Проза Твардовского

     С замечательной военной прозой Александра Трифоновича Твардовского — книгой «Родина и чужбина. Страницы записной книжки»  — познакомилась уже после окончания филологического факультета. Удивило, что глубоко уважаемые поныне профессора, учившие меня в восьмидесятые годы, даже не упоминали об этой книге. Поэму «По праву памяти», только что впервые напечатанную,  преподавательница прочитала нам вслух на практическом занятии, и потом мы долго говорили о Твардовском.  На последнем курсе я писала курсовую по «Василию Тёркину», много читала критики, воспоминаний о поэте, много говорила с научным руководителем, но о прозе Твардовского  не было сказано ни слова. Почему? Об этом поговорим, но чуть позже. А пока перелистаем страницы «Родины и чужбины».


     Очерк «Память первого дня». Насколько правдивы, щемящи эти впечатления и чувства человека, в чью жизнь ворвалась великая беда — война:

     «Новость» принесла с улицы наша девочка, игравшая там с детьми.  <...>  Я выбежал на улицу и направился к колхозному скотному двору, где накапывали навоз. Я, помню, пошёл по улице нарочно тихо, как бы прогуливаясь, хотя это было трудно. Возле скотника стояло несколько пустых навозных телег, а мужики и женщины сидели на груде прошлогодней соломы и молчали. И когда я увидел, как они сидели и молчали, я уже мог ни о чём их не спрашивать».

     Вот ещё первые военные впечатления, и попытка их осмыслить, и невозможность осмыслить и принять происходящее — очерк «Из утраченных записей»:
«Поезд Москва —  Киев остановился на станции, кажется, Хутор Михайловский. Выглянув в окно, я увидел нечто до того странное и ужасающее, что до сих пор не могу устранить это впечатление. Я увидел поле, огромное поле, но был ли это луг, пар, озимый или яровой клин — понять было невозможно: поле было покрыто лежавшими, сидевшими, копошившимися на нём людьми с узелками, котомками, чемоданами, тележками, детишками. Я никогда не видел такого количества чемоданов, узлов, всевозможного городского домашнего скарба, наспех прихваченного людьми в дорогу. На этом поле располагалось, может быть, пять, может быть, десять тысяч человек. Здесь был уже лагерь, вокзал, базар, привал, цыганская пестрота беженского бедствия».


     Война — тяжелейший, часто непосильный труд, изматывающий физически. Прибавить к этому опасность, страх смерти, переживание гибели людей… Короткая зарисовка Твардовского о военной судьбе девушки-санинструктора Нади Кутаевой. Надя заболела, была отправлена в тыловой госпиталь, из которого вернулась «остриженная»  —   скорее всего, перенесла тиф.
«Она уже так надорвалась, изнурилась, что просто глядеть больно, - худышка, бледненькая, с наивно и как будто печально вздёрнутым носиком. И говорит о себе, осторожно покашливая, с грустью и жалостью не к себе, а к тому, что так ненадолго её хватило:
     — Перевязать я ещё, конечно, перевяжу, но вынести уже не вынесу. Знаю, не вынесу».

     Слушая Надю, писатель вспоминает недавнюю мимолётную встречу с другой девушкой-санинструктором:
« И такая она была молоденькая, недавняя, серьёзная и скромная.  <...> Может быть,  её уже нет на свете. Может быть, она всё ещё в батальоне,  на своей скромной и тяжёлой должности санинструктора.
Во всяком случае, она уже на десять лет старше, чем была, когда входила в ту огромную тень от леса и смотрела прямо на красный закат...»

     Из очерка «Весной 1942 года»:
     «Хозяин хатёнки, где мы провели эти трое суток степной вьюги, вчера, когда мы уже улеглись на свежей, с надворья, соломе, прикрытой дерюгами, долго и строго молился на ночь. Внятным и громким шёпотом он произносил слова, которые показались мне странными, как бы не молитвенными. Когда он улёгся на печку, я осторожно выразил своё недоумение.
     — Молюсь? — спокойно, но с неохотой отозвался он. — Мало ли... За сынов молюсь — трое уже у меня на войне. За Красную Армию молюсь, дай ей Господь здоровья на одоление врага. Так и молюсь. А что?»

     Хозяин хаты заснул, а товарищ Твардовского с грустью размышляет о том, что его родные места, города, где ему пришлось учиться, жить, отдыхать — все уже заняты немцами. «Он говорил тихо, раздумчиво, как бы не веря ещё, что всё это так и есть. Мне знакомо это ощущение всего происшедшего как некой жуткой условности, допущенной мысленно и уже изнурившей душу так, что хочется всей силой воли и разума отмыслить, отбросить её прочь. А нельзя».

     Освобождённое Подмосковье. Главная героиня очерка «Тётя Зоя» — «владелица   едва ли не единственной коровы в городе после немцев». Как волновалась  тётя Зоя за свою кормилицу и любимицу во время обстрелов и налётов, сколько страху натерпелась, покидая ради коровы щель, в то время как домашние да и все жители города сидели в укрытиях сутками. Зато всегда была  и с молоком, и с творогом, и с маслом.

     В семье дочь на выданье, «малоповоротливая и толстая», но не только поисками жениха для дочери можно объяснить гостеприимство тёти Зои, её приветливость к людям военным, остановившимся в доме. Эта русская женщина благодарна освободителям, она  трудолюбива, хозяйственна, она опора дома и семьи даже в тяжкое военное время.

     «Проснулся чуть свет, пошёл попить босиком по толстым чистым дерюжным половичкам на кухню. Там был уже зажжён ранний утренний свет; тётя Зоя отжимала горячий творог в холщовой сумке, сбив его в один угол, как это обычно делается. Тихонько запевал уже самовар на табуретке возле печи, а под табуреткой лежал, заворотив голову, чёрный петух с не обсохшей на шее кровью. Оставалось ещё покурить и полежать до завтрака, прислушиваясь к огню в печке и домовитой, по-раннему сдержанной хлопотне хозяйки. И так славно пахло тёплой, из печи, творожной сывороткой, так вдруг вспомнилось детство, мир, уют дома, что не хотелось думать, что за стеной холодная, погибельная погода, дождь со снегом, грязные и мокрые борта попутных машин фронтовой дороги».

     Очерк «Несчастная колонна» о женщинах и девушках, угнанных немцами на работу. Бойцы Красной Армии находят в бараках припрятанные письма с просьбой отослать весточки родным.
«Дорогие бойцы и командиры Красной Армии! Это темкинские  девушки пишут вам. Мы уверены, что вы освободите нас от этого ига. Мы очень плакали, когда уезжали отсюда...»

     Очерк «На родных пепелищах». Твардовский видит освобождённую родную Смоленщину:
     «Обезображена, изуродована вся моя родная местность. Нет сил и действительно нет слов, чтобы рассказать об этом по живому впечатлению. <...>
Родное Загорье. Только немногим жителям здесь удалось избежать расстрела или сожжения. Местность так одичала и так непривычно выглядит, что я не узнал даже пепелище отцовского дома. Ни деревца, ни сада, ни кирпичика или столбика от построек — всё занесено дурной, высокой  <...> травой, что обычно растёт на заброшенных пепелищах. Никаких родных мест, никаких впечатлений, примет узнавания. Только война с её характерными приметами и чертами, присущие ей всюду, где я её видел».

     А вот интересный  эпизод, свидетелем которого писатель стал в июле 1944 года, в первые дни после освобождения Минска.

     «В здании театра был устроен немцами винный склад. Население разбирало этот склад дружно, весело, и главное, разбирало с ближайшей целью угощения и снабжения в дальнейшую боевую дорогу бойцов. Среди мужчин заметны были такие, что и сами при этом угощались, но женщины не пили — тащили, тащили бутылки к магистрали, по которой катились танки и машины, совали на ходу, кидали за борта машины.
— Сыночки, родные наши! Выпейте, выпейте, родные наши.
И я могу ручаться, что всё это было невообразимо хорошо, правильно, торжественно и красиво». 

     Читая книгу «Родина и чужбина», обращаешь внимание на то, что автору совершенно чуждо подчёркивание своей значимости, смелости, самолюбование. А ведь он был уже знаменитым поэтом, лауреатом Сталинской премии. О работе фронтового корреспондента Твардовский рассказывает просто и предельно искренне. Вот строки из очерка «Поездка в Гродно»:

     «В городе продержались мы с редактором часа два, делая по возможности вид друг перед другом, что страшно нам не очень. А было очень страшно, томительно до утомления. Уже не испытываешь ни малейшего любопытства, томишься собственной неприкаянностью, праздностью здесь, где идёт тяжёлое дело, которым люди занимаются по прямому долгу. А ты стоишь здесь с задачей постоять, поглазеть и рассказать затем не это, что видишь и переживаешь, — если б уж это!  —  а то, что принято почему-то рассказывать по-корреспондентски в случае занятия города нашими и не иначе, как уже рассказывалось неоднократно, хотя здесь совсем другое».

     В очерке «По литовской земле»  говорится о возвращении людей из плена:  «А наши русские девки и бабы с детишками и подростками,  — орловские, брянские, смоленские — бредут, бредут оттуда, из-за Немана, по этим просёлкам, где войной и не натоптано как следует. Бредут к родным местам,точно торопятся ещё поспеть к жнитву, к уборке, — кругом-то хлеб, труд,  тишина. Бредут к обгорелым трубам, к пепелищам, к незажитому горю, которого многие из них ещё целиком и не представляют себе, какое оно там ждёт их».

     Поразительно правдивые, возвышенные в своей простоте образы русских женщин встречаем в очерке «Настасья Яковлевна».

     Пятидесятипятилетнюю героиню и её младшую дочь Анюту, отступая с Орловщины в 1943 году, немцы забрали с собой, как и других жителей большой деревни Коренево Жиздринского района. Немолодой и некрепкой здоровьем Настасье Яковлевне было невыносимо трудно справляться с тяжёлой работой. Но рядом  юная Анюта, которую надо оберегать, наставлять. После лагеря пожилая и молодая женщины попали к помещику-немцу: полуголодные работали в огороде, ухаживали за скотиной, жили и спали в сарае, где хранился сельскохозяйственный инвентарь. Красная армия наступала,и в феврале 45-го помещик бежал вместе с немецкими войсками, оставив поместье и семнадцать человек работников. Советские артиллеристы дали Настасье Яковлевне легко раненную лошадку: «Запрягай, мамаша, укладывайся». И Настасья Яковлевна с дочкой в потоке таких же освобождённых из плена людей отправились домой.

     «И в какой удивительной радостной сохранности остались эти простые русские женские души и лица после таких испытаний, мук, унижений…
Величайшее их презрение к тому, у кого они были рабынями, даже в том, что на вопрос, как звали хозяина усадьбы, Анюта чуть пожимает плечами, а Настасья Яковлевна мельком бросает:
— Шут его… И в голове не держу. Пёс и пёс.  — И спешит, спешит с материнской просьбой: Запишите-ка себе дочку старшую. Может встретите… Хоть знать будет, что мы с Анютой живы. Анастасия, значит, Григорьевна Маслова… Может, встретите...» 




    «Страницы записной книжки»  — под таким названием эта книга  была напечатана в январском номере журнала «Знамя» за 1946 год. Сразу валом повалили статьи, резко критикующие новое произведение  Твардовского. Первой из них стала «Фальшивая проза» критика Ермилова. Книга Твардовского, предельно искренняя, наполненная болью душевной, сочувствием к людскому горю, любовью к страдающей родине, названа фальшивой. Может ли разум осмыслить это?

     Ермилов (главный редактор «Литературной газеты», кстати) отказал прозе Твардовского в художественности, назвав её просто прозой, в буквальном значении слова, противостоящем искусству. Не увидел он в книге никакого идейно-художественного замысла, а «всего лишь случайные впечатления автора, не просветленные художественной мыслью, не очищенные, не отобранные, «сырые» эмоции. Но ведь это и называется простым словом: безыдейность».  Отмечая в произведении Твардовского определённые достоинства, Ермилов тем не менее недоумевал: «Зачем же выходить с таким добром к читателю?»

     Литератор и редактор Л.Субоцкий  (с подачи которого врагом народа был объявлен Пастернак) в обзорной статье «Заметки о прозе 1947 года» прозу Твардовского охарактеризовал как «плод политической ограниченности и отсталости», писал, что она «выражает тенденции, чуждые советской литературе, борющейся за утверждение нового, передового сознания, за воспитание народа в духе коммунизма».

     На фоне таких непорядочных, неумных обвинений с благодарностью воспринимаются тактичные, уважительные слова Л.Леонова: «Мы знаем Твардовского по его большим вещам, которые отработаны, отделаны, и знаем оценку страны и критику этих вещей. Здесь даже не проза  — это записная книжка, которой автор поделился с читателем. Это совершенно особый жанр. Он говорит: «Вы меня простите, — входите в мой кабинет, но я сейчас в жилетке». Поэтому, когда читаем эту вещь, мы всегда это учитываем. И я не увидел тех пороков, которые здесь автору приписываются.<…> Я думаю, что статья [Леонов имеет ввиду статью Ермилова «Фальшивая проза»] эта должна была быть в три раза короче и, может быть, другой тональности. Во всяком случае, если бы я знал об этой статье, я бы эти соображения тогда и высказал».

     Однако в такой оценке «Страниц записной книжки» Леонов был, к несчастью, практически одинок. Убедилась в этом, прочитав стенограмму заседания секции прозы Союза Писателей СССР от 6 февраля 1948 года. Приведу лишь несколько строк из стенограммы — оценку книги Твардовского критиком Е.Златовой (насколько я знаю, женой известного поэта Степана Щипачёва):

     «Скажу откровенно, что от чтения записок Твардовского «Родина и чужбина» осталось у меня ощущение большой утраты. Для меня Твардовский очень дорогой писатель; я с ним познакомилась впервые по «Стране Муравии»; эту вещь я очень высоко ставлю и люблю, о ней я писала неоднократно и считаю, что она, пожалуй, была и остается до сих пор лучшим из того, что в поэзии написано о колхозе.
     Когда я прочитала «Родину и чужбину», я почувствовала необходимость посмотреть все, что написано Твардовским, снова перечитала «Страну Муравию», цикл про деда Данилу, «Матрену», «Василия Теркина» и «Дом у дороги». Я пришла к заключению, что наиболее партийной, наиболее политически ясной книгой Твардовского была, конечно, «Страна Муравия».
В «Родине и чужбине», мне кажется, <…> почти заглох элемент нового, элемент колхозного, партийного».



     Кто помнит теперь Ермилова, Субоцкого, Златову? Чем они прославились, кроме того, что «бросали камни» в великого поэта и великого гражданина? Однако слова, которыми прикрывались эти литературные пигмеи,  —  «безыдейность», «политическая ограниченность», «тенденции, чуждые советской литературе»  —  сделали своё чёрное дело:  «Родина и чужбина»  А.Т.Твардовского на десятилетия оказалась вычеркнутой из русской литературы.