Волга ХХI век. Публикация 1

CВОЯ ПРАВДА
Дневниковые заметки. 2014–2015
(Журнал "Волга — ХХI век", № 3-4/2020)

*
Приступим, помолясь.
– И поплевав работницки в ладони. А прибытку ища разве
что морального – в этой стране и этом мире.
– Тогда с Богом.

*
В поэзии есть и очарование мысли, и очарование описательности, порождающей как настроение, так и мысль, пусть множественную, дробную, может, почти неуловимую. Но она всё равно мысль. Жаль, что часто она слишком уж беспрорывна и предугадываема. И приходится «наслаждаться» всего лишь настроением.
Ну и ладно, и то неплохо. Мир ведь не создан так, чтобы
на каждом шагу давать нам откровения. Значит, и поэзия
не самый худший инструмент для отображения этого мира,
не самое плохое стило, которым он о себе нам рассказывает.

*
Попытался читать Витухновскую. Пара коротких – ничего;
но дальше с упоением пишется – мелко, длинно, с вычурной экспрессивностью – нечто проходное и имеющее значение лишь для самой этой поэтессы. Да и то вряд ли.
Вошла в поток – и не остановиться.

*
Не люблю слишком облепленных плотью стихов. Костлявых, риторических – тоже.
Тютчев – его гений не в стилистике, а в философском напряжении, в поиске «ответов».

*
– У Николая Зиновьева стихи с виду просты и доступны, как футбол.
Поэтому в них легко «разбираются» все кому не лень. Прочёл несколько
стихотворений, словно посмотрел несколько матчей, и ты уже готовый специалист, можешь включаться в болельщицкие разборки по поводу и этих
стихов, и самой личности автора.
– Даже футбол в своих глубинах бездонен, а уж выдающийся поэт – тем
более.

*
Там, за гранью, «сообщают источники», не только музыка, но и переливистые голоса стихов – голоса самой Вселенной, не опошленные людской
ограниченностью. Временем, конъюнктурой. Игрой иллюзорного дня, его
суетной, исчезающей малостью.
Так что ничего, стихи, не волнуйтесь, нигде вы не лишние.

*
Многих просто не пустили в литературу. Мягко и демократично. А они
всё терзаются, недотёпы: что же с нами не так? неужто пишем хуже других?

*
Есть ли надежда, что, раскрутив своё имя, некоторые сегодняшние конъюнктурщики вернутся к живой, человеческой поэзии, оставят своё ёрническое, пустомельское ремесло, обслуживающее интересы либералов, причём
худшую, наиболее подлую их часть?
Вряд ли. Это природная, а не благоприобретённая гнусность. Они себя
не изменят.

*
Русские писатели, известные лишь в пределах того гетто, в которое их
загнали. И среди них – живые ещё классики…

*
Афористичность скорее недостаток, чем достоинство в поэзии. По крайней мере – сужение её границ. Пример – сильный, но главным образом
именно афористичностью, Зиновьев.

*
Зиновьев беднее, чем Ивантер, и краской, и звучанием слова, но объёмнее по мысли. Отдать кому-то предпочтение? Оба дороги.

*
Интонация – это сама твоя жизнь, производное твоих взаимоотношений
с миром, наработанного духовного опыта, а не только «литературно-ритмических» озарений и проч. Озарение минутно, подлинная интонация, равно
как и стиль, – это человек, пожалуй, весь человек, а не какая-то его часть.
Так что мы вполне «впихиваемся» в нашу интонацию, не надо особо превозноситься или намекать на что-то большее, чем говоримое, написанное,
на «вообще невыразимое». И невыразимое – тоже целиком в ней, родимой
интонации.

*
О Примерове одна литтётка: «Даровитый поэт».
Одарённый, талантливый, выдающийся – почувствуйте разницу.
Так дойдёт и до более снисходительного, например: «Рубцов – способный поэт».

*
На глазах становится такой далёкой, что и не знаю, зачем за ней гоняюсь – за русской, глубинно русской поэзией.

*
Жёстко-машинный слог, поверхностно-политруковское, а потому
и не очень русское – в русле традиционных представлений – слово Струковой. Но амплитуда и способность к развитию огромны. Увы, лишь в содержательном опять-таки плане. Вон аж до обетованных, псалморождающих далей
дошла – от русского национализма. На сегодняшний день. А что будет завтра?

*
Если в стихотворении нет события, хотя бы внешнего, не говоря уже
о внутреннем, оно будет неудачным. И для поэта не дорогим, и читателю
не интересным.

*
Мозги хорошего поэта должны быть устроены так, чтобы акцентироваться на главном, писать о главном и главными же словами, то есть не впадать
в мелко- и пустословие и не лепить из этой непригодной глины стихотворение.
Но как часто бывает, что не получается, что всё не то, всё случайно,
а упорствуют – лепят! И нечто вытанцовывается в итоге. Но – второсортное.
Поскольку из второсортных посыла и материала.

*
Полноценным русским поэтом можешь быть, только живя в России
и Россией. А если живёшь на Украине, которая к тому же сейчас в состоянии «гибридной» грызни с Россией… Нет, мы лишь пишем на русском,
но ничего существенного создать не можем.
«Даже если ты такой талантливый и космополитичный, как Кабанов», –
подтруниваю над собой. И над самим Кабановым – есть такой поэт в Киеве,
если кто не знает.

*
Надо здесь взращивать все лучшие чувства – и там они обретут свою
полноту.

*
– Харьковский поэт – звучит как «местечковый». Давно уже и прочно.
Неуютно в такой географии.

*
Ориентация на оценку, на то, что скажет княгиня Марья Алексеевна, –
что может быть грустнее в свободном, упоительном, вещеглагольном, орлинополётном поэтическом творчестве.
«Не думай о них!»
А оно думается, и мешает, мешает…

*
Успешных писателей, а уж тем более поэтов в порядочном олигархическом государстве должно быть гораздо меньше, чем самих олигархов.
Иначе – какое же оно «порядочное»?
У нас в этом отношении всё о’кей: быстро и качественно выходим
на мировые уровни.

*
Есть в литературе вещи не очень-то «совместные» – быть учителем,
например, и поэтом. Актёром и поэтом.
Безапелляционный тон и туговатость у одних, бегание по ролям, скольжение по поверхности – у других…
Нет, увольте. От предубеждения не избавлюсь, какой бы ваш текст мне
в руки ни попал.

*
Готов был к безвестности на родине – учительствовать там на какомнибудь хуторе или лесничествовать, например. И писать стихи. Лишь бы эта
безвестность была наполнена целым небом.
Но волею судьбы оказался в мегаполисе. Наиздавал вожделенных, хоть
никому, кажется, и не нужных книжек, стал членом Союза писателей, лауреатом премий, пусть и смешно мелких, декоративных.
То есть известности как таковой нет. Можно даже издевательски подумать, что это всё та же безвестность, которая могла быть там, в отеческих
урёмах. Но та, предполагалось, должна быть сладка. А в этой – лишь фикция сладости. В той должно было быть небо. А в этой царствуют обидные,
мазохистские, земные суррогаты.
Так что же лучше? Неужели… «идиотизм деревенской жизни» (по Владимиру Соколову)?
А не блажи-ка ты, пожалуй, братец, и живи тем, что есть, и там, где оказался.

*
– Погоди, а ведь Ивантер живёт в поэзии не своей жизнью, а заимствованной. Более завуалированно, чем иные, но в глубине – зависимо и скованно.
– Ну и что. Хорошие стихи могут произрастать и на такой почве.

*
Прожить вровень с веком у стихотворца не получается. Один – выше
и шире века, другой – куцеват. Всё зависит от меры таланта. Харьковский поэт Левин – не самый выдающийся шестидесятник, но старался идти
в ногу с историческим моментом, правда, давно отстал; а вот Шёлковый –
из восьмидесятников, но всем существом своего дара, в том числе и дара
переимчивости, застрял в серебряном веке русской поэзии, напитался творчеством Мандельштама, Тарковского; вообще избыточно книжен, культуро-, а не жизнецентричен; и всё-таки вышел на гораздо большие горизонты,
нежели Левин.
Кажется, они и не симпатизируют друг другу. Не зря: один особо
не понимает и не принимает другого, другой смотрит на мечущегося визави свысока. И, наверное, без сочувствия: мол, вот до чего доводит злоба дня,
хоть левины-шестидесятники и считают эту злобу чуть ли не эпическим, мандельштамовским «веком-волкодавом».

*
Кстати, несходство Левина и Шёлкового ещё и в том, что, когда за стихи
перестали платить, а это с 1991 года, то у Левина они стали хуже, а у Шёлкового, наоборот, лучше. Не в каждого коня корм – она, эта свобода творчества, да ещё и бесплатного.

*
Разница между Мандельштамом и Пастернаком?
Последний держит стихию поэзии в узде, управляет ею, вводит в необходимое для себя русло, а первый – сама эта стихия, весь без остатка; его как
оформителя, записчика, художника, который на неё может влиять по ремесленнической обратной связи, – нет. Такое, по крайней мере, у меня впечатление.
Иначе говоря, Пастернак – управляемая стихия поэзии, Мандельштам –
бесконтрольная, вольная, словно дух: дышит где хочет и как хочет. Именно
как – в первую очередь. Автора здесь искать не хочется, а вот в творчестве
Пастернака автор – во взаимодействии с этой силой; он в ней ощутимо присутствует душой и телом, как говорится. Причём сдюжить её пытается, как Иаков.
Трудно в отношении Пастернака применить слово «рациональный»,
но, по сравнению с Мандельштамом, он, да, таков; тот же, наоборот, – полная иррациональность.
Понимаю, как всё это спорно, как сложно выразить это в аналитических
категориях. Поэтому говорю «с чувства», а для наглядности предельно развожу воображаемые мной крайности, на самом деле не такие уж и далёкие
друг от друга…

*
Постмодернизм – революция, отрицающая если не всякий прогресс,
то духовно-нравственный – точно.

*
«От ямщика до первого поэта мы все поём уныло», – сам Пушкин сказал. А меня с первых моих опытов без удержу корили, что они, эти опыты,
слишком грустные. Даже мои школьные сверстники, в психологии отечественного творчества в общем-то не очень смыслящие. А уж армейские политруки и партийные скорпионы впоследствии и подавно учили бодрости,
да так и не научили.

*
Природа как необъятная и неисчерпаемая вселенная перестаёт для литературы существовать. Мало того, что глобализируемся, так ещё и в одну
сторону – в сторону социума, индивидуального человека, который живёт
обеднённым, выхолощенным миром технологий и искажённых, искусственно
усложняющихся потребностей.

*
Толстой писал, что все главные свои мысли он прочувствовал до пяти
лет. Поразительно. И ещё поразительнее то, что это правда.
Как же надо беречь детей – и не думать, что они чего-то не понимают.

*
Издал неплохой поэт сотню экземпляров своей книжки. Что-то раздарил знакомым, что-то упросил принять в несколько библиотек (на съедение
мышам). И всё, достаточно. Дальше включаются мистика, механизм самосохранения, разумеется, мнимого: поэт думает, что дело сделано, его стихи так
или иначе витают в воздухе, они ушли в пространство, в люди, их не отменить, не уничтожить. Даром что по факту в «физическом мире» их прочитали едва ли полсотни человек. И в основном тут же забыли. То есть
поэта в общем-то нет, но он фантазирует, что дух его живёт в народе, если
не гораздо выше. А здесь, на земле, бродит ну разве что тень поэта, то,
что близорукая действительность разглядеть по-настоящему пока не может.
Но ничего, надо подождать – толпа и чернь обязательно прозреют. И тогда
всё станет на свои места, обретёт должную завершённость и признание.
Словом, кошмар ещё тот. И лечение вряд ли поможет.

*
Мир конкретный, предметный, осязаемый мал и питать творчество своими образами, причём чтобы они действительно были высокохудожественными, а не создавались по принципу «что вижу, о том и пою», может в ограниченных пределах. Поэтому и уходят многие в отвлечённость, книжность,
творчество «от головы», которое с реальностью, её «вещными» опорами
имеет далеко не самую кровную связь. Рубцовскому типу стихотворца стало
проявляться всё труднее. Сам Рубцов перспектив «растянуть» своё творчество на многие тома, думаю, не видел. А вот противоположное направление
бурлит, ничтоже сумняшеся, и о том, что тоже близится к своей исчерпанности, к растерянной остановке перед необъятностью любимого им морока,
не помышляет.