Девушка на Луне

Девушка на Луне
Большая круглая луна вскочила, немного вздрогнула и затем стабилизировалась, половина ее наклонилась плашмя на досках, другая половина стояла вертикально на фоне. Он сиял розой с желтым оттенком, идеален, как тепличный персик, но идеально круглый, чем мог бы быть любой персик. Через занавеску прошла девушка.
Зельду невозможно охарактеризовать. Для всех она, в свою очередь, представляла что-то свое. Для этой удобной женщины с жемчугом в ушах, сидящей во втором ряду у прохода, она была одной из счастливчиков, которая весила сто фунтов и могла подниматься по лестнице, не видя черных пятен перед глазами. Она вспомнила о муже женщины тем летом 1923 года, когда его жена уехала в Мэн. Он хотел бы встретиться с ней. Он также хотел бы вернуть волосы назад и стать президентом Соединенных Штатов. Для мудрых жевателей резинки на полке она была просто хорошим поступком, не более того. На что их злобные друзья не без едкости возразили, что видели лучше. Для руководителя оркестра она была из тех, кто приходил в ярость на утренних репетициях в понедельник и бросал смертоносные взгляды на него из-под своих длинных ресниц, если он начинал выходить на бис, когда она была не в настроении. Для человека за кулисами она символизировала тяжелую работу, раскрашивая себя яркими красками и обманывая мир по пятнадцать минут каждую ночь, но не обманывая его.
Ее метод не был изощренным. Ей нужно было забивать и забивать быстро, и она знала это. Она начала петь что-то популярное. У нее были все присущие этому манеры. Вытягивает ладони в сторону публики, как бы отталкивая ее от себя. Она хитро повернула запястье, указав одним пальцем, и луна, которая следовала за ней, как большое колесо телеги, бойко покатилась со сцены и послушно уселась на один из верхних ящиков.
В ящике был только один человек. Она выбрала это так, чтобы не было разделения интересов со стороны аудитории. Казалось, он окаменел. Во всем этом свете он ни разу не моргнул ресницами. Через мгновение он позволил подбородку опустить вперед, пока его челюсть не коснулась тыльной стороны руки. Он производил абсурдное впечатление, что серьезно относился ко всему процессу. Аудитория к этому времени была убеждена, что его посадили туда за ее выступление. Они ожидали остроумного ответа, а когда его не последовало, они не могли понять, почему ему отказывали.
В довершение к кульминации, когда она ласково заметила: «Дорогой, ты ведь любишь меня, не так ли?» (как часть скороговорочного припева) он утвердительно кивнул головой, и девушка на сцене, сбитая с толку больше, чем можно было догадаться, на мгновение почти забыла жестикулировать. Она ожидала почти всего, но не этого. Вместо того, чтобы извиваясь подростки, спотыкаясь друг о друга в безумной спешке, чтобы спрятаться от света, или вместо того, чтобы сидеть сквозь него с издевательской бравадой какого-нибудь коммивояжера, она раскопала загадку.
Она могла стереть его быстро и сразу. Поднимите ее мизинец, и луна вернется к ней. Но она этого не сделала. Это было совсем не по-деловому с ее стороны. Она знала это. Ей нужна была вся луна, которую она могла получить за то короткое время, что она была впереди, и все же она позволила ей остаться на нем. Ее нервы плакали от разностороннего выступления, а она не могла этого понять. По замыслу комического облегчения, он совсем не помог, просто испортил номер. Профессиональное растение, по крайней мере, было бы готово дать ей отпор.
Она начала работать усерднее, чем когда-либо, в гневе. «Посмотри в его глаза, ребята. Разве они не прекрасны? Вы вините меня, девочки? »
Наконец ей пришлось уступить. Мягким жестом прощания она наконец отозвала от него луну и поклонилась. Если шлепок был каким-либо критерием, он прошел безмерно, но у нее было то чувство пустоты, то чувство «все пропало», которое, как она знала, у нее возникнет. Она взглянула на лидера кинжалами и напугала его до выхода на бис. Как бы то ни было, ей нужно было кормить их чем-то своей благодарностью.
По дороге в гримерку она задела Джека кулисами. «Какой-то дурак в одной из клеток напугал меня».
«Может быть, вам нужен экран вокруг вас», - безжалостно предположил он.

На следующем спектакле она получила записку в гримерке. Конечно, это не было новостью. Она отложила палочку для смазки, чтобы посмотреть на нее. Мисс Зельда Грейсон, опекун театра Bandbox. Она открыла его маникюрными ножницами.
«Душистый горошек», - сказал Джек, просовывая голову в дверь. «Собираетесь открыть с ними бизнес-салон?»
«Да», - сказала она сокрушительно. «Отправь свою голову на бальзамирование».
После шоу она все обдумала. Она бы очень категорично отнеслась к этому. Это было то, что нужно сделать. И хотя она ненавидела это признавать, она знала, что она вовсе не была крутой и никогда не будет. Но она в совершенстве овладела манерами, и некоторым это помогло. Она знала все подлые маленькие трафареты, которые могли мгновенно убирать тепло и доброту, как удар кнутом.
Она ядовито улыбалась, когда обматывала волосы полотенцем и наносила уличный макияж. Фальсифицировать ее поступок, не так ли? Она позаботится об этом. Не то чтобы в записке или подарке цветов было что-то неуважительное (душистый горошек, как она призналась себе, не был достаточно дорогим, чтобы показаться очень вкрадчивым); просто она намеревалась отплатить ему тем же. Тем более, что он так открыл себя. Это было слишком хорошо, чтобы пропустить.
Одетая и собираясь уйти, она выбрала два или три цветка и приколола их к своему пальто. Она вышла в темноту переулка за кулисами, с единственным источником света в проволочной корзине, отбрасывающим луч света вниз на цемент, и вышла на улицу в конце этого переулка, не встретив ни души. Для них было еще слишком рано выходить.
Когда она подошла к передней части дома, в вестибюле ждали не более четырех человек. Двое из них были женщинами, а один - темнокожим мужчиной со шваброй и ведром, что значительно упростило задачу его опознания. Он был, если кто угодно, человеком, смотрящим через овальные стекла на конечные номера шоу. Он тут же обернулся, и она опустила голову, чтобы почувствовать запах цветов на своем пальто. Он уловил сигнал, о котором они договорились, и сразу подошел к ней. Они изучали друг друга долю секунды, как пара боксеров, измеряющих дистанции одним ударом колокола.
«Добрый вечер», - сказал он.
«Что заставляет вас думать, что вы имеете право говорить со мной?» - спросила она с отстраненным любопытством.
«Я не имею права, только желание».
«Что ж, твое желание исполнилось». Она сделала вид, что уходит. «Спокойной ночи», - сказала она. Она знала, что это приведет его к ней. Это было так.
"Подождите!" он сказал. «Ты не собираешься так скоро?»
"Почему нет?" она ответила. «Как вы думаете, я приехал сюда специально, чтобы встретить вас?»
«Да», - сказал он серьезно. «Вы носите цветы, чтобы идентифицировать себя».
Она открепила их и выбросила. Он поднял их и положил в бумажник.
«Полагаю, теперь ты будешь носить их с собой всю оставшуюся жизнь», - насмешливо сказала она. «Пока ты не влюбишься в кого-нибудь другого».
«Я не такой», - сказал он.
"Чем ты занимаешься?" она спросила.
«Когда твой партнер идет купить рубашку, - сказал он, - я жду его».
- Нет, - поправила она. «У него только одна, и в последний раз он менял ее, когда ребята вернулись из-за границы. Накануне вечером повязка на воротнике отпала и начала уходить сама собой - он просто наступил на нее в самый последний момент ».
Он одобрительно рассмеялся.
По мере того как шли минуты, ей становилось все труднее не любить его. Во всяком случае, он стал хорошим слушателем. Шоу уже закончилось, и холл был заполнен людьми.
«Тепло, - сказала она. «Я хочу кока-колу».
Они пошли за одним.
«Послушай, - сказала она, - почему ты накинулся на мой номер вчера вечером? Разве вы не знаете, что это было необычно? Тебе следовало подыгрывать мне ».
«Я не думал об этом, я думал о тебе».
«Ну, правда, - сказала она, - не слишком ли быстро?»
«В первую ночь, когда я пришел, я купил одну из ваших пластинок в вестибюле, чтобы забрать домой. И когда я его надел, это был вовсе не ты; это пел кто-то другой ".
«Вы были разочарованы?»
«Я так и не добрался до конца. Я сломал его тут же ».
Кто бы не был с ним очень нежным, услышав такое? И в конце концов, она не была такой крутой внутри себя. Теперь она знала это. Через едва приоткрытые губы он услышал ее бормотание: «Ты почти уговариваешь меня». Когда они вместе выходили из аптеки, она была уверена только в одном - она не сделает с ним то, что планировала сделать. Она легким жестом остановила его у двери.
«Оставайся здесь и не смотри, куда я иду. Завтра вечером, если захочу пить, могу зайти сюда за еще кока-колой ».

Завтра вечером она хотела пить.
Теперь ей не нужно было приколоть цветы к пальто или опознать его, уничтожая всех, кто был поблизости. В такси по дороге в театр она спросила себя: «Что со мной?» и не мог найти объяснения. Она сделала последнюю слабую попытку отбиться от того, о чем так часто пела с досок, и теперь встречается впервые. «Если ты мечтатель, - сказала она, - тебе лучше найти кого-нибудь для своей мечты. Я тебя больше не вижу ».
На следующую ночь она обнаружила, что ей нужна новая помада, и пошла за ней. Все, что он сказал, было: «Какое счастье для меня, что тебе понадобилась эта помада». Она отказалась признаться даже себе, что только что выбросила новенькую в переулок позади театра. Теперь они были для друг друга Марти и Зельдой. Кока-кола перестала казаться обыденным напитком.
Иногда она все же останавливалась на мгновение и пыталась понять, что с ней случилось. «Кажется, это любовь», - сказала она. Она не смеялась над этим так, как недавно.

Через неделю с той ночи, когда они впервые встретились, они поженились. Все свое будущее они спланировали за пятнадцать минут, которые потребовались, чтобы ехать до театра, держась за руки в черно-белом такси.
"Но ты же хочешь, чтобы я, не так ли?"
Старая история: «Я хочу, чтобы вы были одни. Но вы уверены, что не пожалеете об этом позже? »
«Я никогда не сожалею о том, что сделала», - сказала она. «Я хороший спортсмен».
Она уведомила режиссера. А потом ей пришлось рассказать Джеку. Она остановила его в кулисах. Далекие хлопки в ладоши наполнили воздух, как сотни маленьких хлопушек, взорвавшихся одновременно.
"Слушать!" он сказал. "Это для тебя?"
«Думаю, да», - рассеянно ответила она.
"Вы заставили их есть из ваших рук!" - радостно воскликнул он. "Иди туда!"
«Нет», - сказала она. «Это мой последний спектакль. Сегодня днем я был женат.
В тусклом свете его лицо было для нее загадкой. "Сейчас же? Вы собираетесь бросить курить сейчас? После всего, что я для тебя сделал? Я не думал, что ты поступишь так! »
Она легко поцеловала его в щеку. «Это любовь, Джек, любовь! Вы хотите знать, почему я только что стал таким необъятным? Он был впереди. Я не играл, я жил своим числом ».
«Я даю тебе год на это», - крикнул он ей вслед. «Они все возвращаются».
«Спокойной ночи, мисс Грейсон», - сказал швейцар.
Она улыбнулась и открыла сумочку. «Теперь это миссис Мартин, Дэйв, и до свидания».
Он смотрел, как она вышла в переулок при тусклом свете и ушла на руке мужа.

В квартире (в Бруклине, потому что «где еще можно было бы купить ее за пятьдесят пять?») Был сияющий белый холодильник, который мурлыкал, как котенок, и делал маленькие замороженные кубики на сковороде. У него было радио, которое шипело и плевалось, если кто-нибудь пересекал пол перед ним, но в других случаях изливало самую сладкую музыку, которую когда-либо слышали смертные. Кроме того, в нем был кухонный лифт, который чудесным образом извергал из себя банки персиков и пачки сигарет, в то время как голос, спрятанный где-то в недрах земли, кричал: «Четыре, семьдесят пять, пожалуйста!» Зельда, привыкшая к гостиничным номерам всю свою жизнь, не сделала резких замечаний по поводу десятицентовых чашек с блюдцами и дивана, обеспеченного пятидолларовым залогом; нашел в них сущность идеала и восторженно воскликнул, что во всем этом подразумевается личная собственность. Лилия не нуждалась в позолоте, но для украшения были ее собственные яркие обертки и китайские фонарики, которые она добросовестно прикрепила ко всем огням.
Первые недели прошли в суматохе волнения. Было что купить. Было то, что нужно было сделать, чему научиться. Например, как приготовить кофе. Единственный способ, который она знала, - это взять телефон и сказать: «Обслуживание номеров». И сверх всего этого была любовь, захватывающая и захватывающая. Пока недели не превратились в месяцы, и волнение не стало меньше. Любовь не уменьшалась, но возбуждение росло.
У нее не должно было быть праздников для машиниста. Она держалась подальше от знакомых ей мест. Больше никаких полуночных обедов в ресторанах, наполненных торговыми разговорами. Больше никаких друзей, которые называли бы ее «милая», но профессионально перерезали бы ей глотку. Однажды ей позвонил ее костюмер. «Это вся серебряная рыбья чешуя и как раз то, что вам нужно. Лили де Ври без ума от этого, но я подумала, что дам тебе первый шанс.
«Дай ей это», - сказала Зельда. «Разве вы не слышали, что я ушел?»
Она больше не хотела ни золота, ни серебра, ни чего-либо сияющего. Ее глаза немного устали от блеска. Диверсия заключалась в том, чтобы сидеть в комнате, в ее собственной комнате, с ним там, с лампой, книгой и сигаретой, и не петь для людей, не улыбаться. И если один чулок медленно опускался ниже колена, это было роскошью; это было лучше, чем подвязка с бриллиантами. Теперь она гордилась тем, что продемонстрировала свое новое достижение, приготовила чашку кофе в качестве особого угощения перед их выходом на пенсию, в то время как голос диктора отдавался тихой далекой музыке. Если бы они осушили кувшин со сливками между собой, она нацарапала бы небольшую записку: «Борден, оставь нам завтра бутылку сливок», и свернула бы ее в горлышке бутылки за дверью.
Время от времени приходили несколько друзей Марти. Она хотела им понравиться, старалась, чтобы они чувствовали себя как дома, но они неизменно просили ее спеть, развлечь их как-нибудь.
«У меня болит голова», - говорила она. «Не только сегодня, но и в другой раз». Казалось, они чувствовали, что их пренебрегли.
«Не давайте им больше», - умоляла она. «Они всегда просят меня выступить».
«Боюсь, тебе не нравятся мои друзья», - сказал он.
«Они все время держат меня в воображаемом свете. Если я захожу в комнату, чтобы поздороваться с ними, они каким-то образом «выходят» из нее. Они перестают быть просто звонками и сразу превращаются в аудиторию. Они хотят шоу ».
«Но я думал, тебе понравилась
сцена…» «Сцена - это просто привычка, и теперь я избавился от нее. Подумайте, что это значит - все время оставаться на одном месте, забыть о вещах вроде сундуков, поездов и восьмичасовых шоу ». Она подняла подбородок, как будто было больно. «Видите здесь эти маленькие строчки? У меня они были, когда мне было семнадцать. Я не старая, но так устала… Теперь
она немного отличалась от той, какой была, когда он впервые увидел ее. И вскоре она стала совсем другой. Он не мог понять, что случилось. Каждый вечер, мчась домой под Ист-Ривер в переполненном поезде, он думал о ней такой, какой она была в самом сердце этой электрической луны, двухмерным существом, продуктом света и музыки, сценическим эффектом, но приносящим красота в его жизни и его сердце, тепло, которое останется там до конца его дней. И каждый вечер, когда он приходил и открывал дверь, он видел ее такой, какая она есть. Было немного сложно совместить их вместе. Он подумал: «Я женился на этой девушке? Что здесь делает эта девушка? " Он не мог думать о ней в кимоно, с распущенными концами волос, растянутыми вокруг ее головы, сидящей и пьющей кофе из толстой чашки. Я вообще не мог думать о ней таким образом. И однажды воскресным утром, как будто увидев ее впервые, он сказал: «Да ведь в этом ты ничем не отличаешься от всех остальных».
Она вздохнула и сказала: «Я должна быть другой? Разве ты не можешь принять меня такой, какая я есть? »
А в другое, более позднее время она сказала: «Я знаю. Вы бы не вышли за меня замуж, если бы знали, что я превратился бы в такую неудачницу.
«Дело не в этом», - сказал он. «Дело не в том…» Она не имела права так читать его мысли.
Но это было так. Он знал это, и она знала это тоже.
Тогда у нее был небольшой план. Она будет выглядеть так, как он этого хотел. Он приходил домой и обнаруживал, что его ждет очаровательная вещь, на которой он женился. Она провела день, готовясь. Волна ей в волосы. Немного духов, но достаточно густого, чтобы разрезать ножом. Новые глаза, новые губы, новые ресницы из коробочек. Детские люстры свисали с каждого уха. Она увидела себя в стекле. «Как я дешево выгляжу», - сказала она. Мужчины были забавными. Возможно, ей придется делать это один или два раза в неделю. Но после того, как она снова все это сняла, каждый раз всегда было радио и кофе.
На удачу она сунула руку через еще один браслет из блестящей пасты. Потом зазвонил телефон. Он не приедет. Они проводили инвентаризацию запасов, уезжай как можно скорее. Она резко села на стул и очень долго смеялась. Она сидела, прижав руку к голове и смеясь. Значит, они действительно поступали так в повседневной жизни. Позвонили домой и сказали, что их задержали по делам, когда они хотели пригласить кого-нибудь на ужин. До сих пор она не верила в это, считая, что это просто «шутка» для семейной жизни. Одна из тех забавных бумажных шуток. Теперь казалось, что это не так. Конечно, она все поняла. Она знала по его голосу. Наверное, одна из продавщиц. Она нежно покачала головой, совсем не крутая. «Бедный Марти. Бедный мальчик. Мне есть о ком мечтать ".
А что насчет всего этого на ней? Просто потому, что ей было неловко снимать все это так скоро, она поднялась через некоторое время и вяло позвонила в свой старый театр.
«Как продвигается новое шоу, Джек? У меня предчувствие, что я загляну сегодня вечером. Оставьте мне пропуск в кассе ». Затем она сварила себе чашку кофе и мрачно вздохнула. Тот, кто захочет хотя бы на час покинуть такую уютную квартиру, - дурак.
«Одета, как новогодняя елка», - добавила она вслух. Она медленно, почти ласково выключила свет и ушла. Последнее, что она услышала через дверь, было мурлыканье механического холодильника. "Милый!" - напевала она, как будто это был ребенок.
Она пришла поздно. Шоу началось. И когда в перерыве между выступлениями в доме зажглись огни, ровно в одном ряду перед ней сидел Марти с другом. Но не женщина. Но даже в этом случае он солгал ей.
Она поспешно, украдкой покинула свое место, волоча за собой накидку через колени людей. Она бы не вернулась к этому снова, когда аудитория устроилась на вторую половину. Она боялась, что он может обернуться и увидеть ее. Она как-то чувствовала себя виноватой - она не могла понять почему. Вероятно, потому что она застала его врасплох. Однажды она сказала ему: «Я хороший спортсмен».
Вместо того, чтобы сразу же отправиться домой, она пошла за кулисы, чтобы поговорить с Джеком. «Я не думаю, что мой муж больше заботится обо мне», - сказала она, полусмеясь, полусерьезно. «Я только что видел его в аудитории».
И когда она ушла, Джек сказал: «У тебя будет две недели на репетицию. И женщина де Ври уезжает через десять дней. Они могут нанять дублера, пока ты не настроишься. Не забывай, завтра в одиннадцать! »
«Я увижу тебя», - устало сказала она.
Марти, конечно, был дома раньше нее и делал вид, что увлечен газетой. Но в конце концов, поскольку она была его женой и это было меньшее, что он мог сделать из приличия, он отложил это и посмотрел на нее. То, как она была одета, и все такое. Выражение его лица не изменилось.
«Во что вы все одеты?» - равнодушно спросил он.– Я возвращаюсь в шоу-бизнес, - тихо сказала она. И хотел, чтобы он штурмовал, запрещал и кричал: «Что, жена? Никогда! Ничего подобного вы не сделаете! Твое место - дом! »
«Забавно, в последнее время я тоже думал об этом, - протянул он, - и задавался вопросом, будешь ли ты когда-нибудь или нет».
Что ж, она сделала все, что могла.

Большая круглая луна вспыхнула у занавески, немного пошатнулась и затем стабилизировалась. Он сиял ослепительно, слишком безупречно, чтобы быть чем-либо, кроме сценической луны из ящика трюков электрика. Всякий, кто попадал под его лучи, купался в источнике молодости. Занавес поднялся, и вошла девушка.
Для всех она, в свою очередь, представляла нечто иное. Для человека, наблюдающего за ней из-за кулис, она символизировала тяжелую работу, раскрашивая себя яркими красками, но не обманывая его и не обманывая себя. Одному в этом доме она принесла дар красоты и гламура.
Она слегка повернула запястье, и снова луна ослепительно блеснула на одном из ящиков. В ней сидел Марти. Во всем этом взгляде он ни разу не сводил с нее глаз. Он производил абсурдное впечатление, что серьезно относился ко всему процессу. «Милая, - пела она, - ты меня любишь? Ты хочешь меня? Я во всех твоих снах? " в составе хора скороговорки. И он кивнул и сел, безмолвно обожая. Публика уже убедилась - что ж, остальное вы знаете.
И каждую ночь после спектакля он ждал, что она заберет ее домой, и вокруг него было ощущение человека, который видит, как его мечта оживает и ходит на его глазах.
****

A big round moon leaped up, quivered a little, and then steadied itself, half of it bent flat on the boards, the other half upright against the backdrop. It glowed rose, tinted with yellow, perfect as a hot-house peach but more ideally round than any peach could ever have been. A girl came through the curtain.
It is impossible to characterize Zelda. To everyone in turn she represented something different. To that comfortable woman with the pearls in her ears sitting in the second row on the aisle, she was one of the lucky ones who weighed one hundred pounds and could climb stairs without seeing black spots in front of her eyes. To the woman’s husband she brought to mind that summer of 1923 when his wife had been away in Maine. He would have liked to meet her. He would also have liked to have his hair back and be President of the United States. To the wise gum-chewers up on the shelf, she was simply a good act, nothing more. To which their flour-faced friends retorted, not without acidity, that they had seen better. To the orchestra leader, she was someone who flew into rages at Monday morning rehearsals and who darted deadly looks at him under her long lashes if he began vamping an encore when she wasn’t in the mood for one. To the man in the wings, she symbolized drudgery, painting itself in bright colors and fooling the world for fifteen minutes each night but not fooling him.
Her method was not subtle. She had to score and score quickly, and she knew it. She began to sing something popular. She had all the mannerisms that went with it. Palms out in the direction of the audience as though pushing it away from her. She gave a sly little turn of the wrist, pointing with one finger, and the moon that had been following her about like a big cartwheel rolled glibly off the stage and perched obediently on one of the upper boxes.
There was only one person in the box. She had chosen it so there would be no division of interest on the part of the audience. He seemed turned to stone. In all that glare he never batted an eyelash. After a moment he let his chin sink forward until his jaw rested more comfortably on the back of his arm. He gave the absurd impression of taking the whole proceeding seriously. The audience by now was convinced he had been planted there for her act. They expected witty repartee, and when it failed to come, they could not understand why it was being withheld.
To cap the climax, when she remarked in a wheedling voice, “Darling, you do love me, don’t you?” (as part of the patter chorus) he nodded his head affirmatively, and the girl on the stage, more disconcerted than anyone guessed, almost forgot to gesture for a moment. She had expected almost anything but not this. Instead of wriggling adolescents stumbling over each other in a mad rush to get out of the light, or some jeering salesman sitting through it with an air of assumed bravado, she had unearthed an enigma.
She could efface him swiftly and at once. Lift her little finger and the moon would come floating back to her. But she didn’t. It wasn’t businesslike of her in the least. She knew that. She needed all the moon she could get in the short time she was out front, and yet she let it stay up there on him. Her nerves were crying for a well rounded performance, and she couldn’t get it. As intended comic relief he was no help at all, had simply ruined the number. A professional plant at least would have had a line of back talk ready to throw at her.
She began to work harder than ever, angrily determined. “Look at his eyes, folks. Aren’t they beautiful? Do you blame me, girls?”
She had to give in at last. With a limp gesture of farewell she finally called the moon off him and took her bows. It had gone over immensely if the smacking was any criterion, but she had that empty, that “all gone” feeling she had known she was going to get. She glared daggers at the leader and frightened him out of an encore. As it was, she had to feed them something about her gratitude.
She brushed by Jack in the wings on the way to the dressing-room. “Some fool up in one of the cages rattled me.”
“Maybe you’d like a screen around you,” he suggested uncharitably.

The next show she received a note in her dressing-room. This was no novelty, certainly. She put down the grease stick to look at it. Miss Zelda Grayson, care of Bandbox Theater. She opened it with a pair of manicure scissors.
“Sweet peas,” said Jack, sticking his head in at the door. “Going to open an undertaking parlor with them?”
“Yes,” she said crushingly. “Send your head around some time for embalming.”
After the show she thought it out. She would be very hard-boiled about this. That was the thing to do. And though she hated to admit it, she knew she wasn’t at all hard-boiled underneath and never would be. But she had acquired the manner to perfection and that helped some. She knew all the mean little stencils that could take the warmth and kindness out of things instantly like the cut of a whip.
She was smiling rather venomously as she bound a towel about her hair and put on a street make-up. Tamper with her act, would he? She’d see about that. Not that there had been anything disrespectful in the note or the gift of flowers (sweet peas, she admitted to herself, were not expensive enough to be very insinuating); it was simply that she intended to repay him in kind. Especially since he laid himself open this way. It was too good to miss.
Dressed and ready to leave, she selected two or three of the flowers and pinned them to her coat. She emerged into the obscurity of the alley backstage, with its single light in a wire basket throwing a pool of light downward over the cement, and reached the street at the end of it without meeting a soul. It was a little too early yet for them to be coming out.
There were not more than four people waiting in the lobby when she got around to the front of the house. Two of them were women and one was a colored man with a mop and pail, which made the task of identifying him much simpler. He was, if anyone, the individual peering through the oval panes at the end-numbers of the show. He turned around just then and she lowered her head to smell the flowers on her coat. He caught the signal they had agreed upon and came over to her at once. They studied each other for a split-second like a pair of prizefighters measuring distances at the stroke of the bell.
“Good evening,” he said.
“What makes you think you have the right to speak to me?” she asked, detachedly curious.
“I haven’t the right, only the wish.”
“Well, your wish has been granted.” She pretended to move away. “Good night,” she said. That, she knew, would bring him after her. It did.
“Wait!” he said. “You’re not going so soon?”
“Why not?” she answered. “Do you think I came out front here on purpose to meet you?”
“Yes,” he said gravely. “You’re wearing the flowers to identify yourself.”
She unpinned them and threw them away. He picked them up and put them in his wallet.
“I suppose now you’ll carry them around with you for the rest of your life,” she said mockingly. “Until you fall for somebody else.”
“I’m not that kind,” he said.
“What do you do?” she asked.
“When your partner goes in to buy a shirt,” he said, “why, I wait on him.”
“No, you don’t,” she corrected. “He’s only got one and the last time he changed it was when the boys came back from overseas. The other night the collar-band dropped off and started to walk away of its own accord — he just stepped on it in the nick of time.”
He laughed appreciatively.
She was finding it harder to dislike him as the minutes wore on. He made a good listener at any rate. The show was out now and the lobby was filling with people.
“It’s warm,” she said. “I’d like a Coca-Cola.”
They went to get one.
“Listen,” she said, “why did you crab my act last night? Don’t you know that wasn’t regular? You should have played up to me.”
“I wasn’t thinking of the act, I was thinking of you.”
“Now really,” she said, “isn’t that going a little too fast?”
“The first night I came, I bought one of your records in the lobby to take home with me. And when I put it on, it wasn’t you at all; it was someone else singing it.”
“Were you disappointed?”
“I never got to the end. I broke it right then and there.”
Who wouldn’t have been very gentle with him after hearing a thing like that? And she was not so hard-boiled inside herself after all. She knew that now. Through barely parted lips he heard her murmur, “Almost thou persuadest me.” As they walked out of the drugstore together, she was certain of only one thing — she would not do what she had planned to do to him. She stopped him at the door with a little gesture.
“You stay here, and don’t look which way I go. Tomorrow night if I am thirsty, I may drop by here for another Coca-Cola.”

Tomorrow night she was thirsty.
She did not have to pin flowers to her coat now, or identify him by eliminating everyone else nearby. In the taxi driving to the theater she had said to herself, “What is the matter with me?” and could find no explanation. She made one last feeble attempt to fight off this thing that she had sung about so often from the boards and was now meeting for the first time. “If you’re a dreamer,” she said, “you’d better get someone else for your dreams. I can’t see you any more.”
The next night she found that she needed a new lipstick and she stepped in to buy it. All he said was, “How lucky for me you needed that lipstick.” She refused to admit even to herself that she had just thrown a brand new one away in the alley in back of the theater. They were Marty and Zelda to each other now. And Coca-Cola no longer seemed a very commonplace drink.
At times she still stopped a moment and tried to understand what it was that had happened to her. “It seems that this is love,” she said. She wasn’t laughing at this the way she would have a little while ago.

A week from the night they had first met, they were married. They had their whole future planned in the fifteen minutes it took to drive to the theater, holding hands in a black-and-white cab.
“But you want me to, don’t you?”
The old story: “I want you all to myself. But are you sure you won’t regret it later?”
“I’m never sorry for what I’ve done,” she said. “I’m a good sport.”
She gave the stage manager notice. And then she had to tell Jack. She stopped him in the wings. Distant hand-clapping filled the air like hundreds of little firecrackers all going off at the same time.
“Listen!” he said. “Is that for you?”
“I suppose so,” she answered absent-mindedly.
“You’ve got them eating out of your hand!” he cried joyously. “Go on out there!”
“No,” she said. “This is my last show. I was married this afternoon.”
In the dim light his face was a cipher to her. “Now? You’re going to quit now? After all I’ve done for you? I didn’t think it was in you to act like this!”
She kissed him lightly on the cheek. “It’s love, Jack, love! Do you want to know why I went over so immense just now? He was out front. I wasn’t acting, I was living my number.”
“I give you a year of that,” he called after her. “They all come back.”
“Good night, Miss Grayson,” the doorman said.
She smiled and opened her purse. “It’s Mrs. Martin now, Dave, and it’s good-by.”
He watched her step out into the alley under the dim light and walk away on her husband’s arm.

The flat (Brooklyn because “Where else could you get it for fifty-five?”) had a shining white refrigerator that purred like a kitten and made little frozen dice in a pan. It had a radio that hissed and spit if anyone crossed the floor in front of it but at other times poured forth the sweetest music mortal ears had ever heard. Furthermore, it had a dumbwaiter that miraculously disgorged itself of cans of peaches and cartons of cigarettes while a voice hidden somewhere in the bowels of the earth called up “Four seventy-five, please!” Zelda, used to hotel rooms all her life, brought no caustic comment to bear on ten cent cups and saucers and a sofa secured by a five dollar deposit; found in them the essence of the ideal, and crowed delightedly at the implication of personal ownership in all this. The lily needed no gilding, but for ornament there were her own striking wrappers and the Chinese lanterns she conscientiously fastened to all the lights.
The first weeks went by in a flurry of excitement. There were things to be bought. There were things to be done, things to be learned. How to make coffee, for instance. The only way she had known was to pick up a telephone and say “Room service.” And over and above all this there was love, breathless and absorbing. Until weeks grew into months and the excitement was less. Love did not grow less, but the excitement did.
Hers was to be no busman’s holiday. She stayed away from the places she had known. No more midnight lunches in restaurants filled with shop-talk. No more of friends who called her “honey” but would have cut her throat professionally. Once her costumer called her. “It’s all of silver fish-scales and just the thing for you. Lily de Vrie is wild about it, but I thought I’d give you first chance at it.”
“Let her have it,” Zelda said. “Haven’t you heard that I’ve quit?”
She didn’t want gold or silver or anything shining any more. Her eyes were a little tired of glitter. Diversion was to sit in a room, her very own room, with him there, with a lamp and a book and a cigarette there, and not have to sing for people, not have to smile. And if one stocking slowly dropped below her knee, it was luxury; it was better than a diamond-studded garter. She took pride in demonstrating her newest accomplishment now, made a cup of coffee as a special treat just before they retired, while the announcer’s voice was signing off to soft far-away music. If they had drained the pitcher of cream between them, she would scrawl a little note, “Borden: Leave us a bottle of cream tomorrow,” and curl it up in the neck of a bottle outside the door.
A few of Marty’s friends came out from time to time. She wanted to like them, tried to make them feel at home, but they invariably asked her to sing, entertain them in some way.
“I have a headache,” she would say. “Not just tonight, some other time.” They seemed to feel they had been snubbed.
“Don’t let’s have them any more,” she pleaded. “They’re always asking me to perform.”
“I’m afraid you don’t like my friends,” he said.
“They keep an imaginary spotlight on me all the time. If I walk into the room to say hello to them, they make an ‘entrance’ out of it somehow. They stop being just callers and turn into an audience right away. They want a show.”
“But I thought you liked the stage—”
“The stage is just a habit, and now I’ve broken the habit. Think what it means, to stay in one place all the time, to forget there are things like trunks and trains and eight o’clock shows.” She raised her chin as though it hurt. “See these little lines here? I had them when I was seventeen. I’m not old, but I’m so tired—”
She was a little different now from what she had been when he first saw her. And soon she was a whole lot different. He couldn’t understand what had happened. Every evening, rushing home under the East River in a crowded train, he thought of her as she had been, in the heart of that electric moon, a two-dimensional being, a product of lights and music, a stage effect, but bringing beauty into his life and his heart, a warmth that would linger there for the rest of his days. And every evening, when he got there and opened the door, he saw her as she was. It was a little hard to fit the two together. He thought: “Did I marry this girl? What is this girl doing here?” He couldn’t think of her in a kimono, loose ends of hair straggling about her head, sitting, drinking coffee from a thick cup. Couldn’t think of her that way at all. And one Sunday morning, as though seeing her for the first time, he said: “Why, you’re no different from anyone else this way.”
She sighed and said: “Do I have to be different? Can’t you take me as I am?”
And at another, later time she said: “I know. You wouldn’t have married me if you had known I would turn into a washout like this.”
“It isn’t that—” he said. “It isn’t that—” She had no right to read his thoughts that way.
But it was that. He knew it and she knew it too.
She had a little plan then. She would look as he wanted her to. He would come home and find the glamorous thing he had married waiting for him. She spent the afternoon getting ready. Had a wave put in her hair. A little perfume but heavy enough to cut with a knife. New eyes, new lips, new lashes, out of little boxes. A baby chandelier dangling from each ear. She saw herself in the glass. “How cheap I look,” she said. Men were funny. Maybe she would have to do this once or twice a week. But after she had taken it all off again, there would always be the radio and coffee, each time.
She slipped her hand through one more sparkling paste bracelet for luck. Then the telephone rang. He wasn’t coming. They were taking an inventory of stock, get away as soon as he could. She sat down abruptly on a chair and laughed for a very long time. She sat there holding a hand to her head and laughing. They really did those things, then, in everyday life. Rang up home and said they were detained by business when they wanted to take someone else out to dinner. She hadn’t believed it until now, thought it just a married-life “gag.” One of those funny-paper jokes. Now it seemed it wasn’t. She understood, of course. She knew by his very voice. Probably one of the salesgirls. She shook her head tenderly, was not at all hard-boiled. “Poor Marty. Poor boy. Got to have someone to dream about.”
And what about all this she had on? Simply because she felt unequal to the bother of taking it all off again so soon, she got up after a while and languidly called her old theater.
“How’s the new show going these days, Jack? I have a hunch I’ll drop around tonight. Leave a pass for me in the box-office.” Then she boiled herself a cup of coffee and sighed lugubriously. Anyone that would want to leave a cozy flat like this even for an hour must be a fool.
“Dressed up, looking like a Christmas tree,” she added aloud. She turned out the lights lingeringly, almost caressingly, and left. The last thing she heard through the door was the purr of the mechanical ice-box. “The darling!” she crooned, as though it were a child.
She got there late. The show had started. And when the house lights went up between the acts, there was Marty sitting precisely one row in front of her, with a friend. Not a woman, though. But even so, he had lied to her.
She left her seat hurriedly, furtively, trailing her wrap across people’s knees after her. She wouldn’t go back to it again when the audience settled itself for the second half. She was afraid he might turn around and see her. She felt guilty herself somehow — she couldn’t quite understand why. Probably because she had caught him unaware. She had once said to him, “I’m a good sport.”
Instead of going home at once, she went backstage to talk to Jack. “I don’t think my husband cares about me any more,” she said, half laughing, half in earnest. “I saw him in the audience just now.”
And when she left, Jack was saying, “That’ll give you two weeks to rehearse. And the de Vrie woman leaves in ten days. They can put in an understudy till you’re set. Now don’t forget, tomorrow at eleven!”
“I’ll be seeing you,” she said wearily.
Marty of course was home before her and pretended to be absorbed in his newspaper. Finally though, because she was his wife and it was the least he could do in all decency, he put it down and looked at her. The way she was dressed and all. His expression never changed.
“What’re you all dressed up about?” he asked indifferently.“I’m going back in the show business,” she said quietly. And wanted him to storm and forbid and shout “What, my wife? Never! You’ll do nothing of the sort! Your place is home!”
“S’funny, I’ve been thinking about it too, lately,” he drawled, “and wondering if you ever would or not.”
Well, she had done all she could.

A big round moon flamed up against the curtain, wavered a bit, and then steadied itself. It glowed radiantly, too perfect to be anything but a stage moon out of an electrician’s box of tricks. Whoever came under its rays bathed in the fountain of youth. The curtain lifted and a girl came through.
To everyone in turn she represented something different. To the man watching her from the wings, she symbolized drudgery, painting itself in bright colors but not fooling him and not fooling herself. To one alone in that entire house, she brought a gift of beauty and glamor.
She gave a little turn of the wrist, and again the moon flashed blindingly on one of the boxes. Marty was sitting in it. In all that glare he never once took his eyes off her. He gave the absurd impression of taking the whole proceeding seriously. “Sweetheart,” she sang, “do you love me? Do you want me? Am I in all your dreams?” as part of the patter chorus. And he nodded his head and sat there mutely adoring. The audience by now was convinced — well, you know the rest.
And every night after the show he was waiting for her to take her home, and there was an air about him of one who sees his dream come alive and walk about before his very eyes.