Славянофилы и западники глазами Шевырева

                (Интерпретация терминов «славянофил» и «западник» в общественно-литературной полемике 1840-х годов:
                позиция С. П. Шевырева)

        Процессы идейного самосознания и последующей общественной самоидентификации требуют от представителей того или иного политического лагеря сконцентрированности не только на выработке ключевых положений собственной программы, но и на размежевании с многочисленными оппонентами и противниками из других организованных групп, выступающих конкурентами в социальном пространстве переживаемой эпохи. Именно этот аспект противостояния обычно в максимальной степени привлекает внимание современников и, зафиксированный ими в различного рода документальных свидетельствах, переходит затем в арсенал исторического предания с устоявшимися дефинициями, уже редко когда подвергающимися принципиальному пересмотру. В итоге происходит формирование определенных мифологем, с которыми приходится иметь дело позднейшим исследователям. Можно наглядно проследить эту закономерность на одном конкретном примере.

        Как известно, сороковые годы XIX века были эпохой напряженной умственной и духовной жизни русского общества, временем горячих споров о путях дальнейшего развития России, о выборе правильных ориентиров: продолжать ли следовать образцам европейского Запада или попытаться найти свой, самобытный и независимый русский путь? Можно с полным основанием сказать, что именно в этот период были заложены предпосылки для долгой и плодотворной интеллектуальной традиции национально-политической самоидентификации на основе углубленного анализа западного опыта и критического соотнесения его с реалиями российского государства и общества. Эта традиция опосредованно проходит через всю позднейшую отечественную историю и в немалой мере сохраняет актуальность вплоть до нынешнего времени.

        Потребность в четком самоопределении сторон общественно-политического диалога, их стремление точнее и определеннее обосновать свою принципиальную позицию, а также размежеваться с позицией оппонентов, обусловливали необходимость выработки выразительной и строгой терминологии. Она должна была дать ясное представление о специфике общественно-политических и философско-эстетических программ каждого из вступивших в ожесточенную полемику лагерей образованного русского общества 1840-х годов. Однако уникальность ситуации заключалась в том, что ни тогда, ни даже значительно позднее участникам полемики так и не удалось предложить терминологию, которая бы однозначно и исчерпывающе отражала не какие-либо внешние и второстепенные моменты идейных программ двух этих лагерей, а именно сущность и главное содержание развивавшихся ими концепций и учений.

        Как следствие, в качестве терминологического определения противоборствующих сторон были приняты полемические, негативные в основе своей прозвища, исходившие из враждебных кругов и поэтому заведомо искажавшие или, по крайней мере, совершенно по-другому акцентировавшие основные положения политических доктрин оппонентов [1, с. 126–127]. Таким образом, участникам общественных дискуссий 1840-х годов поневоле пришлось принять вовсе не ими самими избранные для себя понятия «славянофилов» и «западников», перетолковывая их по-своему и постепенно освобождая от негативно-критических ассоциаций.

        Проблемам изучения процессов возникновения и закрепления в анналах русской общественно-политической мысли вышеуказанной терминологии уделялось немало внимания в работах отечественных историков, философов и литературоведов [2–8]. Наиболее полно и подробно семантическая эволюция терминологии «славянофилы-западники» была рассмотрена в известной монографии Н. И. Цимбаева «Славянофильство: Из истории русской общественно-политической мысли XIX века», на обширном историко-культурном материале вскрывшего логику непримиримой общественной борьбы 1840-х годов, закономерным результатом которой явилось сознательное искажение сторонами спора первоначального смысла выдвинутых ими полемических определений: «Случайная необязательная кличка становится общественно-политическим понятием» [9, с. 23].

        Автор монографии обстоятельно проследил три основных этапа модификации спонтанно возникшего понятия «славянофил»: от эстетической характеристики сторонников «старого слога» на базе церковнославянского языка (1800-е – 1810-е гг.) – через ироническую оценку неумеренных поклонников славянской культуры и государственности (1830-е гг.) – к окончательному политическому содержанию этого понятия, обозначавшего сплоченную группу сторонников национально-самобытного развития России (1840-е – 1850-е гг.). Вкратце коснулся исследователь и генезиса понятия «западник», справедливо отнеся его появление к 1840-м годам и связав его с принципиальным размежеванием славянофильской группы со своими идейными противниками.

        Обобщающим итогом проведенного Цимбаевым анализа стало признание неразрывного исторического сосуществования обоих понятий, теряющих свою специфику при насильственном вычленении из единого, общего контекста и обязанных своим закреплением в массовом сознании друг другу как двум составляющим некоей «бинарной оппозиции», пользуясь лингвистической терминологией. Иными словами, без активного и красноречивого славянофильства не было бы и полноценного западничества, и наоборот – именно потребность в противостоянии общественным учениям, заимствованным с Запада, привела к формированию кружка мыслителей-славянофилов.

        Уделив в своей работе преимущественное внимание изучению общественно-политических воззрений так называемых «истинных славянофилов» (А. С. Хомякова, братьев Киреевских, братьев Аксаковых, Ю. Ф. Самарина и др.), Цимбаев в значительно меньшей степени осветил позицию представителей тех кругов русского общества 1840-х годов, которые, при всeм сочувствии к доктрине славянофильства, все-таки формально не примкнули к ней, оставаясь независимыми союзниками «дружины славян» и высказывая при этом собственные, подчас весьма критические, не всегда и не всецело бесспорные суждения о западнических и славянофильских программах. Положение, так сказать, над схваткой противоборствующих сторон позволяло им в максимальной мере независимо и категорично выражать свою личную, зачастую даже излишне субъективную позицию.

        Одним из таких представителей «третьей силы» (в данном случае – правительственного лагеря) был видный ученый-филолог, специалист в области древнерусской литературы, ведущий критик близкого к славянофилам журнала со знаменательным «старорусским» названием «Москвитянин», профессор кафедры русской словесности Московского университета С. П. Шевырев. По самой тематике своих научных изысканий, по личным связям и знакомствам, наконец, по общей религиозно-философской направленности своего творчества Шевырев явственно симпатизировал славянофильскому лагерю и немало сделал для распространения интереса в русском обществе к славянофильским идеям.

        Сопоставление его отношения к нападкам журналов западнического лагеря на деятельность литераторов-славянофилов и реакции на эти выпады самих славянофилов со всей наглядностью демонстрируют сильные славянофильские симпатии Шевырева. Он писал по этому поводу: «В 1844 и <184>5 годах имя славян и славянофилов начало часто показываться в петербургских журналах и подвергалось с тех пор неутомимым преследованиям как имя какой-то особенной партии, неприятной их духу и направлению» [10, с. 28]. А вот как высказывались в этой связи признанные лидеры славянофильской группы: «Сейчас явилось прозвание славянофил, которое очень неловко прикладывалось к русскому направлению, – впрочем, цель была только чтобы дать какое-нибудь прозвище; потом, как это водится, принялись искажать мысли московских литераторов, даже выдумывать и печатать анекдоты о славянофилах» (К. С. Аксаков) [11, с. 195]; «Петербургские журналы встретили московское направление с насмешками и самодовольным пренебрежением. Они придумали для последователей его название староверов и славянофилов... Принявши раз этот тон, им было трудно переменить его и сознаться в легкомыслии...» (Ю. Ф. Самарин) [12, с. 411].

        Действительно, у представителей славянофильских кругов были все основания для самозащиты от полемических злоупотреблений их противников понятием «славянофил», трактуемом западниками как нечто смешное, жалкое, способное только дискредитировать тех, кто решается причислять себя к сторонникам «славянофильской партии». В этой связи показательно заявление радикального западника В. Г. Белинского, усмотревшего в желании славянофила Самарина отклонить полемически навязываемое ему понятие последователя шишковизма исключительно признак слабости и стыда за свое партийное знамя: «Очевидно, что автор статьи – славянофил. Но он не хочет этого названия; он говорит, что его партию окрестили им петербургские журналы. Из этого видно, что он сам чувствует всё смешное, заключающееся в этом слове, но он не чувствует, что слово может быть смешно не само собою, а заключенным в нем понятием, и что переменить название вещи не значит изменить саму вещь» [13, с. 292]. Характерен вывод, сделанный Белинским из констатации факта дистанцирования литератора-славянофила от одиозного в глазах западников термина: «Но пусть славянофилы не будут больше славянофилами; нам это все равно: мы не видим важного вопроса не только в названии славянофилов, но даже и в сущности их учения» [13, с. 293].

        Вот с этим-то категорическим и безапелляционным отрицанием западниками какой-либо значимости славянофильских идей, с нигилистическим отмахиванием демократов-радикалов от принципиальных позиций сторонников «русского пути» в общественном развитии не могли смириться ни славянофилы, ни сочувствовавший им Шевырев. Ироническому тону журнального критика Белинского университетский профессор Шевырев противопоставил серьезную и развернутую аргументацию в защиту славянофильского учения. По сути дела, Шевырев дал свое, отличающееся и от славянофильской в узком смысле слова, и тем более от западнической трактовок, целостное терминологическое определение славянофильства, к сожалению, выпавшее из научного обихода отечественной исторической науки и поэтому даже не учтенное Цимбаевым.

        Пытаясь донести до читателей «Москвитянина» неискаженный образ типичного представителя славянофильской группы, Шевырев дал обобщенный портрет образцового славянофила: «В некоторых ученых и литераторах, особенно Москвы, обнаружилась сильная потребность сознать то, что составляет существенную основу русского человека, его характер, его религиозные и нравственные начала, его первоначальное устройство общественное, его коренные свойства, его взгляд на мир, его отношения семейные, его отношения к народам иноземным, – и утвердившись в этом сознании, с новой своей точки зрения, без предубеждений посторонних, без убеждений навязанных, из сферы своей народной жизни взглянуть и на развитие других народов: словом, сказалась потребность самобытности русской в деле сознания, потребность науки живой, а не чуждой и отвлеченной» [10, с. 28–29].

        Беря славянофилов под защиту от полемических выпадов враждебных им западников, Шевырев постарался в первую очередь избавить само понятие «славянофил» от нежелательных иронических ассоциаций, который придал ему западнический лагерь. Для достижения этой цели он использовал весьма удачный прием сознательного сближения понятий «славянин» и «русский», придания им тождественного смысла. В таком контексте насмешки западников над славянскими симпатиями славянофилов воспринимались уже как проявление неуважения к самому русскому народу и оказывались по меньшей мере неуместными. В результате такой перестановки акцентов понятие «славянофил» обогащалось патриотической семантикой и выводилось из-под огня критики. Поэтому, говоря в цитируемой статье о «новом значении» имени славян и славянофилов, полемически искажаемом западниками, Шевырев ставит стремление славянофилов к выработке самобытного «русского направления» в укор космополитам-западникам, которых он воспринимает чуть ли не как врагов всего отечественного.

        Знаменательно, что аналогичной аргументацией, отождествляющей симпатии к славянству с патриотическими чувствами русского народа, вслед за Шевыревым воспользовались и вожди славянофильства: «Кто не славянин, тот, конечно, не русский. Кто смеется над какими-то славянофилами или славянолюбцами, тот, конечно, сам славян ненавидит, а кто ненавидит род, ненавидит и вид, кто ненавидит славян – ненавидит и русских» (К. С. Аксаков) [11, с. 50]; «Некоторые журналы называют нас насмешливо славянофилами, именем, составленным на иностранный лад, но которое в русском переводе значило бы славянолюбцев. Я с своей стороны готов принять это название и признаюсь охотно: люблю славян. <...> ...я их люблю потому, что нет русского человека, который бы их не любил; нет такого, который не сознавал бы своего братства с славянином и особенно с православным славянином. <...> Поэтому насмешку над нашею любовию к славянам принимаю я так же охотно, как и насмешку над тем, что мы русские. Такие насмешки свидетельствуют только об одном: о скудости мысли и тесноте взгляда...» (Хомяков) [14, с. 155].

        Наконец, и сам Шевырев удовлетворенно подвел итоги своего удачного хода в защиту термина «славянофил» посредством включения его в «русское» ассоциативное поле и превращения тем самым в действенное оружие борьбы против оппонентов славянофильства, представляемых отныне как злонамеренные отщепенцы и враги русского народа: «Между тем изобретатели имени славян, действуя им против людей им неприятных, сами бессознательно обличали свое направление; приписывая им в насмешку имя славян, они тем самым отказывались от имени русских, которое общими своими признаками непременно заключается в первом, и тем бессознательно сами наказали себя за злой умысел» [10, с. 29].

        Был в полемической позиции, занятой Шевыревым в борьбе западнического и славянофильского лагерей, и еще один немаловажный аспект, связанный с самим характером термина «славянофил», а именно – акцент на заключавшейся в этом слове идее любви к единоверным народам, братьям во Христе. Этот аспект христианской любви также противопоставлялся Шевыревым западнической концепции гуманности, идущей (по самому своему названию) не от божественного, а от человеческого начала. Сопоставляя два типа отношения к человечеству – христианскую любовь, свойственную литераторам-славянофилам, и абстрактный гуманизм, приписываемый им западнической литературе, Шевырев получал возможность лишний раз осудить лагерь западников и вскрыть неправомерность его нападок на славянофилов: «Наша литература много говорит о гуманности и ввела этот языческий термин, променяв на него слово всем понятное – слово любовь. Понятие, которое выражается гуманностью, судя по проявлениям сей последней в литературе, гораздо ниже того понятия, которое мы имеем о любви» [15, с. 54].

        Шевырев прямо упрекал западников в пропаганде идей социальной вражды, политической нетерпимости – в противовес стремлению славянофилов к утверждению в обществе идеалов гармонии и всеобщей братской любви: «Когда запутался человек в своих началах, тогда и искусство вместо того, чтобы доставлять ему истинные наслажденья прекрасным и возвращать душе его утраченную гармонию, – служит к тому только, чтобы более раздражать его, возбуждать в нем не любовь, а ненависть, да тешить в нем праздное любопытство» [10, с. 27].

        В высшей степени характерно, что с аналогичными обвинениями западнической группы в «остервенении» и склонности к злобным полемическим нападкам выступил и ведущий представитель славянофильской группы К. С. Аксаков: «Как скоро Москва провозгласила самостоятельность мысли, провозгласила независимость от Запада, провозгласила самостоятельный путь, как скоро указала она на ложь западного направления вообще и на еще большую ложь западного направления у нас, как скоро московское направление обозначилось в обществе и литературе, – так с страшным шумом и остервенением кинулись на это направление журналы петербургские, назвали его славянофильским и всякими средствами принялись его преследовать» [11, с. 200].

        Не обошел Шевырев стороной и критическое рассмотрение понятия «западник», предложив вместо него другое, более ярко окрашенное негативными эмоциональными коннотациями собирательное определение «западно-пленные». Тем самым он подчеркивал несамостоятельный, зависимый от чужеземных идеологических систем характер русского западничества, основанного якобы на слепом подражании иностранным образцам, на «плене мысли», без учета собственной национальной специфики. В полемическом изображении Шевырева на западнической стороне лежит, по его мнению, резкая печать чуждого влияния. Свою оценку Шевырев подкрепляет развернутым анализом этой пагубной космополитичности: «Прежде всего видна она на языке. С самых малых лет всасываются ею чуждые звуки. В семье, где только человек может быть вполне искренен, раздается язык завоевателей, – и даже внутренняя совесть не напоминает нисколько о своем народном, Богом данном, о завете стольких веков. Потом видна чуждая печать на всех внешних обычаях, на всем образе жизни. Еще виднее она в образе мыслей, в чувствах, во всех основах умственного и нравственного бытия» [15, с. 84].

        Ареной борьбы исконно русского и заимствованного с Запада начал в общественной жизни России наиболее отчетливо выступала в 1840-е годы русская литература, на что и обратил внимание Шевырев: «То раздвоение, которое делит народ наш на две части: на западно-пленных и на исключительных русских, русских древнего времени, перешло теперь и в современную словесность. Две стороны стоят друг против друга и не признают одна другой» [15, с. 97]. По отношению к литераторам-западникам Шевырев занимает заведомо предубежденную позицию, отказывая им даже в праве по-настоящему называться западниками – по причине непонимания и незнания ими истинной культуры Запада: «В бесчисленной толпе этих западно-пленных нашей современной русской литературы вы не встретите ни одного, который бы добросовестно изучил хотя одну западную литературу и отдал бы в ней отчет здравый и самостоятельный. В статьях этой стороны слышен один только отголосок чужого, выбор из книжек заграничных – и не более» [15, с. 99]. В столь категоричных оценках Шевырев, разумеется, не прав, но логика общественной борьбы диктовала неизбежные полемические передержки.

        Что касается восприятия Шевыревым самой значимости существования западнического лагеря в русском обществе, то отношение его к «западно-пленным» было сугубо негативным. По его мнению, западническая группа была нужна лишь как фактор, вызывающий себе противодействие и способствующий сплочению патриотических (прежде всего – славянофильских) сил перед лицом дерзкого и заносчивого оппонента: «Западно-пленные породили у нас в литературе таких русских, которые алкают свободы от этого плена и хотят спасти народную самостоятельность в нашей словесности» [15, с. 100].

        И все-таки сама терминологическая пара «славянофил – западник» казалась Шевыреву нежелательной, искажающей реальный смыл общественной позиции каждой из противоборствующих сторон, поэтому он, стремясь уйти от четкой привязки к скомпрометированным понятиям, предпринял поистине беспрецедентную попытку пародийно поменять их местами и тем самым наглядно выявить внутреннюю несостоятельность этих полемических кличек-клише, идеологических штампов общественной полемики 1840-х годов.

        В одной из своих статей, анализируя общий характер литературного творчества писателей-западников, Шевырев привлек внимание читателей к монолитному характеру этой группы, дружному отстаиванию ее представителями единой идейной платформы, а также подчинению художнических индивидуальностей некоторых второстепенных литераторов-западников требованиям общей стратегии таких периодических изданий, как «Отечественные записки» А. А. Краевского и «Современник» Н. А. Некрасова, выступавших в качестве проводников и рупоров западнической идеологии. Желая окончательно дискредитировать и эти «партийные» журналы, и их западнически ориентированных сотрудников, Шевырев нарочито парадоксально применил к ним пародийно сниженный термин «славянофилы», рассчитанный своим заведомым несоответствием на создание мощного комического эффекта: «В этом отношении так называемая западная партия может быть по действиям своим названа совершенно славянофильскою. Она олицетворяет бессознательно карикатуру славянской общины, переродившейся в толпу, или артели, где лица добровольно жертвуют собою, где голоса подаются не от имени известных лиц, а от имени какой-то целой массы, и за всё отвечает один старейшина или глава толпы, редактор журнала. Господа так называемые западники разрабатывают в нашей современной литературе славянское начало безличности с удивительным сознанием дела, хотя и искажая его, и могут быть названы практическими славянофилами de facto, тогда как противники их в своих действиях развивают в литературе гораздо более личное начало, а если и сознают славянское общее, то отвлеченно, умозрительно, не примечая, что оно практически олицетворяется в их же противниках» [15, с. 36].

        Но и такой пародийной перелицовкой устоявшихся терминов Шевырев не ограничился. Преследуя цель достижения безусловной победы над идейными противниками, отвергая их теоретическую программу и эстетическую практику, Шевырев взял под сомнение всю связанную с этой группой терминологию и провозгласил ее тотальное отрицание, словно бы стремясь лишением оппонентов собственного названия лишить их вместе с тем и права на общественное бытие. Исходя из подобной установки, он с декларативным преувеличением писал о «школе, которая называет себя западною, хотя мы ее не признаем такою, школою прогресса, хотя мы этого прогресса также в ней не замечаем, школою натуральною, чем мы также не назовем ее, потому что натуральное, поскольку оно принадлежит искусству, ей, по нашему мнению, кажется, совершенно чуждо» [15, с. 30].

        Более того, ловя своих противников на слове, когда «Отечественные записки» в редакционной статье неловко отмежевались от примененного к ним насмешливого термина «натуральная школа», Шевырев, подобно Белинскому в отношении Самарина, также увидел в этом отмежевании знак слабости и неуверенности. Он не преминул попытаться свести счеты с западнической литературной группой ссылкой на полемически перетолкованное заявление редакции главного западнического журнала: «Лучшее, что сказали “Отечественные записки” в своем ответе, состоит в том, что натуральная школа не существует. С этим мы были согласны – и не хотели никак назвать ее натуральною, потому что ничего натурального в ней не находим. Один молодой, весьма остроумный наш знакомый предложил назвать ее школою журнальною. Итак, да будет она отныне школа так называемых беллетристов, школа журнальная. Другого названия она от нас не услышит» [16, с. 122].

        Вот сколько жарких полемических баталий разыгралось в 1840-е годы вокруг ключевых понятий эпохи. Анализ критической позиции Шевырева позволяет проследить в этой идейной борьбе новые нюансы, причем, что особенно примечательно, основанные на сугубо лингвистических приемах тонкой и искусной интерпретации. Однако суть дела заключалась всё же не в словах, а в реальной политической борьбе, непосредственно развернувшейся между представителями противоположных по своей идеологической направленности общественных групп.

        Что же касается судьбы спорных и противоречивых определений «славянофил» и «западник», то о них точнее всего высказался, ретроспективно обозревая отшумевшие бури сороковых годов XIX века, мемуарист западнического лагеря П. В. Анненков: «Не очень точны были прозвища, взаимно даваемые обеими партиями друг другу в виде эпитетов: московской и петербургской или славянофильской и западной, – но мы сохраняем эти прозвища потому, что они сделались общеупотребительными, и потому, что лучших отыскать не можем: неточности такого рода неизбежны везде, где спор стоит не на настоящей своей почве и ведется не тем способом, не теми словами и аргументами, каких требует» [17, с. 215].

        Казалось бы, вся эта бурная и напряженная полемика между славянофилами и западниками давно уже должна была безвозвратно отойти в сферу исторического предания, способного вызвать по отношению к себе лишь чисто научный интерес. Однако в том-то и заключается значимость идейной дискуссии более чем полуторавековой давности, что она стала узловым моментом того, по определению современных исследователей, «главного русского спора» [18], который красной нитью проходит через всю историю развития социально-политической мысли в России, определяя ее характерное и отличительное своеобразие. А в этом богато насыщенном смыслами и интерпретациями ментальном контексте исходные терминологические дефиниции сохраняют в значительной мере свою актуальность, продолжая играть роль четких идейных ориентиров, задающих вектор не только интеллектуального постижения, но и духовного переживания уникального наследия отечественной культуры и государственности.

                Литература

    1.  Кошелев В. А.  Славянофилы и официальная народность // Славянофильство и современность: Сборник статей. –  СПб.: Наука, 1994. – С. 122–135.
    2.  Егоров Б. Ф.  Славянофильство // Краткая литературная энциклопедия: В 9 т. Т. 6. – М.: Большая Сов. энцикл., 1971. – С. 930–935.
    3.  Кулешов В. И.  Славянофилы и русская литература. – М.: Худож. лит., 1976. – 288 с.
    4.  Литературные взгляды и творчество славянофилов (1830–1850-е годы). – М.: Наука, 1978. – 502 с.
    5.  Янковский Ю. З.  Патриархально-дворянская утопия: Страница русской общественно-литературной мысли 1840–1850 годов. – М.: Худож. лит., 1981. – 373 с.
    6.  Дудзинская Е. А.  Славянофилы в общественной борьбе. – М.: Мысль, 1983. – 271 с.
    7.  Кошелев В. А.  Эстетические и литературные воззрения русских славянофилов: 1840–1850-е годы. – Л.: Наука, 1984. – 195 с.
    8.  Егоров Б. Ф.  О национализме и панславизме славянофилов // Вопросы литературы. – 1991. – № 7. – С. 84–95.
    9.  Цимбаев Н. И.  Славянофильство: Из истории русской общественно-политической мысли XIX века. – М.: Изд-во МГУ, 1986. – 273 с.
    10.  Шевырев С. П.  Отголоски: о новом значении имени славян и славянофилов // Москвитянин. – 1848. – Ч. II, № 4. – С. 28–32 (Отдел «Внутренние известия»).
    11.  Аксаков К. С.  Эстетика и литературная критика. – М.: Искусство, 1995. – 525 с.
    12.  Самарин Ю. Ф.  Избранные произведения. – М.: Моск. философ. фонд; Росспэн, 1996. – 605 с.
    13.  Белинский В. Г.  Собрание сочинений: В 9 т. Т. 8. Статьи, рецензии и заметки, сентябрь 1845 – март 1848. – М.: Худож. лит., 1982. – 783 с.
    14.  Хомяков А. С.  О старом и новом: Статьи и очерки. – М.: Современник, 1988. – 461 с. 
    15.  Шевырев С. П.  Очерки современной русской словесности. Статья 1-я // Москвитянин. – 1848. – Ч. I, № 2. – С. 30–54 (Отдел «Критика»); Статья 2-я // Москвитянин. – 1848. – Ч. II, № 4. – С. 83–104 (Отдел «Критика»).
    16.  Шевырев С. П.  Ответы: г. Булгарину; барону Е. Ф. Розену; «Отечественным запискам»; г. Белинскому // Москвитянин. – 1848. – Ч. II, № 4. – С. 105–122 (Отдел «Критика»).
    17.  Анненков П. В.  Литературные воспоминания. – М.: Гослитиздат, 1960. – 688 с.
    18.  Блехер Л. И., Любарский Г. Ю. Главный русский спор: от западников и славянофилов до глобализма и Нового Средневековья. – М.: Акад. Проект; Ин-т Фонда общ. мнение, 2003. – 604 с.

         Октябрь 2003