День

И день такой чистый-чистый. Похожий на вернувшегося с похорон человека. Он рассеян, ни на чем не сосредоточен, с какой-то тюлевой поволокой вдали.
Окликнешь его:
- Эй, день. Как ты?
- А? – словно очнется он.
Для него главное в этот момент не поставить сплющенный чайник -сердце на конфорку разных мыслей. Не начать думать, как теперь жить дальше? Все принял. Обо всем с собой договорился.
И тишина, как перемирие.
Не согласны с ней только некоторые петухи. Да пара сорок, летающих без дела.
И тут сороки видят кота. Он шествует (и даже фланирует) хмурый по нападанным яблоневым и черемуховым листьям. Мокрые, они не шуршат. Тут эти две. Скачут по сливам. Хвосты, похожие на ручки от сковородок, крутятся против часовой стрелки. Сороки почему-то глумятся  над котом и хохочут.
Искушенный в драках и в уходах из семей, он бросает взгляд на них коротко, моргает сразу двумя глазами.
Сороки начинают пикировать над ним, пытаясь клюнуть в темечко или отвесить лапой подзатыльник. Кот дальше идет. Как усталый от боев полутяж, нехотя нырки головой совершает.  Моргает опять обоими глазами. И в какой-то момент, когда одна сорока теряет бдительность, он, изловчившись, как лошадку пони седлает ее – и не таких объезживал,обхватывает за сорочью шею лапами и, кажется, шепчет ей в голову, где должно находиться ухо «Ну, чо? Полетаем?»
Сорока визжит и кряхтит, вторая на яблоне хватается крыльями за голову и причитает, будто переводчик Володарский в американском боевике «Твою мать. Твою мать».
Вес кота превосходит птичий раз в тридцать и она, уж, конечно, не взлетает. Ничего с полетом не получается. И кот разнимает свои лапы.
Измочаленная, растрепанная, охрипшая птица врезается головой в садовый стол, но, мгонвенно сориентировавшись, вскакивает на яблоню, где сидит и дико орёт подружка.
Отряхивается и вот уже обе они, как кукушки, волнообразно, на время переставая махать в полете крыльями, мчатся в другой конец  деревни, рассказывать другим обитателям, как зачморили одного мерзкого кота.
Кот же моргает опять двумя глазами, облизывается и идет дальше, ставя лапы, на только ему видимые сухие участки в мокрой листве.
Я достал с чердака сухие доски, нарезал их ножовкой на заготовки для венчальных икон. Потом пошел в бывший деревенский клуб, где у батюшки теперь склад, чтоб набрать для болгарки круглых наждачек.
На плотине девочка лет четырех. Гуляет с бабушкой и настоящим молотком. Берет приготовленные бабушкой палки из сухих полых внутри репьев и колотит их в землю. Строит, по ее уверению «забол для енотиков, стоб они не упали в облыв». Своим кукольным пальчиком она показывает этот обрыв, который и не обрыв вовсе, а пологий спуск в зеленой еще пока крапиве. Там труба, из трубы течет в гладкие камни вода.
- Тут есть еноты?- спрашиваю ее я.
- Да, - вскидывает она на меня сииние-синие глаза. – Ты це, маленький?
- Даша? – укоризненно говорит бабушка.
- А, - поправляется Даша, - вы це, маленький? Ну, конесно, есть. Они тут зивут, в озеле, и ноцью свои песенки поют.
И даже исполнила мне, какие. Я, правда, не запомнил.
А день по-прежнему был тихий-тихий. Доставал откуда-то запахи ранней весны. Перепревших трав, дыханья тополиной коры и листьев. Как будто Пасха послезавтра!
Потом мы с батюшкой и нашим другом полковником ездили на пятьдесят третьем газоне за строительными лесами. Потом жгли валежник, собранный в кучу еще весной.
Зримо и непоправимо, как скакнувший от травы мимо рук вратаря мяч, за крыши закатилось солнце.
Я сидел в террасе с открытой в сад дверью. Было тепло как в апреле. И лощины  наполнялись туманом.
Мимо прошел день, усмехнулся, ничего не сказал. Уже готовые слова вложил в голову.
- Так потом и запомнится: кот с сороками, девочка, плотина поющих енотов, суббота. Это пока - ничего значительного. Когда-нибудь вспомнится, как счастье. А мне пора.
- Куда? – хотел спросить я.
- Куда-куда? В закат. У меня там дело. Мне там умирать надо будет. Ты че, маленький?