна пуговица расстёгнута, и я принимаюсь за другую уже более смело, касаясь показавшейся груди. «Так вот почему она не захотела идти купаться в море», - она не надела купальник. Больше на кофточке пуговиц не было, но и этого было достаточно, чтобы увидеть розовые соски, и обхватить сначала одну, а потом другую грудь освободившейся рукой. Моя девушка смотрела на свои груди так, как будто видела их в первый раз. Потом я почувствовал её губы под своими губами и распирающую внизу тесноту. «Что это Вы там притихли? - неожиданно раздался голос Нины, а затем и её приближающиеся шаги. Мы замерли, но шаги свернули к выходу: «Я сейчас в столовую, а вы обслуживайте читателей». Моя девушка сосредоточенно, не глядя на меня, спрятала свои груди и сказала: «Ну, пойду к читателям». А я подумал сейчас: «Может, поэтому Нина сопровождала нас в мой последний день на гражданке?»
От воспоминаний я краснею и быстро-быстро поднимаюсь по невысоким ступенькам в библиотеку. Здороваюсь с Ниной, и чтобы она не увидела моё красное лицо, быстро беру какую-то книжку и иду за стеллажи к своему креслу.
За стеллажами ничего не изменилось. Моё кресло. Кресло моей девушки. Классики на полках ждут развития сюжета. Простого и вечного. Что это за книгу я держу в руках? Ещё один классик. Гёте. В армии мечтал перечитать «Страдания юного Вертера» и подумать, почему вот из-за этой маленькой повести на жёлтой бумаге столько смертей прокатилось по Европе?» - Не верю я предисловию. - «Как можно покончить с собой из-за чужих любовных страданий? Это насколько же нужно погрузиться в чужую жизнь, чтобы перепутать её со своей собственной. И это каким писательским талантом необходимо обладать, чтобы повести за собой в холодный мрак нежития, полного жизненных соков, человека. Наверно, раньше как-то иначе любили. Всей душой, без остатка. И цветущая юность верила в такую любовь и любила так, что без любимой не представляла своей жизни. И уходили из этой жизни, даже сопереживая чужой любви. А я? Люблю ли я так свою девушку? Люблю, но не так. Меня тянет к ней неподвластная мне сила, но меня занимает ещё множество других дел, в которых я её не вижу, потому что она не поможет мне их решить. Но когда я ничего не решаю, я начинаю думать о моей девушке. И вот сейчас я думаю о ней. Но иначе, чем Вертер, которого преследует образ Шарлотты. «Во сне и наяву теснится он в мою душу! Едва я сомкну веки, как тут, вот тут, под черепом, где сосредоточено внутреннее зрение, встают передо мною её черные глаза... только я закрою глаза — он тут уже».
А я закрою глаза и передо мною не образ, не глаза, а груди, приподнимающие сарафан, и немного сбоку, из под него выглядывающие. И тело её выше колен, от которых я не могу оторваться.
А вот тут Вертер мне ближе: «Легко ли видеть, как перед глазами мелькает столько прелести, и не иметь права схватить её». И я думал почти также: «Ну почему надо разговаривать с женщинами, почему нельзя взять за грудь просто так. Нельзя. Если бы было можно, то ничего не было бы написано. Всё дело в невозможности этого движения руками до тех пор, пока женщина сама не потянется навстречу». И я посмотрел по сторонам, как будто ожидая, что Гёте из-за библиотечных полок, но не тот, что на портретах с седыми буклями, а молодой парнишка утвердительно кивнёт головой и скажет по немецки: «Я-я», что и означает: «Да-да». И я почти что погрузился в сон-наваждение и продолжаю читать, что «многим казалось, что человеческая жизнь — только сон...» И у Есенина тоже: «Жизнь моя! Иль ты приснилась мне». И опять Вертер записывает в свой дневник: «Какими тесными пределами ограничена она... Всякая деятельность сводится к удовлетворению потребностей, в свою очередь имеющих только одну цель — продлить наше жалкое существование». А вот здесь Вертер я с тобой не согласен: «Где здесь любовь, хотя и любовь — потребность. Но эта потребность — любить и быть любимым не продлевает наше существование, а уносит в беспредельность». Хотя трудно спорить с тобой, Вертер, когда ты говоришь: «Человек так ограничен по своей природе, что ему не дано постигнуть начало и конец своего бытия».
Но каким высоким штилем я заговорил в своём нечаянном сне, прямо восемнадцатый век. Почему мы сейчас так не говорим в нашей обычной жизни. Куда мы спешим в своих коротких предложениях-фразах?Может, нам просто нечего сказать друг другу? Или мы стесняемся говорить о возвышенных чувствах? А если их нет у нас? И я очнулся от осторожного прикосновения к своей щеке нежной девичьей ладони. Моя девушка стояла передо мной в сарафане, и груди её выглядывали сбоку. И сердце моё сладко ёкнуло. И я отложил Гёте и взял за руку мою девушку, которая смотрела на меня своими голубыми глазами и говорила, говорила, говорила. А я был готов слушать её до бесконечности.
10 июня. Ночь.
Я в холле. У меня пересохло в горле. Графин на тумбочке пустой, а я так на него рассчитывал. Все спят. И дежурная по корпусу спит. Сейчас напишу, что теснится у меня в голове и пойду к фонтанчику на аллее. Почему мне так важно записывать всё, что со мной происходит, происходило, а иногда и будет происходить? Я вот сейчас впервые задумался об этом и не нахожу быстрого ответа. Сколько себя помню, я всегда вёл дневник. И что я только туда не записывал? И прочитанные книги, и просмотренные кинофильмы, и даже счет футбольных матчей. Но никогда, нет, очень редко, что творилось в моей душе. Просто в моей душе ничего не творилось. Безмятежное детство, безмятежная юность. Всё давалось очень легко. И в государстве всё было хорошо. Не о чём было переживать? Потому что, протянул руку и взял. Или в переводе на русский язык это звучит так: захотел есть — поел, заболел — вылечили, выучил урок — получил хорошую оценку, сдал вступительные экзамены — поступил, призвали в армию — пошёл служить. И нигде не было сбоев. Всё с первого раза. А сегодня ночью — сбой. Может, потому что она сказала: «Я — девочка»? Да нет! Просто я не знал, что с ней делать, лежащей навзничь на деревенской лавке около чьего-то забора, и она громко дышала, и груди её в свете блестящей луны ходили ходуном. А что же было до этого в этот, истекающий нежностью и страстью, вечер?
Нина нас проводила из библиотеки словами, обращенными сначала к нам: «Ну, я за Вами ходить не больше не буду. Взрослые уже люди», а потом, уже глядя на меня по простому добавила: «Ну, я надеюсь, ты доставишь мою сестру домой в целости и сохранности?» Моя девушка зарделась, я же молча кивнул головой, не зная, что отвечать. И, не разнимая рук, с припухшими от поцелуев губами и с подворачивающими от ласк ногами, мы пошли, нет, мы побрели в домик к Наташе-поварихе, где нас уже ждали. И Наташа с её парнем, и Таня с Володей, и почти накрытый стол с чистым, как слеза, самогоном в водочных бутылках, домашним вином, горкой котлет из столовой, парящей кастрюлей с картошкой и салатом из редиски, ранних огурцов и мелкорубленных яиц. Яйца, тоже, как я догадался, из столовой. Все сразу на нас набросились: «Где Вы пропадаете? Скорее за стол, а то картошка остынет». И после первых тостов за моё возвращение домой, потекли весёлые разговоры с взрывами хохота. Ребята тоже служили в армии и им было, что вспомнить и об отцах-командирах, и о старшинах-сверхсрочниках, и о «дедах» - старослужащих солдат». И раз нам было смешно, значит в армии было не так уж и плохо», - сошлись мы в едином мнении и подняли стаканы за боевых подруг, которые ждали нас и дождались. Моя девушка сидела слева от меня и ничего почти не ела, потому что правой рукой она не отпуская мою руку. И я кормил её как птичку, свободной рукой. «Да отпусти ты его!» - закричала разгоряченная Наташа. «Что ты парня на голодном пайке держишь. Ему после армии подкормиться надо».
; Да ему не до еды. - Заметила Таня, и предложила:
; А давайте за ребят выпьем. Ой, какой горький самогон.
- Горько! Горько! - загомонили остальные, и мы встали, опрокидывая стулья за спиной, и у всех на виду соприкоснулись губами. И опять, словно ток, пробежал между нами. Моя девушка покачнулась, я подхватил её, и её голова легла мне на плечо.
- Совсем сомлела девушка. - Заметил опытный Володя и предложил ребятам выйти покурить.
Когда вернулись в домик, подружки о чём-то шептались на кровати, не обращая на нас никакого внимания. Мы по инерции сели за стол, но видно было по всему, что вечер подходил к своему завершению. «Может ещё за самогоном сходить? - предложил Володя, но, не получив подтверждение, опять стал рассказывать занимательную военную байку, но его уже никто не слушал. И я знал, что будет дальше. Так уже было до армии.
Наташа скажет, что ей завтра рано вставать в столовую, в комнате на мгновение погаснет свет, и когда он опять загорится на одной кровати будут лежать под одеялом и простынёй раздетые Наташа и её парень, потому что все знают, что они почти что женаты, на другой, под одеялом, одетые, будут лежать Таня и Володя. Они не женаты, но все знают, что Володя уже неоднократно делал Тане предложение, но она пока отказывала, и вот я пришел из армии, а Таня всё ещё не готова к такому ответственному решению, и поэтому они продолжают лежать под одеялом одетые. Таня иногда вскакивает, и мы знаем, значит, Володя зашел слишком далеко, но как далеко, мы конечно, не знаем. Наташа лежит смирно и очень быстро засыпает. На нас уже никто не обращает внимания, и мы можем делать всё, что угодно, но мы этого не делали. А вот сегодня, наверно, не наверно, а конечно же будем делать, я не знаю, где, и не знаю, как.
К нам только всегда одна просьба, чтобы уходя, мы выключали свет. И вот сегодня мы тоже встали и, выходя, выключали свет. И резко отодвинулись друг от друга, хотя вокруг стояла глубокая ночь, отодвигаемая только фонарями на столбах.
Мы шли по аллейке, ведущей к боковому входу, и моя девушка не нашла ничего лучше, как спросить, почему, я уже, как две недели из армии, а не ищу работу. Я оторопел: «Какая работа? Мне отдохнуть надо, осмотреться. И потом, я буду восстанавливаться в университет».
- Нет. Ты не должен болтаться. Ты должен искать работу. Когда мы поженимся, на какие деньги мы будем жить? Завтра же поезжай в город и начни искать работу. Я сначала подумал, что она шутит, и, чтобы сбить возникшую напряженность, лениво отмахнулся.
- Вот ещё недельку отдохну. До конца путевки. И непременно уйду в глубокий поиск. Слушай. Такая ночь, а ты о работе. И она согласилась посидеть на лавочке, только взяла с меня слово, чтобы я через неделю непременно занялся этим вопросом. Я уже на всё был согласен, потому что опять почувствовал её руку в своей руке и только подивился её серьёзности. А дальше должно было последовать предложение руки и сердца с моей стороны, и всё остальное. Но я совсем не знал, как делать это остальное, я даже не мог решиться сказать слова любви. Ну, не мог сказать и всё. Губы мои не были готовы к этим словам, они могли только целовать её нежные полуоткрытые уста, чувствовать их податливость, слегка стукаясь зубами, а всё потом придёт. И когда всё произойдёт между нами, я не могу не жениться. Это ведь и так ясно. Иначе и быть не может. Может быть, я произнёс эти слова, но она начала бессвязно шептать что-то в ответ, а рука её, правая, нет, левая скользнула нечаянно между моих ног и замерла там. А потом начала слегка шевелиться, стараясь выбраться оттуда, потому что я стиснул ноги и не отпускал её. И рука опять затихла там, слегка пошевеливая пальчиками. Я почувствовал силу, стремящуюся вырваться наружу, и расстегнул змейку брюк. Моя девушка перестала дышать, но под левой грудью я слышал биение её сердца. А дальше, я уже не помню, как это получилось, но я оказался между её ног, раскинутых по обе стороны скамейки, пытаясь непонятно как снять с неё трусы, смотрел на бесстыдно белеющие ноги и слышал её громкий шепот: «Я — девочка. Только после свадьбы», а со стороны темнеющего дома к калитке шла хозяйка, пытаясь понять причину ночного беспокойства. Когда хозяйка подошла к забору и выглянула через него, то она увидела обнимающуюся парочку. И, ничего ей не сказав, пошла обратно. А мы встали и медленно направились к палисаднику моей девушки, несколько даже отчужденно, словно только что произошедшее между нами не приблизило нас ещё больше, а, наоборот, разметало в разные стороны. У калитки, прощаясь, мы даже не поцеловались. Она мне только сказала на прощание: «Приеду через три дня. После очередного экзамена». Сила, державшая меня в напряжении весь вечер, покинула меня, но я чувствовал, что она никуда не исчезла и появится, как только для этого будет хоть малейший повод. И, как жаль, что моя девушка мне этот повод давать больше не будет, и я совсем не знаю, как мне быть с моей силой, когда она вновь заявит о себе. И хорошо, что моя девушка так и не поняла, что я не знаю, как вогнать эту силу в лоно, согласное принять её. Слова то я знаю, а дальше никуда. И мне нужна та, кто научит меня, пусть даже она будет смеяться надо мной, но моя девушка никогда не узнает о моей беспомощности, когда я опять окажусь у неё между ног. А только будет стонать с благодарностью и покорностью, когда я буду ласкать её тело. И будет моя на всю жизнь, так как я буду её первым мужчиной. И опять сила поднялась во мне. Мучительная сила. Как смирить её? И тут я вспомнил Анну.
11 июня. Утро, день, вечер.
Все мужчины и все женщины делают это. Значит, и я сделаю это. Нужно только, чтобы Анна согласилась. Но как получить её согласие? Ведь об этом же нельзя говорить прямо. Но Анна как-то иначе ко мне относится. И когда я с ней танцевал, то она не отстранялась от меня, а прижималась так, что дыхание у меня перехватывало. И взгляд у неё зовущий и тоскующий одновременно. И мы с ней как-то быстро перешли на ты. С самого первого танца. И влечёт она меня своей смуглой красотой. Как будто притягивает. Что-то в ней есть от Аксиньи. Правда, во мне нет ничего от Гришки Мелехова. Так, рафинированный интеллигент с комплексами, которые уже начинают мне мешать жить. Анна! Отдай себя мне! Я до свадьбы не выдержу. Да и будет ли свадьба? Ведь ничего не укроется. А я больше не могу. И не хочу себя мучить. И Анна, как будто прочитала то, что я пишу, подошла к моей лавочке и села рядом.
; Писателем собираешься стать?
; Так. Пишу для себя. Напряжение сбрасываю.
- Интересный способ. Надо попробовать. А то море, танцы. Устала уже, хочется чего-нибудь другого.
- Анна! А пойдём вечером на обрыв. Там красиво. Стихи тебе почитаю.
; Какие?
- А вот например: «Что ты смотришь на меня карими брызгами», - Анна рассмеялась.
- У Есенина вроде бы «синими брызгами». А дальше что-то про морду.
; Это не к тебе. Твоё лицо не для этого предназначено.
; Да?
; Да!
; Ну, тогда на танцах встретимся.
; Хорошо.
Как на душе у меня стало легко и одновременно тяжело. Ведь я собрался Анну на обрыве изнасиловать. Зачем! Не знаю сам. Может, потому что мало времени для ухаживания. И ещё чувствую всем своим изнывающим телом, что Анна не будет сопротивляться. Почему-то я это чувствовал?
Вечером мы с Анной ушли с танцев и медленно пошли в сторону оврага за восточной стороной дома отдыха. Там и забора не было вовсе. Крутой спуск в траве. Легкий смех Анны, старающейся удержаться на ногах. Моя рука, помогающая ей. И внизу, на дне оврага, когда уже можно безопасно разгоняться, не рискуя покатиться кубарем, мгновенное наше объятие, и тогда я чувствую её грудь, но не так, как на танцах, долго и неотрывно, а импульсом, вот она вдавливалась в меня, а вот уже на отдалении, и ещё слегка колышется. Но прикосновение-то осталось во мне. «Так и будем стоять тут?» - говорит Анна и смотрит на меня, слегка прижмурив глаза. И смуглое лицо её раскраснелось. И улыбка блуждает на губах. Потом делает шаг ко мне и тихо шепчет: «Ну, что же ты? Идём!», и мы начинаем подниматься. Она — впереди. В лёгкой кофточке с обнаженными руками и симпатичных ямочках на локтях, цветастой широкой юбке и босоножках на очень низком каблуке. Я — сзади. И неотрывно смотрю на её бёдра, двигающиеся передо мной и своими движениями, завораживающими меня до прекращения биения сердца. Потом сердце опять начинает биться, и я не пойму отчего: то ли от крутого подъёма, то ли от распалённых картин, начинающих мелькать в моих глазах, и тогда я закрываю их. Только, чтобы не видеть этого колышащегося цветастого материала, иногда западающего между ног поднимающейся женщины. «Опля». - говорит она, Оказываясь на верху, подаёт мне руку, легкий рывок, и опять мгновенное объятие, из которого так трудно освободиться.
Перед нами цветущая поляна, стрекочущая кузнечиками и шелестящая крылышками срывающихся стрекоз, в лучах уже почти опустившегося за море солнца. Я обнимаю Анну за пояс, она не отодвигается от меня, и мы идём к обрыву, глинистыми склонами, низвергающимися круто вниз, где волнуется камышёвое поле. Рука моя скользнула ниже, почувствовала резинку трусов. И в меня, словно бес, вселился. Опять эти мешающие женские трусы. Зачем они? Ведь есть же девушки, которые вообще ходят без них и прекрасно себя чувствуют. Ведь их надо снимать, а что она должна в это время делать? Моя девушка или Анна? Я уже не понимал, кто передо мной. Просто стоять и ждать, пока я их с неё сниму, или всё-таки сама должна их снять. А что при этом говорить? Ведь это так стыдно. И я набросился на Анну, обхватив её сзади и стараясь наклонить её, зачем? Она тихо ойкнула и начала вырываться. Я не отпускал её и повалил на траву, а сам лёг на неё, и, закрыв глаза, стал целовать, но она отворачивала лицо и говорила какие-то дурацкие слова: «Что ты делаешь? Я пожалуюсь в администрацию». Мне стало смешно: «О чём это она интересно будет говорить в администрации?», и напряжение спало. Я всё ещё лежал на Анне, но она как будто почувствовала что-то, уже не сопротивлялась и только повторяла: «Зачем ты это делаешь?» Я встал с неё какой-то отрешенный, помог подняться ей. Она отряхнула с себя приставшие соломинки, и мы, молча пошли на звуки музыки, но уже обходным путем. Дискотека всё ещё продолжалась. Было полно отдыхающих и местных, и я не заметил, как я остался один. И смятение начало закрадываться ко мне в душу. Ничего-то я не умею. И что делать, я не знал. Анна: хоть ты подскажи мне! И в отчаянии подумал: «Да она же не простит меня».
12 июня. Наверно, Анна простила меня. Во время завтрака она прошла мимо моего столика, я поймал её взгляд, и мы с ней поздоровались. А, когда я вышел из столовой, то увидел её возле стенда с планом мероприятий. «И что нас ждёт сегодня? О! Сегодня дискотеки не будет. А что будет? Кино? Аня, пойдём в кино?» И, когда Анна согласно кивнула головой, у меня отлегло от сердца.
Целый день мы с Анной прозагорали на пляже, играли в карты с такими же отдыхающими, а вечером пошли в кино. Я уже не мог больше сдерживаться и положил руку на твёрдое Анино бедро, а потом сжал пальцы. И Анна слегка раздвинула ноги. Я ожидал всего, но только не этого движения. Мы не сговариваясь, встали и вышли из клуба. «Подожди меня около фонтанчика. Я сейчас приду, заскочу на минутку в свою комнату», - сказала она и направилась к себе.
Опять, как вчера, догорал вечер. И я весь горел, сжигаемый изнутри огнём нетерпения. Промелькнула фигура Тани, но мне было всё равно, увидит она меня с Анной или нет. Для меня важно было то, что Анна придёт ко мне на свидание, и по тому движению бедром в клубе ясно, что мне её не нужно будет насиловать, она придёт отдаться мне. Мне, который не знает даже как снять трусы с женщины, которую он желает и призывает всем своим телом, ещё никогда не испытывающим подобного нетерпения. «А о чём с ней говорить? - подумал я вдруг в панике. - Нет. Пусть сама говорит, о чём хочет».
Когда Анна подошла ко мне в халатике — успела переодеться — и с сумкой, из которой выглядывало покрывало, и шутливым тоном заговорила о соседке по комнате, которая собирается отбить меня у Анны: «Уж очень ты ей понравился. Такой серьёзный. Знала бы она, какой ты серьёзный? Женщин по кустам насилуешь», у меня сначала отлегло от сердца. А потом удушливая волна опять сжала его. «Покрывало взяла. Значить сегодня, или никогда. Но как всё-таки быть с её трусами? Да, и с моими тоже? Ведь всё это время, пока мы их будем снимать, она будет смотреть на меня, а я не неё. А если не смотреть? А что она тогда подумает? Да темно же уже будет».
- Что ты молчишь? - Анна тронула меня за руку. Я не ответил, а лишь крепко взял её за руку. И она замолчала. Ночная темень за базой отдыха начала обволакивать нас, мы начали замедлять свои шаги, и я, как вчера, обнял её и почувствовал, что на ней нет трусов. Мы ещё некоторое время двигались и двигалась моя рука, спускалась всё ниже, туда, где талия начинала расширяться. Потом рука, живя своей независимой жизнью, провела по выпуклому заду, и дошла до разделяющий его линии и спустилась ниже, где всё обрывается, как в обрыве, на котором мы вчера стояли. Анна застонала, остановилась, повернулась ко мне и впилась в мои губы долгим поцелуем, засасывая их в себя, и через некоторое время я почувствовал её быстрый язык, мечущийся у меня во рту. В глазах моих всё помутилось. С моей девушкой мы так никогда не целовались. Поцелуи наши были нежней, может потому, что я знал: за ними ничего не последует.
Анна отодвинулась от меня слегка и стала как будто ждать чего-то. Я сначала ничего не соображал, потом догадался, взял у неё сумку, достал покрывало и стал расстилать его на траве. Покрывало было светло-голубого цвета и выделялось светлым прямоугольником на тёмной зелени. А потом вышла луна, и куст, под которым находилось покрывало, стал бросать на него тень, и эта тень укрыла меня. Потом я сел на подстилку и стал снимать с себя штаны вместе с трусами. Анна всё это время стояла поодаль и делала вид, что мои приготовления, как будто, к ней не имеют никакого отношения. А потом подошла ко мне и села рядом со мной на подогнутые ноги. И халатик её распахнулся, обнажив, угадываемые в темноте своей затаившейся мощью, бедра. И со мной что-то стало происходить. Внутри стал образовываться как будто кипящий гейзер, переполняющий меня. Моё внимание перестало рассеиваться на окружающие меня ночные детали: луну, куст, шорохи укладывающихся спать птиц в посадке. Оно сосредоточилось на взметнувшейся вдруг верхушке гейзера, готовящейся выплеснуть струю горячей жидкости. «Одно внешнее неосторожное касание, и с котла может сорвать крышку», - подумал я, словно это не со мной происходило. И еще я чувствовал разливающуюся по телу сладость, словно бурлящая жидкость была необыкновенным сахарным сиропом. «Какой большой и сильный», - прошептала Анна. И я не успел отодвинуть её руку. Мои слова «Аня! Не надо!» опоздали. Она коснулась верхушки гейзера. И с него, на самом деле, сорвало крышку. В руку Анны ударил горячий фонтан, который мгновенно оросил её бёдра. И яркая вспышка мелькнула у меня перед глазами и погасла, а по телу разлилась выплеснувшаяся сладость.
Потом мы спустились к морю, которое приняло наши сладкие тела, ни о чём не спрашивая. И на берегу Анна положила мою голову на свою выскользнувшую из под халатика грудь, целовала меня, успокаивала: «Всё будет хорошо. Ты переволновался. Перенервничал», как будто это не я валил её на траву, а кто-то другой. Я, убаюканный её словами, на её груди так и заснул, уже почти совсем не думая о моей девушке. Да и что я ей мог дать, чему научить в этом сложном искусстве любви, когда ещё мне нужно учиться и учиться. Да и не могу я так долго ждать до свадьбы, потому что тело моё становится мне неподвластно. И только Анна может смирить его, подчинить себе и сделать так, чтобы задвижка на фонтанной струе отодвигалась вовремя. А мне ещё нужно научиться входить в Анино тело, необузданную силу которого я чувствовал и которую мне тоже нужно будет смирить.
13 июня. Почему смирить, а не смириться? Может, во мне просыпался дикий человек, который может и убить свою самку только за то, что она строила глазки другому дикарю? Пожалуй, не строила глазки, а корчила рожи. Глазками начали играть в более цивилизованное время. Ну вот. Опять полезла из меня интеллигентная словесная муть. Вместо того, чтобы не отпускать Анну от себя, и наслаждаться её телом, которое она так охотно мне дарила в этот вечер.
Мы не пошли с Анной на пляж после завтрака, хотя утро и лёгкие облака опять обещало прекрасную погоду. И соседка Анны приглашала перекинуться в картишки. И соседи мои за столиком, парень с девушкой уже не ругались, а тот, что постарше, оказался прекрасным рассказчиком анекдотов, послушать которые сбегался весь пляж. Но у нас с Анной сегодня были другие планы.
Моя кровать в комнате стояла напротив двери и, поэтому замыкая дверь изнутри, я оставил ключ в скважине замка. Зачем посторонним видеть то, что будет происходить на кровати?
Когда я обернулся, луч солнца блеснул через оконное стекло и я не сразу увидел Анну, уже лежащую в постели под простыней. Сарафан висел на спинке кровати. Я подошёл к кровати и сел на её краешек, стараясь не смотреть на Анну и не касаться женского тела, контуры которого слегка смазывались простыней. Потом встал и задернул шторы и только тогда осмелился посмотреть на Анну. Она лежала с закрытыми глазами, и на губах её играла смущённая улыбка. Её смущение придало мне смелости, и я стал целовать её, но, по-видимому, так робко, что Анна, чьё тело уже начало метаться под простыней, не выдержало. Она впилась в мои губы и долго не отпускала их. Потом слегка оттолкнула меня и опять откинулась на подушку, бормоча какие-то слова, смысл которых я не мог уловить, но ласковость их, нежность их проникала в меня и туманила голову. Простыня сползла с Анны и открыла купальник тёмно-синего цвета, сильно открывающий бёдра. Я уже не мог и не хотел себя сдерживать. И двумя руками спустил бретельки купальника, обнажая большие загорелые груди с темными сосками. Груди свободно лежали по обеим сторонам тела и по ним ходили трепещущие волны. Мелькнула мысль, очень быстрая: «Неужели это я раздеваю женщину, и женщина не уходит от меня, как моя девушка. И не уйдёт, пока мы не сделаем намеченное». И исчезла, потому что Анну как будто пронзал электрический импульс, и она застонала, когда я коснулся её груди. Не помню, какой. Левой или правой. И в этот момент постучали в дверь. Анна моментально укрылась простынёй, а у меня вырвалось: «Кого это чёрт принёс?». В дверь, между тем, продолжали стучать с уверенностью людей, знающих, что в комнате кто-то есть. Но как они, стучащие, или стучащий могли знать это? И тут до меня дошло. Ведь в скважине замка остался ключ, выполняющий роль заслонки и не дающий увидеть происходящее в комнате, но, одновременно, осведомляющий о наличии в ней людей. Отсидеться не получится. И я открыл дверь.
В комнату влетел молодой парень и, не обращая на нас внимание — кажется, он даже не заметил Анну — подскочил к своей тумбочке, вытащил бутылку вина и умчался, подгоняемый нетерпением. Мы остались опять одни. И между нами в это утро так ничего и не произошло. И ничего и не могло произойти. От смеха. Нам было так смешно. Что мы захохотали, как сумасшедшие. И нам стало очень легко друг с другом. Я погладил Анну по щеке и поразился бархатистости кожи. А потом опять вспомнил о своей девушке. Она сегодня должна приехать. К вечеру. И я не знал, что ей говорить. Но как уйти от разговора, который не принесет облегчение ни ей, ни мне?
Анна почувствовала перемену моего настроения, встала с кровати, скользнула в сарафан и вышла из комнаты со смешком: «Думай, но не задумывайся. До вечера!»
Что мне делать? Я люблю мою девушку, а тянет меня к Анне. Как соединить несоединимое? Кто подскажет? Пришел Васильевич и загудел: «Наверно, ты в городе большим начальником работаешь?» Мне опять стало смешно: «Почему Васильевич?»
- К тебе женщины так и льнут. Мишка мне сейчас сказывал, что у тебя женщина в постели лежала.
- Заметил, значит, - беззлобно подумал я.
- Ну и что, Васильевич?
- А с девкой молодой ты танцевал давеча. А девки они разбираются, что к чему. Вот у меня на работе. Начальник дистанции. Отбоя от баб нет.
- Так это у тебя. Небось от работы хотят освобождение получить? - Стал я поддакивать Васильевичу. - А с меня-то что взять?
; Тоже обещал им что-нибудь.
- Да ничего я никому не обещал. Ты лучше расскажи, как ты с Петровной познакомился, - отвлёк я внимание пенсионера.
- С Петровной-то?
- С Петровной.
- Дак обыкновенно. Мы с ней из одной станицы. Синявской. На этой ветке, что и Морская. И во время войны коров своих прятали в балочках от немцев. А тут самолёты. Бомбы бросили. Так нам показалось, что в наше стадо они летели. А потом нам рассказали, что им не дали отбомбиться по Ростову, так они куда-угодно свои бомбы сбрасывали, лишь бы уйти от наших ястребков краснозвездных. Так вот. Бросили они бомбы, и наше стадо со страху разбежалось, кто куда. А как домой придешь без коров? Жрать-то нечего. А это молочко каждый день. Вот мы с Петровной моей три дня по степу и бродили. Собирали коров. И в стогу-то это и случилось. Сколько нам было тогда? По семнадцать годков, чай. Домой вернулись. Повинились перед матерями. Так может и ругались бы. Но мы же с коровами пришли, когда нас и не ждали уже. Думали, что угнали нас немцы в Германию. Вместе с коровами. - Васильевич так просто обо всём рассказывал, и об этом тоже, что мне мои переживания показались такими малозначительными, что у меня немного отлегло от сердца. Чужая жизнь захлестнула мои переживания, заставила думать о другом. Что будет у меня, то и будет, - обвенчали нас в Недвиговской церкви, - продолжил Васильевич. - А потом наши пришли, и меня в армию забрали. Берлин брал. А вернулся — Петровна уже с дитём меня встретила.
Потом был обед. После обеда — ужин. И наступил вечер. А вечером произошло непоправимое.
Моя девушка на танцах так ко мне и не подошла. Она стояла с незнакомыми мне девушками, пересмеивалась с ними и только проводила по мне безразличным взором. Конечно, я должен был к ней подойти, пригласить на танец, но какая-то упрямая сила пригвоздила мои ноги к асфальту танцевальной площадки и не давала сделать движение навстречу. А когда она, эта сила освобождала меня, моя девушка уже танцевала или с одной из своих подружек, или с каким-либо местным парнем. И я испытывал одновременно и тоску, и облегчение от того, что не надо будет ничего объяснять. А объяснять придётся, потому что ей, наверняка, всё уже рассказали верные и глазастые подружки. Но как ей произнести такие слова, чтобы она поняла, что есть любовь, которая не может быть без влечения тел, и есть влечение, которое прекрасно может обойтись без любви. И если моя девушка так бережет своё тело, то я её прекрасно понимаю, тем более, что это тело предназначено для меня, но уже запущен механизм, который нельзя остановить. И если она собирается ждать до свадьбы, то свадьбы может и не случиться. А если после свадьбы меня ждёт такое же фиаско, как с Анной? Но вместо Анны может быть другая случайная женщина, и никто никогда не узнает о моём временном позоре. А если ты кому-нибудь проболтаешься и на меня будут смотреть с пренебрежением? Я не вынесу это. А я научусь, и мы будем вместе всю оставшуюся жизнь.
Ну, почему у нас нет домов терпимости? Ведь даже Чацкий, безумно любивший Софью, после духовного общения с ней ехал к другим женщинам. Да и Вертер тоже. Что я говорю? Нет. Вертер — нет. Иначе бы не было такого страдания в его дневнике. Страдания, унесшего его в могилу. И тут ко мне подошла Анна.
И я танцевал с ней. И видел отчаянные глаза моей девушки и её прикушенную губу с капельками крови на ней. За что мне такие мучения?
Поздно вечером, возвращаясь от Аниного домика, я встретил мою девушку рядом с Таней и хотел подойти к ним. Но меня встретили слова моей девушки, в которых звучали слезы: «Не подходи ко мне. Я тебя ненавижу».
- Я всё объясню.
- Не нужны мне твои объяснения. Уходи. - И я ушёл, только оглянулся напоследок из темноты аллеи, и увидел, как плечи моей девушки сотрясались от рыданий, и Таня что-то тихо ей говорила. В эту же ночь, последней электричкой, я уехал в город. Паспорт из дома отдыха мне прислали по почте.
В городе я продолжал встречаться с Анной. Почти каждый вечер я подходил к офицерскому дому на площади Ленина, проходил через вертушку — Анна подсказала мне, что надо говорить охране для того, чтобы она меня пропустила — и оказывался во внутреннем дворе с высоким забором. В глубине двора, слева, заходил в подъезд и поднимался на четвёртый этаж и попадал в большой коммунальный коридор с выходящими в него дверями. Проходил мимо большой кухни с постоянно хлопочущими там женщинами и оказывался около двери, обитой кожзаменителем. Стучал в деревянный наличник, дверь открывалась, и я входил в узкую комнату с двумя диванами слева. Один — для Анны, другой — для её дочки. Был ещё круглый стол, полки с книгами и шифоньер. О муже я не спрашивал, но случайно узнал, что за какую-то провинность его на четыре года отправили служить а Сибирь. Анна с ним не поехала из-за болезни дочери. Хотя дочка не выглядела болезненной девочкой. Занималась греблей и постоянно пропадала на Дону, но по вечерам всегда была дома. Я над этим не задумывался. Мне нужна была только Анна, а Анне был нужен я. И хотя она об этом не говорила, но есть вещи о которых не обязательно говорить вслух. Впрочем, Анна была молчаливой женщиной. «Все свои слова мне она сказала в доме отдыха», - так она мне говорила. Но, скорее всего, со мной она была очень застенчивой, и я чувствовал себя с ней очень уверенно, потому что знал: всё, что я ни сделаю с Анной, она воспримет, как должное. О будущем мы не говорили, потому что будущего у нас не было. Через четыре года должен вернуться муж. Мы жили настоящим. Думал ли я о моей девушке? Думал, но как-то отстранено. Эта отстраненность была связана ещё и с тем, что у нас происходило с Анной. Нет, не у нас. У меня. И не сложились у меня основания, чтобы вернуться в Морскую, да и к Анне я уже привязался очень сильно.
Когда в городе начинало темнеть, я с Анной выходил через проходную, и мы шли через шумную улицу в тихую молчаливую балку. Шли молча. На легкие темы я не умею говорить, на серьёзные не хотел, потому что переход от философии Гегеля с его диалектикой с распахиванием халатика Анны, под которым ничего не было, для меня был невозможен. Да и Анне диалектика была ни к чему. Ей нужен был я, а у меня ничего не получалось. Да нет, что-то получалось.
Вдоль балки протекал ручей, который в этот год должны были запрятать в железные трубы. Они были тут же, очень большие, почти в человеческий рост, и от них шло тепло, полученное за жаркий летний день. Я прислонял Анну к трубе, и для моего тела это было сигналом: моя власть над Анной и темнота, которая спускалась в балку. Когда мы с Анной шли по улицам, направляясь к нашему месту между трубами, во мне ничего поначалу не звучало. Но потом она начинала целовать меня так, как умела только она, а я в это время расстёгивал пуговицы на её халатике, Потом входил в неё и через несколько мгновений всё заканчивалось. И ничего не мог с собой сделать. Я получал всё, Анна не получала ничего. И мы шли обратно. Я провожал её до проходной, а потом шёл домой. На другой день занимался своими делами, а вечером опять шёл к Анне. Так продолжалось целый месяц. Но я чувствовал, что во мне что-то происходит, и я всё дольше и дольше задерживался у Анны внутри, и она своими обхватывающими движениями тоже старалась не выпускать меня наружу.
В тот вечер Анна встретила меня в нарядном платье. Был накрыт стол.
; Принёс шампанское? - Весело спросила она.
; Принёс. И конфеты.
; Вот хорошо.
Сегодня у нас праздник. Мы отмечаем мой первый выход на занятия. И первый наш вечер вдвоём у неё дома. Дочка вчера уехала в спортивный лагерь. На Чёрное море. Анна весело суетится, я открываю шампанское, пробка летит в потолок, оттуда в салат, а нам нипочём. Вино пенится в бокалах, и я говорю:
; Анна! За тебя! Если бы не ты... - Я не закончил тост.
; Всё у нас будет хорошо. За нас!
Анна металась от холодильника на кухню, подогревала курицу, с кухни в комнату, потом, торжественно водрузила наполеон:
; Твой любимый наполеон.
Мы опять пьём шампанское, и я не заметил, как Анна опустилась на пол около меня и положила голову мне на колени. Я гладил её волосы, а в окно заглянула большая серебристая луна. Потом опять проскок в сознании. И Анна, голая, лежит поперёк дивана, луна освещает её грудь, живот, черный треугольник внизу, раскинутые ноги и меня, склоняющегося над ней. Потом Анна рыдает: «Я знала, знала, что у нас всё будет хорошо. Я всё для тебя сделаю, что ни попросишь. Хочешь, украду что-нибудь?» Во мне ещё живут последние содрогания Анны, и я тоже не могу удержаться от слёз. Я уже сегодня рыдал до прихода к Анне над смертью Вертера, который получил любовь Шарлотты и застрелился, а теперь рыдаю, потому что Анна любит меня, а я ничего не могу дать женщине, которая сделала меня мужчиной, и не могу вернуться к моей девушке, и не вижу выхода. Но ведь должен же быть он. А пока мне жалко Анну. Я плачу и не могу остановиться.
Но выход нашёлся. Бывший сослуживец Лёшка, которого я случайно встретил на книжном базаре, на стадионе Динамо, позвал меня на войну в Абхазию. И я согласился. Быстро оформил академический отпуск в университете, мы купили билеты на поезд Москва-Сухуми и завтра уже поедем на самую настоящую войну.
И потом пошли слова, которые Вы читали вначале. Я уже думал, что совсем распростился с Бужвинским. Оказывается, нет. В одной из городских газет был опубликован репортаж, посвященный событиям в Абхазии, под рубрикой «Вчера это было секретно.» Странную газета использовала рубрику. Ведь ни для кого не было секретом, что с 92 по 93 годы в Абхазии шла настоящая война между грузинами и абхазами, на которую стыдливо прикрывали глаза политики. На стороне абхазов воевали армяне, русские, чеченцы, лезгины, дагестанцы. На стороне грузин — западные украинцы. 27 сентыбря 1993г. грузинские формирования были выбиты из Сухуми, и этот день в Абхазии отмечается, как день независимости. В Грузии тоже отмечается эта дата, но как День памяти и надежды. Мне бы не хотелось становиться на чью- либо сторону. В нашем южном городе в моих друзьях ходят и грузины, и абхазы, и армяне, и лезгины. Скажу только одно, что простым людям не нужна была эта война. Гнусные политики стравливали народы, и теперь должно пройти не меньше 100 лет и народиться и умереть хотя бы два поколения людей, чтобы абхазы и грузины после рек крови, пролитых обеими сторонами, могли бы смотреть друг на друга без ненависти.
В этой газете от лица Бужвинского, на приведенной фотографии ещё живого, в тельняшке под армейской робой, с автоматом на плече, в окружении двух совсем молоденьких ребят, в черных майках «Адидас» с такими же автоматами — та ещё армия была — говорилось о штурме Сухуми. Так я впервые увидел человека, чей дневник по-человечески потревожил мою душу. Он смотрел на меня уверенным взглядом, легкая улыбка слегка кривила лицо, симпатичный русский парень и, казалось, негромко рассказывал:
- Мы спускались с гор с восточной стороны, сжимая кольцо наступления вокруг Сухуми. Действовали группами 7-8 человек: автоматчики, вот эти мальчишки со мной: Владик и Андрей, пулеметчик, гранатометчик, снайпер. Вот такие пацаны и взяли Сухуми и стали победителями в совсем не детской войне.
Штурм был не лёгким: многие дома на нашем пути были превращены в крепости. Так же оборудованы и долговременные огневые точки. Одну из них я сжег лично из огнемёта «Штиль».
- А не жалко было сгоревших людей? - спросил невпопад журналист, не нюхавший, видимо пороха.
- Нет, не жалко — жестко ответил Бужвинский, и продолжил: «Нам хорошо помогала авиация. В небе постоянно висели вертушки».
Я впервые прочитал то, что скрывалось или о чём говорилось намёками. Российская армия помогала абхазам. Как не поможешь, когда на глазах российских военных грузины штурмовали пляжи в разгар летного курортного сезона. И над женщинами с детьми свистели пули. Были раненые и убитые. Но послушаем Бужвинского дальше.
- Самые тяжелые бои шли в центре города, особенно возле здания Совмина. Там почти неделю оборонялись отчаянные ребята: заминировали нижние этажи, отрезав себе путь к отступлению, и вели огонь с верхних. В итоге здание подожгли, все они там сгорели. Дрались до последнего, что, безусловно, достойно уважения. – И, опережая ещё один некорректный вопрос, сказал:
- Пленных не брали. Война есть война. Пленные это лишний груз, и лишний паёк. Если и брали, только для обмена на своих. С другой стороны было то же самое.
Потом мы двинулись на юго-восток, в Гальский район, преследуя отступавшие грузинские подразделения. Операция закончилась в 20-х числах октября, когда мы вышли на правый берег реки Ингури, где проходит историческая граница между Абхазией и Грузией. Дальше не пошли. Грузинской земли нам не надо. Командир построил нас и сказал, по-русски понятно: «Ребята, п…ц. Война закончилась». Мы стали стрелять в воздух из всех видов оружия. А потом разошлись кто-куда.
Владик и Андрей женились на девушках-абхазках и остались жить в Абхазии. А я уехал в Ростов, хотя не знаю, что мне тут делать. Археология моя никому не нужна, семьи не получилось. Пожалуй, поеду опять в Абхазию. Ну, может быть, перед отъездом съезжу в Морскую. На Азовское море. Чёрное слегка поднадоело. И мягкая задумчивость опустилась на его лицо.
В конце репортажа шёл небольшой постскриптум: «Бужвинский погиб в одном из ущельев Гальского района в стычке с чеченцами, теперь уже воевавшими на стороне Грузии».
Вот и всё, Бужвинский. А ведь твоя жизнь могла сложиться совсем иначе.
В конце недели, в субботу утром, я поехал в Морскую. И там узнал, что Нина Михайловна уже не работала в библиотеке. Дом отдыха был заполнен отдыхающими детьми, не обращавшими на меня особого внимания. Я попил солоноватой воды из фонтанчика и узнал, где живет Нина от сотрудников Дома отдыха, а они, как и прежде, все местные. Я ещё не знал, зачем я, вообще, приехал в Морскую, зачем я еду к Нине Михайловне. Вряд ли она меня помнит, что я ей скажу, да и надо что-либо говорить, тревожить память людей, мирно живущих в ладу с окружающей природой. Степью и морем. Но неведомая сила тащила меня. Я перешел железнодорожные пути, миновал белое здание вокзала, и вышел на пыльную дорогу, идущую вдоль невысоких домиков с огородами, и пошел в конец посёлка. И не доходя до последних домов, увидел в огороде женщину в косынке, собирающую помидоры, и окликнул её. Нина Михайловна – а это была именно она – подошла к забору, приветливо улыбнулась и, когда я представился, бывшим читателем библиотеки, предложила зайти во двор, выпить холодного узвара, даже не спрашивая меня о причине визита. Потом мы сидели на скамеечках в тени флигеля и разговаривали. У ног бегала мелкая птичья живность: цыплята, утята и гусята. Маленькая собачка перестала на меня гавкать после нескольких шиканий хозяйки, а потом стала помахивать хвостом, когда я стал с ней разговаривать. Пахли разложенные на большой доске, уже скрученные абрикосы. По ним ползали осы и пчелы. Жарко. Август. Холодный компот. Хорошо в тени. Почему Бужвинский не хотел для себя такой жизни? Да что теперь гадать!
Нина Михайловна не торопила меня. Сама рассказывала о своей жизни. Директорствовала в школе после библиотеки. В соседнем поселке Мержаново. Добилась, чтобы новую школу построили вместо старой развалюхи. «Видели, наверное, когда мимо проезжали на электричке. На пригорке стоит. Её трудно не заметить». Потом депутатом райсовета избрали. Дорогу добилась, чтобы сделали к Морской. Раньше грязь была непролазная. Как весна, невозможно выехать было. «Мужа похоронила в этом году» - перешла она на домашние дела. «Сына из армии дождалась. Вон – дом напротив стоит. Живёт с хорошей женщиной». А я всё никак не мог дождаться, когда она станет рассказывать о своей сестре. Не дождался и решил спросить сам: «А вот у Вас сестра ещё есть. С ней что стало? Помню, такая красивая девушка была. Тонкая и высокая». В библиотеку часто к Вам забегала».
- Теперь Вы её не узнаете. Пойдемте, покажу фотографии.
В комнатах тоже было прохладно. И не надоедали мухи. Нина Михайловна принесла тяжелый альбом в бархатном переплете. «Вот, смотрите». И она показала на полную женщину с милым круглым лицом и тяжелой копной волос на голове:
- Работает заведующей детским садиком в Таганроге. А вот она с мужем и детьми. Видите, у неё двое мальчиков.
- А это что за фотография?
- Это моя сестра ещё не замужем. Молоденькая совсем. Не узнали разве? Друзья её рядом. Таня-медсестра. Володя, муж её теперешний. Повариха Наташа со своим кавалером.
- А это кто?
- Это Бужвинский. Друг её сердечный. Два года ждала его из армии. Никого не подпускала к себе. А что у них потом получилось, я и не знаю. Вы все такие городские. - С укоризной она посмотрела на меня. – Закрутите девушке голову и исчезаете. Два года она его ждала. Надеялась, что вернётся. А сама гордая. И телефон его знала городской. А не позвонила ни разу. Еле уговорила её выйти замуж за хорошего парня. Он хоть и простой водитель, зато человеком прекрасным оказался. А вижу я, что всё равно забыть не может своего Бужвинского.
Нина Михайловна говорила и говорила, а я вглядывался в изображение молодого парня с волнистыми волосами, с высоким лбом и ясными глазами, и с трудом находил в нём сходство с матерым, повоевавшим уже мужчиной. Так и не нашедшим себя в этой перестроечной жизни. И защемило у меня в душе. И подкатила к глазам слеза. И задрожало сердце моё.
Но ничего я не сказал Нине Михайловне. Остановил рукой её бесконечный разговор, попрощался и вышел за калитку.
У калитки хозяйка остановила меня и спросила:
- Приходили-то Вы зачем?
- Так. Захотелось вспомнить молодость.
- А? Будете ещё в Морской, приходите в гости. Опять узварчиком холодненьким угощу.
Бужвинский
© Copyright: Жердев-Ярый Валерий, 2020
Свидетельство о публикации №220110802248
Свидетельство о публикации №220110802248
Рецензии
День добрый, Валерий. Спасибо за повесть. В ней есть правда времени, правда молодости. И, конечно, хороший язык, композиция. Всё сложилось.
Мария Купчинова 05.01.2021 09:49 • Заявить о нарушении
Мария Купчинова 05.01.2021 09:49 • Заявить о нарушении
Спасибо, может почитаете "Ущелье одинокого ужаса" с точки зрения правды жизни?
Жердев-Ярый Валерий 05.01.2021 14:21 Заявить о нарушении
Жердев-Ярый Валерий 05.01.2021 14:21 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.