Полукровка. Отдохнуть бы

Казалось бы: давно написано – давно забыто. Но почему-то память вновь и вновь возвращает мне уже несколько месяцев этот отрывок. Словно ищу в нём успокоение. Словно он – решит многие проблемы. Что-то недорешено? Кардинально изменится? Нет и нет. Но за последние не раз и не два видела я перед глазами мучную пыль и уставшего героя.


       Истмах, как-то, слишком устал, чтоб вообще что-то делать. Он возвращался. Возвращался с хорошими для себя вестями, но эта дорога была – дальней, утомительной. Он не спал в предыдущую ночь. Обычно, когда почти добираешься до дома, когда знаешь, что находишься практически в полной безопасности, когда всё самое страшное и неприятное – позади, а особенно, когда поел и разомлел на солнышке, хочется только одного – поспать. Чтоб не шевелить ни руками, ни ногами, чтоб не думать, даже не говорить. Многие воины Истмаха уже спали, несмотря на полуденное солнце. Одиноко всматривался в даль единственный страж.
       …Незаметным клубком, ближе к Истмаху переместились мальчишки – их-то всегда манит неизведанное, интересное, военное. …Мальчишек это влечет, пока они сами не прикоснулись к войне, с её запуганными глазами, потерями самых близких, смертями друзей и врагов. …А потом оказывается, что в лик смерти смотрелся юнец, а глаза долу опустил уже мужчина. Сколько мальчиков повзрослело и постарело раньше сроку, лишь повернувшись в сторону войны и подруги её – смерти? Беды, лишения, горе, потери, голод – именно это одновременно заставляет черстветь сердце и рвёт душу на кровоточащие лоскуты. Сколько детских глаз видели лишения и смерти военных действий? Звенящая тишина.
       …Но куда деть извечное мальчишечье любопытство, когда всё нужно потрогать, всё осмотреть, обо всём поговорить? Истмах лениво отвечал на град вопросов. И многие их них – были риторические: что, да как, да почему… Но лишь несколько слов, и дрёмы Истмаха – как не бывало: «…а я вот ненавижу Истмаха – бывшего наместника… Это из-за него уехал отец. А мы вот, с мамкой, братьями и сестрой – остались…». Истмах ничем себя не выдал, повернул голову и насмешливо поинтересовался:
       – А какое отношение к тому имеет тот самый Истмах. Кто он?
       – Кто? Бывший наместник. Он захватчик, он захватил наши земли, и отец пошёл с ним воевать. Если бы не эта собака Истмах – и отец бы нас не бросил.
       – Так отец вас бросил, или его заставили идти воевать против собаки Истмаха?
       Было заметно, что мальчик не понимает особой разницы. Он, в своём маленьком мире, нашёл оправдание поступку человека, которого любил и уважал, которого не мог ни в чём винить. Бросил или ушёл… Какая разница? Виновен Истмах! Так ли часто мальчишек занимают мысли о виновности тех, кто правит этим миром? Было понятно, что мальчик – лишь повторяет чужие слова. И это был человек, наверняка тот, кого он также уважал и ценил, кому верил.
       – А лично тебе наместник сделал что-то плохое?
       – А что он мне может сделать? Он ведь далеко! О, вот если бы я мог до него добраться, если б он только приехал… или меня мамка отпустила – я бы ему кулаком по лбу…! Я бы ему …так! И вот так! И ещё раз! – Белобрысый мальчуган с веснушками, лет восьми, маленькие, но жилистые кулачки, тонкие ножки, худая шея, изорванная рубашка, грязное лицо и голубые глаза.
       Истмах встал:
       – Пойдём, покажешь мне, как вы живёте… С кем ты живёшь? С матерью и сёстрами? Пойдём…
       – Мне нельзя, я пасу овец…
       – Ты отказываешь командиру, у которого такой меч и такие кинжалы? – В дело вмешались иные мальчишки, завистливо поглядывая на мальчика, которому выпала такая честь!
       – Пойдём, пойдём! – Подбадривал Истмах мальчика.
       Тот было попритих, но ослушаться большого воина не посмел, особенно, когда за его спиной ощущалась такая наивная зависть друзей.
       Истмах кивнул дозорному и пошёл вслед за мальчиком. Тот вначале шёл, озираясь, словно ища одобрения у прохожих, но потом – повеселел, подбодрился и уже оживленно, почти в лицах, рассказывал Истмаху о том, что происходило интересного в его жизни и жизни его друзей.
       Они прошли вдоль почти всего селения, а затем повернули вниз, по кривому переулку, вытоптанному и изрытому многочисленными копытами крупного и мелкого скота. Подошли к глинобитному домику, крытому соломой – впрочем, он ничем особым не отличался от большинства таких же в этом ряду, в этом переулке, в этом селении.
       Подворье было чистым, у крыльца – одна ступень, окошки низкие, но дверь причинялась хорошо. Мальчик показал рукой:
       – Туда, – однако, сам пошёл впереди и открыл дверь, в это время из полумрака комнатки, после солнечного подворья, показалась женщина.
      Истмах пригляделся. Не стара, волосы убраны под платок аккуратно, так, что даже нельзя было рассмотреть, темны они или светлы, однако – брови светлые. Вероятно, мальчик обликом пошёл в мать. Она не была одета убого, скорее – одежда изрядно поношена, но чистая, заплатки сделаны искусно. Руки женщины были в муке. Она, было, повысила голос на сына, однако, увидев чужого воина – насторожилась:
       – Что тебе? Почему бросил стадо! …А…, кто это?
       – Один из новоприбывших воинов, он хотел посмотреть, как мы живём.
       Истмах не останавливался, женщине пришлось посторониться, чтоб пропустить его. Прошёл в комнатку. В углу возилось двое малышей, низкие маленькие окна не давали бы достаточно свету, если б не выходили на южную сторону. По глиняному метеному полу медленно брели следы солнечных лучей. Ближе к окну стоял стол. Посередине он чуть присыпан мукой. Лежало несколько кусков теста. Вероятно, женщина что-то собиралась печь.
       Под окном стояла лавка. Истмах, не останавливаясь, подошёл к ней и присел. Сел свободно, глядел – открыто. Женщина боязливо оглянулась на малышей. Вопросительно посмотрела на мальчика, что привёл Истмаха, сама присесть постеснялась, как-то деланно вытерла и отряхнула руки от муки и осталась стоять перед Истмахом, не зная, что ей делать. Истмах молчал. Женщина, вероятно, подумала, что, может, он принёс какие вести. Спросила:
       – Вам воды подать? Холодной? …Что-то случилось с моим мужем?
       Истмах покачал головой, изучающее бегло осматривал убранство комнаты. Малыши в углу перестали возиться и с интересом поглядывали на притихшую мать и незнакомого большого человека. Вмешался мальчик:
       – Нет, мама, это отважный командир отряда, что сражался с диким Истмахом. Он всех победил и теперь они, уставшие, сидят и пьют воду у родника. Отдыхают.
       Истмах молчал. Но подумал, что лучших разведчиков, чем такие вот мальчишки – и быть не может. Однако такие болтуны не то что военные тайны выдадут врагам, а испортят диспозицию любой из воюющих сторон. А, кроме того, ему подумалось, что вот так часто, не только дети, но и взрослые выдают желаемое за действительное. Не зная толком, кто есть кто, мальчик, в душе ненавидя Истмаха по рассказам взрослых, перенёс ситуацию в реальную жизнь. Не мог презираемый им человек быть эдаким крепким доблестным воином, в добротной экипировке, с хорошим мечом. По логике ребёнка, Истмах должен был быть кривым, хромым и оборванным. И чтоб из пасти его торчали клыки, которыми он разрывает тела всех храбрецов, которые стараются его убить.
       – Отчего такая ненависть к бывшему наместнику? Я здесь давно не был. Он притеснял вас?
       Женщина опустила глаза. Видно, боялась говорить – мало ли какой сброд таскается по дорогам в поисках лучшей участи? Как тут будешь каждому открывать душу?
       – Сынишка придумал…
       – Так значит вы – держите руку того самого бывшего наместника? – Нарочито громко спросил Истмах?
       – Нет…! Нет, что вы? – Женщина глядела на него со страхом. А мальчишка выступил вперёд:
       – Нет! Нет, господин! Мы не за дикого Истмаха. Я бы его сам… Если бы отпустила меня мать! Я бы, как отец, пошёл сражаться с этим отродьем степным…!
       Истмах опустил голову, но затем – посмотрел женщине в глаза:
       – Откуда такая ненависть? Что бывший наместник Истмах вам плохого сделал?
       – Господин…, он же ребёнок… Говорит, как ветер в поле веет в бурю.
       – Семя не прорастает в неподготовленной почве. Что у вас случилось?
       Женщина села, положив руки на колени, ладонями кверху, сказала как-то обречённо:
       – Муж ушёл, вот я и говорю детям, что он ушёл воевать. А что говорить? Что отцу глянулась молодая красавица в соседнем селении? А сейчас столько распрей, что сын вот и выдумал, будто отец ушёл на войну. А что говорят по другим домам…, я того не ведаю.
       Мальчик молчал, поражённый. Малыши всё равно ничего не поняли, кроме того, что мать расстроена. Крошечная девочка подошла к матери и, держась, прячась за её коленку, рассматривала Истмаха. Тот сказал:
       – Я бы взял твоего старшего мальчишку в отроки, но мал он ещё, да и не знаю я, как повернётся дело моё. Кто победит ныне... Может статься, что на верную погибель заберу твоего сына. Вот..., – он достал небольшой, полупустой кошель с деньгами, вынул четыре монеты и положил на стол, среди мучной пыли, – ...возьми это. Мужа я тебе не верну, но хоть не умрёшь с голоду первое время. Уж если виноват – нужно расплачиваться.
       Женщина подняла голову выше:
       – В отроки? Кто ты, воин? Отчего благодетельствуешь? – Она недоверчиво переводила взгляд с его лица на монеты, что лежали на столе. Мальчик открыл рот. Такой суммы он не видел никогда.
       …Да, порой в жизни есть интересные, для кого-то драматические события, которые подчас вызывают ступор у действующих лиц и которые потом пересказываются в лицах…
       Истмах скептически хмыкнул и расстегнул куртку, из-под рубашки вынул тонкую цепочку с импровизированным медальоном: резной круг, в который был, как бы вписан меч, рукоятью кверху. В ту же точку, что и меч – сходилось острие стрелы слева, всё эта как бы поражало стилизованную фигуру поверженного волка – его голова отклонялась вправо – свободное пространство, что оставалось от меча. Это был символ наместника. Бывшего.
       – Меня зовут Истмах.
       Мальчик икнул и попятился. Женщина охнула и соскользнула на пол. На коленях она поползла к Истмаху:
       – Вы простите его, простите…, он мал…, неразумен…, да и меня простите… Я не знаю, как это случилось… Что же такого он говорил, поганец…? Простите его, простите нас…
       – Я не держу на вас зла, и причинять лиха не буду. – Истмах устало сделал несколько шагов к двери. Но женщина неожиданно кинулась к нему:
       – Останьтесь! Останьтесь! Вы столько сделали для нас! …А хотите, я вам… я сейчас приготовлю свежих лепёшек! Свежих! Вот только готовлю!
       Истмах остановился – такой неудержимый был напор. А почему бы и нет? Посидеть…, посмотреть… Ему вспомнилось… как Ата…, хм… мерило голоду – кусок хлеба… Коль хотел есть – съешь и чёрствый кусок, а коль нет… Истмах ныне хотел хлеба.
       Истмах оглянулся, как бы удобнее сесть. Кивнул, сел на лавку и всей шириной спины прислонился к стене – очень устал за эти дни. Мать шикнула на мальчишку, и он быстро побежал торопить печь.
       Дети-мышата вначале, было, испугались напора матери, готовы были расплакаться, но детское восприятие лабильно, податливо: всё стало, как и прежде. Большой воин уселся в углу, лишь положив руку на рукоять меча. Он не вписался в пространство комнаты, однако стал малозаметным – вот и мать не обращала на него видимого внимания. Она скоро делала привычную работу, которую выполняла день за днём, неделя за неделей. Что действует более успокаивающе, чем рутина? Что делает жизнь спокойной? Особенно для деток, что знают и холод, и голод, и крики, и смерть? Только вот когда мать спокойно делает лепёшки, а значит – будет и сыто, и тепло…
       Женщина работала скоро, лишь иногда исподволь поглядывая на Истмаха, а он смотрел на её руки, не поднимая глаз. Устал. Видел, как быстро и ловко женщина возиться с тестом, как перемешивает, едва подбрасывая и перемещая по кругу, как податливо разминается тесто. Как разлетаются в косых солнечных лучах пылинки муки…
       …Когда Истмах пробудился, понял, что сильно склонился на сторону – шея затекла. Он по привычке держал руку на рукояти меча. В комнате – сумрачило. На столе, на глиняном блюде, были выложены стопкой печёные, пахнущие дымом лепёшки. Напротив него, на лавке у противоположной стены, выпрямившись и, словно боясь вздохнуть, сидела женщина, у её ног не возились, а также сидели, напряжённо всматриваясь в него, двое детишек. Старшего мальчугана не было.
       Истмах двинулся и застонал – саднило шею и левое предплечье. Вот тебе и воин, вот тебе и чувство опасности. Задремал. А ведь только девицам гоже дремать. А тут ещё и возле окна…, – Истмах хмыкнул, – говорят, девицам в дрёме видятся возлюбленные. …Или усопшие. А Истмаху? Блугус…, кажется Блугус. Ну, ты, Истмах, и сторож, ох и воин…
       Подскочила женщина:
       – Пожалуйте…, я вот уже испекла… – она повела рукой к столу и поклонилась.
       Истмах встал, словно не мог пробудиться, ворочал головой, не в силах определить, где находится. Долго посмотрел на женщину. Она вновь склонилась в поклоне:
       – Пожалуйте.
       Истмах рассеяно кивнул, пододвинул стул к столу и присел. Женщина стояла, детишки таращились.
       – Присядь. – Истмах показал рукой на место на лавке у стола.
       – Да как я могу?
       – Просто. Я ведь ныне не наместник.
        – Но вы же – хозяин Гастани. А мы туда раньше ездили, когда… Ездили.
       – Если жив буду – привози сына, возьму в свои отряды отроком, если захочешь.
       …Истмах ел не торопясь, когда внезапно послышался дробный мелкий бег, голос: «Там, он там…» и через порог, споткнувшись – упал мальчишка. Вслед за ним раздался топот, и показалось два воина Истмаха. Мальчишка победно взглянул на них:
       – Вот он! Я же говорил, что он гостит!
       Увидев хозяина, они облегчённо вздохнули.
       – Что случилось?
       – Ничего, всё ладно, только тебя не было. Думали, куда запропал?
       – Пригласили меня, – Истмах насмешливо посмотрел на мальчишку, – в гости. – Улыбнулся.