Заговор слепых. 29

Глава XXVII. ЗИМНЯЯ СКАЗКА

Бироныч так говорил:
Счастье – это когда и в мире ажур, и в природе порядок. А что для этого надо? Да малость малую совсем.
Чтобы река земли не топила — от наводнений разруха и сырость.
Чтобы луна солнышко не заслоняла — от затмений тоска и брожение умов. 
Чтобы чайки паслись на помойках, ибо чайка - хлеб наш насущный.
Чтобы ящики всегда из досочек делались, потому как деревянный ящик душевно горит, а пластмассовый никого согреть не умеет.

Ещё говорил:
Хорошо, если ноги в тепле, но плохо, если срака на холоде.

А еще про любовь:
Хорошо, коли снег идет, сугроб лежит, елдык стоит, а шалава шатается.

Про жисть и смерть свое мнение имел:
Хорошо, когда задрыхнешь в кювете и во сне окочуришься.
Но плохо, если хвораешь хворобой больной, а подохнуть не можешь.

Кроме того, Бироныч и так ещё выражался:
Люди оттого бомжа нелюбовно третируют, что им на бомжа и досадно, и завидно.
Бомж, хоть телом чумаз и моралью не крепок, ради страданий своих ближе прочих пригожих и гладеньких к Царству Небесному.
Бомж - он Божий Угодник, поскольку духом решительно нищ.
А богатые духом хрена лысого в рай попадут. Уж легче уд срамной игле в ушко захерачить.

А ещё в Угодниках числятся:
Затворники и Молчальники.
Столпники и Верижники.
Скитальцы и Страстотерпцы.
Великопостники и Священномученики.

И ещё Бироныч говорил, что Бог на всех один, но у бомжа помимо того и свой Вседержитель имеется.
Звать кумира этого Кукуй. Тело у него человечное, голова псиная, а за спиной – крылья от голубя. Если чего не по нём, Кукуй злой, как собака. А ежели всё по уму – добродушный как голубь.

Живёт Кукуй на луне и всё с верхотуры прекрасненько видит.
Ежели кто бомжа за зря уязвит, Кукуй на обидчика главному Богу изъявит претензию. А если бомж сам чего отчебучит - собаку сожрёт или брата-бомжа гнобить приохотится - Кукуй говнюка в бараний рог покалечит.

Бироныч называл это дело Возмездием.
Стало быть, так...

Когда Прошка узрел на кладбище кочевого приблудника, то сразу решил - надо бедолаге помочь, нечего Кукуя гневить понапрасну.

Вид у голубчика и впрямь был неважнецкий. На плечах пальтишко тощее, из-под полы халат торчит, на вроде больничного. На ногах бациллы булавкой вместо шнурков зашнурованные. А между бациллой и халатом – нога.
Голая! Ни носком, ни подштанником  совсем не прикрытая.
И голова разута: ни ушанки, ни платка, ни шапки лыжной вязанной. Пакли седые торчком торчат, на холодном ветру развеваются.

Продрог, сердечный. Вдрызг продрог! Не мудрено в такой амуниции.
И нос посинел у него, и губы. Особенно верхняя.
Странная была то губа. Аномальная. На две половинки под носом растрескалась, точно кто-то её небезопасной бритвой слегка ковырнул. Прошка таких удивительных губ ни разу в жизни не видел.
Зато нижняя – ничего себе, поприличнее будет. Мокрая только. Болтался на ней эдакий слюнявый жгут, длинной до пупа. Висит, понимаешь, на ветру качается.

«И что это за напасть на кладбище к нам забрела? - подумал Прошка курьёзную мысль, разглядывая доходягу. – На обычного человека, кажись, не похож. Но и не бомж - это сразу понятно».
На бомжей,  ментов и психопатов, которые ночью с ножами по кладбищу бродят, у Прошки нюх был особенный.
«А может это и есть тот самый Страстотерпец-Верижник, о котором Бироныч рассказывал?».

Прошка приблизился к горемыке вплотную, однако тот и ухом не повёл - стоял, привалившись к стволу кривобокой осины, сам из себя деревянный, точно елтышный пенёк.
 
- Эй, братишка, ты чего там торчишь, древесину спиной подпираешь? – поплёл Прохор нить задушевной беседы. – Ждёшь кого? Или так просто, туризм себе делаешь?

Слово «туризм» подцепил он у Бироныча. Знатное слово!
Туризм, это когда приходят на могилы глазеть. Не для дела, чтобы дохлой родне поклониться, а просто так. Из любопытства или для эрудиции.

Живой человеческий голос выбил туриста из коли дебильной мечтательности. Он тряхнул головой, моргнул сначала одним глазом, потом другим, а потом и обеими разом.
Упёр в беседчика растерянный взор, и во взоре этом встрепенулась искра суеверной тревоги, точно не бомж стоял перед ним, а сам Бог Кукуй с собачей звериной мордой.

Прошка хотел было успокоить беднягу, сказав ему что-нибудь ласковое, но не успел – турист вдруг очнулся от ступора и сам затараторил сумбурную скороговорку. Да так шибко припустил, точно внутри у него прорвало немую плотину, и струи запутанных слов устремились наружу:

- Мне сосед по палате шептал, где пальто… И я взял его и сбежал… И ботинки взял, потому что в тапках нельзя… В тапках сразу поймут… А в ботинках – нормально… В ботинках – как все… Шапки не было, это вот жаль… Без шапки в голове озноб… И доктора Френкеля я обманул… Я понял его, а он меня нет… И болезнь мою он тоже не понял… Моя болезнь не в уме, а немножечко сбоку… Но этого сбоку доктор Френкель найти не сумел… Я сбежал… Это да! Мне душно в больнице было… Я понял, что скоро помру, если сбежать не сумею… Я и тут наверно помру, но тут снежок… И воздух здесь сладкий!

Говорун запнулся для паузы.
Утёр рукавом слюнявую юшку, засосал ноздрями изрядную порцию воздуха и вдруг схватил Прошку за грудки.
Слабенько схватил, без надрыва. Не со злобы, а от переизбытка душевности.
Прохор подобных выкрутасов весьма не любил, но на сей раз решил потерпеть.
Всё-таки Страстотерпец! Чего с него взять, с малахольного.

- Я сбежал… Я иначе не мог… Я шёл всё пешком… Целый день шёл… Я продрог совсем и пальцев не чувствовал… А у дома дверь заперта… Ведь бабушки нет больше, и ключи у меня отобрали… Я сначала забыл, что бабушки нет, потому и вернулся… А как вспомнил, что умерла, так и пошёл прочь от дома… По улице пошёл – на трамвае я ездить не стал… На трамвае меня спохватятся и в больницу вернут, а на улице до меня никому дела нет… А куда идти я не знал… Ноги меня сами сюда привели, я и не собирался даже… Бабушка здесь себя хоронить собиралась… Пока жива была, об этом мечтала… У неё тут муж лежит… Точнее не муж, а камень один, потому как муж – он исчез себе без вести… Бабушка хотела возле камня лежать, а начальник в мундире не велел… Сказал, что кладбище старое, и места здесь нет… Сказал, что надо в новом кладбище закопаться, которое за городом… Там места много! Да только скучно там, неуютно… А здесь – хорошо… Здесь деревья, а на деревьях птицы с крыльями… Я и сам хотел бы вот тут вот лежать…

Турист отпустил на свободу грудки и показал освободившимся пальцем на землю.
Палец упёрся в основание осины.
Момент возник благоприятный, и Прошка решил брать власть в свои рукава.

- Пойдём-ка, братец, со мной, - предложил он, арестовав туриста за шиворот. – Культяпки возле кострища погреешь. Похаваешь, чего Бог Кукуй послал по своей восхитительной милости.

Хотел добавить «и бухнёшь», но вовремя остепенился.
Бироныч внушал, что Постники, Страстотерпцы и прочие Великомученики отравы в рот отродясь не берут. Даже пива не пьют!
Поверить в такое отнюдь не легко.
Но с другой стороны – Бироныч титан ума и кладезь премудрости. Он лук со стрелами изобрёл! Такой врать не будет.

К счастью, турист оказался хмырём нестроптивым. Ерепениться он не стал, а поплёлся следом послушно за Прошкой, топча бациллами рытвленный снег.

Честная компания только-только начала у костра собираться, но Бироныч был тут как тут. Сидел возле огня на пеньке и обед для народа готовил: зажав меж коленцами убиенную гулю, пропихивал в клюв ей ивовый прут. Препарировал птицу мира для жарки.
Бироныч сказал, что сегодня особенный день – День Рождения Самого Главного Бога! От того он и голубя пестовал с рвением и тщательно.

- Вот, полюбуйтесь – подобрал туриста на кладбище, - представил Прошка свой трофей. – Что за фрукт я, честно сказать, досконально не понял. Балаболить он мастак, как начнёт – не остановишь! А что к чему и почему, ни хрена не понятно. Может, это оттого, что он продрог и не жрамши? Приютить бы надо сердешного.

Бироныч окинул приблудного гостя скептическим взглядом.

- По одёжке судя, из больницы сбежал. Не псих ли часом?

- Нет, не псих. Я психов за версту чую, - заступился за найдёныша Прохор. – А этот тихий, блохи не обидит. Не в себе только.

- Не в себе, это ерунда. Кто нынче в себе-то? – изрёк кулинар и вновь устремился третировать голубя.

Тонкий прут застрял в глубине сизокрылого тела и не желал выбираться наружу. Насупив брови, Бироныч защемил коленями кроткий труп и дюже притеснил хворостину. Раздался натужный и жалобный звук. Жирная плоть поддалась, затрещала и лопнула, пропустив сквозь себя ивовый вертел.

- Ух ты, прямо сквозь сраку! Круто сработано... Мне бы так.

Прошка аж просиял от восторга. Сам он в поварском искусстве был не шибко талантлив.

- Ничего, у тебя ещё всё впереди, - успокоил Бироныч соратника. – Родишься в новой жизни птахой, и тебе какой-нибудь умелец седло прутом распердолит.

Управившись с голубем, производитель трапезы водрузил пронзённую птицу на погребальный костёр, утёр о портки загрязнённые руки и, обернувшись к туристу, спросил:

- Звать то тебя как, горемычный?

Однако на странника снова напал неподвижный столбняк.
Он вцепился в Прошкин рукав и тупо пялился на умерщвленную гулю.
Глаза его остекленели задумчиво, а верхняя губа мелко-мелко тряслась.

«Эх, ну и хлипкий народец, эти Страстотерпцы! Впечатлительный. И как они только на свете живут?» - подумал Прошка, дивясь на найдёныша. В слух же заявил:
 
- Как, как… Ни боров, ни хряк. Чего пристал к человеку? Говорят же тебе - не в себе он. А имя ему мы и сами состряпать придумаем. Как захотим, так и назовём. Хочешь – Коликом, хочешь – кроликом.

- Точно, кролик, - согласился Бироныч. – От него даже пахнет зайчатиной. Значит, быть по сему!

*   *   *

Кролика Глеб кушал первый раз в жизни, и кролик ему, честно говоря, не понравился. На вкус мясо напоминало сухую куриную грудку. Ничего особенного, цыплячьи крылышки куда как вкусней.
Что же касается внешнего вида…
Глеб никак не мог отделаться от ощущения, что ему подсунули соседского барсика – до того останки ушастого зверя напоминали кошачью тушку.

Обижать шеф-повара он, однако же, не хотел и честно умял свою порцию. Даже косточки обглодал. Но от добавки наотрез отказался, сославшись на переполненность желудочной камеры.
Запивали крольчатину горячим вином с гвоздикой, корицей и апельсиновой шкуркой. Неточка праздновала Рождество!

Почему католический календарь предпочитала она православной традиции, Глеб так и не понял. Да это его и не очень заботило. Декабрь, январь – какая разница?
Как и для большинства поданных Империи, главным и самым любимым праздником для Глеба оставался Новый Год. Рождество же представлялось приятным, но малозначительным довеском. И куда этот довесок присобачить – в конец уходящего года или в начало грядущего - было не важно.
Кроме того, никто ведь не запрещал праздновать оба этих события, обставляя симметричным застольем мистерию круговорота времён.

К торжеству хозяйка отнеслась серьёзно - помимо кролика и глинтвейна испекла ещё торт.
Комнату она украсила свечами, а на тумбочку, возле окна, водрузила настоящую ёлку. Язык не поворачивался назвать зелёную красавицу маленькой - ёлка была одного с Неточкой роста.

- Вообще-то, Рождество – это праздник семейный. Обычно я его с дедулей справляю, - призналась Неточка, убирая со стола испачканные крольчатиной тарелки. – А тут он чего-то вдруг заартачился. Не могу, говорит! Некогда, работы по горло. Якобы, халтурку ему какую-то подкинули. Совсем с ума сбрендил на старости лет! Ну, какая у палача может быть халтурка, скажите на милость?

На вопиющую реплику Глеб ответил риторическим пожиманием плеч .

- Ладно, завтра узнаем. Дед обещал вечером ко мне заглянуть, рассказать, что к чему. Заодно и кролика доест. Он это дело под водочку зверски как уважает!

Распорядившись судьбою заячьих останков, Неточка понесла грязную посуду на кухню. Вернулась она с большой деревянной доской. На доске лежали разные сыры и груша, порезанная на дольки.
Поблагодарив хозяйку за хлебосольство и щедрость, Глеб угостился куском отечественного рокфора и закушал ломтиком груши деликатесную плесень продукта. Приличия были соблюдены, трапезе уделилось достаточно внимания.
Настала пора задушевной беседы.

- Так, и чего там стряслось с нашим Николенькой? - задал Глеб вопрос, терзавший его весь сегодняшний вечер. Неточка с порога огорошила его заявлением, что у неё есть пара сногсшибательных новостей, но отказалась обсуждать их до кролика. Дела - делами, а Рождество – Рождеством!

- С Николенькой? Сбежал твой Николенька!

- Как сбежал?!

- Очень просто, ногами. Как ещё люди бегают?

С точки зрения формальной логики ответ был безупречен, но мало что прояснял.

- Откуда сбежал? Из больницы?

- Естественно! Откуда ему ещё-то бежать?

Новость и впрямь оказалась пикантной.
Ну и Николенька, ну и фрукт. Всех надул, душа голубиная! 
Глеб никак не мог поверить, что этот слабодушный тихоня способен на столь отважный поступок.

- А ты откуда знаешь? В больницу ходила?

- Вот ещё, делать мне нечего! Сами позвонили.

- Сами? Тебе?

- Да при чём тут я! – возмутилась Неточка тупизне собеседника. – Они не мне, они в Цирк позвонили. Мы ж им в прошлый раз про Чаурели наплели с три короба. Будто Николенька родственник его, и всё такое. Вот они и рады стараться! Представляю эту картину.

Неточка сняла с воображаемого рычага воображаемую трубку, поднесла виртуальный предмет к уху и пробасила с характерным кавказским акцентом:

- Алэ? Хто гаварит? Балныца! Какая балныца? Нам балныца совсем не нужна, у нас все здоровые. Чего, чего? Кто сбежал? Псих сбежал! Ай-я-яй. А мне почему звоните? Он что, маньяк, да? Он Цирка не любит?

Изображала директора Неточка убедительно. Видеть кахетинца воочию Глебу не довелось, но он тут же представил себе лысоватого толстячка с кошачьим блеском в лукавых глазах.

- Слава богу, Зураб человек умный и с юмором, - похвалила пародистка начальство. – Сразу смекнул, откуда ветер дует. Догадался, что именем его в личных целях воспользовались, но скандалов устраивать не стал. Просто повесил на служебном входе объявление: «Господа артисты! Вчера из психиатрической лечебницы сбежал некто Белгин. Что делать – ума не приложу! Искренне ваш, Зураб Чаурели».

Неточка звонко расхохоталась, очарованная остроумием босса.

- У меня вообще день сегодня сумасшедший какой-то, - призналась она, нарезвившись. – Новости сыплются, как из ведра! Сперва дед позвонил, огорошил халтуркой. Потом письмо это пришло - приглашение в Дом Слепых на спектакль. Ты даму усатую помнишь?

- Которая на свадьбе рядом с нами сидела? Как же, как же, колоритная особа. Такую не скоро забудешь! И чего она?

Вместо ответа, Неточка встала из-за стола, подошла к секретеру и, отыскав среди прочих бумаг искомое послание, протянула Глебу. Это была открытка размером с ладонь. На глянцевой поверхности картона золотым тиснением значилось:

ЦАРЬ ЭДИП.
Дом Культуры Слепых.
Премьера.

Последнее слово перечеркнула толстая чернильная черта. Под чертой чья-то рука старательно вывела: «Генеральная репетиция. На две персоны».

- Представляешь, прислала по почте мне контрамарку. С ума сойти!

Неточка всплеснула руками и воздела их к потолку.
Привычка - вторая натура! Стоило ей чуть-чуть возбудиться, театральщина тут же лезла наружу, наполняя патетикой самый простенький жест.

- Ну и что? Она же обещала, - припомнил Глеб инцидент в «Египетских Ночах».

- Мало ли кто чего обещал! Усатая дама была под шафе, вот и ляпнула про приглашение. Кто я ей? Сестра? Подруга? Да мы вообще едва знакомы! Ещё извинилась, что на премьеру билетов достать не смогла. Дурдом! И чего она ко мне любовью вдруг воспылала?

- Я думаю, это из-за усов, - вдвинул Глеб дерзкое предположение. – С усами она на гусара похожа, а гусары испокон веков питают слабость к миниатюрным блондинкам. Я знаю – сам в душе гусар!

Неточка смерила самозванца скептическим взором.

- Балбес ты, а не гусар. Ты мне лучше скажи - на «Эдипа» этого пойдёшь или как? Я лично не могу, у меня завтра репа до самого вечера.

За время знакомства с циркачкой Глеб успел привыкнуть к её профессиональному жаргону и быстро сообразил, что под словом «репа» скрывается репетиционный процесс.

- Да и не хочется мне время даром терять. Любительский театр? Нет уж, увольте! Терпеть не могу дилетантов на сцене. Опять же, пьеса… Кто там автор? Софокл? Наверняка чернуха какая-нибудь. С такой фамилией только и остаётся, что про извращенцев писать. Знаю я эти эдиповы комплексы.

- Честно говоря, знакомство с творчеством слепых лицедеев меня тоже не слишком прельщает, - признался Глеб. – А вот на выкрутасы Бобринского я бы поглазел с удовольствием. Прыткий старикашка, везде поспевает. Он ведь не только Мельпомене строит глазки, прочим музам от него тоже досталось. Почётный член Академии Художеств, между прочим!

- Да ну?! Бобринский? Врёшь!

Судя по ревнивым ноткам в запальчивом голосе, о теневой артистической жизни барона Неточка знала меньше, чем ей бы хотелось.

- Информация, это мой конёк, - скромно заметил Глеб, и чтобы не заострять внимание на этом предмете, поспешил вернуть беседу в русло предстоящей премьеры. – Как думаешь, можно я Кубика с собою возьму? Этот Бобринский у него – притча во языцех. Спит и видит барона живьём лицезреть.

- Да бери кого хочешь. Хоть Кубика, хоть Шарика... Контрамарка на двоих, чего добру пропадать? Мы вот как сделаем - вы сперва на «Эдипа» сходите, а после ко мне, на огонёк. Расскажете, что там у них за культурность такая. В крайнем случае, если я задержусь, дед мой тут будет дежурить. Он вас встретит, приютит – в обиде не останетесь. Главное, водку с ним не пейте. То есть по чуть-чуть за встречу можно. Даже нужно, иначе обидится. Но больше – ни-ни! Я деда знаю – погонит коней, не остановишь его.

Выработав стратегический план на ближайшее будущее, Неточка вернулась помыслом к текущему дню. Обозрев праздничный стол и оценив ситуацию, она решила, что гость созрел для десерта.

- Ты с чем будешь торт? С чаем или кофеем?
 
- А какой у нас торт?

- Наполеон. К торту прилагается одноимённый напиток.

- Коньяк, что ли? Настоящий? Французский? Ух ты! Где надыбала нелегальный товар?

Как добывает опальную пищу Тимур, Глеб уже знал, а вот источник Неточкиного благосостояния оставался для него загадкой.

- Ясное дело где – у толкачей-шаромыжников.

- А не отравимся мы твоим Бонапартом?

О махинациях подпольных коммерсантов в городе ходили легенды.
Травить же себя поддельным вином под завязку знатного застолья Глебу хотелось меньше всего.

- Спокуха! Мой спекулянт проверенный человек. Хуже того - дальний родственник. Я всегда у него закупаюсь, - раскрыла Неточка тайну коньячного происхождения. – Ты мне так и не ответил - с чем будешь торт?

- С кофеем. Обожаю кофе с коньячком! - признался успокоенный гость. – С ума сойти! Кролик, сыр, чай-кофе, Наполеон в сухом и жидком виде. Балуешь ты меня...
 
- Отчего ж не побаловать? – Неточка подошла к Глебу и потрепала его всклокоченный чуб. – Я тебя балую, а ты меня. Так что у нас взаимовыгодный бартер. Как называется двустороннее баловство на паритетной основе?

Ликбез Чаурели зазря не прошел — так и шпарит заумными ксенологизмами!

- Разврат?

- Вот именно! – похвалила она за догадливость обожателя кофейно-коньячных излишеств. – Ну что, торт то нести?

- Да подожди ты со своим тортом!

Глеб взял девушку за руку, привлёк к себе и усадил на колени.
Неточка положила голову ему на грудь, прищурила глаза и стала наблюдать за дрожащим пламенем свечки.
Она улыбалась.

- Хорошее у нас получилось Рождество, правда?

Вместо ответа Глеб поцеловал Неточку в макушку. Разделённые пробором волосы оставили на голове обнаженную тропку, как будто нарочно предназначенную для подобных нежностей.

- Ай, щекотно, - засмеялась Неточка, смущённая прикосновением губ. – Знаешь, в рождественскую ночь чудеса всякие случаются. Так говорят. Ты в чудеса-то веришь?

Глеб наклонился и шепнул Неточке на ухо:

- На счёт чудес не уверен - я не волшебник, я только учусь. А вот разврат гарантирую!

*   *   *

Глеб проснулся.
Неожиданно.
Так же внезапно, как и заснул.
Даже не проснулся – вылетел из сна, как пробка из бутылки с шипучим вином.

Сердце, взбешённое выбросом спонтанного адреналина, заколотилось в груди, точно обманутый узник, требующий выпустить его из запертой клетки.
Глеб повернул голову в сторону тумбочки. Красные цифры электронных часов показывали без четверти три.
Значит, проспал он два часа. Даже меньше.

С улицы, сквозь неплотно задёрнутые занавески, в комнату проникал чахоточный свет фонарей. Мглы рассеять он не мог, только очерчивал контур предметов.
На фоне окна сутулой горою чернел силуэт - скрестив по-турецки ноги и укрыв с головой себя пледом, на кровати сидела Неточка.
В ночной полутьме она была похожа на статую оцепеневшего Будды.

- Ты чего?

Собственный голос показался Глебу чужим. Опухший и рыхлый, он с трудом пробивал себе путь сквозь отдушину сонного горла.

- Да так… не спится.

Поддельный Будда покачнулся, расплёл турецкий узел ног и выпрямил затёкшие конечности.

- А ты ночью скулил, - Неточка высвободила из-под одеяла руку и погладила Глеба. – Знаешь, когда ты скулил, мне так жаль тебя сделалось, просто ужас какой-то! Я дура, наверное?
 
- С чего это вдруг?

- Да потому, что дура и есть. И трусиха к тому же. Ты просто не представляешь, какая я трусиха! Стольких вещей боюсь… А больше всего боюсь привыкнуть к чему-нибудь. Привыкнуть, а потом потерять. Тебя боюсь потерять, например. Когда ты утром ушёл, я подумала - а вдруг он больше не вернётся? И так мне грустно сделалось, так тоскливо. А ведь мы знакомы – всего ничего! Представляешь, что будет, когда я к тебе по-настоящему душою прилипну?

- Да ничего не будет, липни себе на здоровье.

Глеб почувствовал, что нужно сказать что-то доброе, утешить, но мозг, одурманенный вязким сном, с трудом копошился в пассивных извилинах.

- Куда я денусь-то? Деваться мне некуда, - заявил он с усмешкой. – Ты учти, я к тебе тоже всерьёз припиявился! От меня не отвяжешься.

- Это ты сейчас такой смелый! Посмотрим, чего запоёшь через месяц.

- Ничего я не буду петь. У меня голоса нет. И почему через месяц?

- По кочану…

Неточка поёжилась. Заплела озябшие ноги в калач и снова укрыла их пледом.

- Представляешь, каково тебе будет со мной? Не в смысле жить, тут-то я как раз покладистая. А просто… на людях появляться, по улицам вместе гулять. На тебя же пялиться станут, как на придурка. Или хуже того – как на извращенца. Надо же, с лилипуткой связался!

- Да плевать мне на всех! Извращенец? Почему бы и нет? Ты мне нравишься, вот и всё. Это главное.

- Нет, дружок! Одним «нравишься» тут не отделаешься.

Неточка тяжко вздохнула, и Глебу от этого вздоха сделалось не по себе.
А может так оно и есть? Может он и впрямь слабак? Кто знает, что ждёт его через месяц?
Тьфу ты чёрт! Глеб тряхнул головой, пытаясь прогнать от себя неприятные мысли.

- Чего головой трясёшь? Не веришь мне? Думаешь, я на жалость давлю? Ну да, давлю, не без этого… Только в главном я права - плевать на мнение людей ой как не просто! Для этого нужно быть таким, как Бобринский.

- В смысле? – удивился Глеб эксцентричному тезису. – Таким же старым или таким же богатым?

- Не в возрасте дело. И богатство тут не причём. Знаешь, что он сказал про Павлину? «Чтобы понять её красоту, надо смотреть на мир глазами страдания. Глазами, вывернутыми наизнанку. Или быть слепым». Ты то ведь не слепой!

- Пока что нет. Но это дело не трудно исправить.

- Типун тебе на язык!

Неточка со всей силы двинула его кулаком по коленке. Глеб аж взвизгнул от внезапной и незаслуженной боли.

- Хватит драться, садюжница! Правильно про тебя дед сказал: от горшка два вершка, а злости – на целую роту агрессоров.

- Это я так, для гимнастики, - пошла на попятную Неточка. – Замёрзла, решила кровь разогреть.

- Чью кровь? Свою или мою? А коли замёрзла – шныряй под одеяло. Обогрею, как умею.

Неточка сбросила плед и, прошмыгнув в постель, прижалась к жертве насилия.
Глеб почувствовал, как колотит в его правый бок ее сердце.

- А ты еще и бубнил чего-то, - призналась она. - Про год какой-то. Толи без сна, толи без дна, я не расслышала… Бредил, что ли?

- Про год? Это я, наверно, стихи сочинял, - догадался Глеб.

- Во сне?

- Почему бы и нет? Если долго о чем-то думаешь, это тебя и во сне преследует.

- Преследует? - Неточка подавилась смешком. - Что-то больно много вокруг тебя преследователей, не находишь? Что за стихи-то такие?

- Задачка для ума. Четыре строчки. В каждой строчке — четыре слова, в каждом слове — три буквы.

- Надо же! И как успехи?

- Три строчки осилил, последняя не дается.

-  Три строчки, это уже кое что. Ну так порадуй барышню стишком.

- Обойдешся...

Глеб не любил озвучивать неготовые вирши.
Чтоб инспирировать поэта, Неточка погладила его ногу своею ступней, коснулась губами уха и прошептала ласково:

- Давай, не ломайся.

- Ладно, - нехотя согласился Глеб, и ста декламировать, обращаясь к потолку: - Как год без сна. Как сон без дна. Как гул ста рек…

- Стонал узбек!

В мгновение ока расправившись с «задачкой для ума», Неточка звонко расхохоталась, однако привередливый стихоплет зарубил ее экспромт на корню:

- Нет, так не пойдет. Это не по правилам. Я же говорю: четыре слова, по три буквы каждое. В творчестве главное, это скрупулёзность и тщательность.

- Да пошел ты со своей скурпулезностью…

Изловчившись, пальцы Неточкиной стопы ухватили волосок, росший у Глеба на ляжке, прямо над коленом, и резко дернули его.

- Ай! - заверещал тот от боли и неожиданности. - Это что еще за фокусы?

- А просто так. Может я тебя погладить хотела? - кончиком языка Неточка лизнула краешек уха. - Прочтешь еще чего-нибудь?

Глеб повернул голову. Лбы их встретились, носы соприкоснулись.

- Ну, уж нет! Теперь твоя очередь меня развлекать. Мне, кстати, кое-кто чудеса обещал.

- С чудесами неувязочка. Увы! Наврала я тебе про чудеса, - покаялась Неточка. - Я лгунья. Ты этого так и не понял еще?
 
- Тогда хоть сказку расскажи. Рождественскую какую-нибудь. Сказку хочу!

- Ишь ты, расскажи, да расскажи… Навострился канючить!

- Ну, пожалуйста!

Глеб ещё крепче обнял Неточку. Ему вдруг почудилось, что чужое сердце просочилось сквозь рёбра и бьётся теперь в его собственном теле.
   
- Ладно, так уж и быть. Про Фиму Шестикрылого знаешь?

Название показалось знакомым, но фабулы Глеб припомнить не мог.

- Это из Вениной книжки, что ли? – догадался он.

- Ага, из Вениной. Моя любимая!

- Раз любимая, валяй!

Неточка засопела, собираясь мыслями, потёрлась носом о соседское плечо и начала:

- Фима был дегенерат…

- Ну, ни фига себе! Неслабое начало для рождественской сказочки, - перебил её Глеб, и тут же получил вразумляющий тычок кулаком.

- Заткнись! Я тебе говорила уже: по одёжке встречают одни недоумки, а в народном творчестве конец - всему делу венец! Вся соль в финальном аккорде. Короче, «Сказка про Фиму». Ещё раз перебьёшь – удушу!

*   *   *   

ШЕСТИКРЫЛЫЙ ФИМА.
Из книги «Сказки Пегой Жихарки».

Фима был дегенерат.
Нельзя сказать, чтобы полный идиот, но и полудурком его назвать было бы не искренне. Дурости в нём обитало в аккурат на три четверти, да и оставшаяся четвертинка ума была не шибко шикарного качества.

Фима был дегенерат.
Он про себя это искренне понимал и ничуть по данному поводу не сокрушался.
А ещё Фима был отъявленный активист. Вся его жизнь подчинялась двум сугубым заботам – радеть и маяться.
Радел Фима обо всём, что в голову влезет, а маялся от того, что хлопоты эти пропадали в напрасной и неопознанной туне.

Всех тварей животных Фима душой привечал, никто мимо глаз его не мог прошмыгнуть безнаказанно. Но пуще всего он о пернатом народе заботился.
Встретит Фима сороку-воровку, и давай радеть, как бы та не натырила добра с выше лимитов дозволенных.
Увидит дятла на суку – и скорее переживать, чтобы дятел этот не отдолбил у сука чего-нибудь лишнего.
Большой был Фима хлопотун!
Все воробьи от него в округе шарахались. Любил Фима воробьёв хлебом кормить, а крошить харчи забывал. Приметит где-нибудь воробьишку голодного, и ну в него горбушкой кидаться.
Кому, скажите на милость, такое обхождение понравится?
Ясное дело – никому!
От того и маялся Фима, ощущая оставшейся четвертинкой ума трагическую несообразность результата и замысла.

И вот, как-то раз, брёл Фима с понурой головой куда глядят его заплаканные глазки. Брёл-брёл, да и на брёл на какую-то дрянь, валявшуюся посреди проезжей части.

Ростом дрянь была велика, а внешность имела нелепую.
С одной стороны посмотришь – вроде мужик. И руки есть, и ноги, и усы под ноздрями растут.
А если с другого конца приглядеться, то и не мужик вовсе, а птица какая-то редкая. Всё тело в перьях, от шеи и до пупка, а за спиной крылья.
И не две штуки, как у дятла или воровки сорокиной, а целая охапка!

Сколько точно крыльев, Фима сказать не решался, ибо в арифметике не шибко ещё преуспел.
Но если по пальцам считать, то на правой все пальцы на это уйдут, и ещё одно запасное крыло останется.
Зато, если левую руку в дело пустить, то тютелька-в-тютельку получится, потому что на левой руке Фима имел на один палец больше, чем полагается по прейскуранту анатомической надобности.

- Эй ты, чего тут лежишь? – полюбопытствовал Фима, смекнув, что если тварь ответит - значит мужик, а если промолчит – то, стало быть, птица.

- Отдыхаю, - услышал он утомлённый голос твари.

«Мужик!» - обрадовался Фима успеху эксперимента. Фима всегда подозревал, что он не простой дегенерат, а очень даже башковитый.

- А откуда ты взялся? – вновь потревожил Фима крылатого мужика злободневным вопросом.

- С неба упал, - буркнул тот в ответ и закрыл глаза, давая понять, что желает маленечко побыть в одиночестве.
    
«Значит всё-таки птица, раз с неба упал», - подумал Фима логичную мысль, и в голове у него от этой мысли стало бесформенно.
Вроде бы говорящих птиц не бывает... Но и мужики с неба тоже не падают.
С крыши – это другой коленкор! С крыши мужики часто валятся. Особенно, по пьяной затее. А вот до неба, сколько не выпей – никак не достать.

Заскучав от неумения классифицировать приблудную тварь, Фима стал ковыряться в носу. Это занятие всегда подымало ему настроение.
Если Фима грустил или печалился, то ковырял себя указательным пальцем, если тревожился, то безымянным, а если прибывал, как сейчас, в нерешительности, то использовал для этого дополнительный палец левой руки.

Поскольку пальцы у Фимы были когтистые, а внутренность ноздрей хрящеватой, ковыряние сопровождал навязчивый шум, напоминавший копошение лесного ежа. Увлёкшись, Фима так раззадорил себя, что дремавшие рядом сороки проснулись и предпочли перебраться на соседнее дерево, подальше от Фимы и его рукоблудства. Проснулась от шума и падшая тварь. Открыла студенистый глаз, поглядела на виновника акустических беспорядков и с укоризной промолвила:

- Эй ты, чувырло – утихомирься!

Фима был воспитанный идиот, и потому не стал ерепениться – вытащил палец из ноздри, облизал его и сунул в карман.
Поёрзав, тварь открыла второй глаз, присела, опершись на локоть, и полюбопытствовала:

- Слушай, чувырло, есть что пожрать?

Фима был не только воспитанный дегенерат, но и добрый.
Он достал из-за пазухи краюшку пшеничного хлеба и, памятуя о казусе с воробьями, стал крошить батон перед носом у твари.

- Тьфу ты, дурак! – обругала Фиму тварь, смахивая с усатой морды хлебные крошки.

- Неправда ваша! – обиделся Фима досужим словам. – Я не дурак, а дегенерат. Это большая и важная разница. Дурак пнул бы тебя ногой, да мимо прошёл. А я вежливость проявил, краюшку последнюю извёл на тебя, окаянного!

- Ладно-ладно, – пошла на попятную тварь. – Виноват, обознался маленечко. Это я сперва подумал, что ты дурак. А теперь и сам вижу – вылитый дегенерат. Как тебя звать-то, чувырло?

- Фима, - представил себя Фима по всем правилам культурного обхождения.

- Надо же! – воскликнула тварь и вдруг захихикала, хлопая крыльями. – Тёзка, значит… Ну, и дела!

- Да нет же, никакой я не тёзка. Я – Фима!

Во избежание превратностей понимания, Фима вытащил из кармана левую руку и ткнул себя в грудь дополнительным пальцем.

- Фима! Это имя моё. От рождения.

- Так ведь и я тоже Фима, - заорала радостно тварь. – Точнее, Фима – это в домашнем кругу, для своих. А по паспорту я: Шестикрылый Серафим, Ангел Девятого Чина, Архистратиг и Громоносец, Лицо Особо Приближённое к Престолу Всевышнего.

- Ух, ты! – выдохнул Фима, не в силах унять восхищения. Он никогда ещё не слышал таких длинных и непонятных имён. Сразу было ясно, что падшая тварь – важная шишка. На вроде главврача или завмага, а может даже и важнее их всех…

Шестикрылый Серафим встал на ноги, стряхнул с пернатого пуза дорожную пыль, подошёл к Фиме и дружески стукнул его рукой по плечу.

- Кто бы мог подумать, что первое чувырло, которое я встречу на этой земле – тёзка, дегенерат, да к тому же ещё шестипалый! Ну что, будем знакомы?

- Будем, - согласился Фима и тоже шандарахнул архистратига по плечу шестипалой ладошкой.

Серафим слегка обалдел от такого панибратства, но во время сообразил, что судить убогого по общепризнанным меркам – себе дороже, и перевёл разговор в индифферентное русло.

- Как жизнь, Фима? Чем занимаешься в свободное от досуга время? – спросил он, потирая ушибленное плечо.

- Да так, - неуверенно промямлил Фима. – Сперва радею, потом маюсь, что плохо радел. В общем, пустяки… А ты?

- И у меня тоже самое, - посетовал Серафим. – Горбатишься день-деньской, жжешь глаголом людские сердца, а всё без толку! Как о стену горох!
 
- Во-во, это точно, - поддержал архистратига Фима. – Как об стенку! А хуже всего сороки-воровки: ты им – не воруй, а они за своё. Натырят добра полный клюв и давай добычу прятать, по сусекам рассовывать. Ни какого порядку!

- А главное, никто тебя за труды не похвалит, - подхватил громоносец эстафету огульного ропота. – Критиковать-то все мастера, а как дело делать – они в кусты! Ещё и язвят: иди, мол, Серафимушка, паши стезю на перепутье, а мы на тебя из кустов полюбуемся.

Ангел девятого чина тяжко вздохнул.
Так тяжко, что с недалёких осин посыпались листья, а с елки рухнул околевший дрозд.

- Слушай, а чего ты с неба-то брякнулся? – осведомился Фима, налюбовавшись падением дрозда.

- Так, ерунда… С начальством поцапались, - отмахнулся Серафим крылом от вопроса.

От горьких дум в носу у громоносца  засвербело, и он полез было пальцем в ноздрю, но образумился.
Как ни крути, а он агент небесных сфер наивысшей категории - не к лицу ему ковырять перстами нюни.

- Фима, - обратился архистратиг к своему несуразному тёзке. – Ты, как я погляжу, птиц уважаешь, об их моральном облике печёшься.

Фима спорить не стал и вежливо кивнул в ответ мякинной головою.

- А сам птицей стать хотел бы?

- Как это?! – такого оборота Фима не ждал и весьма предложением сим озадачился.

- Как, как… Какой кверху! – передразнил его Серафим. – Очень просто: я тебе крылья свои отдам, а ты мне в замен ладонь шестипалую. С крыльями ты совсем как птица будешь. Даже лучше ещё! У птицы два крыла всего, а у тебя в три  раза больше. И правая рука за тобой, между прочим, останется.

Серафим зыркнул на Фиму пронзительным взором, простёр над ним загребущую длань и строго предупредил:

- Смотри, тёзка, упустишь момент – локти кусать себе будешь! Другого случая не подвернется.

Сунув в ноздрю дополнительный палец, Фима кряхнул и крепко задумался.
С одной стороны – предложение заманчивое! Крыло, конечно, лучше, чем рука, тем более левая. Но с другой…
Фима опасливо сомневался – не хотят ли его облапошить в очередной многочисленный раз? Люди любили Фиму дурить, пользуясь его слабоумием. Кто-то ради корыстного озорства, кто-то – ради забавы и юмора.
В общем, горьким опытом Фима был многократно учён и привык держать в остро лопоухое ухо.

- Оно, разумеется… Крылья, того… Вещь, безусловно, не глупая! Только сам-то ты как без них обходиться имеешь в намерении? – спросил он и хитро прищурился, давая понять - мы сами с усами, себе на уме! С кандычка облапошить нас не получится!

- Тебе-то что за печаль? – парировал реплику Серафим. – Хочешь, бери крылья, не хочешь – отваливай в сторону!

Слова Громоносца, хоть и были маленько не деликатными, понравились Фиме.
Кто гадость в мыслях имеет, всегда лебезит, склоняет и сложно упорствует.
А этот – отнюдь! Не хочешь птицей быть, и Бог с тобой. Катись себе в задницу!

«Эх, была, не была…» - подумал Фима, последний раз ковырнул себя дополнительным пальцем и протянул Архистратигу шестерню.

В ту же секунду земля задрожала, а небеса громыхнули грозой.
Так сильно громыхнули, что с ёлки упал очередной дохлый дрозд, а осины лишились последней листвы, и сделались неопознанно лысыми.
 
От громогласного грохота Фима тоже слегка обомлел.
Он потерял равновесие смысла и уже собирался свалиться ничком, как вдруг какая-то странная сила подхватила его, оторвала от сотрясённой земли и вознесла на пять саженей.

Силой этой оказались крылья. Его собственные!
Удивившись случившейся пертурбации, Фима шевельнул мускулатурой спины, и в тот же миг шесть пернатых конечностей отозвались на усилие тела шебутным трепыханием. Фима летел, барахтаясь в воздухе.
Лысые ветки осин хлестали его по лбу и щекам, и он успел изрядно ободрать фасад, прежде чем приноровился к своему птичьему состоянию.

К счастью, Фима был способный дегенерат. Пяти минут хватило ему, чтобы овладеть азами пархательной навигации.
Окружённый эфиром воздушной среды, Фима парил над гладью суши, и невесомая радость переполняла его изнутри.

И тут он увидел сороку.
Вороватая птица летела куда-то по своим сорочьим делам, тараня в клюве краденный браслет.
Воспользовавшись новым своим положением, Фима подкрался к сороке и пнул клептоманку ногой в поддых.
Птица, не ожидавшая подвоху, раззявила глупый свой клюв, браслет выскользнул, а Фима, изловчившись, поймал его – благо правая рука осталась при нём и исправно служила хватательным целям.

Спикировав к ближайшему дереву, Фима приземлил пухлый зад на кряжистый сук и стал разглядывать отбитое у сороки сокровище.
Браслет блестел красивым блеском и радовал любовно глаз.

«Знатная штукенция! Такая мне и самому пригодится» - решил Фима и сунул трофей в карман.

Фима задрал голову, увидел вальяжное небо, и на душе его сделалось ласково.
Потом он посмотрел на землю, и земля показалась ему чужой и шершавой, как горбушка лежалого хлеба.
А ещё он заметил усатого мужика, который шёл по тропе в  сторону заката, весело размахивая шестипалой рукой в такт своим бестолковым шагам.

- Нет уж, дудки! Больше я ногами ходить не намерен! Хватит с меня этой муки, - вынес Фима вердикт пешему существованию.

Набрав полный рот слюны, он плюнул в след удаляющемуся Серафиму, почесал кончиком крыла макушку носа и мечтательно произнёс:

- Эх, мне бы ещё где-нибудь клюв раздобыть… Я бы этим клювом так славно суки стал долбить – все бы дятлы подохли от  зависти!