Неисцелимые раны войны

   
        О войне у меня  много воспоминаний. И первое -  эвакуация. Отца призвали на войну в  первые  дни войны. Поэтому в  эвакуацию нас отправлял мамин брат, дядя Коля. Купить билет в кассе было просто невозможно, и поезда брали штурмом  пассажиры  с билетами и без оных. У нас билетов не было, и дядя Коля, молодой, красивый, а главное,  высокий мужчина, взяв меня подмышки, стал просовывать в вагон через окно. Как в теперешних электричках, где верхняя  продолговатая створка окна  открывается. Вот сквозь неё  он и просовывал меня  аккуратно, целуя в перепуганные глаза,
- Держись, держись ручками. И тихо, не бойся, Просто  займи место для мамы и братика. Они к тебе сейчас придут. Товарищи, возьмите ребенка.
    Кто-то подхватил меня, и я увидела, как черная лава обезумевших людей врывается в вагон. И среди них нет ни мамы, ни братика. В ужасе я закрыла глаза ладошками и сжалась в комочек  на полу между лавками, не в силах даже заплакать. Только когда мама, наконец, подняла меня и прижала к себе,  я зарыдала облегченно. (С той поры  появилась и по сию пору сохранилась  у меня  толпофобия, паническая боязнь толпы).
   Кое-как мы с мамой и братиком устроились в одном из отсеков плацкартного вагона между лавками, под окном. Все места на лавках были заняты пассажирами с билетами. Когда приближался контролер, мама, по наущению соседей, закрывала глаза и притворялась спящей. А соседи старались уговаривать контролёров.
- Да есть, есть у неё билеты. Умаялась она с детишками. Только что  заснула. Вон и мальчонка сморился, спит. Не будите вы их.
   А я никак не могла уснуть, и во все глаза перепугано  смотрела на контролёра. Проверив у всех билеты, он постоял, глядя на нас, вздохнул и пошел дальше.
   Проверяли билеты по нескольку раз. Как-то контролёр  пришел не один, а  в сопровождении строгой  тётки. Мама снова притворилась спящей, соседи  принялись за уговоры,  но контролёрша была неумолима.
- Да, погодите вы, заступники.  Женщина, просыпайтесь и предъявите билеты.
     Мама смотрела на неё обречённо. Врать она не умела.
- Ну, что вы смотрите? Или предъявите билеты или  выходите отсюда,  освободите место. А то понапихались, ни пройти, ни продохнуть.
    Мама взяла чемодан и узел в одну руку, подхватила Толика. Я заревела, уцепившись за юбку.
    Мужчина контролёр, понурившись, пошел вперед. Потом   он вернулся и, потянул контролёршу за рукав.
- Пошли дальше. Скоро остановка, а нам ещё больше полвагона проверять.
- На остановке чтобы сошли, - скомандовала контролёрша, уходя вперед по вагону.
-  А ты проследи,- обратилась она к проводнице.
- Ладно, прослежу, - бесцветным голосом проговорила проводница. – Пойдёмте, - кивнула она маме.
Мы вышли за проводницей  в тамбур.
– Погоди. Вещи ко мне под лавку кинь.
Мама испуганно вцепилась в поклажу.
- Да, не пугайся. Куда ты с этим грузом? Ты на остановке выйдешь, а потом потихоньку войдешь и в тамбуре переждёшь. А я вещи твои  на старое место перенесу.
     Запомнился мне этот тамбур.  Как же страшно было ехать там. Тамбур, вернее соединительная  секция между вагонами, была какая-то зыбкая, неустойчивая. Под нашими ногами  скользили две наползающие друг на друга рифлёные металлические пластины. Сбоку висели плотные парусиновые, в свободную складку завесы. Всё это  соединялось не плотно, с большими зазорами. Во все  просветы дуло, громко свистел ветер. А внизу угрожающе мелькали колёса, рельсы и шпалы. Сидящий у мамы на руках братик  от страха уткнулся ей в шею,  и не поднимал головы, а я  внизу жалась к её коленям.
- Не бойся, доченька,- успокаивала меня мама.
    Через какое-то время проводница осторожно приоткрыла тамбурную дверь:
- Ступайте уже. Да сядьте между лавок как-нибудь незаметнее. Заставьтесь чемоданами, узлами.

     И второе воспоминание, уже по возвращении из эвакуации. Самое жуткое, самое неотступное,  неистребимое,  до седых моих волос сохранившееся.
     На одной из остановок к нашему вагону подъехал инвалид войны в выцветшей гимнастёрке. Безногий инвалид на деревянной доске  с четырьмя подшипниками вместо колес. Ведущие в вагон железные ступени с поручнями отстояли далеко от земли. Голова и руки инвалида едва доставали до нижней ступени. Когда он, подъехав к вагону,    ухватился за поручни и привычно и отчаянно стал подтягиваться на сильных руках, наша проводница принялась прогонять его.  Но он не слушал её и продолжал карабкаться,  подтягивая обрубок своего безногого тела вместе с привязанной к нему доской. И тогда проводница, отчаянно крича, принялась бить его по рукам   палкой с намотанным красным флажком. Сорвавшись вниз, инвалид зарычал от  бессильного отчаяния, схватился обеими руками за голову, раскачиваясь на своей доске, исступленно и жутко воя. И вдруг  одним рывком кинулся под вагон и лёг головой  на рельсы.
    Все вокруг заголосили, забегали. Какой-то старик оттащил инвалида от поезда и встал сзади, не снимая рук с его плеча  и продолжая что-то говорить.
- Да пусти ты его в вагон!!!  - раздалось несколько голосов.
    Проводница  прижалась спиной к нависающей над землёй ступеньке, раскинула руки крестом и уцепилась ими за обе поручни.
- Фашистка! - крикнул кто-то.- Он за тебя кровь проливал…
    Проводница, продолжая держаться руками за обе поручни,  склонила голову так,  что  был виден только серый берет да щеки, по которым стекали полоски слёз. Она  медленно подняла голову, невидящими глазами  глянула…поверх толпящихся у вагона людей.
- Фашистка?! Я?! - проговорила она медленно и тихо…. - Да если я его пущу, меня с работы выгонят. А у меня дома двое ребятишек одни сидят. Вот такие же,- кивнула она на стоящую рядом со ступенями маму.
- А муж мой тоже на войне …,- она запнулась, - с войны не вернулся. 
     Она переложила палку с намотанным красным флажком в левую руку, покопалась в кармане свободной рукой и  достала неровный обломок кускового сахара.
- На-ка, отнеси ему, - протянула она мне, кивнув на инвалида.
- Пойди, доченька, отдай дяде, - подтолкнула меня мама.
     Я сделала пару шагов, отделяющих нас от инвалида.
- Дядя,- пролепетала я, протягивая сахар.
     Он сидел, вцепившись руками в края доски, и понурив голову с седым ёжиком волос.
- Положи ему,- подсказал стоящий сзади старик.
      Я нагнулась и, обмирая от ужаса и жалости, положила кусочек сахара на доску рядом с культями, замотанными в брючины галифе, и, кинувшись к маме, зарылась лицом в её юбку.
- Вы бы тут собрали ему, кто что может, - проговорила проводница, поворачиваясь боком и снимая руку с поручня.
- Доченька, пойди, принеси одну бабушкину лепешку, - сказала мама.  - Только одну,- прошептала она. А то нам ещё до Москвы ехать.
    Все обитатели поезда, прильнув к окнам, наблюдали за разыгравшейся у вагона драмой. Братик мой жался в уголке у двери,  обнимая нашу поклажу.
- Дай-ка,- сняла я его ручонку с мешка. Достала одну лепешку, потом,  помедлив, взяла еще одну.
- Я  свою отдам. Сиди тихо. Мы скоро.
- Ну, чего там, девочка? Ты инвалиду несешь?
Я кивнула головой.
 - Товарищи, тут инвалиду войны собирают. Кто что может, кто сколько может.
     Вагон оживился, люди подходили и протягивали  куски  хлеба, яблоки, яйца, какие-то кулёчки. Руки мои переполнялись.
- Погоди, дочка.
   Кто-то скрутил из газеты пакет.
- Клади сюда.
   С полным пакетом я вышла к дверям, меня подхватили  подмышки и подтолкнули к инвалиду. Глядя на склоненную голову, я  опустила   пакет ему на колени.  Оторвав руки от доски, он  поддержал сползающий  пакет,  и  мокрые пятна от падающих слез   расплывались на газетной  бумаге.
    Дед рукой погладил меня по голове.
- Спасибо, голубушка.
 Раздался гудок, потом второй, третий.
- Давайте в вагон. Быстрее, - скомандовала проводница.
    Все кинулись в вагон,  и приникли к окну. Инвалид так и остался сидеть недвижно, не поднимая головы, с кулём в руках. 
     После следующей остановки проводница пришла в наш отсек, присела.
- Одна я деток ращу. Вот, вроде твоих,- показала она рукой на маму.-  Только у меня мальчик старший. Помощник с малых лет. Вот и сейчас на него дочку оставила. А сердце-то ноет, как они там.
     Она помолчала, опустив руки и склонив голову
- А муж.. Не вернулся он с войны…. У другой задержался. Прислал открытку с одним словом «Прости!»  Потом кто-то  его видел. Говорят, пока в госпитале лежал… - она сглотнула слёзы, - в общем, обычная история. Сестричка ухаживала за ним после ранения, выходила, пригрела и забеременела.  Теперь у моих детей там сестричка растёт.  И  как их судить?! Война эта треклятая!!!
    Она ударила кулаками по коленям.
- Ну, ничего,- погладила она меня по голове, - ничего.  Как ни то, выдюжим. Уж если войну пережили, то теперь как-нибудь сладим. Ладно. Пойду я. Товарищи, к Льву Толстому подъезжаем.. Только бы инвалидов не было! Всю душу истерзали.  Мой-то… Ну, бывший мой, говорят,  тоже без руки остался.

                *******

      Летом 1948 года всех инвалидов разом выселили из Москвы. Убрали по распоряжению властей. 
    «Всего за несколько дней была проведена централизованная акция по удалению инвалидов войны из городов. Все они были вывезены. Милиционеры активно обыскивали дома, общежития, даже подвалы, где могли находиться калеки. Всех обнаруженных в срочном порядке эвакуировали.
    С 1948 года на территории Советского Союза создаются специализированные «санатории» для содержания инвалидов войны. Часто Дома инвалидов устраивали в бывших монастырях. В валаамском «санатории» за время его существования скончалось более двух тысяч фронтовиков. Их похоронили на неприметном кладбище без почестей. Только в 1984 году этот дом инвалидов был окончательно закрыт. Всех инвалидов вывезли в другой интернат, в Карелии. При переезде не смогли обнаружить ни документов, ни наград выживших и умерших.
      В 2011 году на Валааме был установлен памятный мемориал в честь умерших здесь фронтовиков».
 Простите нас! Вечный вам покой и Вечная память!