Судьба. Часть3

Мама, мама...
«Думы мои, думы. Лыхо мени з вами...»
Тарас Шевченко
Предисловие к Части 3.

     Спустя много лет после описываемых событий, как краткий миг блаженства, мы с Мариной, будучи в Греции, посетили Дельфы. По выражению Камю, «величие исходит от этих мест:  оливковые рощи сливаясь в сплошную могучую тёмно-зелёную реку, уходящую к горизонту»; и кастальский ключ, источник, где я пил чистейшую воду, способную омолаживать; и древний театр, и стадион, и место, где по древнему преданию находится пуп земли; и храм Апполона, где по мифу вещал Дельфийский прорицатель.

     По древним ступеням амфитеатра поднимаюсь на последний ряд, присаживаюсь камень, которому 3000 лет, любуюсь видом на лиловые горы, и незаметно засыпаю.

     И низменно выплывает эта давняя история, рад бы забыть, ан нет, не забывается, которая мучит меня все эти годы, и в конце жизни я решаюсь написать этот рассказ.  Возвращаюсь в 60тые годы. Мне 29 лет.

    1. Деньги, деньги...

На столе лежала бумажка. Ира указала на неё:
-  Следователь оставил для для тебя повестку на допрос, там номер кабинета.
-  Где это?
-  На Короленко, 15. - Я похолодел. Короленко, 15 (сейчас переименована в Владимирскую) был адрес страшной тюрьмы МВД, знаменитой в Киеве. - Сегодня пятница,  следователь сказал, что задерживает твоих родителей на 48 часов.
-  За что?
-  Следователь требовал от мамы каких-то денег.
-  Я ничего понимаю, какие деньги?
-  В понедельник узнаешь.  А пока надо убрать этот бедлам.

    И мы втроём Ира, Лида и я принялись за уборку злосчастной квартиры. Вскоре, Ира вынесла мусор и ушла к себе домой. Я старался не смотреть на Лиду, мне нечего было ей сказать.

     Напряжённо размышлял: откуда взялись такие деньги, раз прокуратура у нас ищет? Надо успокоиться, включить логику! Но мне этого как раз не удавалось. Мысли смешивались.
    В голове полный сумбур.  Силой воли заставил думать о Лиде. Что она думает в эту минуту? Какие мысли копошатся её голове?
Мне важно знать, что подумала она, когда увидела разгром и узнала про обыск. Ведь это моя жена! Верит ли она, что я не ничего не знал. Вот вопрос! 


    Я действительно ничего не знал о деньгах, ничегошеньки. Мама не работала. Отец всё время получал зарплату инженера, ну квартальные, плюс премия иногда, и всё. Мы жили от зарплаты до зарплаты! Не голодали конечно, но лишнего не позволяли.

     Голова раскалывалась, озноб, паника нарастала. Я метался по квартире, как бешеный. Лида почувствовала моё паническое состояние и пришла на помощь. Она обняла меня и сказала:

    -  Успокойся, ложись на диван рядом, постарайся уснуть. Это чудовищная ошибка. Всё прояснится, всё будет хорошо! Надо верить и надеяться! Ты знаешь, я вышла замуж не ради денег! Так успокойся, увидишь, всё будет хорошо...

      Весь следующий день в прошёл ожидании понедельника. Если бы не Лида, я сошёл бы с ума, сексом снимая напряжённость и тревогу. А утром мои родители появились. Счастью моему не было конца. Наконец поцелуи и объятия закончились, я ждал объяснений.

      Мама рассказала, что две недели назад к нам пришла милиция, спрашивала про Семёна Горенштейна. (Я помнил его. Это муж Нины, артельщик).
-  Он арестован. Оказалось, он руководил подпольным цехом, в котором шились модные вещи, блузки, кофточки, и всё это продавалась за границей.   
У нас хранились сумки, вещи, которые Нина приносила. Я всё отдала следователю. Он выдал мне расписку.

     Но через неделю снова приходит следователь и с ним Горенштейн, худой, измученный. Он признался и выдаёт всех, подельников, свидетелей.
Ты бы не узнал его, раньше он был толстый, холёный, а теперь... Что с ним сделали?...  Он признался, что прятал у нас сумки с своими вещами.

       Я объяснила следователю, что в прошлый раз всё отдала и показала расписку. А Горенштейн утверждает, что это не всё, были ещё деньги, много денег. Следователь считает, что мы не хотим отдать ворованное и предупредил, если не вернём добровольно, придут с обыском.
-  И ты сказала только сейчас, почему раньше не рассказала?
-  Раньше ты был занят, я не хотела отвлекать тебя.
-  Мама, разве ты не понимала, насколько всё серьёзно! И дождалась: и обыска, и ареста! Позора не оберёмся!
-  Сыночек, я виновата, ты в праве упрекать меня!
-  А Нина, подруга твоя, что говорит? Она подставила тебя, всех нас, и папу, и меня!. Получается, что все мы - подельники, участники банды расхитителей! Не отмоешься от позора до конца дней.
-  Она уехала куда-то.
-  Скрылась? А мы будем расхлёбывать! Где ты хранила её вещи?
-  Вся кладовка была забита её вещами, её сумками.
-  Какими вещами? Ты что-нибудь видела?
-  Разными вещами, но ценными: например, видела меховые каракулевые шкурки, много шкурок.
-  Мама, ты всё отдала следователю?
-  Сыночка, ты мне не веришь? Матери не веришь?
-  Верю, конечно верю!
-  Следователь не поверил, но он искал деньги, а денег не было, ни в сумках, ни в пакетах. Мы вдвоём с папой обыскались. Ничего. Ни в прошлый раз, ни в этот. А в этот раз обыскивали профессионалы, и ничего!

     2. Поиск денег.

     Я надолго задумался.  Во время нашего разговора отец молчал. Что происходит у него в голове? У меня тоскливо защемило в душе.  Несомненно, арест повлиял на его психику. Страх, давний страх с ещё сталинских времён! Это потрясение даром пройдёт.

-  Может быть, - внезапно папа нарушил молчание, - поищем ещё в кладовке?
-  Она пустая, - отозвалась мама, выметая веником кладовку, - только мусор, доски, планки какие-то, доски, - посмотри.
-  Посмотрим, - сказал папа, внимательно рассматривая доску, вернее досочку. Она была правильной формы, гладкая, чистенькая, и, если присмотреться, можно было увидеть какие-то непонятные прорези.
Папа явно заинтересовался своей находкой, что-то заподозрил, пытаясь разгадать тайну досочки. Решать головоломки - это было ему по силам.

     Я не мешал ему и обратился к маме:
-  Мама, как перенесла ночь в тюремной камере? Было страшно?
-  Поначалу да, полная безнадёга, а потом справилась, вспомнила поговорку: «от сумы и от тюрьмы...», и взяла себя в руки. Даже на второй день, предложила надзирателю помыть пол в коридоре. И что же думаешь? Тоска улетучилась, жить захотелось.
-  Ты, мать, даёшь! А отец, как он?
-  Молчит, переживает. Не ожидал он такого конца.
 
     Мы молчали и думали, каждый о своём. Мама - о папе, как скажется арест на его службе, я - о завтрашнем допросе у следователя.
Молчание прервал возглас отца:
-  Я, кажется, понял! - Мы повернулись к нему, - посмотрите, эта досочка была замазана клеем, я счистил замазку, промыл клей и обнаружил прорези. Я на ваших глазах вскрываю!

     Он вооружился ножом и отвёрткой и приступил к вскрытию. Миг, и доска с треском лопнула, и нашим глазам открылись аккуратные пачки сотенных купюр. На вскидку, тысяча или две.

    -  Вот деньги, которые все тщетно искали! - с театральным жестом провозгласил отец, - смотрите, считайте!  Сколько там таких досочек? - Мама кинулась в кладовку, - ещё четыре!

    Мы посчитали деньги в вскрытой доске: две тысячи рублей. Доски лежали на столе перед нами, одна вскрытая, четыре целых.  В каком-то ступоре мы застыли в раздумье. По нашим нищим меркам, это - целое богатство! Как поступить? Первым нарушил молчание папа:   
-  Если тоже самое в каждой доске, то перед нами 10 тысяч. Как поступим? Предлагаю три варианта.

      Первый: отдать следователю, не вскрывая,
второй: вскрыть доски, пересчитать деньги, передать тому же следователю,
третий: не отдавать никому. Лично я склоняюсь к третьему.

    И вот почему: первое - я слышал от следователя, что Горенштейн показал, что не знает окончательной суммы уворованного, просто в спешке раскидал по некоторым знакомым, в число которых входим так же и мы;
второе - мы признались, отдали веши, но деньги утаили, тем самым посеяв недоверие следователя.  Как, в таком случае, доказать следователю, что всё нашли, отдаём? Он не поверит! -
папины умозаключения прервала мама:
-   Я не могу больше этого слышать! Эти деньги жгут мои руки. Избавьте меня от них!  -  Она была на грани нервного срыва.

     Её можно было понять: ближайшая подруга подставила. Арест, обыск!  Мама сознавала, что это конец всему: благополучию нашей семьи, доброму имени отца. Позорный конец всей жизни!

-   Мама права, - после долгого молчания, произнёс папа, - я с ней согласен. Эти деньги нужно поскорее выбросить! Но не у нас, в не наш унитаз! - Тут я не выдержал:
-   Моё мнение не желаете послушать? Что вы несёте? Какой унитаз? Эти деньги передайте следователю и немедленно.

    Между родителями и мною развернулась нервная дискуссия, в которой я проиграл, потому что не убедил маму поверить следователю, а сам не имел никаких доказательств, чтобы он поверил. 

    Я же был убеждён, что прав, и мои родители совершают непоправимую ошибку.
В итоге, завершающую операцию возложили на меня. Папа вскрыл оставшиеся досочки и пересчитал деньги. Всего было 10 тысяч руб. Папа отложил одну сотенную купюру, остальное засунул в целлофановый пакет.
-   Иди, с богом, а я пока, схожу в магазин, куплю коньяк, вернёшься отметим операцию.

Накатила тоска, стало тошно от дурных предчувствий. Я вышел на ставший душным воздух, как никогда уверенный в ошибочности своих действий.

    Спускался тихий киевский осенний погожий вечер, когда уже отшелестел листопад, и всё застыло в ожидании первого снега.

    Я когда-то видел дворовую уборную где-то поблизости от моей работы. Направился по Владимирской к Софиевскому монастырю, не доходя, свернул в какой-то переулок и среди разных нежилых строений и сараев нашёл искомую цель.

     Обыкновенная дворовая досчатая уборная, тогда, в 60тых, довольно часто встречающихся в Киеве. Она была свежо побелена, а чёрной краской написано: Владимирский переулок, 3, дескать - адрес. Я оглянулся по сторонам. Темно и пусто. Одинокий фонарь. Открыл досчатую дверь, заглянул в яму. При свете фонаря было видно, что там вода. Безнадёжно вдохнул и вытряс содержимое кулька в воду. Всё.
 

3. Допрос.

Вернулся я поздно, но родители не спали, ожидали меня. Рассказал, как есть, но без излишних подробностей, личных оценок своим действиям не давал, постарался не называть их идиотами, пожалел.

По поводу завтрашнего допроса просто сказал, что если следователь у меня спросит в лоб: «где деньги?», лгать и изворачиваться не буду, укажу. Они согласились, ведь сами учили меня, что обманывать не хорошо.

Затем позвонил Лиде, успокоил её, сказал, что ночую у мамы, и что завтра мне предстоит важный допрос у следователя, и что волноваться нет причин.
На самом деле внутри я дрожал, как осиновый листок, входя в кабинет следователя.

Следователь сидел за столом, заваленным папками, не глядя на меня и продолжая что-то писать, жестом указал на стул напротив.
Я рассматривал его, стараясь унять дрожь в коленях: щупленький молодой человечек, в очках, чёрная с косым пробором голова, синяя форма, погоны лейтенанта, явно западно - украинская внешность. Наконец, он отложил в сторону перо, и посмотрел на меня:
-   Знаете, молодой человек, зачем я вас вызвал? -  Он открыл папку, - чтобы убедить ваших родителей сотрудничать с следствием. Пора уж голову включить!  -  Он постучал по папке:
-   Вот грандиозное дело! Горенштейн организовал сеть подпольных цехов по всей Украине. Мы давно следили за ним. Он во всём признался, выдал всех своих подельников, часть их арестована, часть в бегах, объявлен розыск.

Мы разыскиваем тех, кто просто хранил его ценности, его деньги. Таких много, и, представьте себе, не все отдают добровольно. У нас это называется: крысатничают. И не думают своими мозгами, что мы вернём эти уворованные деньги, до последнего рубля, ведь это дело принципа, нашего престижа.

Он замолчал, а я не решался поднять глаза.
-   Видите ли, молодой человек, от меня зависит, какой статус присвоить: свидетеля или соучастника.  Соучастника реально ждёт суд и тюрьма. Свидетеля судья заслушает, и для вас всё закончится.

Ваши родители не понимают в какую трясину попали и по горло завязли. А я вижу, что вы по незнанию, что не виноваты, вас подставили, - я утвердительно кивнул. - Кто из вас угодил в такое вонючее болото, отец? Или мать?
-   Подруга мамы, Нина Горенштейн, попросила на время сохранить вещи, но никаких денег там не было. А отец вовсе ни причём.
-   Нина Горенштейн - в розыске, мы её найдём. Всё равно надо возвратить государственные деньги.  Горенштейн дал на вашу маму показания. Если она не возвратит добровольно, пойдёт под суд как соучастник. - Что мог я сделать? Завопил, как раненный зверь:
-   Нет уже тех денег, мы все выбросили!
-   Как выбросили? Зачем выбросили? Деньги!! Я не понимаю?
-   Я выбросил! Спустил в канализацию!
-   Ты - идиот, что ли? Не верю! Не хотите по хорошему, будет по-плохому! - Следователь забегал по кабинету. У него не случалось ничего подобного. Наконец, он остановился над моей головой.
-   Где спустил в канализацию, говори, гадёныш.
-   Точнее говоря, выбросил.
-   Где выбросил, идиот? Можешь указать место?
-   Да, в уборной, во дворе. ,
-   О, идиот, идиот! Свалился на мою голову! Запомнил это место?
-   Да, показать могу. Поблизости монастырь.
-   А по карте сможешь? - он развернул план города, нашёл Софиевский монастырь.
-   Могу! - я уверенно ткнул в малюсенький квадратик.  -  Адрес:
Владимирский переулок, 3.
Следователь устало вытер голову платком, сел и начал что-то писать.
-   Молись богу, если ты, гадёныш, обманываешь меня! Завтра же с утра, с 8ми, иди и передай эту записку начальнику. Адрес указан на обороте. И не опаздывай, машины разъедутся. Всё. Свободен, - он сунул бумажку мне в руку и буквально вытолкнул из кабинета. По пути я заглянул в записку. Там значилось: Санитарная служба очистки города.

4. Я - ассенизатор.

Я так устал, что не в силах был разговаривать. Позвонил маме, сказал, что пока выпустили, но продолжение следует. Тем не менее в 8 часов нашёл начальника службы и отдал записку. В обширном дворе стояло несколько больших машин. Он прочитал её, усмехнулся:
-   По такому адресу ещё не очистили. Машину с водителем я тебе дам, но ты сам послужишь ассенизатором. Водитель поможет. - Он подвёл меня к машине, вручил записку с адресом водителю и указал на меня:
-   Вот на сегодня главный золотарь. Поможешь, если что. Выезжай. - Я молча сел в машину, и мы поехали.
Мой шофер оказался нелюбопытным. После долгого молчания я спросил его:
-   Ты можешь мне объяснить, что мы собираемся делать?
-   Выгребать дерьмо!
-   Боже мой!
-   Потерял чего? Не горюй, наша машина снабжена помпой, враз найдём!
Мы подъехали к злосчастной уборной. Я вылез из машины. Наша машина стояла посреди переулка. Вокруг ни души. Похоже, что здесь пешеходы не ходят.

Стояло прелестное тихое утро. Водила подключал рукав помпы. Возник ниоткуда местный дворник.
-   Чистить будете, недавно же чистили?
-   Позаплановая чистка! - усмехнулся водитель и к дворнику:
-   Хочешь покопаться в дерме? - дворник загоготал, опуская рукав помпы между досок уборной.
-   Я не против!
-   Ну, тогда я выпускаю наружу, на дорожку. Включаю!

На дорогу полился светло коричневый поток жидкого дерма пополам с водой. Мы с водителем и с дворником молча наблюдали за процессом.
Я не надеялся, но в глубине души верил на результат чистки. Это было бы доказательством моей правоты - видите, я не лгал, я действительно выбросил в эту уборную.
Вдруг дворник взмахнул руками, как птица крыльями, коршуном кинулся и выхватил из потока какую-то бумажку. Я тотчас узнал её. Это была сотенная купюра такого же светло коричневого цвета.

Дворник разглядывал её, затем помыл в струе воды, положил сохнуть на торчащую из земли трубу, и обратил нас недоумевающий взор:
-   Что это? Деньги? Откуда взялись?
Сердце моё затрепетало, забилось.
-   Я спасён, спасён!, - твердил я себе.
Дворник ничего не понимал. Водитель давно догадался, что мы ищем что-то.

Вдруг подкатила машина, и из неё вылез мой знакомый следователь. Дворник и водитель подтянулись, явно знакомые ему. Он подошёл ко мне, кивнул:
-   Ну, нашли что-нибудь?
-   Нашли! - Я показал на сохнущую на трубе сотенную купюру.
-   Не густо!
-   Товарищ лейтенант, ведь только начали, - включился водитель. А дворник с сожалением сказал:
-   Эх, могло унести в коллектор.

Следователь отвёл меня в сторону:
-   Рад, что не ошибся в вас, молодой человек. Вам можно верить. Как вы допустили столь преступную ошибку.
Неужели ваши родители, интеллигенты, не объяснили вам, что таким образом, вы скрываете от правосудия преступления. 
Но деньги, государственные, преступным путём нажитые, придётся вернуть, если не хочешь в тюрьму.

С вашими родителями мы ещё поговорим, а сейчас ищите, сушите и всё, что найдёте, будет заактировано, а всё остальное, что выбросили, не обессудьте, вернёте государству. И пианино тоже.
Я не знал, радоваться мне или огорчаться.

5. Тоскливое ожидание позора.

Вечером я рассказывал  про сегодняшние приключения со смехом, но в душе моей творилось что-то неладное. Я не мог отделаться от чувства неловкости с одной стороны, когда взглядывал на отца. Он весело смеялся над моими приключениями, но глаза его были грустными.
С другой стороны меня не покидало какое-то животное чувство тревоги за отца. Он выглядел каким-то растерянным. Посреди разговора вдруг умолкал, и взгляд его устремлялся то ли  в пустоту, то ли на предмет, им невидимый. Это пугало. 

Мама не внушала мне никаких тревожных чувств, она была настоящий боец. Какие испытания на её долю выпали! Всё выдержала: и под бомбёжками была, и отбивалась от волков в Сибири, и после войны начала жизнь с нуля, и вторично начала после нашего грабежа, и справилась! 

Вдруг поток моих мыслей натолкнулся невидимое препятствие. Будто дед мой Мендель шепчет на ухо мне, «беда пришла!». И вспомнилось пророчество  деда Менделя, высказанное мне, маленькому ребёнку: - жди беды! Сумрачно стало на душе. Не переживёт отец таких потрясений.

На работе никто ничего не знал о наших злоключениях. Ни я, ни Лида никому не говорили о неприятностях, обрушившихся ся на наши головы. Переживали молча, не говоря ни слова. Особенно трудно было Лиде, однако она с честью выдержала.

Приходилось привыкать жить с постоянным состоянием тревоги, постоянным тоскливым ожиданием. Будто я - преступник, которого в любую минуту могут разоблачить. Благо, это не сказывалось на работе: тогда я работал сам, молча чертил чертёж, в никакие обсуждения не вдавался.

Мой следователь  пару раз вызывал родителей на допрос в свой кабинет,  расспрашивал о Нине Горенштейн, убедился, что они ничего не знали о преступных махинациях её мужа, вёл с ними душеспасительные беседы, вывез «моё» пианино марки «Цимерман», а когда они принесли ему деньги, потерял всякий интерес и вовсе оставил их в покое.

Что касается денег, их мы с дворником нашли только лишь больше половины. Остальные, как и предположил в начале дворник, за прошедшие дни могло унести в коллектор. Значит, что мы должны были донести 5000 руб.

У нас таких денег не было. Мама прибегла к привычному способу: она написала письмо брату, дяде Мише, председателю колхоза, и он обещал выслать. Но следователю нужны были немедленно, он готовился к суду.

Тогда отец мой втихомолку, взял из кассы взаимопомощи, который он сам был председателем, 5000 руб, и взамен положил расписку, не собирая правления, без протоколов, нарушив все правила. Он надеялся быстро и незаметно положить обратно деньги.

Конечно, он мог бы написать заявление и легально взять эту сумму в долг, но надо было всем членам правления объяснить все обстоятельства этого дела, и арест, и обыск. Но строки поджимали. На ту беду на следующий день в кассе отца случилась ревизия.

Комиссия обнаружила всё: и недостачу, и «полное пренебрежение к документации». Хотя отец, дока в соблюдении всяких правил и законов, ничего себе не позволял нарушить до недавнего времени.

Отцу, непогрешимому, как до сих пор считалось, поневоле пришлось объяснить людям из комиссии  причины своих действий. Поневоле, всё открылось, и наша беда стала известна всем сотрудникам папиной работы.
Отец всё объяснил, деньги на следующий день положил в кассу, комиссия была удовлетворена, но решила заменить отца на посту председателя. Сразу поползли слухи. Это были мелочи, но для репутации отца позорные.

А он был начальником маркшейдерского отдела Строительства N 1 Метростроя, главным маркшейдером Строительства, известным всеми. Слухи обрастали подробностями. Люди - разные, нашлись такие доброжелатели, что охотно их разносили.

Отец, как я и полагал, такого позора не выдержал. Он подал заявление на увольнение. Вернее, он ушёл на пенсию. И сразу сдал. Он подолгу сидел и смотрел остановившимся взглядом на только ему ведомые видения, подолгу и вовсе не отвечал на вопросы.

Что творилось в душе мамы, бог знает! В конечном счёте, мы знали причину всех наших бед. Мама, мама, что ты наделала! В какую халепу нас вовлекла!
А я! Учился бы музыке, игре на фортепиано, если бы знал, какую цену придётся заплатить за это. Теперь за всё расплачивался мой добрый отец! Прости меня!

Прерву ненадолго мой рассказ для небольшого лирического отступления.
Мы с мамой водили его по врачам, но врачи не обнадёжили нас. Напротив, сказали, что болезнь отца (рассеянный склероз) прогрессирует, лечить её они не умеют, и ждать выздоровления не надо. Предложили положить отца в психушку, но мама отказалась.
 
Началась шести летнее мучительное служение мамы у постели умирающего отца. Мама чутьём понимала, что в ней самой кроется глубинная причина болезни отца, и сама назначила себе кару: отказать себе во всём, и жить только для отца. И сдержала слово.

Это продолжалось 6 лет. Она находила и обращалась в всяким, известным и неизвестным врачам, ездила и возила папу к разным целителям. Ничего не помогло. Болезнь неуклонно прогрессировала.
Тем временем у нас родилась Рената. Он ещё успел её увидеть и погулять с ней. В последние годы он не мог самостоятельно ни говорить, ни выходить на улицу. Его постоянно мучили головные боли. Мы с мамой, как могли, облегчали его жизнь, но мало что могли. Отец умер в 1974 году.

 Возвращаюсь к прерванному рассказу.  Собственно эта история заканчивается. Остаётся добавить несколько штрихов. 

6. Эпилог

Мы с мамой ждали судебного процесса, где должны были выступать как свидетели. Я ожидал с трепетом. Мне мучительно стыдно было перед посторонними людьми, что мои родители замешаны в таких делах. Станут шептаться за моей спиной, пойдут слухи, фейки.

Стыдно было оправдываться, убеждать посторонних людей, какими являются мои сотрудники, которым глубоко безразлично дела моих родителей в неправоте обвинений.
Тем ни менее, люди таковы, (несмотря на молодость, я убедился в том), что они будут обсуждать других со смаком с интересом, и сделают заведомо неверные выводы.

А суд всё не начинался и не начинался. Пауза затягивалась. Я начал привыкать к такому своему положению, только вот тоска временами подступала к горлу, и тогда, не водка, а только Лида.служила моим прибежищем, моим спасителем и утешителем. Я благодарен ей тогда, в смутное тоскливое время ожидания, что был с ней, Лидой Зайцевой.   

И вот, в своём почтовом ящике я обнаружил повестку в суд на завтра. Я показал её моему начальнику Горвицу. Он спросил, в чём я обвиняюсь (так он пошутил!), и отпустил, не дожидаясь ответа. По-видимому, не придал особого значения.

Заседание суда было назначено в 10 часов утра. Я с ужасом входил в здание суда. Мне казалось, что глаза всех прикованы ко мне, смотрят только на меня, и видят только меня, одного меня. Я забился в уголок и старался не дышать. В зале заседаний набилось много народу, но знакомых мне было. Я немного приободрился.

Началось заседание. На скамье подсудимых несколько человек. Из них не сразу узнал Семёна Горенштейна, сильно исхудавшего, со следами кровоподтёков на прежде холёном лице. Остальные мне не были знакомы. В бригаде прокуроров сидел и мой следователь.

Я задумался. О чём я буду свидетельствовать? Я не замешан в делах Горенштейна. А в чём? Играл на пианино Горенштейна? Это не преступление. Мама сохраняла вещи Нины, тоже не преступление, скорее предательство! Пока я размышлял, огласили перерыв в заседании на неделю.

Выходил из суда не таким, каким пришёл. Без всякого ужаса, всякой тоски. И преступление Горенштейна не казалось мне таким уж преступным. Исходя из логики здравого смысла, Горенштейн честно конкурировал с государством, и прелагал приемлемую цену. Для чего судить его? Дальше продолжать рассуждать не имело смысла, не наталкиваясь на законы плановой экономики, идиотские по последствиям. Я -то знал, мы это в КПИ проходили.

Через неделю я вновь явился, но судебное заседание не состоялось. В зале заседаний шептались, что главный подозреваемый Горенштейн скоропостижно умер.

С тех пор ни я, ни мои родители в суд не вызывались. Только через несколько лет, позвонил мне мой знакомый следователь узнать, где находится то самое пианино марки «Цимерман», на котором я учился играть. Я посмеялся и зачитал расписку, которая была выдана им самим, (и которую я храню), когда он сам забирал злосчастное пианино марки «Цимерман».

И заодно поинтересовался результатом «грандиозного дела Горенштейна». Мой знакомый следователь грустно заметил, что после смерти Горенштейна, дело стало постепенно разваливаться. Никого не посадили. В довершении в прокуратуре спёрли важный «вещдок» - моё пианино. Мы посмеялись, и я пожелал успеха в расследовании этого дела.

Тель-Авив, ноябрь 2020 г.