Беседы после лекций, РАУ Ереван 2019, 27

     27. Мемуары Эйзенштейна: система координат.

     Лавровый венок славы вмещает только одну голову. В нём нет места тем членам команды, благодаря которым венок оказался на своём заслуженном месте. Талантливым труженикам, сопричастным к творению шедевра, но не осенённым ветвями лавра, достаётся радость высокой оценки их общего труда и благодарность венценосного лидера.

     Тому есть множество примеров в истории кинематографа, потому как кино самый многолюдный вид искусства. Один из таких случаев приведён ниже.
Отывок из мемуаров Сергея Эйзенштейна.
О Нунэ Агаджанян – всеми забытом сценаристе “лучшего фильма всех времён и народов”.

"...И все это как результат… трехмесячной (!) работы над фильмом. (Включая две недели на монтаж!)
Легко сейчас, двадцать лет спустя, перебирать в памяти засохшие лавровые листки. Пожимать плечами над трехмесячным сроком самого рекорда. Важнее вспомнить преддверие самого нырка, из которого наш молодой коллектив вынырнул рекордсменами…

     И тут прежде всего надо вспоминать и вспоминать дорогую Нунэ.
Чтобы не пугать читателя, скажем сразу, что Нунэ — это армянская форма имени Нина.
     А сама Нунэ — Нина Фердинандовна Агаджанова. […]
И вот почему я пишу о Нунэ.
     Нина Фердинандовна Агаджанова — маленького роста, голубоглазая, застенчивая и бесконечно скромная — была тем человеком, который протянул мне руку помощи в очень для меня критический момент моего творческого бытия.
Ей поручили писать юбилейный сценарий о Пятом годе. К этому делу она привлекла меня и твердой рукой поставила меня на твердую почву конкретной работы, вопреки всем соблазнам полемизировать и озорной охоте драться в обстановке грозивших мне со стороны Пролеткульта неприятностей.

     Нунэ, около своего маленького самовара, как-то удивительно умела собирать и наставлять на путь разума и творческого покоя бесчисленное множество ущемленных самолюбии и обижаемых судьбою людей.
     Делалось это как-то так же бескорыстно и так же заботливо, как поступают дети, собирая в спичечные и папиросные коробки — или в искусственные гнездышки из лоскутов и ваты — кузнечиков с оторванной лапкой, птенчиков, выпавших из гнезд, или взрослых птиц с перебитыми крыльями.

     Сколько таких же подбитых и ушибленных бунтарей, чаще всего «леваков» и «экстремистов» от искусства, встречал я здесь вокруг ее уютного чайного стола.
Иллюзию своеобразного морального ковчега, на время укрывавшего своих пассажиров от слишком рьяных и суровых порывов ветра и бурь, еще доигрывали неизменно скакавший между нами неистовый терьер Бьюти и… живой «голубь мира», которого я, как-то о чем-то поспорив с Нунэ, в порядке замиренья приволок ей. […]

     Иногда казалось, что перед нами своеобразная приемная зверюшек доктора Айболита, расширенная — от зайчиков с перевязанной лапкой или гиппопотама с зубною болью, — на много  взрослых подбитых жизнью самолюбий, горячечных принципиальных заблуждений, жертв случайных творческих невзгод или носителей биографий, пожизненно отмеченных печатью неудачников.

     Безобидность этих зайчиков с перевязанными лапками чаще всего была, конечно, более чем относительной… Достаточно вспомнить, что именно здесь, у Нунэ, […] я впервые встретил (и очень полюбил) такого неутомимого упрямца и принципиального бойца, как Казимир Малевич, в период его очень ожесточенной борьбы за направление института, которым он достаточно агрессивно заправлял.[…]

     И здесь на этом пути, в осознании этого, каждый находил себе моральную поддержку и помощь. И не только словом. Но часто и делом. Так именно и было со мною.
     Но Нунэ сделала больше. Она не только втянула меня в весьма почтенную работу. Она втянула меня в подлинное ощущение историко-революционного прошлого.
Несмотря на молодость, она сама была живым участником — и очень ответственным — подпольной работы предоктябрьской революционной поры.
     И поэтому в разговорах с нею всякий характерный эпизод прошлой борьбы становился животрепещущею «явью», переставая быть сухою строчкой официальной истории или лакомым кусочком для «детективного» жанра. (Кстати сказать, самый отвратительный аспект, в котором можно рассматривать эпизоды этого прошлого!)
Ибо здесь дело революции было домашним делом. Повседневной работой.
Но вместе с тем и высшим идеалом, целью деятельности целой молодой жизни, до конца отданной на благо рабочего класса.

     Достаточно известна «непонятная» история рождения «Потемкина». История о том, как этот фильм родился из полстранички необъятного сценария «Пятый год», который был нами «наворочен» в совместной работе с Ниной Фердинандовной Агаджановой летом 1925 года.
     Иногда в закромах «творческого архива» натыкаешься на этого «гиганта» трудолюбия, с какою-то атавистическою жадностью всосавшего в свои неисчислимые страницы весь необъятный разлив событий Пятого года.
     Чего-чего тут только нет! Хотя бы мимоходом. Хотя бы в порядке упоминания. Хотя бы в две строки. Глядишь и даешься диву.
     Как два, не лишенных сообразительности и известного профессионального навыка, человека могли хоть на мгновенье предположить, что все это можно поставить и снять! Да еще в одном фильме!
     А потом начинаешь смотреть на все это под другим углом зрения.
     И вдруг становится ясным, что «это» — совсем не сценарий. Что эта объемистая рабочая тетрадь — гигантский конспект пристальной и кропотливой работы над эпохой. Работы по освоению характера и духа времени. Не только «набор» характерных фактов или эпизодов, но также и попытка ухватить динамический облик эпохи, ее ритмы, внутреннюю связь между разнородными ее событиями. Одним словом — пространный конспект той предварительной работы, без которой в частный эпизод «Потемкина» не могло бы влиться ощущение Пятого года в целом.
     Лишь впитав в себя все это, лишь дыша всем этим, лишь «живя» этим, режиссура могла смело брать номенклатурное обозначение — «броненосец без единого выстрела проходит сквозь эскадру» или: «брезент отделяет осужденных на расстрел» — и на удивление историкам кино из короткой строчки «сценария» делать на месте вовсе неожиданные «волнующие сцены» фильма.

     Так строчка за строчкой сценария распускались в сцену за сценой, потому что истинную эмоциональную полноту несли отнюдь не беглые записи либретто, но весь тот комплекс чувств, которые вихрем поднимались серией живых образов от мимолетного упоминания событий, с которыми заранее накрепко сжился.
Китайщина чистой воды! Ибо китаец ценит не точность сказанного, записанного или начертанного. Он ценит обилие того роя сопутствующих чувств и представлений, которые вызывает начертанное, записанное или высказанное.

     Какое кощунство для тех, кто стоит за ортодоксальные формы «железных сценариев»! Какое в их устах порицание сценаристам, дерзающим так творить!
Побольше бы сейчас именно таких сценаристов, которые, сверх всех полагающихся ухищрений своего ремесла, умели бы так же проникновенно, как Нунэ Агаджанова, вводить своих режиссеров в ощущение историко-эмоционального целого эпохи!
И режиссеры так же бы вольно дышали темами, как безошибочно и вольно дышалось нам в работе над «Потемкиным». Не сбиваясь с чувства правды, мы могли витать в любых причудах замысла, вбирая в него любое встречное явление, любую ни в какое либретто не вошедшую сцену (Одесская лестница!), любую не предусмотренную никем — деталь (туманы в сцене траура!).

     Однако Нунэ Агаджанова сделала еще гораздо больше.
Через историко-революционное прошлое она привела меня к историко-революционному настоящему.
     Нунэ была первым большевиком-человеком, с которым я встретился не как с «военкомом» (в обстановке военного строительства, где я служил с восемнадцатого года), не как с «руководством» (Первого рабочего театра, где с двадцатого года работал художником и режиссером), а именно как с человеком.
     У интеллигента, пришедшего к революции после семнадцатого года, был неизбежный этап «я» и «они», прежде чем происходило слияние в понятие советского революционного «мы».
     И на этом переходе крепко помогла мне маленькая голубоглазая, застенчивая, бесконечно скромная и милая Нунэ Агаджанова.
     И за это ей мое самое горячее спасибо…”

     От себя добавим краткую справку о долгой жизни Нунэ Фердинандовны Агадажанян (Агаджановой)

     Родилась в 1889-ом году в Екатеринодар (с 1920-го – Краснодар). Во время гонений армян в Турции 1877-1878 гг., её отец переехал на Кубань. Училась на педагогических  курсах в Москве, где с головой окунулась в нелегальную партийную работу. С семнадцати лет - активно действующая революционерка. Агитация, пропаганда, организация забастовок. “Бабочка” для коллег и “Хитрая” для шпиков охранки. 5 отсидок, 2 ссылки, личное знакомство с сестрой Ленина, замужество по любви с революционером Кириллом Шутко, соратником Moлотова, Сталина, Куйбышева, Калинина по подполью. Дружба с Малевичем. В феврале 17-го - участие в захвате тюрьмы Кресты и вручении партбилета Ленину на Финляндском вокзале.
 
     В Гражданскую войну - подпольная работа в Новороссийске и Ростове-на-Дону.
В 1922-ом Шутко назначают заведующим делами кинематографа в ЦК ВКП(б).
С 1924-го Нунэ Агаджанова работает сценаристом-консультантом, редактором и заведующей сценарным отделом киностудии “Межрабпомфильм”. К 20-летию революции 1905 года она пишет сценарий “1905 год”, который охватывает события, связанные с восстанием на броненосце “Потемкин”. Во время утверждения сценария в ЦИК ВКП(б) Агаджанова добивается назначения Сергея Эйзенштейна режиссёром фильма.
 
     “Нам сказочно повезло со сценаристом! Во-первых, Нина Фердинандовна о революции знала не понаслышке. Во-вторых, литературный дар Агаджановой был настолько высок, что две странички написанного ею грандиозного сценария оказалось возможным развернуть в целый фильм… ”, - пишет в своей книге “Как создавался “Броненосец “Потемкин” Григорий Александров, второй режиссёр фильма. Тот самый Александров, который "Весёлые ребята", "Волга-Волга", Любовь Орлова и так далее.

(продолжение следует)