Книга первая. Глава 11. Утешение злых сердец

С восходом солнца похолодало, на траву упала роса. Ноги Ремизова промокли. Высокая трава доставала до пояса. Появились комары.

Ремизов стоял, закрыв глаза, в висках тукала кровь, сердце успокаивалось. Он прижал к груди скрипку, закутав её в пиджак, и лёг в мокрую траву. Перед глазами плыли круги. Солнце быстро поднималось на небо, птицы пели. Голова у него кружилась, ему было приятно это ощущение, ощущение полного, исполненного глубоким удовлетворением покоя. Не было ни одной мысли, он весь отдался покою.

Через несколько минут, вымокнув до нитки, Ремизов встал и, слегка шатаясь, пошёл домой. Осторожно, чтобы не разбудить тётушку в столь ранний час, он вошёл через балконную дверь к себе в комнату и лёг спать. Засыпая, он попытался вспомнить всё, что произошло с ним в эту ночь. Многое показалось ему нереальным, даже фантастическим. Ремизов подумал: «Нервы… да, совсем расклеился… всё, ночные прогулки до добра не доведут, нужно отдохнуть, иначе…» Перед закрытыми глазами проплывала беседка с зелёной, почти чёрной в темноте скамеечкой, спящая девушка, рассвет, трава в росе, доброе лицо плотника Михеича. Он заснул.

Проспал Ремизов всего несколько часов, необычное оживление внизу и доносившиеся через раскрытое окно голоса разбудили его. Несколько минут он полежал в кровати, пытаясь определить, в чём дело. Затем встал, оделся и спустился в гостиную.

В гостиной царило некое оживление: девушки украшали углы цветами, повесили новые портьеры, освежили тюли. На столах и тумбах появились хрустальные пепельницы, белоснежные салфетки, откуда-то взялся карточный столик. С рояля сняли чехол.

Вошла тётушка, щёки её порозовели, на лице угадывалось возбуждение. Она дала кой-какие распоряжения прислуге; заметив племянника, протянула к нему руки:

— Доброе утро, Костенька. Ты словно утомлён чем-то? плохо спал?

— Нет, спал хорошо, поздно лёг… Тётушка, мы ждём гостей?

Анфиса Степановна удивилась:

— Ты не помнишь? вчера я спрашивала тебя насчёт обеда.

— Ах, да, я забыл, обед. Что ж, вот и славно, познакомлюсь со здешним обществом.— Ремизов улыбнулся, поцеловал тётушку.— Если ты не возражаешь, я на речку, а потом мы с тобой позавтракаем.— Она кивнула в ответ, проводила его до тропинки, что вела на речку, и вновь занялась делами.

Обед обещал быть недурным. Не слишком изысканным, но вполне приличным. Анфиса Степановна сама приготовила начинку для пирога, велела вынести из погреба старое, ещё покойного батюшки её, десертное вино, Ефросинья Матвеевна прислала утром мочёных яблок.

Приготовления шли полным ходом, опытный горячий взгляд Анфисы Степановны проникал во все мелочи: комнаты идеально прибраны, в кухне пар стоит столбом, выметены дорожки в саду, вымыта беседка, подсвежили зелёной краской забор.

Несколько раз за утро Анфиса Степановна ловила себя на мысли, что она придаёт этому обеду слишком большое значение, сколько раз говорила она себе, что так нельзя, но сердце волновалось и втайне мечтало о Костенькиной судьбе: «Быть может, что-то изменится в его жизни, и эта её затея с обедом в чём-то изменит его судьбу? быть может. Дай-то, Господи!»

Пришёл Василий, принёс с базара фруктов, Михеич прислал медку. Будто бы всё шло своим чередом. Анфиса Степановна ещё раз окинула всё своим взглядом и, оставшись довольной, ушла к себе, чтобы помолиться.

Комната Анфисы Степановны на первом этаже, два окна выходят на палисадник, что расположился между улицей и домом, а два других в сад. В комнате её стоит деревянная перегородка, которая отделяет небольшой угол, так, что получилась маленькая келейка, в которой Анфиса Степановна устроила местечко для молений. Дверцы в эту маленькую келейку не было, висела ситцевая занавесочка. Анфиса Степановна заходила туда, задёргивала за собой занавесочку, тихонько вздыхала, оглядывая свою молельню, поправляла фитилёк в вечно горящей голубой лампадке, с зелёными рубинами, подливала в неё масло и садилась на маленькую скамеечку.

Подолгу, иногда часами, сидела она здесь, вздыхая и утирая слёзы, смотря, как горит голубовато-зелёная лампадка перед иконой Богородицы "Утешение злых сердец". Подолгу всматривалась она в эти глаза, прозревающие словно всю её душу, и видела, как в зеркале, в их невыносимой глубине и непостижимой печальной светлости, в милосердии, что захлёстывает душу такой Любовью и добротой, что сердце, соприкасаясь с Небесной чистотою, начинает плакать, сокрушаться и каяться, не вынося уже своей черноты, греховности и зла, видела в них всю свою душу.

Так уж сложилась её жизнь, читатель уже знает о судьбе Анфисы Степановны, что эта икона Богоматери сыграла в ней особую роль. Здесь я прошу прощения у моего читателя за то, что отвлекаю его мысли от Ремизова и Кати, невольно задерживаю время их встречи и прошу обратить внимание на Анфису Степановну, а главное, на икону «Утешение злых сердец». Ибо именно она займёт одно из главных мест в развитии следующих событий и окажет едва ли не самое сильное влияние на множество судеб.

Анфиса Степановна вошла в свою комнату, присела у окна, задумавшись ненадолго, затем встала и, одёрнув занавеску, вошла в молельню. Место здесь только для одного человека. Перед иконами, вернее, перед одной из икон горела лампадка. Анфиса Степановна, как всегда это было, задёрнула за собой занавеску и села на маленькую лавочку. Прислонившись к стене, она долго смотрела на Богоматерь, не зажигая свеч, не затепляя других лампадок.

Здесь были иконы Спасителя и Святых, несколько образов Божьей Матери: «Умиление», «Скоропослушница», «Владимирская», «Неопалимая купина». Анфиса Степановна любила их и подолгу, сидя вот так, размышляла в себе: «Господи, сколько же имён дано Матери Твоей! На каждый вздох, каждую мольбу человеческой души есть особое имя Её, в образе коего сходит Она к человекам и утешает, усмиряет, заступается, помогает, защищает, охраняет, предупреждает. Господи! и нет такой судьбы на земле, за которую не молила бы Господа Бога Матерь Пресветлая!»

Но перед тем чтобы затеплить остальные лампадки, Анфиса Степановна подолгу всматривается в Лик «Утешение злых сердец». Так же случилось и в этот раз. Голубая с рубинами лампадка вот уже сорок лет не потухает перед образом. Сегодня, сидя на скамеечке и вглядываясь в живые, смотрящие из полумрака комнаты в душу её глаза, она вспоминает:

Стоял холодный метельный февраль. В комнатке, отгороженной простой картонной загородкой от мансарды, холодно и сыро. Соломенный тюфяк на железной кровати, на тюфяке вот уже пятый день сидит Анфиса. Тонкие застывшие пальцы теребят кисею плюшевой шали: её и ещё платье курсистки, ботики и полупальтишко она обменяла на своё бальное платье, газовый шарфик и украшения.

За окном рассвет, хлопья снега медленно падают на землю, в открытую форточку залетают снежинки и пахнет свежестью. Анфиса в оцепенении смотрит, как на трёхногом столике, что стоит возле окна, образовывается горка из снега. Она протянула руку, взяла комок, поднесла к губам и медленно слизала языком, не чувствуя ни вкуса, ни холода.

Она давно уже ничего не чувствовала. Оставшись одна, брошенная и униженная, вначале она пыталась принять кой-какое решение, в её груди ещё теплилась надежда, но дни шли. Небольшое золотое колечко, крестик и цепочка, заплаченные хозяйке за постой и харчи,— их оказалось недостаточно. Надежда угасала, он не появлялся. Хозяйка перестала кормить и каждый день грозилась выгнать девушку на улицу. Постепенно, от голода и холода, от безнадёжности и страха, Анфисой овладевало безразличие, она уже ничего не чувствовала, кроме холода и пустоты внутри, в теле и душе.

Двигаться не хотелось, не хотелось думать, и даже голод уже не в силах был поднять её с кровати. Прошло несколько часов. Стемнело. Началась метель, поднялся сильный ветер. Окно, плохо затворённое, вдруг распахнулось, ветер со снегом залетел в комнату, загородка зашаталась и заскрипела. Анфиса испугалась, ей пришлось встать, чтобы закрыть окно. Она встала, затворила створки и форточку, несколько минут простояв, снова пошла к кровати, чтобы лечь. Под её ногой что-то хрустнуло. Она наклонилась, это был сухарик. Анфиса присела, боясь притронуться к нему. Она долго рассматривала его на полу, пытаясь понять, что это за предмет и как он сюда попал. У неё ещё оставался огарочек от свечи и спичка. Она встала и трясущимися от холода и нервного напряжения руками попыталась зажечь сначала спичку, потом свечу. Наконец это получилось.

Мысли постепенно, словно сквозь липкую паутину, пробирались к её сознанию. Анфиса стояла над горящей свечой, не в силах оторвать от маленького огонька жизни свой взгляд. Чем дольше она на него смотрела, тем всё ближе и ближе к ней подходили, вернее, оттаивали извнутри человеческие живые чувства. Она начала ощущать маленькие потоки тепла, а вместе с ними сильную власть холода.

Свеча догорала, Анфиса вспомнила, что что-то в комнате удивило её, какой-то маленький предмет. Она подняла свечу и увидела на полу горстку крошек от раздавленного ею сухарика. Ещё минуту она простояла над этой горсткой со свечой в руках, ошеломлённая, медленно соображая, что это. Но мысли, замороженные и полумёртвые, истощённые и измученные, слабо подчинялись её сознанию.

Свеча потухла. Огонёк обжёг пальцы, и в комнате стало ещё темнее, чем было. Анфиса вскрикнула. Собственный возглас напугал её. Мрак, холод, вой метели за окном, пустота — всё это после маленькой вспышки жизни показалось настолько ужасным, что смогло сотрясти почти омертвевшую душу девушки. Она упала на колени, ощупывая руками пол в поисках горстки хлебных крошек,— неужели и они пропали вместе с огоньком, не успев отдать свою живительную силу её слабому телу? Рука нащупала сухие комочки, собрала их все до одного и отправила в рот.

Анфиса сидела на полу, жевала сухие крошки от сухаря и плакала, горько-горько и очень много плакала — впервые за всё это время. Затем встала, оглядела комнатку и с громким, ужасающим душу криком кинулась на улицу. Она бежала, бежала удивительно долго для истощённой и измученной девушки. Бежала наугад по тёмным заснеженным улочкам, переулкам, площадям и кварталам. Наконец она устала и в изнеможении упала возле какого-то дома, успев подумать: «Вот и всё», и вскрикнула:

— Мама!

Очнулась она от нестерпимого жара. Ей казалось, что тело горит в огне. Она открыла глаза и увидела перед собой лицо женщины. Удивительное лицо, совсем простое, русское. Ласковые печальной и глубокой лаской глаза, мудрые и всё понимающие, словно припали к её душе. Женщина склонилась над Анфисой, поднесла к её губам кружку с питьём, ничего не говоря, улыбнулась ей, перекрестила, вытерла испарину со лба и ушла.

Анфиса уснула, проспала она дня три; когда проснулась и сознание вернулось к ней, она поняла, что находится в избе, в доме кучера, старика лет шестидесяти. С ним жила жена — женщина немногим моложе. Анфиса искала глазами то лицо, что видела над собой, но так и не нашла. Она хотела спросить об этом у хозяев, и тут обнаружилось, что говорить Анфиса не может. Видимо, это стало последствием всего пережитого.

Через месяц она совсем выздоровела, но речь к ней не вернулась. Хозяева, люди добрые и сердечные, привыкли к ней и держали её у себя за дочь. Но как только Анфиса почувствовала силы, она дала понять хозяевам, что ей нужно в Петербург. Кучер отвёз её в город. Как только они подъехали к Петербургу, Анфиса попросила высадить её. Распрощавшись с добрым стариком, она пошла бродить.

До самой ночи бродила она по городу, ища совета у его улиц, переулочков, пёстрых зданий, особняков, и при этом, растравляя боль, думала: «Господи! Как же быть, как жить дальше? Зачем я сюда приехала? Убить своего отца? Разве можно вернуться? Униженная, обесчещенная, брошенная, больная. Не лучше ли мне умереть, совсем умереть, для всех… чем такая?» Ноги сами принесли её к дому. В доме горел свет. Анфиса подошла к окнам. Она увидела родные, знакомые лица, много лиц, склонившихся над… гробом.

Что было потом, Анфиса Степановна этого не помнит, забвение навсегда похоронило этот день в глубоких тайниках сознания. Помнит только, как сидит она на заснеженных каменных плитах, сидит одна, и очень, очень холодно. Ноги промокли и закоченели, она не чувствует их, они словно деревянные, подол платья в земле, пальто расстёгнуто, шаль спала на плечи, волосы в снегу. Она пытается застегнуть пуговицы, но руки сковало холодом, пальцы скрючились и не слушаются. В носу стоит запах мёрзлой земли, а перед глазами падающие в яму мёрзлые комья, они ударяются о деревянную крышку. А ей больно в груди, не хватает воздуха, и она проваливается в черноту.

— Вставай, вставай, детонька! Вставай, голуба-душа! — словно из сна доносится до неё тёплый голос. Ресницы смёрзлись, Анфиса не может их поднять. Сквозь ресницы она видит старушку в чёрном, видимо, монашку. Вдруг ударил колокол, она поняла, что находится возле церкви.

— Господи Боженька! Ты же примёрзла. Вставай… шевелись, милая… молодец, слава Богу, жива! Идём со мной, иди, иди, родная… ножки двигай, подними ножку-то… вот-вот. Слава Богу, и ножки целы! Ты ручкой-то обопрись. Эко тебя! Ничего, жива, слава Богу! А мы тебя вытащим, расхлебаем горюшко-то, вместе расхлебаем горькое.

Женщина нашла Анфису у кладбищенской церкви и привела её к себе, в маленькую не то каморочку, не то келейку. Она жила рядом с церковью.

В комнате её было жарко, пахло травами и тёплым, приятным. Жарко топился маленький подтопочек, в чугунке морились травы. Анфиса упала возле печурки, прижалась к горячей стене. Женщина раздела её, переодела во всё сухое и тёплое, растёрла чем-то вонючим, приговаривая:

— Нет, родненькая, спать тебе нельзя. Горюшко заспишь, навек в тебе останется. Нельзя, так погибнешь, родная! Не спи, я сейчас тебе помогу.— Она налила из чугунка в кружку какое-то питьё и дала его Анфисе: — Пей, детонька, пей, родная. Горькое, а ты пей, пока тошно не станет, буди, буди в душе всю горечь свою. Пей, пока совсем невмочь будет.— Анфиса слушалась и пила горькое питьё. Ей хотелось спать, перед глазами всё поплыло: огонь в печи, пучки трав на стенах, иконка в углу с зажжённой лампадкой, лицо женщины в чёрном, её тревожные добрые глаза, внимательно следившие за ней.

Хотелось спать и не просыпаться никогда, приятное забвение, словно сетями, притягивало её. Монашка теребила Анфису, вливала в рот горячую горечь и шептала молитву. Давала что-то нюхать, натирала виски. Сознание постепенно прояснялось, Анфиса почувствовала, как в висках затукала кровь, вместе с сознанием к ней возвращалась и боль. С каждым глотком Анфиса ощущала, как сжимается её сердце, холодеет душа, и ей, действительно, становится тошно. Зрачки в её глазах стали сужаться. Монашка, заметив это, облегчённо вздохнула и с благодарностью упала на колени перед образом в углу.

Анфиса подняла глаза, чтобы посмотреть на образ, перед которым молится женщина. Встретившись взглядом с очами Богородицы, она вдруг почувствовала всю полноту своей утраты, одиночество и тяжесть вольной и невольной вины на себе, что не в силах была сдержать душераздирающего крика. Неведомая сила подняла её тело и опустила на колени перед ликом Богоматери «Утешение злых сердец».

Сколько молилась Анфиса — три часа, ночь, день, сутки? Сначала она просто выла, потом рыдала, затихая на минуту, на десять, выплакивала боль, горе, грех, муки свои. Потом, всматриваясь в лицо Богоматери, она вдруг начала узнавать его. Да, именно это лицо, там, в бреду, видела она, а потом искала в избе кучера. Это глубоко потрясло душу, и Анфиса стала молиться. В молитве к ней вернулась речь.

Теперь, узнав в своём явлении Богоматерь, а в Богоматери «Утешение злых сердец», она молилась за душу, за сердце; покаяние, глубокое раскаянье сотрясали её тело, она просила, искала, благодарила и получала. К ней возвращались силы, новые душевные силы, чтобы жить дальше.

Многое получила Анфиса от Богородицы, от этого Её образа: от Неё она научилась покаянию, всепрощению, милосердию, смирению, пониманию, Её силою она вставала над злом, в Ней она искала утешение, омовение, у Неё обретала силы, освещение, наставление, Её силою она шла по своему жизненному пути. Конечно, всё это с ней произошло не в один день, на это ушла целая жизнь, но об этом дальше, а сейчас:

Монашка всё это время тихо стояла позади неё и молилась, плача и благодаря Утешительницу за спасение малой душеньки. Всё это время она стояла рядом, и её душа так же горела в молитве, она вместе с Анфисой выплакивала боль, расхлёбывала горе, каялась, омывала слезами беду, просила прощения и милосердия, сама прощала и искала в сердце милость, чтобы ею покрыть зло.

Анфиса почувствовала глубокое удовлетворение от молитвы, благостная тишина, которой она очень давно, целую жизнь не ощущала, овладела ею. Несколько дней она прожила у монашки в молитвах и слезах. Не скоро обрела она примирение, не сразу, капля за каплей, к ней сходило это чувство. Приходилось много перестрадать, переплакать, вымолить, но каждая капелька, словно глоток Святой воды, оживляла душу.

Чтобы почувствовать примирение с жизнью и ощутить в душе Святое чувство Любви Господней, связь с нею, Святой Покров Божьей Милости и Его великое прощение греховности человеческой, нужно было самой простить, ощутить в душе искорку Любви, возжаждать о ней, пострадать за неё, а не за себя, возжелать жертвенности и всё своё отдать во имя этого. Имеющий в душе своей сей Святой огнь никогда не ощутит недостатка и навсегда примирится с жизнью, какою бы горькою она ни была. Напротив, он узрит в ней великую Милость Господнюю, ибо такая жизнь полна семенами Божьей Любви и ведёт к совершенству.

Проживая все эти дни в молитвах, Анфиса смогла нащупать в себе ту нить жизни, от которой она обретала силы и ясность в душе и сознании. Келья монахини стала для неё Святым местом.

— Как же ты здесь живёшь, матушка?

— А вот так и живу, детонька. Я ведь здесь и родилась, и матушка моя, и бабушка здесь родились, тут и похоронены. При кладбище, при церкви мы. Много таких вот, как ты,— горем захлебнувшихся, ни живых ни мёртвых. Умерших-то Господь прибирает, а вот с такими Матушка Утешительница да я, грешная, горюшко расхлёбываем, душеньку отогреваем, чтобы не пропала душа, чтоб через беду, через темень ко Свету вышла и себя, и многих ещё спасла. Ты ведь, милая, через боль свою сколько ещё поймёшь, всю глубину жизни увидишь, а скольким людям поможешь! Иконку тебе отдам «Утешение злых сердец» — вот и утешай, Матушка Богородица тебе поможет. Утешай вместе с Нею зло земное и в себе, и в людях. Что говорить, сама уж знаешь, молись и всё тебе откроется. Главное, зла не таи, горе-то, его выплакать можно, а от зла…

Впоследствии ещё не раз вспыхивали в Анфисе волны негодования, гнева, обиды на людей, не раз спасал её от этих чёрных звериных лап образ Богоматери «Утешение злых сердец». В молитвах и слезах покаяния она находила и обретала силы, чтобы подняться над греховным любовью, милосердием, пониманием, верою.

Вернувшись в отчий дом, Анфиса нашла лампадку, голубую с зелёными рубинами,— её затеплял отец, когда молился Господу о душе своей любимой дочери. Непросто было Анфисе начать жизнь сначала, огромное чувство ужасающей вины за смерть несчастного родителя мучило её, но она чувствовала, что нужно жить, нужно жить, чтобы победить это зло, и она жила.

До конца жизни будет Анфиса Степановна вымаливать свою вину. Но, столкнувшись в своей жизни с таким злом и горем, она смогла познать силу милосердия и добра. «Утешение злых сердец» — этот образ вошёл в её жизнь Светом Господней Любви и остался в ней навсегда. Капля за каплей познавала Анфиса Степановна Его великую силу и берегла сии капли в сердце своём как самые великие дары, и не для себя берегла их она. Анфиса Степановна чувствовала, что делает это во Имя!

Голубой огонёк лампадки, мудрые, полные любви и нежности очи — никогда не покинет их свет её душу. Анфиса Степановна и не заметила, как тихо в мысли о прошлом и будущем вошла молитва. Беседуя в сердце с образом Богоматери, Анфиса Степановна незаметно стала молиться:

— Опять, Матушка, Ты приветила меня и упокоила. Милая моя, всю жизнь Ты пронесла меня на Своих руках, одарила так душу мою, как и пожелать-то я не могла! Старая я, скоро к Тебе прийду. Всем Ты милостиво наградила меня, и главная Твоя награда, что душу мою всю жизнь от зла берегла. Благодарю Тебя, Заступница! Об одном молю, Утешительница, обогрей Любовью Своею наших детушек, даруй им счастье познать Любовь и тепло Твоего Материнского сердца! Сбереги их от зла, помоги им и наполни сердца Своею Любовью, мудростью, милосердием и добром!

Анфиса Степановна помолилась, сердце её тихо-тихо пело в груди, она смотрела в очи Богоматери и чувствовала невыразимое ощущение взаимной любви, понимание и единство с Нею. Робкий свет лампадки запечатлевал его.