Листки семейной хроники. Мать

Передо мной старая, пожелтевшая от времени фотография, наклеенная на толстый, тиснённый картон, со стёршимися буквами фамилии мастера. На фоне рисованной декорации с экзотическими деревьями, прудом и скульптурами запечатлены три женщины. Справа – невысокая, стройная молодая особа в нарядном платье с тяжёлой гирляндой бус вокруг шеи. По напряжённости позы и растерянности взгляда не трудно догадаться, что позировать ей перед камерой приходилось не часто, особенно когда на тебе богатые с чужого плеча одежды. Это моя бабушка Наташа – Наталия Трофимовна.

В центре фотографии, в большом плетёном кресле, чуть развалясь, сидит, утонувшая в пышное с многочисленными оборками платье дама, всем своим видом показывая, кто здесь главный. Это жена младшего брата деда Василия. Но моё внимание приковано не к ним, а к стоящей слева от кресла вихрастой, стриженной девчонке в коротеньком и простеньком платьице. Она держит, крепко сжимая в ладошках резиновый мячик, который всунул ей в руки фотограф, чтобы хоть на мгновенье унять её непоседливость. Это моя мама – Анюта, Нюра, Нюся, Анна и ещё с десяток прозвищ в зависимости от того, что она в данный момент натворила. Вот и сейчас, к примеру, чуть было не сорвала съёмку – со всей категоричностью потребовав, чтобы в этом красивом кресле сидела именно она, и взрослые ей непременно должны уступить, если не хотят, чтобы фотография была испорчена. И тут же продемонстрировала – какой она может быть ужасной.

Заметив, что я разглядываю фотокарточку, ко мне неслышно подошла мама.

- У тебя здесь такой озорной вид. Ты, наверное, была вздорной девчонкой? – не удержался я, чтобы не спросить. Мама улыбнулась и растрепала мои аккуратно причёсанные волосы.
- Мне придётся тебя огорчить, сынок, я была озорным мальчишкой. Никогда не водилась с девчонками, у меня не было кукол, я не заплетала косы. Я дружила только с мальчишками. В ночном скакала верхом на лошади, удила рыбу, метко стреляла. И дралась я злее мальчишек. Единственным моим настоящим другом детства был такой же сорванец Васька Мишкичев. У нас не было с ним друг от друга секретов. Даже когда мы подросли, и он влюбился в белобрысую Ленку, записки к ней носила я. Он многому меня научил: и плавать, и нырять с обрыва, и даже метать ножи. При этом не редко говорил: «Ты самый лучший парень в округе».

Я ужасно этим гордилась. До тех пор пока он однажды не посмотрел на меня долгим пронзительным взглядом затуманенных глаз на побелевшем от волнения лице. Мы продолжали дружить, но я стала стесняться моих коротеньких платьицев, разбитых коленок, торчащих во все стороны стриженных волос. Жизнь на долго нас разлучила. Уже после войны я встретила его на Невском проспекте. Он стал таксистом. Увидев меня на тротуаре, он громко сигналил, но я не обращала внимания. Тогда он бросил на дороге машину с пассажирами, схватил меня в охапку и, плача, стал кружить, пугая прохожих, пока к нам не подошёл милиционер. Задыхаясь от волнения, он смотрел на меня тем же взглядом, что и много лет назад, с трудом выговаривая слова:

- Я ужасно, ужасно рад, что вновь встретил тебя. Какой же ты стала красавицей!
- Ты смеёшься надо мной. За войну от меня осталась только кожа да кости, - смутилась я.
- Вот и хорошо, а то я сошёл бы с ума, что упустил тебя, – смеясь и нервно комкая в руках форменную фуражку отвечал он. – Ты знаешь, Нюша, что во время войны ты не однажды спасала меня. Я несколько раз был тяжело ранен, и когда, казалось, что никаких надежд не оставалось, ты являлась ко мне во сне, а может быть наяву, так до невозможности реально видел я тебя, гладила мои волосы и руки, рассказывала о наших с тобой детских проказах и увлечениях, при этом так весело и озорно смеялась, что жизнь вновь пробуждалась во мне. И сейчас, когда бывает трудно, я мысленно всегда разговариваю с тобой.

Мы долго стояли молча, не решаясь возобновить разговор. Он нервно курил одну папиросу за другой, не обращая внимания на возмущение пассажиров.

- А ты помнишь обо мне? – в его взгляде были и мольба и тоска. Плечи его вздрогнули, и он не оборачиваясь быстрыми шагами ушёл к машине.

Хотелось догнать его, расспросить, как он жил эти годы, но я не смогла сдвинуться с места. Нельзя войти в одну и ту же реку дважды, слишком много воды утекло с того озорного весёлого и беззаботного детства.

- Мама, если у тебя был такой непокорный и трудный характер, как же ты управлялась с ним? – Я не всегда мог понять мамины переживания, но часто видел, как ей было трудно побороть себя.
- Ты прав. Мой характер много мне доставил хлопот, но он и выручал меня в самые тяжёлые минуты. Именно характер, а не образование и даже не талант и воспитание делает человека таким, какой он есть. Хотя, всё другое тоже важно.

Я училась в школе на одни пятёрки. Отец гордился мной. Но из-за пустяковой обиды я ушла из дома и из деревни – нанялась в няньки в посёлке Свирьстрой, в семью учителей. Хозяин дома был хороший человек – учитель математики без обеих ног. Жена его, тоже учительница, с двумя малолетними детьми, делать по хозяйству она ничего не умела. С перепачканными мелом лицом и руками она часто по долгу сидела над тетрадками, пождав под себя ноги. В результате на меня двенадцатилетнюю свалились все заботы. Я стирала, мыла, варила обеды, закупала продукты, при этом ещё нянчилась с малышами.

Спасала меня только привычка к труду да какая-то неуёмная энергия, что всю жизнь кипит во мне. В школу я ходить не могла и Бенцион Моисеевич, так звали учителя, старался заниматься со мной в поздние вечера, когда все уже засыпали. Нередко, погладив мои вихры, говорил: «Аня, ты очень одарённая девочка. Будешь жить у нас как член семьи, я помогу тебе закончить школу, подготовлю к поступлению в институт. Я вижу, что ты будешь не только прекрасным специалистом, но и сможешь руководить людьми».

Я не могла заглядывать так далеко. После деревенской вольницы я чувствовала себя здесь купленной рабыней. Это было для меня страшнее всего. Через год я бросила сытую, но тяжёлую для моего характера жизнь с радужными перспективами и уехала на строительство Верхне-Свирской ГЭС.

Из-за малолетства на работу меня не приняли и я поступила учиться в ФЗО на маляра-штукатура. Вскоре преподаватели заметили мои способности в лепке, - все подоконники в нашем общежитии были заставлены моими глиняными фигурками сказочных животных и людей. Особенно, помню, нравилась всем Дюймовочка, сидящая в бутоне лилии. Так я оказалась в группе фасадчиков – училась лепить и отливать элементы фасадного декора. Время я зря не теряла, училась в вечерней школе рабочей молодёжи. Не знаю, как бы сложилась моя судьба дальше. Преподаватель рисования, скульптор по профессии, Владимир Егорович, потерявший на Гражданской войне правую руку, готовил меня к поступлению в художественное училище, на отделение скульптуры. Всё время он почему-то называл меня Мухиной и при девчатах, и даже на уроках. Я страшно обижалась и однажды высказала ему всё, что думаю о нём. К моему удивлению он весело расхохотался: «Ты маленькая талантливая дурочка. Мухина – это великий скульптор. Ты скоро узнаешь о ней всё и ещё будешь гордиться, что я тебя называл её именем».

Но однажды мой характер вновь подвёл меня. Во время фасадных работ на строительстве школы имени Горького в Подпорожье я не удержалась, чтобы не показать свою лихость – влезла на карниз здания без страховки, сорвалась и серьёзно разбилась. С больницы меня забрал в деревню отец.

Диплом с отличием, почётные грамоты, распределение в Ташкент, рекомендации на учёбу в художественное училище – всё проглотил мой строптивый характер, – мама замолчала. К ней пришли соседки. Оказывается, она пообещала научить их готовить одно карельское кушанье из рыбы, которым на днях их угощала.

Приближался праздник День Победы. Все разговоры в доме так или иначе крутились вокруг событий войны. Мама была награждена медалью за трудовую доблесть в годы войны.

Я не удержался от давно мучившего меня вопроса:
- Мам, если ты была такой сильной, управлялась с лошадьми, метко стреляла, почему же ты не пошла на войну как твои двоюродные сёстры Клава, Лена, Нина? У тёти Нины медалей и орденов больше чем у любого мужика, она до самого Берлина дошла. Портрет тёти Клавы в музее блокады города Ленинграда. А о папиной сестре-партизанке тёте Вале написаны книги.

Я почувствовал, что вопрос задел маму за живое. Щёки её на миг вспыхнули румянцем. Но она быстро взяла себя в руки.

- Не ожидала, что ещё и ты меня на суд вызовешь. Я сама всю войну об этом переживала. Но не думаю, чтобы я была хуже своих сестёр.

Мама молча прошла в соседнюю комнату и долго стояла, смотря в окно.
- Перед самой войной к нам в село прислали нового учителя. Молодой, красивый с густым вьющимися чубом, он покорил сердца всех наших девчат. Молчаливый, сдержанный в обыденной жизни, когда выходил на сцену клуба с очередной лекцией или докладом он до неузнаваемости преображался – так зажигательны и красивы были его речи; так мужествен и прекрасен был он сам. Я долго боролась с собой, но тоже не выдержала. Влюбилась, как говорится, по уши.

Мне не было ещё и восемнадцати лет, когда война подошла к нашему селу. Здание школы, где мы жили, было превращено в лазарет. Я как секретарь комсомольской организации вовлекла по уходу за раненными всех девушек села. Бои шли рядом. Раненых было очень много. Ежедневно школьные полы застилались соломой, на неё рядами укладывали тела бойцов. Бинтов для перевязки не хватило. Разорвали на ленты не только все простыни в деревнях, но и женские юбки. Утром живых увозили в тыл, мёртвых хоронили в братской могиле. Трупы только присыпали землёй, на следующий день укладывали новый ряд.

Солома на полах плавала в крови, её сгребали лопатами и расстилали новую. Я засыпала там, где заставал сон, сил ни на что больше не было.

Однажды к нам приехал майор и попросил меня как старшую собрать всех девчат в клубе, парни уже ушли на фронт. Собрание было посвящено отбору добровольцев в Красную Армию. Девчата дружно откликнулись на призыв, в том числе и мои сёстры. Все хотели записаться первыми. Но командир поднялся и, успокоив шум, сказал: «Спасибо вам за такую активность, но я хотел бы, чтобы первой в списке стояла фамилия вашего вожака – секретаря комсомола».

От отчаяния и стыда я не знала куда себя деть. Но выручила сестра Клавдия, будущая героиня прорыва блокады Ленинграда. Она прошептала на ушко майору, что я жду ребёнка. Первыми были записаны три моих сестры, а меня майор распорядился срочно отправить в тыл с первой же группой раненных. –

Зная мать, я не секунды не сомневался, что она ни в чём бы не уступила своим героическим сёстрам. Достаточно вспомнить как она, спасая меня, бесстрашно сражалась со степными волками, как дни и ночи работала во время войны и в годы послевоенной разрухи, как стойко до самопожертвования переносила аресты мужа, многолетнее преследование его как сына и брата «врага народа». Как мужественно она перенесла смерть своего первенца.

Прямо из роддома она вместе с семьёй погрузилась в «телячий» вагон и без малого три месяца добиралась за Урал, к месту эвакуации. Из всего имущества был взят лишь тульский самовар, который и до сих пор хранится как семейная реликвия. Горячая вода была в первую очередь нужна для мытья ребёнка. Все вещи по дороге были проданы. Но верно говорят: «Кому война, а кому мать родна». На одном из полустанков, когда до места назначения оставались считанные километры, мать купила бутылку молока. Ни кто не смел его даже попробовать. «Молоко» оказалось разведённой известью. Ребёнок умер в страшных муках.

Хоронить было не в чем. Дед Василий обратился с просьбой к ехавшим на фронт солдатам. Они освободили один ящик из под патронов, в нём и похоронили младенца.

Я помню множество примеров, говорящих об удивительных чертах характера матери.
Одно время мама работала диспетчером в речном порту, и в её обязанности входила передача распоряжений капитанам проходящих судов. Я всё время уговаривал её и отца, чтобы она ушла с этой работы. Мне не один раз приходилось видеть, как она на маленькой шлюпке, борясь со стремительным течением Свири, подплывала к идущим почти не снижая скорости теплоходам. Волны швыряли шлюпку из стороны в сторону, а ей нужно было вплотную причалить к корпусу судна, зацепиться багром или поймать брошенный ей конец чалки, оставив вёсла, передать распоряжение и получить почту. Всё это нужно было проделать и не быть раздавленной теплоходом или затянутой под его винты. Не раз стоящие рядом со мной бывалые речники говорили: «Лихая бабёнка». Я возмущался и, глотая слёзы, с вызовом говорил: «Это моя мама». Мужчины улыбались, хлопали меня по плечу и уважительно говорили: «Героическая женщина. Бери с неё пример, если хочешь стать речником».

Радости моей не было границ, когда шлюпка причаливала к берегу.

«Ну что ты ревёшь как девчонка», - возмущалась каждый раз мама, - «Сам станешь речником и не такое сумеешь».

Я помогал ей причалить к пристани шлюпку и торжественно нёс вёсла. Я не стал речником. Во мне не было той удали, которая сквозила в каждом движении матери.

Я был душевно близок с матерью, но о многом из её взрослой жизни не только не знал, но даже и не догадывался. Она была очень гостеприимной и общительной, но и в самые трудные моменты в жизни никогда не жаловалась на свою судьбу и другим не позволяла себя жалеть. Мать ругала меня не когда я совершал какой-то проступок, а когда видела, что я терял веру в себя.

«Что раскис как баба, утри сопли и займись делом», - был её всегдашний совет. Даже когда у меня уже была своя семья и дети.

Повзрослев, я стал обращать внимание, что мать сильно страдает от того, что не смогла реализовать всех заложенных в ней способностей. Заметив во мне склонность к творчеству, со всей своей энергией стала учить меня всему, что сама умела. Прошло не много времени, и я освоил все виды вышивки: гладью, крестом, на пяльцах, плетение коклюшками по-вологодски, и работу с берестой.

Мне некогда было тратить время на дворовые игры с друзьями. Только требование отца – заниматься спортом – позволяло убегать в лес на лыжах или с коньками на каток. В доме на стенах висели вышитые мной маки, васильки, зайчики. Вершиной этих трудов стал метровый гобелен – скачущая по снежной дороге тройка с лихим мужиком на облучке. Вдохновила меня на это иллюстрация в журнале «Огонёк». Мать молча одобрила работу, но сказала, что надо учиться рисовать и самому придумывать рисунки для вышивок.

Так в доме появились цветные карандаши, акварель и даже масляные краски. В школе ежегодно устраивались выставки моих работ, но это не успокоило мать. Она прекрасно шила и сочла своим долгом посадить меня за швейную машинку. Теперь весь пол в доме был застлан выкройками. Я стал щеголять перед одноклассниками модными – из журналов рубашками. Зауживал и себе, и друзьям брюки, шил галстуки-бабочки, расписывал футболки… Мать, не жалея ни времени, ни сил, приучала меня трудиться, и подзатыльники были самым лёгким наказанием за лень.

Когда я закончил восемь классов, мать сказала: «Пора помогать отцу». Без слёз и долгих проводов родители отправили меня в геологическую экспедицию, на работу в Казахстан и Среднюю Азию. После возвращения я доздал пропущенное за девятый класс, а заработанных денег хватило, чтобы помочь и родителям, и деду. Теперь я в школе и, даже поступив в университет, щеголял в новой одежде, купленной на заработанные самим деньги.

Когда отец решил осуществить свою давнюю мечту перевезти из Карелии в Подпорожье родительский дом, мать сказала: «Наймём одного плотника для начала, а дальше уже будешь строить сам». Так настала пора осваивать мне и плотницкое дело. Месяцами ходил я с кровавыми мозолями, но мечта отца сбылась – семья переехала во вновь отстроенный родительский дом. Вокруг дома был разбит сад и огород. Всё своё время мать трудилась в парниках, теплице, на грядках и клумбах. Дом утопал в цветах. Усталая она приходила в дом, подзывала к себе всех и показывала какой-нибудь выращенный ею невиданный плод. Радостно, с детским восторгом светились её глаза. Она была по-настоящему счастлива, а вместе с ней и я.

Однажды к нам пришло письмо от деда. Он писал, что бабушка тяжело захворала, и просил мать привезти лекарства. Когда с работы пришёл отец, мать сказала:

- Ваня, старики больны, дом построен, надо забрать их к себе.
- Ты права, я завтра возьму на работе машину и привезу их. Места всем хватит.
Жизнь продолжалась, сделав свой новый виток.

2020 г.