Рассказы о войне ветерана 472

                З Е М Л Я  Г У Д И Т

                Повесть

                Автор повести Олесь Гончар


  Олесь Гончар(1918-1995), полное имя — Александр Терентьевич Гончар —
украинский советский писатель, публицист и общественный деятель.
Участник Великой Отечественной войны.
Один из крупнейших представителей украинской художественной прозы
второй половины XX века. Академик АН Украины (1978).
Герой Социалистического Труда (1978). Герой Украины (2005 — посмертно).
Лауреат Ленинской (1964), двух Сталинских премий второй степени
(1948, 1949) и Государственной премии СССР (1982).

Продолжение 7 повести
Продолжение 6 — http://proza.ru/2020/11/09/1865

  Возле бывших армейских складов-бараков работала большая группа гражданского населения, окружённая немецкой стражей. Люди, наверное, умышленно отворачивались от улицы, выставив к ней свои сгорбленные спины, по которым Ляля никого не могла узнать. Вкапывали высокие тёсаные столбы, трамбовали землю. Среди работающих шнырял пожилой офицер с рулеткой в руке, старательно вымеряя расстояние между столбами, покрикивая на помощников. Тут же рядом команда солдат весело сбрасывала с машины огромные мотки колючей проволоки. От этого зрелища мороз пробежал у Ляли по коже, будто к ней уже прикоснулся этот колючий позорный провод. «Что же это такое? — спрашивала Ляля неведомо кого, быстро проходя мимо каменных бараков и ожидая, что её вот-вот остановят внезапным окриком. — Что же это будет?»
— Ляля! Что же это такое?

  Девушка, встрепенувшись, подняла голову. Со стороны базара к ней приближалась мать Серёжки Ильевского, невысокая, довольно полная женщина, с кошёлкой в руке. У Ляли отлегло от сердца.
— Что же это такое, девочка?! — говорила Ильевская с ноткой упрёка в голосе. — Мало того что дорожку к нам забыла, а теперь вот и на улице не замечаешь…
— Что вы, тётя Оля! — Ляля смотрела на Ильевскую так, будто и в самом деле чувствовала за собой вину. — Как раз к вам и направилась… Серёжке лучше?
— Лучше не лучше, а лежать теперь не время, — с сердцем ответила Ильевская. — Задала им с Любкой норму: намолоть вдвоём десять стаканов муки, пока с базара вернусь.
— Что же вы несёте?
— Полную корзину прошлогоднего снега. Пошли.

  С Серёжкой Ильевским Ляля училась в одной школе и прекрасно помнила стенгазеты, заполненные его стихами. Хотя позднее пути их разошлись — Ляля поехала учиться в Харьков, а Серёжка поступил в Полтавский пединститут, — они продолжали дружить и поддерживать «родственные связи». В первые дни немецких налётов Сережку завалило обломками в рухнувшей институтской библиотеке, и его положили в городскую больницу. Уже перед самым наступлением оккупантов на Полтаву мать забрала его домой.
— Вишь, что сделали с городом, — ворчала Ильевская, идя рядом с Лялей и осматривая дома. Над балконом одного из помещений уже был вывешен портрет Гитлера. — Прикрылись дерьмом… Нет житья ни в доме, ни в саду, зато Гитлер на виду.

  Ляле казалось, что это вовсе не её город, что она видит его впервые. Люди по улицам теперь не ходили, а бегали, ныряя в переулки, как в мешки. Здоровались, глядя исподлобья, торопливо, будто стыдились и боялись друг друга. Встречая некоторых знакомых отца, Ляля не останавливалась, не заводила с ними разговора, как это было прежде. Кивала на ходу и тоже чувствовала себя неловко…
— Что сегодня с тобой? — обратила на неё внимание Ильевская, привыкшая всегда видеть Лялю с открытой приветливой улыбкой. — Будто привезенная… От людей отворачиваешься… Что с тобою?
— Я не знаю, тётя Оля… Как-то мне неловко… Вроде я виновата в чём-то. Будто слышу упрёки отовсюду. Такая, дескать, молодая и здоровая, мы тебя столько учили, воспитывали… А ты теперь спокойно прохаживаешься по улицам и не думаешь о том, почему город сдан, почему не эвакуированы все…
— Такое скажешь, — прервала её Ильевская. — Второй Серёжка… На того тоже «все смотрят».
— Да, в самом деле смотрят, тётя Оля…
— Ещё бы не смотрели. Ты ведь нарядилась, будто на демонстрацию. Вот и режет глаза.

  Среди обычного шарканья ног пешеходов Ляля вдруг услышала сзади отдалённое металлическое щёлканье. Губы её невольно стиснулись в брезгливую гримасу.
— Пойдёмте побыстрее, тётя Оля…
— Чего тебе не терпится?
— Слышите: клацают?
— Я не слышу… Где?
— За спиной.
— Пускай себе клацают, — сказала, оглянувшись, Ильевская, однако ускорила шаг. — Костями бы вы клацали!
Когда подошли к дому, в котором жили Ильевские, Ляля ещё с улицы услышала, как во дворе гудят самодельные жернова. Городские мельницы стояли, цены на муку подскочили невероятно, и полтавчане в последнее время начали обзаводиться, как первобытные люди, собственными «мельницами».
— Жернова гудят, аж в Берлине слыхать, — сердито сказала Ильевская, открывая калитку.

  Из сарая навстречу им вышел, прихрамывая, Серёжка с сестрой Любой, красивой черноглазой девочкой.
— Перевыполнили, мама! — радостно сообщила Люба, белая от мучной пыли. — Двенадцать стаканов!
Серёжка стоял молча, опустив руки и глядя в сторону. Невысокий, с тонкой шеей, он белым чистым лицом, и блестящими глазами, и чёрными стрелками бровей поразительно был похож на свою сестрёнку. На нём была чёрная бархатная толстовка с таким же пояском, низенькие стоптанные сапожки. Штаны были напущены на них, как шаровары.
— Колесо неволи крутишь? — спросила Ляля, поздоровавшись.
— Кручу, — ответил Серёжка, слегка картавя.

  Взглянули друг на друга, и оба тотчас же потупились. Им обоим было как-то не по себе.
— Пошли в комнату, — сказал наконец Серёжка и, повернувшись к Ляле спиной, первым стал подниматься в дом.
— А я думала, что ты до сих пор лежишь, — сказала Ляля, когда они прошли через кухню в комнату Серёжки и остались одни. — Решила проведать.
— Спасибо, — буркнул Серёжка. — Теперь не улежишь.
— Зажили твои раны?
— Затягиваются.
— А я целые дни дома и дома. Будто в яме.
— Читаешь?
— Сейчас это единственное утешение.
— Что ж ты читаешь?

  — Ещё раз перечитала «Как закалялась сталь». Как-то особенно, по-новому теперь всё это воспринимается…
— Жизнь консультирует, — горько заметил Серёжка.
— Ты знаешь, — сказала Ляля немного погодя, — наши уже пригласили портниху, чтобы учила меня шить.
— Что ж… предусмотрительно…
— Может, попаду к какой-нибудь немке, и шитьё избавит меня от конюшни. Ценная профессия. А ты?

  — Что я? — посмотрел Серёжка на Лялю. Его стрельчатые брови были высоко подняты. Они всегда высоко подняты, будто однажды что-то удивило юношу, и он до сих пор вспоминает об этом. — Я… ничего.
— Как ничего? Наверное, пишешь?
— Понемногу.
— Почитаешь? — Ляле не столько нравились Серёжкины стихи, сколько искренний пафос, с которым он всегда их читал. — Почитай, Серёжка.
— В другой раз, — отмахнулся он, смущаясь от того, что ему и впрямь хотелось читать свои стихи.
— Я же вижу, что тебе хочется прочесть, — сказала Ляля. — Не ломайся.

  Сережка нервно пригладил назад свой чёрный чубик и, встав из-за стола,
прошёлся к окну, выходившему на Первомайский проспект. Внизу, возле подъезда противоположного дома, стояли в ряд немецкие автомашины.
— Открывают банк, — процедил Серёжка сквозь зубы.
— Я больше не прошу, — предупредила Ляля капризно.

                Продолжение повести следует.