Рифейские рифмы. Образ Урала в русской поэзии

                (Геополитическое восприятие Урала в русской поэтической традиции с XVIII века по Крымскую войну)

        Художественное слово зачастую бывает неразрывно связано с политической деятельностью. Вот и на протяжении всего XVIII столетия отечественная литература выполняла функцию идеологического обслуживания интересов бурно развивавшегося российского государства и являлась, по сути дела, одной из эффективных форм выражения государственной идеологии. В значительной мере эта роль сохранилась у официально ориентированной литературы и в XIX веке, с особенной очевидностью проявившись в период николаевского царствования, установившего жесткий диктат в идеологической сфере. Исходя их этого, литературный материал указанного периода представляет определенный интерес не только в аспекте эстетики, но и с позиций анализа ведущих идеологических доктрин, своеобразным рупором которых выступала отечественная литературная традиция, в частности, панегирически-одическая, берущая начало в середине XVIII века и прослеживающаяся, с некоторыми модификациями, вплоть до предреформенного периода, последовавшего за Крымской войной.

        Среди многочисленных идеологем, взятых на вооружение лояльными к власти авторами и вошедших в арсенал русской поэзии в ее официальной ипостаси, значительный интерес представляет ускользнувший от внимания исследователей (как литературоведов, так и историков) комплекс идеологически  осмысленных художественных образов, связанных с обоснованием геополитической роли различных территорий Российской империи, с их творческим восприятием и интерпретацией в рамках литературного процесса XVIII – первой половины XIX веков. В число важнейших регионов России, ставших объектами поэтического воссоздания и геополитической оценки, по праву вошел и Урал. Обзорному рассмотрению эволюции художественных образов Урала, постепенной смене их идеологического восприятия как раз и посвящено настоящее сообщение.

        Надо сразу же оговориться, что в поэтической традиции, ограниченной указанными хронологическими рубежами, образы Урала занимают достаточно скромное место, безусловно уступая и как бы затеняясь колоритными образами Сибири, составившими целую поэтическую Сибириаду, несущую богатый спектр идеологических ассоциаций – от символа несметных богатств, которыми суждено прирастать России (по знаменитой формулировке М. В. Ломоносова), до зловещего олицетворения беспредельной власти деспотизма, превратившего Сибирь в место политической ссылки. На этом сложном и многообразном фоне Урал выглядит не столь эффектно, однако не менее насыщенно и емко, меняя на протяжении десятилетий характер идеологического наполнения своих природных ландшафтов, переданных поэтическим словом и ораторской речью видных деятелей литературы той поры, начиная всё с того же Ломоносова. Именно в его одах впервые появляется торжественный, но скорее риторически-условный, нежели конкретно соотнесенный с реальным Уралом, грандиозный образ Рифея, выполняющий в художественно-идеологической системе «росского Пиндара» весьма разнородные функции.

        Самые ранние по времени упоминания Рифея-Урала относятся к началу 1740-х годов и играют сугубо служебную роль, указывая огромные масштабы имперских владений и обозначая внешние границы распространяющейся власти российских самодержцев. Иными словами, для молодого Ломоносова Рифей – это один из ключевых атрибутов территориальных приобретений Российской империи, тот рубеж, в пределах которого Россия неуязвима для устрашенных внешних врагов. Именно в этом качестве предстает Рифей в оде 1742 года «На прибытие ее величества великия государыни императрицы Елисаветы Петровны из Москвы в Санкт-Петербург по коронации». Обращаясь к Швеции, затаившей мечту о реванше за поражение в Северной войне, Ломоносов предостерегающе напоминает забывшимся противникам об участи, которая ожидала в России военнопленных врагов:

                Свою Полтавску вспомни рану,
                Что знать еще в груди твоей, <...> 
                И многий плен твоих людей,
                За Обские берега вселенный,
                Хребтом Рифейским заключенный,
                За коим сильна росска власть
                Велику держит встока часть,
                Где орды ей сбирают дани,
                По ней всегда готовы к брани [1, с. 88]. 

        Аналогичное геополитическое значение имеет образ Рифея и в эмблематической «Надписи на день восшествия на престол ее величества 1753 года, где ее величество уподобляется Минерве, молниею поражающей дракона многоглавого». Гипотетический недруг России вынужден спасаться от преследования непобедимой русской воинской мощи:

                Смутила горду кровь, пронзила грозный взор.
                Сражен, прогнан, убег Рифейских дале гор [1, с. 224].

        Чуть позднее образ отдаленного Рифея приобрел в поэтической системе Ломоносова уже совсем другие коннотации, связанные не с внешнеполитическим успехами русского оружия, а с широкой программой по внутреннему устроению державы, всестороннему раскрытию ее научного и творческого потенциала, призванного обеспечить процветание Отечества под эгидой просвещенной монархии. Уральский регион предстает в одах Ломоносова уже не как пограничная веха внешней экспансии, а как средоточие внутренних сокровищ русской земли, которые надлежит активно разрабатывать на благо государству. Этой патриотической стратегией одушевлен призыв Ломоносова (в «Оде, в которой ее величеству благодарение от сочинителя приносится за оказанную ему высочайшую милость в Сарском Селе августа 27 дня 1750 года») к новым поколениям ученых-естествоиспытателей, идущих продолжить начатое им дело:

                Пройдите землю, и пучину,
                И степи, и глубокий лес,
                И нутр Рифейский, и вершину,
                И саму высоту небес.
                Везде исследуйте всечасно,
                Что есть велико и прекрасно,
                Чего еще не видел свет;
                Трудами веки удивите... [1, с. 131]

        Заслуженную хрестоматийную известность приобрела яркая аллегорическая картина покорения человеком природы, освоения Россией неисчерпаемых сокровищ Уральских гор, запечатленная Ломоносовым в программной оде «На день восшествия на всероссийский престол ее величества государыни императрицы Елисаветы Петровны 1747 года»:

                И се Минерва ударяет
                В верьхи Рифейски копием;
                Сребро и злато истекает
                Во всем наследии твоем.
                Плутон в расселинах мятется,
                Что россам в руки предается
                Драгой его металл из гор,
                Которой там натура скрыла;
                От блеску дневного светила
                Он мрачный отвращает взор [1, с. 120].

        Таким образом, характер идеологического восприятия геополитической роли Уральского региона у Ломоносова принципиально меняется: теперь он предстает не твердыней воинской мощи, а сокровищницей мирных богатств благоденствующей России.   

        Но эта, наиболее известная, интерпретация образа Урала-Рифея была в одическом творчестве Ломоносова отнюдь не последней. Монархический склад его государственного мышления, необходимость верноподданнического воспевания императрицы, наконец, сам художественный канон одического жанра вынудили его к созданию картин господства государства над силами природы уже в совершенно ином ключе. Придворный поэт заставил саму природу не только принимать участие в официальных торжествах, но и отчетливо выражать свою «покорность» монаршей воле. Столь специфическую художественно-условную роль досталось сыграть и Рифею, который (в «Оде на торжественный день восшествия на всероссийский престол ее величества великия государыни императрицы Елисаветы Петровны ноября 25 дня1752 года») оказался вовлечен, вместе с главными русскими реками, в церемониал поклонения российской императрице:

                Встают верьхи Рифейски выше;
                Течет Двина, Днепр, Волга тише,
                Желая твой увидеть свет [1, с. 135].

        Еще более фантастические метаморфозы сотворила официально-панегирическая традиция с Уральскими горами в несколько более ранней оде «На день брачного сочетания их императорских высочеств государя великого князя Петра Феодоровича и государыни великия княгини Екатерины Алексеевны 1745 года»:

                Рифейских гор верьхи неплодны,
                Одейтесь в нежный цвет лилей... [1, с. 100]

        Очевидно, сам высочайший придворно-династический статус одической темы обусловил столь смелое поэтическое нарушение законов геологии и ботаники, что, впрочем, вполне согласовывалось не только c идеологическими, но и с эстетическими канонами искусства классицистской эпохи. Однако и это был еще не предел вторжения идеологии в природу и поэзию. В «Надписи на иллюминацию, представленную в день тезоименитства ее величества 1754 года, где изображен был храм российского благополучия, перед которым на вратах обелиск с вензловым именем ее величества, притом седящая в радости Россия», стремясь в буквальном смысле превознести монархиню до небес, Ломоносов в верноподданническом воодушевлении не остановился перед воспроизведением немыслимого геологического катаклизма, чудовищного нагромождения гор, призванных послужить величественным пьедесталом для торжественного монумента, увековечивающего российскую владычицу:          

                Ах, если б ревности сравнилась крепость сил,
                То Кавказ на хребте Рифейском ныне был,
                Поставила б ей в честь пречудны обелиски
                Превыше облаков, к пределам звездным близки [1, с. 228].

        Так, в силу государственно-монархического этикета, идеологическое наполнение образа Урала оказалось поневоле сведено к чисто утилитарной роли эффектного атрибута политического всемогущества правителей Российской империи. Но надо сказать, что в одном случае Ломоносову удалось компенсировать вынужденное навязывание природе сервильной функции пьедестала для трона земных властителей и поручить колоссальному и насыщенному сокровищами Рифею послужить восславлению не смертных людей, а всемогущего Творца, для которого драгоценные украшения Рифея явились бы достойной данью благочестивого усердия православных россиян. Именно к такому служению и призывал их Ломоносов в «Оде всепресветлейшей державнейшей великой государыне императрице Елисавете Петровне, самодержице Всероссийской, на пресветлый торжественный праздник ее величества восшествия восшествия на всероссийский престол ноября 1761 года, в оказание истинной радости и ревностного усердия, всенижайше поднесенная от всеподданнейшего раба Михайла Ломоносова»):

                Ведет Творец, он идет вслед;
                Воздвиг нас. Россы, ускоряйте,
                На образ в знак его побед
                Рифейски горы истощайте:
                Дабы его бессмертный лик,
                Как солнце светел и велик,
                Сиял во все концы земныя,
                От неизвестных зрим был мест,
                И небу равная Россия
                Казала дел коль много звезд [1, с. 161].

        В этом случае Ломоносову удается осуществить целостный идейно-художественный синтез своих излюбленных поэтических образов всеобъемлющего величия – величия природы, величия России и величия Творца. Это редкий пример, когда соображения геополитики не препятствуют полноценному художественному творчеству: видимо, религиозная идея выше и плодотворнее узких и сиюминутных догм государственной идеологии.

        После Ломоносова, давшего не только форму, но и лексику отечественной одической традиции, Рифей как трафаретный образ стал общим местом в русской одописи XVIII столетия. В частности, он встречается у Г. Р. Державина, причем в обоих ипостасях, заложенных Ломоносовым, – как осязаемый знак материального богатства Российской империи, имеющей в своем распоряжении и «кость резную Колмогор», и «мрамор Тифды и Рифея» [2, с. 329] («Ко второму соседу», 1791), и как показатель масштабов неохватных территориальных владений Отечества («Памятник», 1795):

                Слух пройдет обо мне от Белых вод до Черных,
                Где Волга, Дон, Нева, с Рифея льет Урал... [2, с. 224].

        Ведущий исследователь системы пейзажных образов в русской поэзии М. Н. Эпштейн обоснованно указал на высокую продуктивность в отечественной поэтической традиции такого «приема панорамы, позволяющего охватить широкий круг русских земель»: «Другой путь освоения русской природы – поэтизация ее территориального размаха. При этом рождается своеобразная поэтика географического перечисления – последовательно называются концы России, дабы создать впечатление колоссального объема (именно объема, потому что простор, постигаемый изнутри, через раздвижение, а не через внешние границы, намного позже войдет в поэтическое восприятие)» [3, c. 157]. 

        Однако ни Ломоносов, ни Державин, при всем осознании большой геополитической важности Урала для внутренней и внешней политики Российской империи, вовсе не стремились к воссозданию неповторимого своеобразия, индивидуальности этого региона. Для них Урал выступал некоей географической абстракцией и, в сущности, не вызывал каких-либо эмоций – слишком он был отдален от столичных центров просвещения и культуры. А в державинскую эпоху, помимо всего прочего, за Уралом закрепилась еще и недобрая слава гнезда пугачевщины, в борьбе с которой, кстати сказать, принимал участие и сам Державин, однако в своих отвлеченно-философских «Читалагайских одах» он не воспроизвел ни одного из оттенков местного колорита.   
      
        Ситуация изменилась лишь с появлением в большой литературе выходца с Урала – пермяка А. Ф. Мерзлякова, написавшего в 1798 году, уже в Москве, посвященное родным краям обширное одическое обращение «К Уралу», содержащему в причудливых сочетаниях одновременно и типовые штампы классицистской одописи, и первые, еще весьма скупые приметы реального Урала:

                Атлант! сын Норда знаменитый,
                Держащий росски небеса,
                Венцом столетних сосн покрытый,
                Твои пою я чудеса! <...>
                Где грудью ты своей стальною
                Стремленье ветров хладных, зною,
                Как некиим щитом в боях,
                Метели, бури препинаешь,
                Об кремнь их жалы притупляешь [4, c. 203].

        Своеобразие поэтического образа Урала у Мерзлякова состоит в том, что он искусно контаминировал как ломоносовские мотивы восхищения природными богатствами уральской земли, так и державинскую гордость воинской мощью и силой русского государства, укрепляемых знаменитым уральским оружейным производством. В результате Россия («Норд», по терминологии Мерзлякова), с геополитической точки зрения, обретает необходимые самодостаточность и неуязвимость – и всё это благодаря той ключевой роли, которую в ее судьбе играет Урал:

                Ты Норда друг, твердыня, кров!
                В тебе ему от век хранится
                Сокровища Перу твоей,
                Коль хочет с светом он сразиться
                И потрясти вселенной всей,
                Ты сизый гром ему вручаешь,
                Доспехи пламенны куешь,
                Броней стальной вооружаешь,
                Сам с смертью вслед ему идешь! [4, c. 203]

        Пожалуй, в поэзии XVIII столетия это – кульминационная высота, на которую возносится образ Урала, что объясняется не только сложившейся к этому времени устойчивой поэтической традицией, но и отчасти, так сказать, местно-патриотическими чувствами уральского уроженца.

        Таким образом, Мерзляков не просто наследует ломоносовско-державинскую традицию, но и привносит в нее свой собственный мотив, связанный с автобиографическим обстоятельствами, и тем самым предваряет будущую поэзию родовых гнезд и родных мест, активно развивавшуюся в следующих за ним поколениях поэтов-сентименталистов и ранних романтиков. Но, предваряя их, Мерзляков уже на исходе XVIII столетия расширяет представление о гранях облика России, включая в их число не только Москву, Петербург и Волгу, но и отдаленный и малоизвестный читающей публике край империи:

                Урал! свершение чудес
                Мы зрим, мы зрим в сей век прекрасный –
                Зерцало вечной славы ты!
                Твои заслуги драгоценны,
                Богатство, крепость красоты
                Не смею петь я исступленный,
                Внезапным блеском осиян,
                Молчу и повергаю лиру!
                Тебя хвалить – есть славить миру
                Известну мочь уж россиян! [4, c .204]
 
        Еще более интересный пример сопряжения местных уральских поэтических картин с общегосударственной тематикой представляет собой увидевшее свет  в Петербурге в 1813 году и ориентированное на жанровые формы оды стихотворение «Песнь курайча Рифейских гор», сочиненное неким Тимофеем Беляевым, крепостным человеком уфимского губернского прокурора. Пафос этой модифицированной оды – в выражении имперской точки зрения на патриотический подъем коренного башкирского населения Урала по призыву правительственной власти на борьбу против наполеоновского вторжения в Россию. Условно-стилизованный образ курайча, национального певца, декларативно провозглашающего верноподданнические чувства башкирских воинов, готовых покинуть свои родовые кочевья и выступить на защиту европейской части империи, позволяет автору наглядно обосновать официальную идеологическую доктрину о единстве всех народов, населяющих Российскую империю, что служит верным залогом незыблемости государства перед лицом внешних потрясений. Урал и его коренные обитатели предстают в таком контексте как носители имперского сознания, как одна из главных твердынь России:

                Как ловчий сокол снарядился
                На хищных вранов напущать,
                Так каждый батырь устремился
                За белого Падьшу стоять.
                Он бранного коня седлает,
                Приборы ратны надевает
                Врага всеобща поражать.
                Детей младых благословляет,
                Царю небесному вручает,
                Земного едет защищать [5, с. 498].
 
        Прилежная ориентация на одический канон приводит автора к курьезному сопоставлению народной радости в башкирских селениях при получении известия о победоносном исходе войны с ветхозаветными образами иудейских девушек, с тимпанами торжественно встречавших героев религиозных подвигов. Однако это этническое и конфессиональное несоответствие в значительной мере искупается выразительными картинами уральской природы, воспроизведенными, безусловно, с натуры и поэтому дающими довольно верное представление о специфике ландшафтов Урала:

                О! древней отрасль Марианны,
                Тимпанниц дев священный хор!
                Достиг твой ныне лик тимпанный
                Седых верьхов Рифейских гор.
                Долины снежны огласились,
                В теченьи реки становились,
                Не смели ветры бушевать.
                Древа куржак с себя стрясали,
                Из логов звери выбегали
                Победну песнь твою внимать [5, с. 499].

        Всенародная война с Наполеоном стала тем историческим рубежом, с которого начинается активное внедрение элементов народности в доктрину государственной идеологии и в общественное сознание современников. Не случайно именно в эти годы русская поэзия открывает для себя идею внутреннего простора (пользуясь терминологией Эпштейна) русской земли, ее глубинного постижения изнутри, включая и такие отдаленные от центра уголки, как Урал. Жители различных регионов империи начинают осознавать свою внутреннюю взаимосвязь, свое национальное единство, и при этом каждой территории находится значимое место в общем движении России в Европу вслед за отступающей наполеоновской армией. Это ощущение солидарности обитателей разных мест большой России, в том числе и Урала, отчетливо выразил К. Н. Батюшков в стихотворении «Переход через Рейн» (1817), построенном на отталкивании от ломоносовско-державинского приема панорамы «от и до»:

                И час судьбы настал! Мы здесь, сыны снегов,
                Под знаменем Москвы с свободой и с громами!..
                Стеклись с морей, покрытых льдами,
                От струй полуденных, от Каспия валов,
                От волн Улеи и Байкала,
                От Волги, Дона и Днепра,
                От града нашего Петра,
                С вершин Кавказа и Урала!.. [6, с. 210–211]

        Как видим, Урал достойно завершает панорамный обзор истоков русских воинских сил.

        Позднее, с ориентацией на эффектную батюшковскую схему, строили аналогичные горделивые панорамы и другие крупнейшие поэты – А. С. Пушкин:

                Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
                От финских хладных скал до пламенной Колхиды... [7, с. 210] («Клеветникам России», 1831),

а затем и М. Ю. Лермонтов:

                От Урала до Дуная,
                До большой реки,
                Колыхаясь и сверкая,
                Движутся полки [8, с. 75] («Спор», 1841).

        Показательно, что в обоих случаях отсчетной точкой разворачивающегося перечня мест формирования русских воинских ополчений выступает именно Урал – вероятно, свою роль в этом сыграла широкая слава его оружейных заводов. Кроме того, определенный вклад в формирование воинственного имиджа региона внесло и уральское казачество, как это явствует из поэтического обращения «Донцам» (1854) И. С. Никитина:

                Русь помнит те былые годы,
                Когда свой гибельный удар,
                Сын дикой степи и свободы,
                Бросал ваш предок на татар;
                Когда от Дона до Урала
                И вдоль днепровских берегов
                Внезапной молнией сверкала
                Казачья сабля меж врагов [9, с. 166].

        Таким образом, исторические предания о воинственном духе народов Урала органично входили в общее идеологическое восприятие этого региона прежде всего как военного плацдарма Российской империи в отстаивании или расширении своих территориальных владений. При этом привлекались не только события недавнего прошлого – наполеоновской кампании, но и свидетельства эпохи Смутного времени XVII столетия, связанные с поимкой на реке Урал вдовы самозванца Лжедмитрия Марины Мнишек и выдачей ее московским властям. Этому посвящено выразительное стихотворение В. И. Красова «К Уралу» (1833), закрепляющее патриотическое представление об Урале, приписывая русской реке почти мистическое участие в драматических происшествиях бурной отечественной истории:

                Урал, Урал,
                Тебя Ермак
                Переплывал!
                Твой белый вал
                Не заплескал
                Его ладьи! <...>
                Знать, ты узнал,
                Седой Урал,
                Кто твой ездок...
                Твой белый вал
                Не заплескал 
                Его челнок! [10, c. 198–199]

        При этом, с позиций государственно-патриотической идеологии, очень характерна четкая и категоричная интерпретация поведения Урала по отношения к врагу России, каковым для Красова являлась злополучная авантюристка Мнишек:

                Ты взволновал
                Со дна песок,
                Ты распознал
                Чужой челнок...
                В твоих волнах
                Заклятый враг,
                Коварный лях...
                То Мнишек... Ну!
                Топи, волна,
                Ладью ко дну! [10, c. 199]

        Этот идущий от традиций классицистской одописи XVIII века прием патриотического олицетворения природных сил и стихий продолжал довольно часто применяться в официозно ориентированной поэзии и публицистике николаевского времени. В этой связи стоит привести весьма красноречивый пассаж из статьи С. П. Шевырева «Взгляд на современную русскую литературу. Сторона черная» (1842), касающийся идеологического осмысления образов русских рек, умозрительно мобилизованных для предостерегающей демонстрации Европе мощи русского государства, наделенного такой неукротимой природной силой: «Разгульно текут многоводные наши реки; невольно подумаешь: что, если бы Волгу, Днепр да Урал скатить в три потока с Альпов на Италию, – куда бы девались от них италиянцы? разве спаслись бы на высотах Апеннинских» [11, c. I]. Как видим, под публицистическим пером Шевырева Урал приобретает свойства неотъемлемого атрибута имперского величия и могущества.

        Вполне закономерно поэтому, что и в своих поэтических опытах этот активный провозвестник официальных идеологических доктрин наделил Урал-Рифей аналогичными качествами. Так, в «Послании к А. С. Пушкину» (1830), характеризуя преимущества русского языка перед всеми европейскими наречиями, Шевырев сравнивает фонетический стой родного слова с гулким голосом колокола, отлитого из уральского чугуна, – голоса, властно вторгающегося в диалог европейских народов:

                ...Чтоб богатырь стряхнул свой сон глубокий,
                Дал звук густой, и сильный, и широкой,
                Чтоб славою отчизны прогудел,
                Как колокол, из меди лит рифейской,
                Чтоб перешел за свой родной предел
                И понят был на вече европейском [12, с. 193].
 
        Однако своего апогея имперское геополитическое восприятие Урала получило в середине XIX века, совпавшего для России с годами Крымской войны, когда на долю имперской провинции в очередной раз выпало нести груз трудов по военному снабжению русской армии. Весьма интересным и по-своему выразительным получился неожиданный диалог двух авторов – В. Е. Вердеревского и А. Ступиной, ярко выступивших в периодической печати от условного лица территориальных «брата» и «сестры» – Урала и Тавриды, остро переживающих постигшую их общую мать-Россию суровое боевое испытание. Прямо и открыто ориентируясь на образный строй лермонтовского «Спора» и тщательно воспроизводя, буквально копируя сразу же легко узнаваемый ритмический рисунок, Вердеревский в своей «Думе Урала» (1854) колоритно запечатлел романтически поданные местные пейзажи, хорошо знакомые ему по недавней личной службе в Перми:    

                Целый мир с тоскою жадной
                Устремляет взор
                На престол твой из громадной
                Глыбы мрачных гор,
                Где людей десятки тысяч,
                Словно муравьи,
                Путь хотят глубокий высечь
                В тайники твои;
                А из недр твоих глубоких,
                Лишь растает снег,
                Льются шумные истоки
                Величавых рек;
                Как моря, речные воды
                Далеко шумят
                И бессчетные народы
                Кормят и поят... <...>
                Силой, пользою и славой
                В мире ты велик!
                Что же в грусти величаво
                Мрачен ты и дик? [13]

        Как выясняется по ходу развертывания «Думы», Урал оказывается охвачен патриотической тревогой за грозные события, совершающиеся в это время в далеком Крыму, и горячо декларирует свою готовность внести важнейший вклад в грядущую победу русской воинской мощи над вторгшимися в страну иноземными врагами:

                Русь полки свои умножит,
                Отопрет казну,
                Взглянет в сторону Урала, –
                А Урал велик!
                Лесу, хлеба и металла
                Приберег старик;
                Весь – от края и до края
                Недра распахнет:
                На, Россия! На, родная!
                На, святой народ!.. [13]

        Пафосный монолог Урала получил адекватный патетический отклик. Трудно сказать, что же конкретно подвигло вдруг петербургскую поэтессу-дилетантку Ступину написать ответное панегирическое послание «Таврида Уралу» (1855), пылко восславляющее эту всероссийскую кузницу оружия и неисчерпаемо богатый ценнейшими природными ресурсами край. Но, как бы там ни было, именно она взяла на себя почетную миссию публично поблагодарить от имени Крыма внутренние области России, и особенно всего Урал, за жизненно необходимую поддержку в условиях военного лихолетья:

                Все орлами встрепенулись,
                Смотрят на сестру;
                Все вы дружно распахнулись:
                Я от вас беру
                Хлеб и золото, брат милый,
                Серебро, свинец;
                А полков – какие силы –
                Глянь-ко, молодец!.. [14]

        Почти беспомощное в художественном отношении стихотворение Ступиной, тем не менее, очень характерно и показательно как непосредственное отражение окрашенного в имперско-патриотические тона образа Урала в общественном сознании на излете николаевской эпохи. Тесное сочетание традиционных ложноклассических штампов («Ты, родимый, наша слава, / Наш Олимп, Парнас» [14]) с достоверными деталями военных поставок с Урала на крымский театр боевых действий придает этим литературно вторичным стихам некоторую ценность исторического памятника и подлинного свидетельства очевидца происходивших событий.    

        Такова в самых общих чертах постепенная эволюция геополитического восприятия образа Урала в литературном процессе XVIII – первой половины XIX века. При всей эпизодичности обращений к уральским реалиям русских поэтов той поры можно всё же выявить безусловные черты общности: Уралу отводилось одно из ключевых мест в системе символов имперского величия и могущества России, а яркая патриотическая акцентированность уральского литературного материала по мере возможности способствовала идеологической консолидации всего русского общества, укрепления в народных массах представления о славе  и процветании России.               
 
                Литература

    1.  Ломоносов М. В.  Избранные произведения. – Л.: Сов. писатель, 1986. – 560 с.
    2.  Державин Г. Р.  Сочинения. – СПб.: Академический проект, 2002. – 712 с. 
    3.  Эпштейн М. Н.  «Природа, мир, тайник вселенной...»: Система пейзажных образов в русской поэзии. – М.: Высш. школа, 1990. – 306 с.
    4.  Мерзляков А. Ф.  Стихотворения. – Л.: Сов. писатель, 1958. – 327 с.
    5.  Поэты 1790 – 1810-х годов. – Л.: Сов. писатель, 1971. – 912 с.
    6.  Батюшков К. Н.  Полное собрание стихотворений. – М.-Л.: Сов. писатель, 1964. – 353 с.
    7.  Пушкин А. С.  Полное собрание сочинений: В 10 т. Т. 3. Стихотворения 1827–1836. – Л.: Наука, 1977. – 495 с.   
    8.  Лермонтов М. Ю.  Полное собрание стихотворений: В 2 т. Т. 2. Стихотворения и поэмы. – Л.: Сов. писатель, 1989. – 688 с. 
    9.  Никитин И. С.  Полное собрание стихотворений. – М.-Л.: Сов. писатель, 1965. – 616 с.
    10.  Поэты кружка Н. В. Станкевича. – М.-Л.: Сов. писатель, 1964. – 617 с.
    11.  Шевырев С. П.  Взгляд на современное направление русской литературы (Вместо предисловия ко второму году «Москвитянина». Статья первая. Сторона черная // Москвитянин. – 1842. – Ч. I, № 1. – С. I–XXXII.
    12.  Поэты 1820 – 1830-х годов: В 2 т. Т. 2. – Л.: Сов. писатель, 1972. – 768 с.
    13.  Вердеревский В. Е.  Дума Урала // Русский инвалид. – 1854. – 29 декабря.
    14.  Ступина А.  Таврида Уралу // Северная пчела. – 1855. – 16 февраля.

         Сентябрь 2004