Майя

                Майе,            
                самой вредной собаке,
                знакомой автору,
                но все равно любимой им.
                14.08.2020

        Кончалось холодное, промозглое и безжизненное московское лето. Пляжные зонты, так трепетно проверяемых жаркой весной перед отпусками, были с досадой заброшены на антресоли, и в правой руке каждого прохожего торчал зонтик обычный – любимая игрушка июньского ветра. Те немногие, которые отважились не вызывать такси и все-таки промокнуть, прозябнуть и продрогнуть, были вынуждены сражаться с дуновениями, удерживая трость, намеревающуюся улететь, словно на парусах. Мелодии дождя и грома аккомпанировал скрежет вылетающих спиц.
        С резким «У-у-х-х!» выгнулся в обратную сторону черный зонтик Вячеслава Анатольевича Терассова. Он насквозь вымочил в грязных лужах свои кроссовки, оттенок его бежевых брюк перешел к цвету, близкому к коричневому, а картина мира представала перед ним через пелену осевших на очках каплях. Но на его пухлощеком лице сверкала радость, искренняя и по-детски честная: встречи с двоюродным братом, Дмитрием Александровичем Чезовым, он ждал лет пять.
        Не станем описывать диалогов, радостного блеска в глазах обоих и врученных обоюдно подарков: все счастливые встречи схожи друг с другом, и мой читатель наверняка вспомнит одну такую в своей биографии. Встретились, обнялись: Чезов промок в ту же секунду, Террасову стало немного легче тянуть на себе столько воды. Чемоданы были выставлены на лестничной клетке, дабы лужи от них не пачкали коридор квартиры. Как только рука Славы потянулась к ручке, из-за двери издался истошный лай, перемешанный с хрипами и писком.
        В большой клетке с клеенкой, двумя жестяными мисками и лежанкой, похожей на подушку, жила Майя. Майя была упитанной чихуахуа шоколадного цвета. Она была бархатной и теплой на ощупь, смешной и забавной. Минус у нее был лишь один, как и у всех собак ее породы: чувство долга у нее было развито невероятно сильно. Долг собаки, по мнению Майи, заключался в охране хозяев и их территории. Выполняла она его отважно, пусть и уж слишком усердствуя: начинала она с ужасающе смешного лая, который наверняка казался ей очень страшным, а заканчивала, сумасшедше крутясь и кусая свой же хвост. Хвост ее напоминал свечу, а фитилем ее был обглоданный розовый кончик. Майя была настолько верна своей семье, что нередко доходило до пролитой крови. Скуля, она с искренним недоумением осознавала принадлежность хвоста самой себе.
        Славика она тоже облаяла, да с таким рвением, что маме Чезова пришлось прикрикнуть на нее. Вопреки привычному жалобному свисту, собачка издала жуткое даже для привыкшего к таким пениям Димы рычание. От Славика пахло кошкой: на не успевшей промокнуть футболке находилось довольно много серой шерсти.
        Следует упомянуть еще несколько привычек столь темпераментной дамы: любимой ее вещью была каша с мясом и плюшевые крысы, самой же ненавистной – кошки. Чужак, пахнущий этим противным ей животным, становился для Майи персоной нон грата.
        Кое-как Майю успокоили. Положив ей плошку уже упомянутой каши, Чезов успокоил это самоотверженное существо. Собачка была той еще обжорой, и свою миску она была готова защищать до последней капли крови, вытекшей из ее многострадального хвостика.
Добродушно и наивно Вячеслав попытался наладить контакт с милым, на его взгляд, питомцем:
-Ну тебе, Майка. Дружить будем? – протянутый через прутья клетки мизинец был воспринят как покушение на святую миску, и Майя, вместо объявления дружбы, начала рычать и одновременно давиться кашей. Получался смешной звук, и, рассмеявшись, Террасов отстал:
-Ну, ну! Злыдня ты, Майя!
        Парни, взаимно шутя, ушли гулять. Елена Валерьевна пошла в магазин, там встретила подругу, к которой и ушла в гости. Старший брат Дмитрия, Илья, был на ночной смене, а глава семейства, который и был самым приближенным к нервной женщине человеком, уже третий месяц находился в командировке. Майя осталась одна.
        Обычно дома оставался или Дима, или Елена, но в полном одиночестве собачке оставаться еще не приходилось. Вначале ее даже порадовал такой расклад: никто не ходит возле клетки, не пытается завести с ней, нелюдимой, дружбу, а главное – никто не представлял угрозы ее вожделенной миске.         
        Вдоволь наевшись, Майе стало скучно. Она нашла ящик, в котором хранились крысы, и раскидала их по полу. Веселей не становилось. Хотелось порычать на кого-нибудь, но вдруг это чувство на всех и вся сменилось невероятной грустью. Собака выла.
        Она забралась под свой пледик, перетащила его на себе в лежанку и затряслась под ним, словно в ознобе. Когда вернувшиеся одновременно гуляки открывали дверь, она замерла и не стала гавкать.
-Где Майя-то? А, да вот же. Спит, небось…
        Юноши улеглись спать: Дима – в своей комнате, а Славик  – на кухне. В три часа ночи случилось, не побоюсь этого слова, эпохальное событие.
Порвав тишину летнего вечера стуком когтей по плитке, Майя задумалась. Ее тоска впервые превысила долг, святой долг, долг великий и обязательный к выполнению. Кое-как подняв одеяло уже крепко спавшего Террасова, она прильнула к его боку своей трясущейся тушкой и замерла.
        В тот день Майя стала доброй. На это потребовалось девять лет и один день в одиночестве.