Волга ХХI век. Публикация 5

CВОЯ ПРАВДА
Дневниковые заметки. 2014–2015
(Журнал "Волга — ХХI век", № 3-4/2020)

*
Чутко как идёт Толстой, нигде не сбивается на мелочи. На то, что слишком отдалено от души человека. Что для неё ничтожно и пусто.

*
Ужасающая ситуация для Гоголя: ни за что и никогда не смог бы передать то же содержание, но на украинском языке. И речь не о возможностях этого языка, потенциально они огромны, а об узости его бытования и невольном в этой связи упадке.

*
– Цветаева – это Маяковский, только очень женского рода. Женского до истеричности, как едко подметил когда-то Кузнецов.

*
Преувеличенность жизни в смертный час.
Множество у Цветаевой таких посылов, импульсов, от которых вздрагиваешь, от которых многое переворачивается. Но хватает и проходной,
хоть и темпераментной описательности. Выговориться даже гениальной женщине – это не значит написать ёмкое, классически грандиозное и законченное произведение.

*
Бунин писал о людях другой культуры. Даже для нашего поколения она выглядит как архаизм. А что будет завтра, если уже сегодняшние молодые писатели оторвались от неё напрочь. И не по внутреннему убеждению, а по внешнему принуждению: такова конъюнктура на рынке литературного труда, что Бунина – за борт. Причём конъюнктура, регулируемая как раз держателями этого рынка. Здесь ведь так же, как и с морковкой: вчера она
стоила три гривны, сегодня – восемнадцать. И попробуй доищись правды, почему оно так. Созвонились пацаны, стакнулись братцы-кролики – и решили: быть по сему.

*
Не надо простоты и ясности, а главное – включённости во внешние, общественные события и настроения. Только герметичный, закупоренный
личный мир.
Прежде всего такие «произведения» возводятся штатными обозревателями в ранг лучших на либеральных сайтах. В крепкую узду взят Пегас, музы танцуют на панели.

*
Витринные писатели. Предназначенные прежде всего для западного потребителя. Ну и для своих шопоголиков.

*
В предисловии к этим дневниковым записям следовало бы провести простую, но, по-моему, универсально ёмкую мысль о том, как человек ходит
по кругу – от почвенничества к либеральным ценностям и обратно. И о том, что других путей у него, собственно, и нет. И быть не может. Ведь если
снять шоры, то увидим, что именно это происходит и с великими – Пушкиным и Гоголем, Толстым и Достоевским, Франко и Лесей. И даже – Шевченко. Который из крепостных и знает почвенничество изнутри, как никто.

*
Прасолова не сразу понял и принял как «подлинного поэта» даже Кожинов. Что-то и глубокое, и накатанно-скользящее в этих стихах. Но даже косвенные штампы дышат неожиданно оригинальной, мускулистой и многогранной силой. Странный и притягательный парадокс.
А вот в жизни поэта как-то быстро и нагло сломали, он был неприкаян, получил срок, потом покончил с собой. Но и тут, как по мне, сила его больше, чем, скажем, у Рубцова и Кузнецова. Она от воронежских чернозёмных пластов, тяжёлых и вязких, а не от цветов и сосен, как у первого, и не от мифов и былин, как у второго.
Если проще, в ней гораздо больше реала, чем виртуальности.

*
А опубликовал, поднял из безвестности Прасолова Твардовский, когда тот сидел в тюрьме и оттуда прислал свои стихи. Конечно, тут была и прозорливость Твардовского, но в немалой степени публикация стала жестом в пику советской Фемиде, с удовольствием посадившей поэта на три года за мелкие проступки, – по мнению современных юристов, Прасолов заслуживал только условного небольшого срока. Как бы ни было, но поэт вырвался из провинциального мрака к широкому и ясному читательскому простору – навсегда. Хоть потом, правда, и повесился – от каких-то новых беспросветностей родной чернозёмной воронежской глубинки. В возрасте сорока с небольшим. А сегодня ему было бы восемьдесят пять. И что бы он написал, проживи такую огромную разницу, как бы, в частности, отразил наше время? И каким взглядом посмотрел бы отсюда на вечность? Неужели
с отчаяньем признал бы, что оттуда, даже из «ужасного» оттуда она казалась просторней и благосклонней к человеку?

*
Уже пошли академические статьи об Анищенко, в основном, как видно, аспирантские. Но спасибо тому, кто дал им толчок. Пусть в филологической
говорильне слово поэта пока неуклюже глянцуется, даже немного нивелируется, поскольку о достоинствах – напыщенно-официозно, а на недостатки у прилежных зрения не хватает. Но это лучше, чем загнанность в тень, а то и забвение.

*
Самовыражение и литература – очень далёкие друг от друга вещи.
А самовыражение и политика, даже хозяйственная деятельность или бизнес – разве нет? Но у нас все всё умеют – и ничего путного не получается. Всеобщий загул, разгул, потоп самонадеянного, а то и агрессивного любительства. Тонем, даже не замечая, что тонем. А в Ноевы ковчеги нас
не берут: их в обрез и они не резиновые. Да и отбор туда строгий, как в космонавты. Вот вы, мужчина, сможете пройти такой отбор? Только не дышите
доктору в лицо перегаром и никотином.

*
Он странный писатель. Пишет так, будто ничего в сердце глубоко не впускает. Удивительно, но получается востребованное чтиво.

*
– Общество стало американским. Ни Сосюра, ни Рубцов ему не нужны.
– Тому, кто думает о копейке, не до муз. А это и сытый, и голодный, то есть все. Эх, «какая музыка была»!

*
Кстати, вот оно, это стихотворение Межирова:

Какая музыка была!
Какая музыка играла,
Когда и души и тела
Война проклятая попрала.

Какая музыка во всём,
Всем и для всех – не по ранжиру.
Осилим… Выстоим… Спасём…
Ах, не до жиру – быть бы живу…

Солдатам голову кружа,
Трёхрядка под накатом брёвен
Была нужней для блиндажа,
Чем для Германии Бетховен.

И через всю страну струна
Натянутая трепетала,
Когда проклятая война
И души и тела топтала.

Стенали яростно, навзрыд,
Одной-единой страсти ради
На полустанке – инвалид,
И Шостакович – в Ленинграде.

А ещё – если бы вы только слышали живой неповторимый голос Межирова, когда он читал эти или другие свои стихи! Ввысь и ввысь рвущуюся интонацию, лихорадочную и одновременно захватывающе гармоничную.
Интонацию самой поэзии.

*
В романтическом напоре, в страстности голоса Межирова было не меньше правды, чем у темпераментного Исаева. Но я не завидую N, который
учился у Межирова. Общие подходы там царили узкие – конечно, не афишировано: «свой – не свой», «нас зажимают», «мы должны быть едины, как кулак, и противостоять почвенникам, пока не загоним их в угол».
Загнали. Ты хоть понимаешь это, N? Понимает. Но будет сочувствовать вам немножко картавым голосом. Таки не зря Межиров отбирал его в свой
семинар. А меня Исаев – в свой.
…Вот уж дурацкий гонор – и здесь он прорывается, в разговоре о плачевных итогах для «исаевцев».
– Не боись, эти итоги промежуточные, ещё не вечер. Вон даже N на некоторых российских почвеннических страницах промелькнул. Всех влечёт это небо.
– Хорошо, если по чистому чувству, а не ради коварной конвергенции.
Эту ловушку мы не раз проходили и знаем, чем дело в ней заканчивается. Съедают нас там за милую душу.

*
До встревоженности давно не писал стихов – целый месяц. И вдруг чтото сложилось, будто вспомнило обо мне. Смерть отца царапает и когтит
изнутри, многое другое, о чём, собственно, и пишу в этом дневнике.

Детство и не думало о тризне,
Юность приходила – на века.
Странно, что хватило малой жизни,
Чтобы эта высохла река.

Высохла? Я думаю о море!
И к нему, конечно, доберусь.
За меня и камень Бога молит,
И слезой подёрнутая Русь.

Отрывисто, самонадеянно? Но для вхождения в прежнее русло, может, и хватит – лишь бы не отпугнуть вот это, почти врасплох заглянувшее
в душу.

*
Распад ударения в трёхсложных метрах… Надо бы это знать. Но сторонился, чтобы не внести рациональность, расчёт, механистичность в тот
вдох и выдох, которые непредсказуемо дарует поэзия. Бросаться в неё, как в море, и параллельно оскорблять её судорожным раздумьем о метре
и тропе – лучше утонуть, не выныривая.

*
Тайна слова. Она у Ивантера есть. И, казалось бы, не столько мистического, сколько подробно жизненного, порой очень будничного свойства. Здесь не шаманский транс с целью выхода в астрал, а проникновение в глубины зримого, вещественного бытия. И в соответствующие пласты
речи. «Забота» этих стихов подчёркнуто повседневна и насущна, будто хлеб на столе и, что поделать, патрон в затворе. Но именно над всем этим распахивается, будто рассветное небо, пространство небудничной, в том числе мистической, духовности.