Концерт для сирены с оркестром

Прежде всего ты увидишь сирен; неизбежною чарой
Ловят они подходящих к ним близко людей мореходных.
Кто, по незнанью, к тем двум чародейкам приблизясь, их сладкий
Голос услышит, тому ни жены, ни детей малолетних
В доме своем никогда не утешить желанным возвратом…
                Гомер «Одиссея»

Ветер угнал дождевые тучи куда-то на север. Погода установилась на славу, и курортники потянулись в парк и на набережную. Воздух был напоен запахами хвои и цветущей мимозы. Измученное весенними штормами море нежилось в лучах апрельского солнца, а Точилин места себе не находил в этом раю. Она не отвечала на его звонки, ее номер был либо занят, либо временно недоступен, либо вызов оставался без ответа. Сама она не выходила на связь, хотя, конечно, знала, как он ждет ее звонка, как томится в своем субтропическом заточении.
Причины могли быть разные – скажем, обиделась на что-то и решила его мариновать или же вдруг в кого-то влюбилась и потеряла голову. Женщины народ взбалмошный, от них можно ждать любых сюрпризов. Но Точилин был почему-то уверен, что дело было не в обиде и не во внезапном увлечении. Скорей всего, Толик взбесился после того случая у метро, устроил ей скандал и теперь ей пришлось лечь на дно, чтобы переждать бурю. А если дело дошло до рукоприкладства и ее здоровье, а может быть, и жизнь в опасности?..
Толик – это ее муж Анатолий Битков  – существо примитивное, подозрительное  и опасное. Каким образом он мог контролировать все входящие звонки на ее телефон, Точилин понятия не имел. Но мысль о том, что там, на той стороне тревожного молчания, может происходить что-то неладное, электролизовала его нервы до уровня оголенных проводов. Первое и последнее, что приходило ему в голову: «Как там она?», а между первым и последним не было ничего.
Он бродил по набережной и страдал, а по ночам писал стихи, только для нее, для той, без которой и море, и сосны, и цветущая мимоза не имели смысла.
    Петля скрутилась тугая –
    Я без тебя не могу!
    Рифмы упрямо слагая,
    Я без тебя не могу!
    Воздух тяжелый глотаю –
    Я без тебя не могу!
    Млею, пылаю и таю –
    Я без тебя не могу   
          (Здесь и далее стихи Михаила Слуцкого0
1.
Она – это пианистка Маша Ивушкина с которой Точилин познакомился на концерте, посвященном памяти Рахманинова месяц назад и влюбился, ну, если не с первого взгляда, то с пятого  это уж наверняка. О, как она вскидывала голову, когда брала мощные аккорды, как взлетали над клавишами ее руки, а потом стремглав падали вниз, подобно чайкам на охоте. Она играла прелюды и улыбалась, как будто разговаривала с роялем о чем-то задушевном, о чем-то известном только им двоим.
 Точилин был очарован, покорен, сражен – прекрасная музыка слилась в его сознании с образом девушки за роялем в одно целое. Он потерял голову настолько, что после концерта при жене стал целовать ей руки. Это не было похоже на знак признательности, да, собственно, о какой признательности могла быть речь: девушка добросовестно отбарабанили три прелюда, не лучше  и не хуже выпускников московской консерватории. Поступок Точилина был скорее похож на томление влюбленного, которому не терпится от рук перейти к другим частям тела. И это не осталось незамеченным женой.
– Уж не влюбился ли ты в эту куклу? – спросила она, когда Точилин помогал ей надеть шубу. – Смотри, эти провинциалки способны на все, только бы зацепиться в столице. Всюду раскидывают свою паутину и ловят любвеобильных простаков. Готова поспорить на что угодно, что Шапелевич неспроста пригласил нас на этот концерт. Ты заметил, как она ловко подсунула тебе еще и левую руку, когда ты целовал правую.
– Люба, но у нее такое глиссандо…
– Хромато, спотыкато.
Нет, Маша играла хорошо, но не настолько хорошо, чтобы вызвать восторг пятидесятилетнего меломана. Тут было нечто другое – скажем, любовный магнетизм, хотя, что это такое, никто толком объяснить не может. Просто, как в песне поется: «Я гляжу ей вслед – ничего в ней нет, а я все гляжу, глаз не отвожу». Ну, насчет ничего в ней нет, это неправда. Она была очень даже хороша – стройна, мила, хотя слегка тяжеловата в талии. И звали ее, как девушку из русской сказки в сарафане и с косой до пояса – Маша Ивушкина.
В общем, Точилин, как говориться, втюрился не на шутку. Весь следующий день он только и думал о том, как встретится со своей пианисткой, как они возьмутся за руки и пойдут. Куда пойдут. он еще не знал, наверно. навстречу счастью, но это пока не так было важно, главное, чтобы почувствовать тепло ее руки. Думать о ней было и мучительно, и приятно. Маша Ивушкина, Маша Ивушкина, Маша Ивушкина…  повторял он как припев, как заклинание.
Но долго мучиться он не мог, позвонил Шапелевичу и попросил телефон Маши.
– Ага, – обрадовался Шапелевич, – значит, проняло. Я так и думал, что тебе понравится ее трактовка Рахманинова.
– Леня, у меня к ней есть деловое предложение.
– Не сомневаюсь, только своди ее сначала куда-нибудь поесть. Сдается мне, она сейчас на мели. В концерты ее приглашают редко, а уроков едва хватает, чтобы прокормить себя и своего мужа, а ведь еще надо платить за съемную квартиру.
– А кто этот муж?
– Толик-то? Он ее земляк, тоже из Ярославля. Бывший спортсмен, чемпион города по боям без правил. Возомнил себя крутым финансистом, купил брокерскую программу и играет на бирже. Все деньги, что сам зарабатывает и все, что приносит в дом Машка, пускает на ветер.
2.
По телефону голос Маши показался Точилину чужим и холодным. Впрочем, чего ради, женщине говорить по телефону с незнакомым человеком «своим теплым голосом». И только когда он отрекомендовался тем самым поклонником, что вчера не мог сдержать своего восхищения ее трактовкой Рахманинова, ее голос потеплел.
– Виталий Андреевич! Как я рада, что вы позвонили. Я тут сочинила романс, и хотела бы посоветоваться с вами насчет стихов.
Это и обрадовало Точилина – не надо представляться, вешать ей на уши восторженную лапшу, и слегка насторожило – чертов Шапелвич, устроил нашу встречу на концерте, а теперь еще и предупредил ее, что я позвоню. Интересно, чего ради, он так для нее хлопочет? Что их связывает, он ведь ей в отцы годится? Впрочем, я тоже.
– Конечно, дорогая. Давайте встретимся в семь часов на Пушке.
– На Пушке?
О, черт, она же провинциалка, видимо, еще не успела освоиться в столице.
– Ну да, на Пушкинской площади, у памятника поэту.
План на вечер у него был готов: цветы, легкий ужин в недорогом ресторане «Флоренция», прогулка по Александровскому саду, а там видно будет. Свидания с Яной после ужина обычно заканчивались в отеле «Дива», где час пребывания в приличном номере стоил всего пару тысяч. Иногда, правда, приходилось проветривать номер после предыдущих гостей – некоторые женщины почему-то для протирания подмышек использовали остатки советских одеколонов. Другие оставляли после себя удушливый запах лилий.
Яна была его постоянной любовницей, ее вполне устраивала эта роль, и она не претендовала на большее. Она была замужем за каким-то чиновником, но всегда тянулась к богеме. На вопрос подруги, для чего ей сдался этот старый козел Точилин, она отвечала: «Для души», хотя общение с поэтом-песенником осуществлялось главным образом на уровне тела.
Два раза в месяц, ровно два раза в месяц они встречались на Пушке, и сценарий всегда был один и тот же: ужинали во «Флоренции» и предавались плотским утехам в «Диве». Схема работала безукоризненно уже пять лет, но сейчас был не тот случай, чтобы ее использовать. Одно дело – постоянная сексуальная партнерша, и совсем другое – любимая женщина. Первое свидание должно быть романтичным, хотя это вовсе не значит, что оно должно быть дорогим, В последнее время Точилин все чаще испытывал материальные трудности. Старая добрая эстрада вышла из моды, молодежь предпочитала рэп. Романсы и песенная лирика, то есть все то, на чем он сделал карьеру, стало нафталином. Хитов, которые бы давали стабильный доход, у него давно уже не было, а на корпоративных заказах далеко не уедешь. Так что, пафосное кафе «Пушкин», где чашка кофе могла стоить тысячу рублей, отпадало. А впрочем, «Флоренция» довольно элегантное место: мраморные столики, кожаные кресла, по стенам развешены копии картин мастеров кватроченто. Вряд ли у них в Ярославле есть нечто подобное. А прогулка по ночному бульвару, это вполне романтично.
И вот он купил в подземном переходе три розы и вышел в сквер. Мысленно он окинул себя взглядом со стороны и остался собой доволен: сапоги на высокой подошве по погоде, вельветовые брюки в мелкий рубчик, дубленка не модная, но дорогая, чисто выбритое волевое лицо, ондатровая шапка, скрывающая обширную плешь. Шапку в конце концов придется снять, что уж тут что поделаешь. Она же знает, что пришла на встречу не с юношей.
Точилин ждал ее в сквере у памятника и волновался, как не волновался уже давно, может быть, со студенческих времен. Вечер был синий, пронзительный, один из тех вечеров, которые бывают в самом конце зимы. Пахло свежевыстиранным бельем или арбузами. Предчувствие чего-то нового, неведомого и заманчивого, казалось, было разбрызгано в воздухе.
Началось все довольно неловко. Он хотел поцеловать Маше руку, но рука была в перчатке. Он нагнулся, чтобы поцеловать руку выше перчатки, но при этом у него упала шапка.
В целом вечер удался. Маша была в восторге и от самого ресторана, и от карпаччо с белыми грибами и базиликом, и от красного сухого Санджовезе, но больше всего от самого Точилина, который в этот вечер был в ударе – рассказывал ей об Италии, сыпал анекдотами и стихами.
Пожалуй, ничего не изменилось,
А просто время вдруг остановилось,
А просто что-то странное приснилось…

Она смотрела на него влюбленными глазами, а он чувствовал свою власть и еще сильнее бил копытом.
– Еще, читай еще, это прекрасные стихи, – говорила она, сама не замечая, как перешла на «ты».
И он читал, и заказал еще бутылку вина, а потом осмелел настолько, что предложил ей провести остаток вчера в гостинице «Дива». И, странное дело, она не смутилась, хотя и не ответила прямо, просто пожала плачами, дескать, ну, раз ты этого хочешь.
В стоимость номера входило шампанское. Они выпили по бокалу, и Маша выключила свет. Теперь комната освещалась только подмигивающей рекламой в окне, но Точилин видел, как Маша деловито раздевалась, аккуратно раскладывая одежду на спинке кресла. У нее были хорошие, модные вещи, и она ими, видимо, дорожила.
Точилин изнемогал от страсти. Он оставил свою одежду прямо на полу и бросился в постель, как православный в крещенскую прорубь, разве что, забыл осенить себя крестом. Маша была податлива и нежна, Точилин не спешил и делал все как надо, все-таки возраст, все-таки опыт, в общем, не ударил в грязь лицом.
Но после Маша повела себя довольно странно, вскочила с постели, как солдат по тревоге, и стала одеваться и краситься. Все это она проделывала в полном молчании. На вопрос «Что случилось?» она не ответила. Не отвечала она, и когда Точилин спросил ее, свободна ли она в четверг вечером. Как это понимать? Точилин терялся в догадках. В конце концов, он решил, что дурит баба, небось, думает, что наделала глупостей, и теперь раскаивается. Видно, не часто ей приходилось попадать в такую ситуацию, а может, и вообще впервые. Не нужно торопить события, а то, чего доброго, наломаешь дров.
– Я провожу тебя, – сказал Точилин так, как будто не предлагал, а спрашивал.
И она ответила.
– Не надо, я сама.
Попрощалась она сухо, без надежды на будущее, просто чмокнула его в щеку и сказала: «Ну, пока!». Но это не сильно испортило Точилину настроение. Он-то знал, что все эти женские фокусы только камуфляж, под которым скрываются подлинные чувства. Это игра, без которой любовь теряет половину своей прелести. Особенно для таких артистических натур, как Ивушкина. Она ведь пианистка. А кстати, почему за весь вечер не было сказано ни слова о том, ради чего они, вроде бы, встречались, о стихах на ее музыку.
3.
Днем позвонил Шапелевич, интересовался, как прошло первое свидание. И опять Точилин подумал, что между ними наверно что-то было или даже есть. Иначе зачем он устроил это свидание, чего ради интересуется, как оно прошло.
– Все нормально, Леня, – ответил Точилин, и в голосе его звучало раздражение. – Вот сижу, пишу текст на ее музыку, а ты отвлекаешь меня своими звонками.
– Да ты не сердись, старик, и не ревнуй. Между нами ничего нет. Просто я вижу, как красивая, умная, талантливая девушка растрачивает себя по пустякам – целыми днями бегает по урокам, учит бездарей гаммам, чтобы как-то свести концы с концами. Хочется ей как-то помочь. В хорошем смысле слова.
– Почему бы тебе в таком случае не позаботиться о ее благосостоянии?  У тебя, я думаю, для этого есть больше возможностей, чем у меня.
– Чудак, ей не нужна рыба, ей нужна удочка.
– Раз у тебя такое шоколадное сердце, то почему бы тебе не пристроить ее у себя в Москонцерте?
– В это болото? Она же талантище, из нее может получиться вторая Пахмутова. Ей нужен успех – радио, телевидение, ее песни должны исполнять звезды эстрады.
– Но она же пианистка…
– Ты знаешь, сколько в мире пианистов? В одном Китае их семьдесят миллионов. Где уж тут пробиться. Только ты ей можешь помочь взойти на музыкальный Олимп. Ты помнишь, как благодаря твоим стихам пошла в гору Березина, а Токтогулова…  А ведь слабенькие певицы.
– Но у меня уже давно не было хитов.
– Это потому, что не было хорошей музыки.
– Ладно, я же не против, она мне нравится.
           – Как композитор или как женщина?
Тут бы Точилину в самый раз отшутиться, но ему почему-то не хотелось шутить на эту тему, и вопрос приятеля повис в воздухе.
На кухне жена собралась завтракать. Они всегда завтракали порознь. Точилин вставал рано, ему не нужно было спешить на работу, просто по жизни он был жаворонком, а жена совой, к тому же занятия в университете, где она вела курс биологии беспозвоночных, начинались, как правило, довольно поздно.
На блюде из немецкого сервиза было два яйца в фарфоровых пашотницах, солонка и серебряная ложечка. Жена всегда священнодействовала за завтраком. Иногда Точилин приходил на кухню, садился напротив и с восхищением смотрел, как она намазывает поджаристый тост маслом, как ножичком срезает макушку яйца, как она его солит, как надкусывает тост. Была во всем этом какая-то основательность, значительность, чего самому Точилину никогда не хватало. Он жил, как в поезде, вечно торопился куда-то, даже тогда, когда спешить было некуда, на ходу проглатывал бутерброд, обжигался приторно сладким кофе, потому что впопыхах всыпал в него лишнюю ложку, и мчался неведомо куда неведомо зачем, хотя можно было бы еще поспать часок-другой.
Неспешные, выверенные годами движения супруги завораживали, успокаивали Точилина. Это было, как прием транквилизатора – проглотил пилюлю – и весь день едешь по рельсам, а потом сходишь с рельсов – и по ямам по колдобинам…
– Как красиво ты ешь, просто Мане какой-то, – говорил Точилин, с умилением глядя на то, как супруга деликатно, оттопырив большой палец, подносит чашечку кофе к губам.
– Если ты имеешь в виду «Завтрак на траве», то там голая баба с двумя мужиками.
– Верно, но в этом тоже есть какая-то умиротворенность.
А как она ела овсянку, сдобренную сахаром и корицей, шаг за шагом подбираясь с края тарелки к середине!..
На сей раз Точилин не был расположен лицезреть манипуляции супруги. Погруженный в свои мысли, он даже не заметил, каким взглядом она его проводила, когда он, ни слова не говоря, прошел мимо нее к окну, отворил форточку и закурил.
– Кто звонил?
– Шапелевич.
– Чего хотел?
– Спрашивал, буду ли я писать тексты на музыку Маши Ивушкиной.
– Так она уже успела тебя где-то перехватить и всучить тебе запись? Прыткая, нечего сказать. Может, она тебя уже и в постель затащила?
– Ну что ты, Люба, она мне проиграла несколько мелодий по телефону.
– И как тебе?
– Талантливо.
– Ну, напой что-нибудь.
– У меня же нет слуха.
– А ты все-таки попробуй, я же, в конце концов, должна знать с кем мой муж собрался мне изменять. Я могу даже посмотреть сквозь пальцы на это, если у нее окажется талант.
– Скажешь тоже, – рассмеялся Точилин, но все же изобразил мелодию из концерта Мендельсона, которую слышал утром по радио.
– Нет, – сказала жена. – Нам такие любовницы не нужны – она воровка. Такая песня уже есть, помнишь?
Всю жизнь глядятся в ночь
Усталые глаза
В пути шофер-дальнобойщик.
Он знает лучше всех,
Он может рассказать,
Что наша жизнь - шоссе,
Шоссе длиною в жизнь.

– Это я наверно неправильно напел, я же говорю тебе, что у меня нет слуха.
– А у нее нет совести. Прости, я опаздываю. Сегодня приду поздно, у нас кафедра.
4.
Точилин не мог себе объяснить, зачем он соврал жене про телефонный разговор с Машей, про песни, которые она якобы проиграла ему по телефону. Мог ведь вообще не упоминать ее имени, зачем дразнить гусей, как любит говорить Шапелевич?
Нет, не мог, потому что привык делиться с женой своими переживаниями, как с самым близким человеком. Он еще, может, и не осознавал, что влюбился, но желание поделиться восторгом нового чувства было уже настолько велико, настолько переполняло его, что он уже готов был выплескивать его на каждого встречного, не говоря уже о самом близком человеке.
Он набрал номер Маши, но услышал только бесстрастный голос робота, который сообщил ему, что абонент сейчас недоступен. Кто дал право бездушной технике распоряжаться судьбами людей? Он тут же повторил попытку, но результат был тот же. Интересно, где она сейчас может быть? На часах было десять. В метро? На репетиции? Разучивает этюды Черни с каким-нибудь олухом?
Целый час Точилин занимался только тем, что набирал номер Ивушкиной и слышал в ответ «в настоящее время абонент недоступен» и до того свыкся с этим, что когда, наконец, услышал ее музыкальное «аллоо!» растерялся так что некоторое время искал нужные слова.
– Это Виталий Андреевич, то есть Точилин, то есть просто Виталий. Как вы, то есть, как ты себя чувствуешь? То есть, я хотел сказать, что мы вчера не успели с тобой поговорить насчет текстов.
– Вы мне просто не дали шанса.
– Извини, я, кажется, потерял голову.
– Да ладно, я сама во многом виновата. Это все ваше итальянское вино.
– Я бы хотел, чтобы ты мне сыграла всю мелодию. Давай встретимся в Доме литераторов, там есть рояль.
– Нет, мы не будем больше встречаться. Леонид Маркович передаст вам записи.
– Но мне бы хотелось…
– И мне бы хотелось, но встречаться нам не надо, и, пожалуйста, не звоните мне больше. Если у вас появятся какие-нибудь идеи относительно совместных проектов, связывайтесь со мной через Леонида Марковича. Так будет лучше.
– Но… – хотел возразить Точилин, но Маша уже отключила связь.
Он даже не пытался перезванивать, ее холодный тон озадачил его. Как же так после всего что между ними было… Ведь влечение было взаимным, так симулировать чувства не может ни одна актриса. Счастье было совсем рядом, кажется, протяни руку и вот оно, и вдруг такой облом. Чем можно объяснить ее внезапную холодность. Кто знает, что у нее на уме и что теперь делать? Отступиться, сделать  вид, что его устраивают деловые отношения? Но как справиться с этой неодолимой тягой, когда все мысли сосредоточены только на ней. Это конечно болезнь, но такая, которой хочется болеть. Вот сейчас бы увидеть ее, заглянуть ей в глаза, прижать к груди, почувствовать запах ее волос, упругость тела. Нежность, досада, растерянность – весь этот шквал чувств на какое-то время парализовал его действия. Руки дрожали, он не мог налить себе даже чашку чая.
Эмоции переполнили его, мучили, но громоотвода рядом уже не было – жена ушла на работу. Да хватит и одного прокола, у нее наверняка зародилось подозрение, и теперь она начнет приглядываться и прислушиваться, что в конце концов может кончиться скандалом.
Шапелевич не тот человек, которому можно излить душу, он сухой, расчетливый, чего доброго, на смех поднимет. Опять же, настораживает его роль во всей этой истории со своей протеже.
Яна… Вот кто ему сейчас нужен – подруга без претензий, здравый смысл которой проверен годами дружбы. Именно дружбы, потому что как еще можно назвать их отношения? За пять лет их знакомства не было даже намека ревности с ее стороны. Ни разу Точилин не услышал ни одного плохого слова в адрес его жены. А когда у Любы случился приступ панкреатита, она через своего мужа раздобыла для нее очень эффективное импортное средство.
И Точилин, все еще дрожащей рукой набрал номер Яны. Она не удивилась его неожиданному звонку, только спросила, что случилось. Точилин не стал объяснять, просто сказал, что нужно встретиться сегодня и как можно скорее.
– Хорошо, – сказала Яна, так и не дождавшись внятного ответа от Точилина. – Приезжай, я на даче. Валентин в командировке.
5.
До Яниной дачи было полчаса езды на электричке. Но Точилин решил, что на такси будет быстрее и просчитался. В Москву вернулась зима, повалил снег, настоящий густой, как в старых советских мультфильмах. На выезде из города образовалась многокилометровая пробка. Таксист-азиат что-то бормотал на своем языке, ругал погоду или пассажира, которого в такую пору шайтан понес за город, а у него план, и смена заканчивается.
Точилин смотрел на людей под капюшонами и зонтами, на деревья в белых воротничках, на рельсы под мостом и ничего этого не видел.
По фрагментам такую картину
Восстанавливал я много раз:
Заманила в любовную тину,
Ну а я безнадежно увяз.

Подтверждается опыт веками,
Так бывало не раз, се ля ви:
Ты красуешься под облаками,
Я барахтаюсь в тине любви…

Пробка, наконец, рассосалась, и вот уже вдоль шоссе побежали старые покосившиеся дачки, тонущие в сугробах, вперемешку с виллами новых русских, сосны, елки и прочая природа.
Яна вышла встречать Точилина на порог, видимо увидела в окно, как он подкатил на такси к калитке. На ней был синий парчовый халат и домашние туфли, отороченные мехом.
– Проходи быстрее, холода напустишь.
– Я, собственно, к тебе посоветоваться. Тут, видишь ли, такая история…
– Выпить хочешь?
– Да.
У Яны в баре был коньяк, виски, водка – всё самого лучшего качества. Точилин остановился на виски.
Рассказ у него получился сумбурный, и выходило, что вроде бы ничего не произошло, то есть, ничего значительного, но это «ничего» настолько выбило его из колеи, что срочно потребовался дружеский совет. Сбиваясь с пятого на десятое, Точилин рассказал подруге, что встретил девушку –красивую, умную, талантливую, и вот теперь сходит по ней с ума, а она избегает всяких контактов. Не желает не то что встречаться с ним, а даже разговаривать по телефону.
– Скажи честно, Виталик, ты затащил ее в постель?
– Так получилось.
– Ты назначил ей встречу на Пушке, повел во «Флоренцию», потом в гостиницу «Дива»?
– Так получилось.
– Сука ты, Виталий, ну хоть бы место сменил. И после этого ты приходишь ко мне и выворачиваешь наизнанку свою грязную душонку?..
– Извини, так получилось. Я приехал к тебе как к другу. Люба во всем видит грязь, она не может понять, что человек может быть очарован талантом.
– Так ты и жене все выложил, мерзавец?
– Нет не все, про «Диву» она не знает.
– Узнает, ты сам ей все выболтаешь, и останешься ты на старости лет один, как дырка в жопе.
– Ну, виноват. Ну, прости, это болезнь.
Мне осознать совсем не сложно:
Я болен. Болен безнадёжно.
При этом вовсе не хочу
Лекарства пить, идти к врачу.

– К врачу ты не хочешь, а припереться любовнице, чтобы она посоветовала, как заарканить новую бабу, у тебя наглости хватило. Ну да ладно, мой тебе совет – будь решительнее. Возвышенные натуры любят, когда их сразу берут за жопу.
– Ладно, – сказал Точилин. – Я, пожалуй, пойду,
Он допил содержимое своего стакана – лед в стакане растаял и благородный напиток превратился в бурду, и тяжело поднялся с кресла. Яна стояла напротив, скрестив руки на груди, и улыбалась какой-то вымученной жалкой улыбкой.
– Скатертью дорожка.
На мгновенье у него в голове мелькнула мысль: «А ведь под халатом у нее ничего нет» и погасла, как искра на ветру.
6.
Снегопад закончился, но дорожку от порога до калитки успело занести так, как будто по ней неделю никто не ходил. Следы тут же заполнялись талой водой. Пока Точилин дошел до станции, он промочил ноги. Но он не обращал на это внимания, он думал, что имела в виду Яна, когда говорила, что он должен проявить решительность. Конечно, женщины любят то, чего им не хватает в жизни: интеллектуалки обожают в мужчинах брутальность, а простушки – нежность. Когда-то давно, еще в студенческие годы у него была продавщица из магазина канцтоваров. Она просто млела, когда он целовал ее в глаза и читал стихи Асадова. А редакторша отдела поэзии толстого литературного журнала, знавшая наизусть всего Аполлинера, говорила: «довольно сюси-пуси, возьми меня сзади» и грязно ругалась во время любовного акта. Но он вроде бы ни с какой стороны не оплошал перед Машей, тогда что означает решительней?
За окном электрички мелькали все те же картинки; сосны, елки. Белые салфетки полян, домики по пояс в снегу. Весна сюда еще не добралась, да еще, наверно, не скоро доберется. Точилин автоматически читал названия станций: Фирсановка, Сходня, Подрезково.. . Значит, скоро Химки…Это ведь куда Маша ездит давать уроки. А вдруг она как раз сейчас закончила урок и собирается идти на станцию?.. Один шанс из тысячи, но грех его не использовать. Набрать ее номер, и если она окажется недоступна, то вероятность встречи увеличивается. Во время урока она наверняка отключает телефон.
Нет, он не стал набирать ее номер, чтобы не погубить внезапно вспыхнувшую надежду на нежданную встречу. В Химках он вышел на перрон, и занял позицию, которая позволяла ему видеть все подходы к станции. Он уже выкурил три сигареты, и уже решил, что на ближайшей электричке уедет в Москву, как вдруг вдалеке мелькнула ее голубая куртка.
Она не удивилась встрече. Улыбнулась виноватой улыбкой, как будто это не он подстерег ее, а она его, и сказала:
– А я знала, что ты меня найдешь не сегодня, так завтра. Ну что ж, значит это судьба. Мне надо к четырем часами успеть в Царицыно. Ты меня проводишь? Не обижайся, что я так холодно с тобой тогда попрощалась. Это я была злая, не на тебя – на себя. Я не должна была идти в гостиницу, это было подло с моей стороны по отношению к тебе и к твоей жене. Это не должно повториться.
– Но я тебя люблю.
– Давай не будем сейчас об этом. Как ты думаешь, мы успеем выпить где-нибудь кофе?
– Конечно, я знаю хорошую кофейню у вокзала.
Кофейня, несмотря на то, что располагалась в людном месте, оказалась довольно уютным местом. Посетителей было мало. Двое школьников ели суп, не отрываясь от экрана ноутбука. Деловые женщины, разложив на столике бумаги, видимо, обсуждали условия какой-то сделки. В дальнем углу парочка молоденьких геев щебетала о чем-то своем, прихлебывая глинтвейн из высоких стаканов.
Точилин и Маша разместились за столиком у окна с видом на площадь. Симпатичная официантка с именем Айгуль на бейджике приняла заказ – два кофе американо и чизкейк. Маша призналась, что у нее с утра во рту крошки не было.
Она взяла руку Точилина и поднесла к своей щеке.
– Ты не обижайся, очень прошу тебя, и не бросай меня, пожалуйста. Я здесь, как былинка на ветру. Я не буду тебе надоедать, не стану ни о чем просить, но мы должны видеться хотя бы раз в неделю.
– Я готов встречаться с тобой каждый день.
– Каждый день не нужно, это будет мучительно для тебя и для меня и нечестно по отношению к нашим близким. Мы будем гулять в парке, сидеть в кафе, может быть даже целоваться. Ты будешь читать мне твои стихи.
– Что это за любовь раз в неделю в кафе?
– А это не любовь, это дружба, если хочешь. У тебя много друзей?
Вопрос Маши заставил Точилина задуматься. А в самом деле, сколько у него друзей? Одноклассники в соцсети не в счет. Коллеги по поэтическому цеху?  Это скорее соперники. Исполнители его песен? Это подельники, как говорят криминалисты.
Митя Шустиков считается другом детства – вместе проводили время на даче в Немчиновке, играли в шахматы, слушали «Битлов», читали «Декамерона». Но в последний раз они встречались пятнадцать лет назад. Митя так и остался жить в Немчиновке, сидит на пенсии по инвалидности, пишет «Историю паранормальных явлений», которую никто не хочет печатать. Под Новый год по старинке присылает поздравительную открытку. Друг, конечно, но не вполне действующий. Надо бы его навестить, да все некогда. Шапелевич? Трудно считать отношения с этим человеком дружескими. Он часто звонит и делится новостями, поздравляет со всеми праздниками, приглашает на интересные мероприятия, которые проходят у него в Москонцерте, но что-то настораживает в его поведении, что-то такое, что заставляет держать его на расстоянии, несмотря на все его попытки сблизиться.
– Нет, пожалуй, у меня нет друзей, за исключением одного инвалида за городом, с которым я не виделся пятнадцать лет.
– Ну вот, а у меня и такого инвалида нет. Давай как-нибудь к нему съездим.
– Обязательно съездим, а теперь нам пора идти, если ты не хочешь опоздать на урок.
На прощание Точилин поцеловал Машу, и это был отнюдь не дружеский поцелуй. Она ему охотно ответила и сунула в карман флешку со своей музыкой.
 – Так, ерунда, послушай, если будет время.
7.
Времени у Точилина было сколько угодно, последний заказ на текст гимна московских коллекторов он выполнил еще в феврале. С тех пор желающих воспеть свою профессию не находилось. Да если бы и нашлись такие, разве Точилин не бросил бы всё ради Машиных опусов? И надо признать, что они того стоили. Три романса талантливой пианистки потрясли поэта настолько, что он не мог не поделиться своим восторгом с женой.
– Ты только послушай Люба, какая прелесть эти мелодии. Я напишу на них слова, и наши дела сразу пойдут в гору. Я уверен, что через месяц мы услышим эти песни по радио в исполнении Долиной, Гагариной или Аллегровой. Одну из песен, может быть, даже на Евровидение предложат. Надо будет поговорить с Градским.
– Ничего особенного, обычная плаксивая попса, предложи Булановой.
– Ты не понимаешь, ты совсем не разбираешься в музыке, ты не можешь отличить настоящее искусство от поделки. Маша написала гениальную музыку, а ты завидуешь и злишься.
– Это я завидую? Этой бездарности? Да ты просто не старости лет ослеп и видишь розы там, где растет бурьян.
– Наверно, ослеп, раз не разглядел домашнего врага, но на слух все еще могу отличить шедевр от поделки.
За двадцать лет совместной жизни Точилин привык к тому, что жена могла встать на дыбы, но для этого нужен был более ли менее значительный повод, чаще всего это был загул или измена. Однажды, еще на заре их брака, она нашла у него в кармане письмо цирковой наездницы, в котором та благодарила его за ночь любви. Гнев супруги обрушился на него, когда он сладко дремал в ванне. Всегда такая спокойная и рассудительная женщина, она как будто взбесилась: схватила мужа за волосы и стала его топить. Это было так неожиданно, что он даже не оказывал сопротивления. Ох, и наглотался же он тогда воды с хвойным экстрактом.
Второй эксцесс случился лет десять назад, когда он вернулся из Крыма, куда он ездил, якобы, с бригадой поэтов и прозаиков по линии Бюро пропаганды художественной литературы, а на самом деле просто по пьяни улетел в Симферополь с актрисой местного театра. И надо же было, чтобы как раз в это время домой позвонила дама из Бюро, чтобы пригласить его в поездку по городам Урала и Сибири. На сей раз, правда, обошлось без рукоприкладства, жена просто перестала с ним разговаривать, и это наказание длилось три месяца. Вроде бы, все было по-прежнему – еда в холодильнике, совместные ужины по будням, обеды по выходным  и чистое белье в шкафчике, но в полном молчании целых три месяца. Точилин даже решил, что это уже навсегда, но в один прекрасный день жена спросила как ни в чем не бывало: «Тебе какую рубашку погладить: ту голубую или в клетку?». И он сказал: «Спасибо, родная, ничего не нужно гладить, я надену пуловер» –и инцидент был исчерпан.
Но последние десять лет они, можно сказать, жили душа в душу, то есть, не мешали друг другу жить так, как им хотелось. Точилина одолевали муки творчества, которые с каждым годом становились все мучительнее, два раза в месяц была Яна и раз в неделю бутылка виски в баре. А жена, кажется, целиком ушла в свою науку, у нее то кафедра, то симпозиум, то ученый совет. Виделись они мало, то есть, каждый день, но мельком и почти не разговаривали – не из принципа, а просто потому, что у них не было общих тем, кроме каких-то бытовых вопросов, вроде покупки нового холодильника или ремонта водопроводного крана на кухне.
Нечаянная любовь Точилина всколыхнула семейное болото. Он очень расстроился, когда жена не только не разделила его восторга относительно Машиного таланта, но и приняла его мнение в штыки. А ведь у нее был вкус, она любила классическую музыку, обожала художников «Бубнового валета», много читала.
В конце концов, Точилин решил, что это обычный рецидив ревности и немного успокоился. Не стоит обращать внимания на бабские выходки. Это всё, наверное, климакс. Самое главное сейчас – написать тексты, которые были бы под стать музыке, и тогда уже никто не сможет усомниться в Машиных способностях. А в текстах Точилин знал толк. Недаром же в свое время не было такой радиостанции, которая бы не крутила песни на его стихи. А лучшие из них: «Ты моя самая» и «Тихий вечер» исполнял сам Махмуд Магомадов.
Главное в песне – это слова, которые слушатель сам хотел бы произнести, и слова эти должны быть о любви и обо всем, что с ней связано. Это может быть первый поцелуй, последний поцелуй, случайный взгляд, свадьба, рождение ребенка и так далее. Слов много не надо, а то слушатель запутается в чувствах. Нужна одна, всего одна запоминающаяся фраза. Обычно это первые слова или припев.
Точилину хорошо были известны все тонкости своего ремесла. Но на сей раз он послал их к черту и достал из дальнего ящика своего письменного стола свои ранние стихи, настоящие. Он думал когда-нибудь издать сборник стихов, не текстов, а именно стихов, и складывал их в ящик, нанизывал на шелковую нитку жемчужины. К своим сокровищам он относился трепетно, и даже жена не знала про их существование. Но вот пришло время открыть сундук скупого рыцаря.
Два его стихотворения хорошо легли на Машину музыку, как будто были созданы специально для нее. Получились романсы, которые не могли не тронуть душу самого черствого человека. На третью пьесу у него стихов не нашлось, но он был уверен, что обязательно напишет такое стихотворение и оно будет самым лучшим, потому что оно будет не просто о любви, а о его любви к ней, к Маше.
Насчет премьеры песен Точилин побеспокоился заранее. Восьмого марта в Доме литератора должен был состояться вечер поэзии, посвященный женскому дню. Программу вечера сверстали давно, но Точилину удалось уговорить организаторов вставить в нее два музыкальных номера в исполнении талантливой пианистки. Это по его словам, только украсит вечер, потому что стихи и музыка – это как жених и невеста. И еще, конечно, цветы, нужен дорогой букет для пианистки. На цветы денег в смете не было, но заботу о букете Точилин взял на себя.
Оставалось только уговорить Машу выступить на вечере. Она соглашалась сыграть свои пьесы, но наотрез отказывалась петь. А Точилину очень хотелось, чтобы именно она первой спела романсы на его стихи, и чтобы все поняли какая она чудесная, ну и оценили его вклад.
– Нет, Виталий Андреевич (она все еще не решалась переходить с ним на «ты» по телефону), – У вас замечательные стихи, у меня дух захватывало, когда я их читала, но я все испорчу, если буду петь. У меня нет голоса.
– Ну, ты еще скажи, что у тебя нет слуха.
– Но это мужские романсы, там мужчина признается в любви к женщине.
– Ничего страшного, нужно просто внести в текст косметические правки. Не волнуйся, зал будет настроен благожелательно, я приглашу своих друзей.
8.
С большим трудом Точилину удалось уговорить Машу петь на вечере поэзии. Между тем он сделал все, чтобы ее выступление не прошло незамеченным – пригласил на концерт одноклассников и товарищей по университету, заказал букет из пятнадцати роз, купил ящик шампанского, чтобы после концерта его гости могли поднять бокалы в честь рождения нового творческого тандема.
Маша пригласила только Шапелевича и мужа. Этот парень вовсе не походил на финансиста, да и на спортсмена он был мало похож – такой увалень с голубыми глазами под два метра ростом, ни дать ни взять фермер из американского вестерна. Не хватало только синего комбинезона.
Вечер начался с поздравлений. Поэты поздравляли поэтесс и дарили им свои оды. Те выходили на сцену, по большей части не первой молодости, жопастые, и скромно раскланивались. Потом поэты читали стихи о любви, о весне и верности. Все они были не молоды и похоже давно не испытывали чувств, которые так старательно воспевали.
Маша выступала во втором отделении. К этому времени зрителей в зале заметно поубавилось, но те, кого Точилин пригласил лично, мужественно держались. Вежливо аплодировали каждому выступающему, изредка поглядывая на Точилина – все ли правильно они делают. Но вот на сцену вышел сам Точилин и они аж привстали со своих мест, чтобы не дай бог не пропустить что-нибудь важное.
– А сейчас сюрприз. У нас в гостях восходящая звезда музыкального Олимпа – Маша Ивушкина. Вам повезло друзья, что вы ее увидите и услышите, здесь, в этом зале. Завтра может быть, вам придется ехать в Лондон или в Нью-Йорк, чтобы получить удовольствие от ее искусства.
Маша энергично и без лишнего пафоса сыграла мазурку Шопена, встала и объявила неуверенным, почти дрожащим голосом:
– А сейчас я спою два романса на слова замечательного поэта Виталия Точилина. Не судите строго, я не певица.
Начала она неуверенно и несколько выше, чем требовалось, но постепенно ее голос окреп, наполнился теплыми оттенками и слова романса завораживали, попадали прямо в душу.
Воздух тяжелый глотаю –
    Я без тебя не могу!
Млею, пылаю и таю –
    Я без тебя не могу!

Мне это может казаться:
    Я без тебя не могу
Мне в этом сладко сознаться:
    Я без тебя не могу!
Точилин торжествующе обвел взглядом зал. Все напряженно слушали, даже Шапелевич, который во время исполнения мазурки, что-то шептал Анатолию на ухо, даже малолетние внуки – одноклассника Жени Курицына, которые поначалу толкались и хихикали, слушали теперь, открыв рты. И вдруг в одном из задних рядов мелькнуло знакомое лицо, которое Точилин никак не ожидал здесь увидеть. Яна?  Что она здесь делает, ведь она не получала приглашения?
Триумф был полный, аплодисменты долго не смолкали. Все хотели слушать Машу еще и еще, но она не стала петь на бис. Взяла букет и уступила место на сцене ветерану поэтического цеха, который что-то мямлил насчет весны и юности.
Точилин взглянул туда, где заметил Яну. Ее там уже не было. Ну, это и к лучшему. Сделать вид, что ты ее не знаешь, как-то неудобно, незаметно поздороваться кивком – невежливо, а подойти и перекинуться парой слов, значит, вызвать расспросы жены, что сейчас, когда отношения с ней обострены, совсем некстати.
После концерта Шапелевич пригласил Машу с мужем и Точилина с женой к себе, чтобы отпраздновать успех. Он жил один в просторной квартире на Чистых прудах. Он был в ударе, шутил, сыпал анекдотами, пытался расшевелить гостей, которые вели себя довольно скованно. Точилин слушал треп Шапелевича и не понимал, о чем он говорит, упирался взглядом в картину на стене и не видел ее. Его занимал вопрос: бывала ли Маша прежде в этой квартире, и выходило, что бывала. Уж больно уверенно она вела себя в прихожей. Знала, где лежат домашние тапочки, сразу пошла в гостиную, не дождавшись приглашения хозяина.
Толик сосредоточенно наливался дорогим коньяком. Жена Точилина и Маша вели светский разговор через Шапелевича. В словах Маши звучали заискивающие нотки, Люба не скрывала неприязни и сарказма.
– Ладно, – сказал Шапелевич, которому надоела роль переводчика. – Пусть дамы пока поговорят о своем, о женском, а мы с тобой, Виталик, покурим на балконе.
Ох, как Точилину не хотелось оставлять Машу наедине с женой. Но и с хозяином не терпелось поговорить о делах.
– Что скажешь, Леня о нашем детище? Потрясающая музыка, не правда ли? Надо бы показать нашим звездам, думаю, они с руками оторвут, – начал Точилин после первой затяжки.
– Музыка-то, конечно, замечательная, а вот ты, Виталик, оплошал. Ну, что это за текст; «Млею, пылаю и таю. Я без тебя не могу». Где образ? По-моему, Виталик, ты поторопился. Я, конечно, понимаю, что ты хотел успеть к мероприятию, но, знаешь ли, служенье муз не терпит суеты.
Точилин был ошарашен таким заявлением. Да, многое он делал на скорую руку, брался за любую халтуру, но эти стихи, положенные на Машину музыку, были плодом его души, и у него в голове не укладывалось, что они тоже могут оказаться халтурой. Нет, это не так, просто Шапелевич завидует его успеху, недаром ведь кто-то из классиков сказал, что твой успех, это острый нож в сердце друга. Возможно, это касается и отношений с Машей. Очень даже возможно. Кто знает, что между ними было, а может, и продолжается?
Вечер был безнадежно испорчен, супруги Точилины возвращались домой в глубоком молчании, причем каждый молчал о своем. Мысль о том, что его самое сокровенное творчество воспринимается как халтура буквально раздавила Точилина.
«А что, если мужик серьезно влип? С него станется, недаром ведь говорят: седина в бороду – бес в ребро, – думала его жена. – А что, если поменять стиральную машину? Кажется, она уже работает на последнем издыхании. Какую лучше брать: «Индезит» или «Занусси»? Надо будет посоветоваться с женщинами на работе. Ерофеева, вроде, недавно меняла стиралку».
8.
А утром позвонила Маша, и голос ее был звонок, как мартовская капель, и тоску как рукой сняло, как будто не было подозрений и неприятного разговора со Шапелевичем.
Она сказала, что днем у нее урок в Царицыно, и до вечера она свободна, так что, можно погулять в парке.
Эта встреча напоминала свидание двух школьников, сбежавших с уроков. Маша вложила свою теплую ладошку в его руку, и они пошли вниз по старой аллее к прудам. Белки играли в прятки в лапах столетних елей, синицы то и дело перепархивали через аллею. А они шли, держась за руки, и все это напоминало кадры какого-нибудь подросткового фильма, нет, мультфильма про Кая и Герду.
– Ты знаешь, – говорил Точилин. – Мои стихи, наверно, не слишком хороши для твоей музыки, но я писал их от всей души. Я писал их для тебя тогда, когда тебя еще не знал.
– Что ты, они просто великолепны, и Толик так считает. Какой ты все-таки талантливый, как мне повезло, что я тебя встретила.
– А Толик?
– Что Толик, мы с ним с детства знаем друг друга. Он жил в соседнем дворе, мы учились в одной школе, а после выпускного поженились. У меня кроме него никого нет. Отец погиб. Помнишь, на Волге пароход затонул? Так он как раз плыл на этом пароходе. Мать вышла замуж и уехала в Киев. А Толик… Он всегда был рядом, с ним мне не так страшно жить. А ведь я трусиха. В детстве я боялась темноты, пауков, потом учителей в школе, потом преподавателей в музучилище, сейчас до ужаса боюсь публики в зале. А Толик скажет: «Ладно, Машка, не дрейфь, прорвемся», и мне легче справляться со своими страхами.
– Он тебя любит?
– Не знаю, мы никогда не говорили на эту тему. Просто однажды решили, что нам надо держаться друг за друга и поженились.
– А ты его?
– А за что его не любить?
У пруда на скамейке сидели две старушки, укутанные в пуховые платки, и кормили ворону, по очереди бросая ей кусочки пряника.
– Вот, какие молодцы, – умилилась одна из них, глядя на Точилина с Машей. – Папка дочку за ручку прогуливает.
Ворона зыркнула на пару насмешливым глазом и принялась подбирать хлебные крошки, которыми ее угостили старухи. Маша улыбнулась, а Точилин сделал вид, что не расслышал слов старухи. С одной стороны, его, конечно, огорчило, что разница в возрасте так заметна, но, с другой стороны он испытывал некоторую гордость за то, что ему удалось, несмотря на свой возраст, увлечь такую молодую и красивую девушку.
Проулка закончилась долгим поцелуем в подъезде очередного ученика. Точилин воспринял это как задаток нового этапа отношений, и всю дорогу до дома мысленно подпрыгивал от полноты жизни, бившей, как в молодости, через край. Он совсем забыл, что у жены сегодня библиотечный день, и она осталась дома.
Она только мельком взглянула на него, все поняла и врубила пылесос, звук которого всегда был для него невыносимой пыткой.
– Послушай, я же просил не включать пылесос, когда я дома, его звук мне действует на нервы.
– Прости, я просто не ожидала, что ты так рано расстанешься со своей новой подружкой. Раньше ты любил растягивать удовольствие.
– Прекрати, у меня нет ни охоты, ни сил с тобой препираться.
– Где же ты так силы растратил? – не унималась жена, и Точилин понял, что пришел конец его спокойной семейной жизни, что у него нет больше островка, где он может укрыться от житейских бурь, и ушел на кухню пить чай.
Все, что случилось в этот день, повторялось еще много раз: прогулки в парке или посиделки в кафе, прощальные поцелуи и неприятные разговоры дома. Нельзя сказать, что это устраивало Точилина. Он постоянно делал попытки сближения с Машей: признавался ей в любви сначала начерно – намеками, потом набело – открытым текстом, но она решительно пресекала эти попытки:
– Не надо об этом, прошу тебя.
Зато не уставала восторгаться его стихами, которые он писал для нее чуть ли не каждый день. И это доставляло ему почти эротическое наслаждение. Говорят, женщина любит ушами, а мужчина глазами. Может, это и так, когда женщина повариха, а мужчина портовый грузчик. Но поэт, художник или артист не хуже женщины умеет любить ушами.
Нет, конечно, это не заменяло интимной близости. Но странное дело, иногда он ловил себя на мысли, что ему и не надо этого, лишь бы видеть ее хоть раз в неделю, а лучше каждый день, любоваться ею, слышать ее голос. И отчаяние накатывало, стоило только подумать о том, что все это в какой-то момент может закончиться. Ведь она ему не жена, не любовница и даже не племянница. Разочаруется в столице, уедет в другой город и поминай, как звали, или какой-нибудь Шапелевич уведет.   
«Надо закрепиться в ее жизни, стать необходимым, только так можно обрести хоть какую-то уверенность в том, что сладкий сон не прервется в одночасье», – думал Точилин, и делал все, что по его разумению должно ее приручить. Он обновил все свои знакомства в музыкальном мире, написал несколько новых текстов на ее музыку, сводил ее к модному дизайнеру и оплатил из своих последних сбережений очень эффектное концертное платье.
Его старания не пропали даром, Маша радовалась и платью, и текстам, как ребенок, смеялась, танцевала, целовала его, а уж, когда он организовал для нее турне по городам Золотого кольца, даже расплакалась от счастья.
Он рассчитывал сопровождать ее в поездке. Конечно, увяжется и Толик, он в последнее время что-то учуял, и таскается за ней повсюду, но какое это имеет значение, если можно будет видеть ее каждый день.
9.
Точилин уже собирал чемодан, думал какой свитер с собой взять: синий с высоким горлом или серый пуловер, а тут вдруг входит жена и молча выкладывает на стол записку «Тебе звонил доктор Шустерман из института кардиологии. Просил срочно зайти. Там что-то не так с твоими анализами».
Точилин понятия не имел кто такой этот доктор Шустерман, у него был свой лечащий врач – почтенная дама средних лет по прозвищу Ничего. На любую жалобу пациента она говорила: «Ничего, бывает и хуже. Сейчас я вам выпишу лекарство, и всё, как рукой снимет». Точилин к ней привык, и как бы он себя ни чувствовал, ее манера действовала на него, как бальзам. А тут вдруг какой-то Шустерман из института кардиологии, куда он никогда не обращался.
Доктор оказался молодым человеком в очках, что придавало ему солидности. Перво-наперво он померил Точилину давление и, кажется, остался недоволен. Потом выложил перед ним кардиограмму и стал объяснять, что налицо полная дисгармония. Вот смотрите: это ось, она у вас сильно отклонилась влево. Это говорит о перегрузке левого желудочка. Такое состояние обычно возникает при длительной гипертензии,
– Положение серьезное, – сказал он в заключение. – Вы, наверно, много работаете, волнуетесь. Вам это категорически противопоказано, и если вы не измените образ жизни, то недалеко и до инфаркта. Вам сейчас нужно хорошенько отдохнуть, отстраниться от забот. Поезжайте к морю, подышите морским воздухом, успокойте нервную систему. Сейчас не сезон, с путевкой в санаторий, думаю, проблем не будет.
Надо сказать, что Точилин всегда подозревал, что у него больное сердце. Его отец умер от инфаркта, и у матери была сердечная недостаточность. Но на все его жалобы, что там колет, а там жмет, доктор Ничего только снисходительно улыбалась:
– Это ничего, тридцать капель корвалола на ночь, и все как рукой снимет.
Чертова старушенция, надо было идти в платную клинику. А теперь, наверно, уже поздно.
С путевкой в санаторий действительно проблем не было. Жена нашла в интернете очень выгодное предложение – номер люкс с видом на море практически за полцены. Точилину страшно не хотелось никуда ехать, но жена настаивала, и  опять же этот Шустерман со своими прогнозами…
И все же он бы никуда не поехал, если бы Маша одним словом, одним намеком дала ему понять, что не хочет с ним расставаться даже на две недели. Но она сказала:
– Ты должен ехать. Не дай бог с тобой что-нибудь случится. С сердцем шутки плохи. А две недели – это пустяк, к тому же мы можем каждый день переписываться по электронной почте, и ты не будешь чувствовать себя одиноким.
– Ты будешь скучать?
– Конечно, ведь ты так много для меня значишь. Духовная связь куда крепче, чем плотская.
Точилин не возражал бы и насчет плотской, но раз уж так получается, что это пока невозможно, надо довольствоваться тем, что есть.
Слова Маши о крепости духовной связи немного успокоили его, и он решил ехать на курорт и писать ей оттуда каждый день любовные послания в стихах. Первое он сочинил тут же.
Хотел я к тебе обратиться
С нелепою просьбой одной,
Чтоб ты, перед тем как проститься.
Сказала: «До встречи, родной!»

Маша улыбнулась своей неповторимой солнечной улыбкой и сказала:
– До встречи, родной!
Все, что было сказано и недосказано они закрепили долгим, как вечность, поцелуем.
Разговор происходил в Медведково у выхода из метро. Где-то неподалеку Маша с Толиком снимали квартиру. Точилин не знал, где именно. Она никогда не позволяла ему провожать ее до дома. Обычно они расставались где-то в центре и разъезжались в разные стороны. Но то обычно, а сейчас другое дело, ведь Точилин уезжал на целых две недели.
И вот после долгого и нежного поцелуя, они, наконец, расстались. Маша пошла к себе домой, а Точилин спустился в метро. Он весь еще был во власти того поцелуя, весь в мечтах о любимой и вдруг сквозь пелену грез услышал резкий мужской голос.
– Виталий Андреевич, не торопитесь, мне с вами надо поговорить.
Перед ним возник Толик, который казался выше и шире, чем был на самом деле. Рядом с этим верзилой Точилин чувствовал себя мальчиком.
«Конечно, он видел, как я целовал его жену. И это был совсем не дружеский поцелуй, которым обмениваются друзья при расставании. Он всё видел и теперь он меня ударит. Прямо здесь в метро или попросит выйти?»,
Но Толик как видно и не сбирался драться, он только положил свою пудовую руку на плечо Точилина и сказал, очень интеллигентно, почти по-доброму.
– Я замечаю, вы в последнее время слишком большое внимание уделяете моей жене. Мне бы этого не хотелось.
 И всё, больше он ничего не сказал, повернулся и ушел, а Точилин остался стоять на платформе, как мальчишка, которого поймали на воровстве мелочи из карманов одноклассников.
Когда впоследствии Точилин рассказал об этом случае Шапелевичу, тот сделал круглые глаза:
– Старик, тебе крупно повезло, что Толик оказался культурным человеком. Он ведь мог тебя искалечить. Видимо, он проявил уважение к твоим сединам. Ну, ничего, у тебя еще всё впереди.
10.
Первые три дня своего пребывания в Сочи были полны сомнений. Больше всего Точилину досаждала мысль о том, что он мог навредить Маше. Кто знает, не станет ли Толик мстить ей за измену. Чего доброго, еще вздумает распускать руки. И все из-за одного поцелуя. Хотя нет, было и еще что-то, но об этом он вряд ли знает.
Постепенно сомнения сменились острой тоской по любимой. Вокруг был настоящий парадиз: цвели камелии и еще какие-то цветы, чьи ароматы наполняли пальмовые аллеи парка, пели птицы, изумрудное море ласково облизывало пляж с любителями раннего загара. Но Точилин ничего этого не видел и не слышал. Он бродил по этому парадизу как сомнамбула и сочинял стихи.
Сутки с каждым днём длиннее,
Как могу, бодрюсь, держусь…
Начинай скучать скорее –
Сразу рядом окажусь!

По вечерам он сидел в приморском баре со стаканом водянистого от растаявшего льда виски в руке и думал, почему же Маша не отвечает? Может быть, Толик контролирует не только ее звонки, но и почту? Скорей всего так оно и есть, но не исключено, что она под давлением мужа решила порвать с ним всякие отношения. Или случилось что-то непредвиденное – болезнь, несчастный случай. Так или иначе, нужно ехать в Москву, чтобы разобраться на месте, в чем дело.
Бармен Ашот, видя, в каком состоянии находится клиент, пытался его утешить.
– Эй, товарищ, больше жизни. Зачем так страдать, женщина, она как автобус, один ушел, другой придет. Тут в пансионате «Ласточка» есть повариха Ольга Ивановна. Не женщина – бальзам. Хочешь, познакомлю? Любую хандру-мандру как рукой снимет.
– Спасибо, Ашот, я как-нибудь сам справлюсь со своими проблемами.
– Тогда возьми чачу – шестьдесят градусов. Все проблемы как рукой снимет.
На шестой день Точилин собрал вещи и поехал в аэропорт. Через три часа он был в Москве. Жене он сказал, что отравился рыбой и ничего больше не мог есть в столовой санатория. Жена не поверила, но промолчала. Она-то знала, какой ветер принес его в Москву раньше срока. Да он и не слишком это скрывал, сразу же по приезде стал названивать всем знакомым, прикрывая рукой трубку, чтобы она не услышала, о чем он их спрашивал.
Никто из знакомых не знал, где можно найти Машу. Шапелевич сказал, что не видел ее давно, но дал адрес ее съемной квартиры. Идти к ней на квартиру Точилин не решился, не из-за того, что боялся Толика, а потому что опасался, что его визит может ей навредить.
Каждый день он час, а то и полтора слонялся возле платформы в Химках, потом перемещался в Царицыно, потом ехал в Марьино, в общем, ожидал ее там, где она давала уроки. После южного буйства красок, Москва со своим низким небом, стальными лужами под ногами, промозглым ветром, казалась враждебной любой надежде. В конце концов Точилин простудился, у него поднялась температура, и жена настояла на том, чтобы он оставался дома и пил чай с малиновым вареньем. Сама она взяла отгулы, чтобы за ним ухаживать, а на самом деле, как ему казалось, чтобы шпионить за ним. И это было для него настоящей пыткой. Вместо того, чтобы искать любимую, Точилин был обречен на бездействие. Но вот жена, наконец, ушла в сберкассу, чтобы оплатить квартиру, и он тут же набрал номер Яны.
– Яночка, дорогая, золотце мое, ты, я знаю, настоящий друг, ты единственный человек, который может мне сейчас помочь. Очень тебя прошу, съезди на квартиру Маши и узнай, куда она пропала. У меня сердце разрывается, но сам я не могу туда поехать, и, не потому что я болен, хотя я на самом деле болен, а просто мое появление там может ей навредить.
– Ты совсем сдурел, Точилин, со своей любовью: просишь любовницу, чтобы она разыскала для тебя свою соперницу. А жену попросить не догадался?
– Она не поймет.
– А я, значит, должна понять этот детский лепет?
– Ты всегда понимала меня с полуслова.
– Да мы вообще чаще всего обходились без слов.
– Ну вот, это потому, что мы близкие люди и всегда готовы прийти друг другу на помощь.
– Ты действительно болен?
– В данный момент гриппую, но врач грозит инфарктом – тяжелая наследственность и всё такое
– Ладно, Точилин, диктуй адрес. Не хочу брать грех на душу, вдруг ты и впрямь откинешь копыта и станешь меня преследовать после смерти, как тень отца Гамлета.
Конечно, с его стороны это был бесстыдный и даже бессовестный поступок. Но о каком стыде и о какой совести могла идти речь, когда все его мысли крутились вокруг его любви? Другие чувства для него просто перестали существовать. Он бы и жену попросил поехать в Медведково, если бы не был уверен, что та устроит скандал его возлюбленной.
Прошел день, а от Яны все не было вестей. Сначала он мысленно умолял ее поторопиться, потом требовал, потом крыл ее на чем свет стоит за нерасторопность, потом устал ждать и уснул тяжелым сном. Ему снилось, что он стоит вроде как в очереди, вроде как за счастьем, оно расфасовано в большие пакеты, и счастливцы то и дело уносят их домой, а очередь не двигается, потому что всё время в нее встает кто-то со стороны. А он ничего с этим поделать не может, потому что видит это во сне, а во сне человек беспомощен, потому что во сне он лишен воли. Его разбудил голос жены.
– Возьми трубку, тебе звонит какой-то Шестаков, – она стояла возле него, поджав губы, и протягивала ему его мобильник.
Он ожидал услышать мужской голос, но услышал голос Маши, такой родной и желанный.
– Не волнуйся, у меня все в порядке, я была на гастролях. Завтра в два, в Царицыно.
– Спасибо. Всё как договаривались. Завтра представлю в лучшем виде,  – сказал Точилин в трубку, и тут же жене: – Это из мэрии, – торопят с текстом ко дню космонавтики. Между прочим, обещают щедрый гонорар. Можно будет купить новую микроволновку.
Жена пожала плечами и молча удалилась на кухню. На сей раз она, кажется, поверила.
11.
Вот уже час Точилин мерил шагами расстояние от выхода от метро до входа в парк. День был солнечный, но ветреный и холодный, но он не чувствовал холода, ему хотелось сорвать шапку, шарф, расстегнуть пальто и отдать себя целительному ветру. У него был жар. Здравый смысл, наверно, подсказал бы ему, что нужно перенести свидание, позвонить Маше и сказать, что болен, что боится ее заразить, что можно встретиться позже или хотя бы проглотить таблетку аспирина перед выходом из дома. Но здравый смысл покинул его с тех пор, как он влюбился. И вот он явился на свидание за час до назначенного времени с температурой, может быть, тридцать восемь, а то и все тридцать девять, чтобы только увидеть ее, в который раз сказать ей о своих чувствах и поймать ее понимающий взгляд. На большее он уже не рассчитывал, но и этого ему бы хватило, чтобы излечиться от простуды и умереть от любви.
Он приехал заранее, просто не мог усидеть дома, не мог вынести вида измятой постели, ленивых стрелок часов, жены, которая монотонно раскладывала в хрустальные розетки малиновое варенье. Он приехал за час до условленного срока и теперь мерил шагами расстояние от метро до входа в парк. И каждый раз путь его лежал мимо стенда с афишей, возвещающей о концерте в честь юбилея горячо нелюбимого всеми поэтами-песенниками Алишера Газгиреева. Этот олигарх заполонил своими опусами весь рынок текстов песен, куда теперь настоящему профессионалу было не пробиться.
 Среди исполнителей его песен значились все звезды эстрады. Еще бы, ведь его творение автоматически попадало в лидеры хит парадов его же радиостанций, а им капали неплохие деньги. Их-то понять можно – артист, он всегда трется возле денежного мешка. Но самого-то олигарха что толкает на литературные подвиги? Стремление быть известным? Так его имя и без того не сходит со страниц газет и журналов, и каждый его чих эхом разносит радио и телевидение: Газгиреев построил мечеть, Газгиреев отреставрировал церковь, в банке Газгиреева самые высокие проценты по вкладам… Вот он смотрит матч своей футбольной команда, вот на свадьбе сына принимает вице-премьера, столичного мэра и Мадонну… Может, его одолевает творческий зуд?
Как бы то ни было, это очень нечестно по отношению к профессионалам, которые потом и кровью добывают свой хлеб на литературной ниве. Хотя надо признать, что его тексты не так уж и плохи, уж лучше, чем у графомана Кульчанского.
Маша подошла сзади, положила руки ему на плечи.
– Не завидуй, и в твою честь будут устраивать такие концерты. У тебя же гениальные стихи. А я буду первой исполнительницей твоих песен. Я принесу тебе удачу, вот увидишь. Только научись ждать, не нервничай, когда меня нет рядом. Где бы я ни была, я все равно с тобой.
– Ты меня напугала, родная. Я тебе звонил каждый день, и твой номер был то занят, то заблокирован, то не было отзыва.
– Просто меня не было в Москве, а телефон я забыла дома, на кухне.
– Да, но ты могла сама мне позвонить. Я так волновался, все думал, не причинил ли тебе вреда твой Толик после того случая у метро.
– После какого случая?
– Да ладно, самое главное, что у тебя всё в порядке и мы снова вместе. Пойдем в парк?
– Не хочется. Там сыро. Я сегодня свободна до конца дня. Помнишь, ты рассказывал мне про своего друга, который живет за городом? А что, если завалиться к нему в гости. Это удобно? Надо ему позвонить и предупредить.
– Лучше этого не делать. Он будет волноваться насчет угощения и всё такое. Нагрянем неожиданно, он будет рад. Надо только купить выпивку, и какую-нибудь закуску. Он питается одними кашами, вряд ли тебя это устроит.
В магазине у Белорусского вокзала они купили пиццу и бутылку коньяка. В электричке было холодно, Маша прижалась к Точилину, чтобы согреться, провела рукой по его щеке, как будто хотела убедиться, что это именно он, как будто не верила своим глазам, и тут же отдернула руку.
– Да от тебя жаром пышет, как от печки. Тебе не надо было выходить из дома.
– Я сгораю от любви.
– Лучше бы ты горел дома. У меня было бы меньше шансов слечь в постель перед самым, может быть решающим шагом в жизни.
– Ты о чем?
– Я подала заявку на участие во Всероссийском конкурсе эстрадных певцов.
– Так это же замечательно. Ты обязательно победишь. Мы обязательно победим и заткнем за пояс всех конкурентов.
– Да, но до первого тура осталась всего неделя, а я вместо того, чтобы готовиться, спасаю твою истерзанную разлукой душу. Кстати, что это за дама приезжала ко мне на разведку по твоему поручению. Это твоя любовница?
– Просто старая знакомая.
– Не такая уж она и старая. Ей ведь лет сорок, не больше. Вся такая расфуфыренная, наглая, деловая. Всё намекала, что если я тебе не позвоню, ты сам заявишься выяснять отношения с Толиком. А мне это надо?..
– Но ты должна понять, что я места себе не находил, пока не узнал, что с тобой все в порядке. После того случая в метро я не знал, что и думать.
– О каком случае ты все время говоришь? Я понятия имею.
– Не сердись, прошу тебя, Ты же знаешь, как мне без тебя плохо.
– Я тоже думаю о тебе, но так безрассудно поступать не стоило. Подослал ко мне эту фифу, пришел больной на свидание… Как влюбленный подросток, всё равно. Давай, вернемся и встретимся, когда выздоровеешь, а я пока буду готовиться к конкурсу. Давай, вернемся.
– Не стоит, ведь мы уже приехали.
Вокзал, вокзальчик, с колоннами, как настоящий, только маленький, дачный. Его построили в прошлом веке или даже в позапрошлом. Здесь, наверно, был буфет и буфетчик Чегоизволите-с, и дачники, прибывающие из города, утомленные дорожными неудобствами, пили здесь пиво, прежде чем разойтись по дачам. А в 60-е рядом со станцией стояла бочка с квасом, куда ребята со всего поселка бегали с бидонами.
А дальше привокзальная площадь с киосками, вездесущий «Дикси», почта, сберкасса...  Раньше здесь было несколько деревянных магазинчиков. Что это были за магазинчики, Точилин не помнил, наверно, продуктовые. Запомнился только тот, где продавались удочки, рыболовные крючки, мячи, шахматы и все такое, что необходимо для культурного дачного отдыха, он так и назывался – «Культтовары».
На месте огромного деревянного сундука, именуемого поселковым клубом, теперь какой-то длинный сарай желтого цвета. В том, деревянном, каждый день крутили новые фильмы и не про сталеваров и высотников, а про любовь, да еще и иностранные – итальянские, французские, английские. Видимо, у директора клуба были какие-то особые отношения с кинопрокатом.
Перед сеансом у клуба собиралась вся дачная золотая молодежь – парни в рубашках апаш, разрисованных пальмами и надписями на всевозможных языках – дань недавно прошедшему фестивалю молодежи и студентов, девушки в широких юбках и узких блузках с прическами «бабетта». Из громкоговорителя на всю округу разносились звуки самбы:
В Рио-де-Жанейро приехал на карнавал.
Забавнее столицы я в мире не видал
Рио-де-Жанейро – чего же там только нет!
Там нет воды ни капли, а ночью света нет.
               
– Здесь всё так изменилось, – вздохнул Точилин.
– Когда ты был здесь в последний раз?
– Пятнадцать или двадцать лет назад.
– Это же целая жизнь. И тебе ни разу за все это время не хотелось повидать своего лучшего друга?
– Ну почему же, хотелось, но всё как-то…
– Понятно. Ты говорил, он ученый-эзотерик? Вот если бы он был депутатом, к нему бы точно не заросла народная тропа.
Точилин хотел сказать, что никогда не забывал о друге, что всегда посылал ему открытки с новогодними поздравлениями, а в дни рождения еще и звонил, что приглашал его на все свои творческие вечера, но он ни на один из них так и не приехал. Он, конечно, инвалид и ему трудно передвигаться, но ведь можно было заказать для него такси. Всё это Точилин хотел сказать, но мысленно махнул рукой – оправдываться себе дороже, тем более, что на горке за прудом уже показался дом ученого-эзотерика.
– А ты давно знаком с этим Митей?
– С детства. Мои родители каждый год снимали здесь дачу, А Митина семья жила тут постоянно, то есть, его мать и отец появлялись редко и только летом, а с ним оставалась бабка. Митя очень хорошо играл в шахматы, думаю, на уровне мастера, и все поселковые ребята это знали. И если проявлялся какой-нибудь выскочка, который хвастался, что обставит в шахматы кого угодно, с ним не спорили, а вели к Мите, и тот живо спускал зазнайку с небес на землю. Митя в детстве переболел полиомиелитом, и у него была частично парализована вся правая сторона – нога не сгибалась, а рука не разгибалась, так что казалось, что он все время держится за сердце. Но сердце-то как раз у него было здоровое. Он мог целыми днями ковылять по поселку в компании местных сорванцов. Он даже в футбол пытался играть – стоял на воротах. Он ни в чем не хотел отставать от сверстников, но это ему не всегда удавалось.
Однажды мы собрались на речку Чаченку, подсматривать за девчонками. Там были бочажки, где они любили купаться голышом.
– Так ты уже тогда был эротоманом?
– Как все мальчишки моего возраста, не исключая Митю. Он тоже увязался за нами, но спуск к речке был крутой. Он отстал, споткнулся о корни деревьев, упал и потерял сознание. Мы подумали, что он умер, и очень испугались, что нам попадет, а он просто разбил голову и потерял сознание. Недалеко была военная часть, там был врач. Он быстро привел его в чувство, но после этого случая Митя как-то утихомирился. Теперь он всё больше сидел дома, читал книги и разбирал шахматные партии. Он уверял нас, что тогда на спуске не просто потерял сознание, а на самом деле умер, и теперь боится, что это может случиться с ним опять. Ну, вот мы и пришли.
– Симпатичный домик. Веранда с цветными стеклами.
– Мы любили там сидеть в дождливые дни. Благодаря цветным стеклам казалось, что на улице всегда хорошая погода.
Митя был дома не один. Напротив него за столом сидел бородатый детина свирепого вида в свитере крупной вязки. Перед ними стояла бутылка водки и нехитрая закуска – миска с  солеными огурцами и нарезанная ломтями краковская колбаса.
Митя тяжело поднялся навстречу Точилину, обнял его здоровой рукой, но чувствовалось, что появление нежданных гостей пришлось некстати. Видно было, что они со своей любовью тут в компании мужчин, увлеченных выпивкой и умными разговорами, совершенно лишние. И если Митя еще как-то старался показать, что приход друга детства его обрадовал, то его визави откровенно неприязненно глядел на гостей из-под кустистых бровей. Взгляд его помягчел только тогда, когда Маша достала из сумки бутылку коньяка.
– А это Валя Крысанов, мой сосед, – представил своего собутыльника Митя. – Он художник. Между прочим, его картины есть в Париже.
– И в Нью-Йорке, – вставил Крысанов, обращаясь к Маше. – Хотите, напишу ваш портрет маслом сорок на шестьдесят. Дорого не возьму – пять кусков. А за обнаженку и сам могу заплатить.
– Я подумаю, – сказала Маша, залпом выпила полстакана коньяка и закусила огурцом.
– Ну вот и встретились, – сказал Митя, похлопав Точилина по плечу, – Долго же ты ехал ко мне. Двадцать лет? Да больше.
Разговор как-то не клеился. Посидели молча, выпили за встречу.
– Ладно, – сказал Точилин. – Нам пора, Маше нужно готовиться к выступлению на Всероссийском конкурсе. Она там будет петь песни на мои стихи.
– Ну, тогда первое место ей обеспечено.
Хозяин их не задерживал. Художник молча сгреб руку Маши в свою лапищу и смачно поцеловал.
– Маслом, шестьдесят на сорок. Я всегда или здесь, или у себя в мастерской, это рядом, дом под красной черепичной крышей.
«Ох, как был прав тот, кто сказал: «Никогда не возвращайся туда, где ты когда-то был счастлив», кажется это Хемингуэй», – думал Точилин по пути на станцию.
Говорить не хотелось, да и что он мог сказать Маше, после фиаско на встрече с прошлым. Она всё видела, всё поняла.
А Маша даже не пыталась его утешить. Она думала о чем-то своем, и это было ей приятно, потому что время от времени по ее губам пробегала улыбка.
– А этот свирепый тип, Крысанов, правда, известный художник? – спросила она уже в электричке.
– Не знаю, я в художниках не разбираюсь. Вот послушай, что мне сейчас пришло в голову.
Не всегда жизнь наша справедливая–
Истина такая всё ясней:
Встретил настоящую любимую,
Но нельзя быть постоянно с ней.
 
Что судьба бывает столь безжалостна,
Окончательно я понял сам.
Вы не разлучайте нас, пожалуйста,
Уважаемые Небеса!

– Небеса нас не разлучат. Но только встречаться мы теперь будем реже. Я же отменила все свои уроки. Нужно серьезно подготовиться к конкурсу. Это может быть главный шанс в моей жизни.
11.
Точилин проснулся от того, что жена громко хлопала дверями и что-то бубнила. Из всех ее слов Точилин разобрал только «живанши» и «****ь». Два слова, только два слова, но этого уже было достаточно, чтобы почувствовать тревогу. Она всегда была интеллигентнейшим человеком   и никогда не позволяла себе грязную ругань, даже когда у нее выкипало молоко, даже когда ей с антресолей падала на голову коробка с зимними сапогами.
Потом в глубине квартиры упало что-то тяжелое, разорвалось на мелкие брызги резких звуков.
– Что случилось? – спросил как можно спокойнее Точилин, застав жену сидящей на корточках в ванной комнате среди пузырьков и тюбиков, выпавших из рухнувшего на пол шкафчика.
– А то случилось, что твоя любовница украла мои духи.
– Какая любовница?
– Твоя музыкантша из Мухосранска.
– Ну, во-первых, она мне никакая не любовница, а просто хороший товарищ и партнер по бизнесу, а во вторых, на кой черт ей сдались твои духи, и, наконец, она никогда не бывала в этом доме, – ответил Точилин, едва сдерживая вскипавшую злость.
Тут он соврал. Однажды Маша все-таки побывала в их доме. Как-то они встречались на бульваре недалеко отсюда. Неожиданно она почувствовала себя плохо, сердце прихватило, и Точилин предложил зайти к нему домой – у него в аптечке был валокордин. Жена была на работе, и после того, как Маша оправилась от приступа, они еще посидели на кухне, выпили по чашке чаю.
Жена не могла знать об этом визите соперницы, Точилин тщательно стер все следы ее пребывания в квартире. Но кто их знает, этих женщин, может у них есть особые, еще неизвестные науке рецепторы, позволяющие определять присутствие посторонней самки в своем гнезде на расстоянии.
– И, тем не менее, она здесь была и украла мои духи «Живанши» за десять тысяч, которые мне подарили на юбилей на работе.
Духи, конечно, нашлись, в ящике для белья, на самом дне. Кто их туда положил и зачем неизвестно, но ведь нашлись. Но обвинения в краже так и не были сняты с Маши, и это окончательно вывело из себя Точилина. Он перестал разговаривать с женой. Сам вид ее стал ему неприятен. Спал он теперь на раскладушке в гостиной, где у него был свой уголок с письменным столом и вертящимся стулом, гордо именуемый кабинетом. На кухне он появлялся только тогда, когда жены не было дома, чтобы пожарить себе яичницу или сварить сосиски. Еду, оставленную для него женой, он принципиально игнорировал, даже любимую свинину с яблоками, даже борщ с черносливом. Сосиски и яйца покупала жена, но это было как бы не в счет, это же не блюда в конце концов, а всего лишь продукты.
Жена делала попытки примирения, пыталась с ним заговорить на нейтральные темы: о здоровье, о погоде, о работе, но он демонстративно молчал в ответ. Со здоровьем у него было неладно, к обычному высокому давлению по вечерам добавилась одышка и противная ноющая боль в левом боку. Погода не радовала – теплые весенние деньки сменились дождливым занудством, но хуже всего дело обстояло с работой – заказов на корпоративные тексты не было уже два месяца. Даже пожарные, даже милиция, даже профсоюз работников торговли – всегда такие надежные и верные заказчики, вдруг перестали проявлять интерес к корпоративным гимнам и песням к юбилеям. «Ладно, вы у меня еще попляшете, еще в ножки поклонитесь, когда моя песня займет первое место на Всероссийском конкурсе и зазвучит на всех радиостанциях страны, но я еще подумаю, связываться ли с вами».
И хотя это была только мечта, Точилин верил в нее, как в нечто уже свершившееся, и эта вера придавала ему силы в конфликте с женой и со всем миром. Маша не могла его подвести, потому что нет такого жюри, которое она бы ни покорила своим талантом, своей женской обаятельностью. Она просто обязана стать великой певицей, а он ее вдохновителем. Вместе им покорятся любые вершины творчества, и весь эстрадный мир будет у их ног.
Так он думал, но Маша не спешила радовать его своими успехами. Пока было известно, только то, что она допущена к участию в первом туре и усиленно готовится к выступлению – отменила все уроки, поездку в Новгород на Рахманиновские чтения, а Точилина держит на голодном пайке, то есть общается с ним только по телефону. Правда, Точилин звонил ей по нескольку раз в день и читал стихи, которые ей нравились, но только как литературные перлы. Для нежных чувств ее душа была закрыта.
Покоряясь волшебному свету,
Я глаза приближаю к глазам,
На вопросы всё жду я ответов,
И готов их придумывать сам.
До чего ж я тобой околдован,
Ты моя и печаль, и награда!
Никогда не бывало такого.
И не будет уже. И не надо!

«Это хорошо, это очень хорошо, но не про меня, и ты это знаешь, тебе просто нравится играть роль влюбленного, – говорила она. «Нет, это именно про тебя, про тебя и про меня, про нас с тобой, – возражал ей Точилин, но он уже и сам не знал, в кого влюблен, в женщину или в кумира, потому что любить кумира уже нельзя как женщину. Статус кумира плохо вяжется с половым влечением.
Как-то он заехал в Союз писателей, где нос к носу столкнулся с Шапелевичем. Новость о том, что его протеже допущена к участию в конкурсе, не произвела на того впечатления.
– Знаю, знаю, она молодчина, но ты не обольщайся, самое большее, что ей светит – это второй тур.
– Это еще почему?
– А потому что все имеет свою цену. Впрочем, если у тебя есть пара «лимонов» для председателя жюри, то ты можешь рассчитывать на успех, хотя, как я слыхал, там большая конкуренция среди толстосумов. Есть, правда, и другой вариант…
– Какой?
– Переспать с тем, у кого найдутся это два «лимона». Думаю, у нее  получится, если как следует постарается. Там ведь тоже большая конкуренция.
– Ну и говно же ты, Шапелевич.
– Нет, Виталик, я просто хорошо знаком с ситуацией. Мне не раз приходилось заседать в жюри подобных конкурсов.
«Вот зараза, – думал Точилин, вспоминая этот разговор, – всё настроение испортил, а еще приятелем считался. Неужели Маша может решиться на такое? А может уже решилась? И это все ради меня? Нет, просто он завидует нам или имеет какие-то виды на нее. Да я его больше знать не хочу. Встречу, руки не подам».
Так решил Точилин после нечаянной встречи с Шапелевичем, в Союзе писателей, куда он заехал, чтобы заплатить членские взносы. Но уже на следующей неделе он сам искал с ним встречи и первым подал ему руку, когда они встретились в кофейне на Чистых прудах.
– Чем обязан? – начал Шапелевич высокопарно, но с иронией в голосе.
– Давай сядем за тот дальний столик, там нам будет удобнее разговаривать.
– Так в чем же дело? – спросил Шапелевич, когда они расположились за дальним столиком и сделали заказ.
– Помнишь, ты рассказывал, что тебе пришлось общаться с органами, когда ты подал документы на выезд в Израиль? Не мог бы ты рассказать, как с ними общаться?
– Ты что, собрался в Израиль? У тебя же, кажется, нет ни капли еврейской крови.
– Давай пересядем, мне кажется, вон тот парнишка в клетчатой рубашке не слишком внимательно изучает меню. И выключи, пожалуйста, телефон, – всклокоченный, в пестрой фуфайке, Точилин был похож на воробья, который озирается по сторонам, прежде чем склевать крошку.
– Ты связался с мафией? – шутил Шапелевич.
Но Точилину было не до шуток. Видать кто-то его здорово напугал.
– Вчера жену вызывали в ФСБ, – начал он едва слышно, все еще оглядываясь по сторонам. – Она до сих пор не может прийти в себя. Спрашивали обо мне: чем я сейчас занимаюсь, с кем общаюсь. Но больше всего их интересовали наши с Машей отношения. Люба, конечно, наболтала всякого вздора начет того, что Маша должно быть меня околдовала, раз я с ума по ней схожу. А они говорят: «Да, это на нее похоже. Обычно она так и втирается в доверие, а потом просит переписать на нее квартиру, а ее подельник, который выдает себя за мужа делает так, что влюбленный идиот исчезает бесследно». Я бы этому не поверил, но они показали досье. За ней числится несколько таких эпизодов, но доказать ее вину они пока не могут. Люба звонила в отдел кадров Филармонии у нее там знакомая, та сказала, что Маша не замужем.
– Бред какой-то я ее знаю давно и авантюрных наклонностей у нее не замечал. А с Толиком они может и не расписаны, сейчас многие так живут. Какие квартиры? Она же едва сводит концы с концами. Концертов у нее мало, только уроки.
– Это маскировка. Они говорят, что в криминальном мире она известна под кличкой «Пианистка».  Они знают и про «Гитариста». Они говорят, что это известный авторитет, живет где-то за городом, и она к нему ездит чуть ли не каждый день. Я видел всего один раз, мы встретились с ним случайно на Арбате, но они знают, где и когда произошла встреча.
– Кто это они?
– Майор Шибаев.
– Странно, насколько я знаю эту публику, они никогда не называют ни фамилий и ни званий. Где Люба с ним встречалась?
– В кафе на Сретенке. Он позвонил и назначил ей там встречу.
– Опять не вяжется. Обычно они предпочитают встречаться в крупных отелях, за ними там даже закреплены номера, куда никого не селят. Но больше всего меня настораживает то, что нашей подругой интересуется ФСБ. Допустим, она на самом деле авантюристка высшего разряда, но это не значит, что ее деятельность входит в сферу интересов чекистов. Это дело милиции, в крайнем случае Следственного комитета, но никак не ФСБ. Всё это похоже на какую-то инсценировку. Ты что, не принимай это всерьез и не рыпайся.
– Я хотел сразу все рассказать Маше, но подумал, что могу оскорбить ее подозрениями. Всё это так странно. Если бы она действительно интересовалась моей квартирой, то уж наверно прошла бы в атаку, а она держит меня на голодном пайке, сохраняет дистанцию. Она даже не знает, где я живу. А впрочем…
– Она может быть хитрей, чем ты думаешь. Неудовлетворенное желание возбуждает мужчину, и он начинает бить копытом, а удовлетворенное – охлаждает, и он уже не способен на глупости ради любви. Может быть, она тебя не подсекает только потому, что хочет, чтобы ты поглубже заглотил крючок. Это все, конечно, домыслы, но на всякий случай не рыпайся. Сделай вид, что охладел к ней, и попробуй не звонить ей хотя бы дня три.
Час, ровно час Точилин делал вид, что охладел к Маше, сидя на скамейке возле памятника Грибоедову, а потом не выдержал и позвонил ей.  И каким родным, каким желанным показалось ему ее: «Алло, дорогой! Как ты там без меня?» Как можно было даже подумать, что это нежное, это любимое существо может оказаться коварной мошенницей.
– Плохо, мне без тебя очень плохо. Давай встретимся хотя бы не несколько минут. Мне тебе нужно сказать что-то очень важное.
– Знаю о чем ты, но прошу тебя не надо опять об этом.
– Ну, хотя бы на минуту. Я могу подъехать, куда ты за хочешь.
– Ладно. К трем мне нужно на репетицию. Жди меня у выхода из метро «Кропоткинская».
Ждать пришлось целый час. За это время он съел мороженое,  досконально изучил творчество художников, выставлявших свои картины на бульваре, посочувствовал уличному жонглеру, который жаловался на жадность москвичей. Где-то играла скрипка. Где-то цвела черемуха. Под звуки музыки и аромат цветов слова сами собой выстраивались в строки.
Мне в глаза ты взгляни – обмани,
Руку мне протяни – обмани,
На плечо мне головку склони
И теснее прильни – обмани!

Ты увидишь, не веря глазам,
Как обман улетучится сам,
И ещё мы яснее поймём,
До чего ж хорошо нам вдвоём!

Стихи Маше, видимо, не понравились, во всяком случае, не удостоились обычных похвал. Это несколько расстроило Точилина, ведь для поэта его стихи – это его душа. Раз стихи не вызывают эмоций, значит, и в отношениях что-то не так. Зато она хохотала до слез, когда Точилин, несмотря на совет Шапелевича не рыпаться, выложил ей все и про следователя Шибаева, и про ее уголовное прошлое, и про ее намерение завладеть его квартирой.
– Вот какая я оказывается подлая. Влюбила в себя мужика, втерлась в доверие… А что, это идея, чем снимать берлогу в Медведково, поселиться в двухкомнатной квартире в центре, – смеялась Маша, целуя Точилина в щеку. – У твоей жены богатая фантазия. Смотри, как бы она сама не воспользовалась своим планом.
– Я ни минуты не верил в эту ее сказку, – соврал Точилин.
– И напрасно. Мы с Толиком действительно не расписаны, и на квартиру к тебе я попала не случайно – мне любопытно было посмотреть, как ты живешь. А уж насчет Гитариста так прямо в точку. Он на самом деле авторитет и мой подельник. Вот и сейчас я к нему направляюсь – его группа будет аккомпанировать мне на конкурсе. Прости, дорогой, мне пора, – она еще раз чмокнула Точилина в щеку и скрылась в метро.
«Птица, – думал Точилин, пробираясь по бульварам в сторону дома. – Певчая  птица. Чистая душа. Нужно быть идиотом, чтобы поверить в ее преступный замысел, а ведь я почти поверил. А Любка-то какова, дура-дурой, а насочиняла, что твоя Агата Кристи – ФСБ, майор Шибаев, Маш  а в роли Соньки Золотой ручки. Ну подожди, сука, ты у меня ответишь за это».
Каким образом жена должна была ответить за навет, который она возвела на певчую птицу, он не знал, но думал, что простым скандалом тут не обойдется.
12.
Точилин готовил жене холодное блюдо, приправленное перцем и горчицей, а получилась мутная похлебка, то есть обычный семейный скандал со взаимными обвинениями, слезами и заламыванием рук. Люба не хотела признавать свое поражение и вместо глухой защиты выбрала нападение.
– Ты потерял всякий стыд. Тебя не беспокоит, что ты фактически живешь за мой счет. Ради своей шлюхи ты готов красть деньги из семейного бюджета, – бросала она упреки в адрес мужа.
– Я питаюсь самостоятельно, – пытался защищаться Точилин.
– Продуктами из холодильника, купленными на мои деньги, потому что твоих я не видела уже три месяца. Ты не работаешь, ты занят исключительно своей любовью. Ты стал творческим импотентом.
Ох, как горько было это слышать. Если бы она знала сколько прекрасных строк ежедневно рождается в его голове… Но она не знает и не узнает, потому что это ее не касается. Аргументов в свою защиту у него больше не было.
– Сука, – сказал он в сердцах. – Какая же ты мерзкая, алчная сука. Никогда не думал, что ты станешь попрекать меня куском хлеба с сыром. Как я мог прожить с тобой двадцать лет и не разглядеть твою мелкую сущность!
– Не мучайся, я тебя не держу, ступай к своей ****и.
Точилин вскочил со стула, схватил со стола вазу с цветами. Какое-то мгновение казалось, что он запустит вазу прямо в ненавистное лицо жены, но этого не произошло, он вдруг схватился за сердце, поставил вазу на стол, и усталым неверным шагом молча побрел в спальню собирать свои вещи. Он не знал куда пойдет, знал только, что больше не может находиться в одном помещении с женщиной, которая его презирает. «Локти кусать будет, скотина, на коленях будет ползать, а я не вернусь», – думал Точилин, укладывая в сумку бритвенные принадлежности, трусы и носки, но глубоко в подсознании все-таки сидело, что если будет ползать на коленях, то вернется.
Она его не задерживала, проводив ироничным взглядом до двери, налила себе чашку чая и положила в розетку клубничного варенья.
Уже на улице Точилин задумался, где бы ему найти временное убежище. Нужно было хотя бы недельку-другую где-то перекантоваться, подать на развод, снять квартиру и, наконец, съехаться с Машей. И тогда ничто уже не будет препятствовать их счастью. А деньги? Да что о них думать, они сами придут, вот Маша победит на конкурсе и от заказов отбоя не будет.
И все-таки надо было где-то зацепиться. Шапелевич сразу отпадал, у него, конечно, большая квартира и живет он один, но уж больно скользкий тип, никогда не знаешь, что у него на уме. И опять же его странные отношения с Машей… Он привык жить в комфорте и непременно найдет предлог, чтобы отказать.
Друг детства Митя Шустиков живет у черта на куличках. К тому же, последняя встреча получилась не слишком теплой. Одичал Митя в своей берлоге, обзавелся дружком-алкоголиком, стал чужим. Он, конечно, приютит, но, возможно, потом будет тяготиться присутствием незваного гостя.
Больше вариантов не было. Жизнь прожил, а так и не узнал, что такое настоящая мужская дружба. Стоп. А кто сказал, что друзьями могут быть только мужчины? А Яна? Вот кто настоящий друг. Дружба, проверенная годами и скрепленная постелью кое чего стоит в этой жизни. Несмотря на все свое бабство, она надежный друг, она поймет и выручит. Согласилась же она съездить к Маше в Медведково, когда та вдруг пропала. К тому же, у нее есть дача, где она живет фактически одна, муж наезжает туда только когда в отпуске.
Яна встретила Точилина приветливо, предложила виски, бутерброды. Покосившись на его сумку, сказала с усмешкой:
– Ты что, ко мне с ночевкой?
– Тут знаешь такая история, в общем, я из дома ушел.
– Понятно, обиделся на жену за то, что та не одобряет твой выбор любовницы. А ты меня ей представь, мы поладим.
– Мне не до шуток, Яна, мне очень хреново. Люба начала настоящую войну против меня и Маши, и не стесняется в выборе средств. Если ей верить, то я сижу у нее на шее, а Маша уголовница, которая положила глаз на мою квартиру.
– Бедная женщина.
– Конечно. У нее и в мыслях такого не было.
– Я про Любу. Мало того, что муж говнюк завел молодую любовницу и не стесняется этого. Он еще и требует, чтобы жена уважала его ****ство. У тебя, дружок, совсем крыша поехала. Тебе к психиатру нужно.
– Когда мы трахались с тобой ты почему-то не была такой принципиальной. Тебе насрать было на то, что подумает Люба.
– Да потому что у нас не было ничего серьезного, так совокуплялись пару раз в месяц для здоровья. Я не претендовала на тебя, и ты никогда не считал меня своей женщиной. Я, может, и ****ь, но моя совесть чиста, потому что при всей своей развращенности я никому не причинила зла.
Я на тебя не в обиде за то, что ты променял меня на эту шиксу. Она моложе, да к тому же играет и поет. У тебя наверно есть на нее какие-то виды. Увлекся, влюбился – это можно понять. Но вот то, что ты передо мной выворачиваешь свои грязные трусы, это, знаешь ли, подлость. Мне, дорогуша, не интересно знать с кем ты трахаешься, и что при этом испытываешь.
 – У нас, в общем, платоническая любовь.
– Тогда ты не только подлец, но и дурак. Допивай свой виски и катись. Нам больше не о чем разговаривать.
Такой встречи Точилин не ожидал. Баба как с цепи сорвалась. Обида, которая все-таки, наверно, имела место, и женская солидарность сделали свое дело – чуткая и отзывчивая подруга превратилась в мегеру. Точилин ушел, как побитый пес, хуже того, как побитый и бездомный пес.
Вся надежда была теперь на Митю. Он отшельник и инвалид, а инвалиды народ тяжелый, считают, что все им чем-то обязаны, наверно, своим здоровьем, но все-таки друг детства. Опять же должна быть какая-то мужская солидарность. Пусть даже я в чем-то виноват, но ведь я его друг, а не Люба, которую он и не видел никогда.
После разговора с Яной у Точилина остался неприятный осадок, как будто его прилюдно отхлестали по щекам, хотя непонятно почему прилюдно, ведь на даче никого, кроме них двоих, не было. Наверно, потому что быть отхлестанным прилюдно более позорно.
Чтобы как-то прийти в себя, он по пути к Мите заглянул в знакомую кофейню. Та же симпатичная официантка приняла у него заказ.
– Какое у вас красивое имя, – выдавил из себя комплимент Точилин. – А хотите, я вам стихотворение подарю? Я ведь поэт, у меня много стихов и песен.
Разъясни ты мне, Айгуль,
Я надеяться смогу ль?
Вдруг звоночек от Айгули:
Послезавтра я в отгуле!

– Ой, послезавтра я занята. В среду после шести заходите, у меня смена кончается.
– Хорошо, – сказал Точилин, – пусть будет среда.
Легкий флирт с официанткой поднял настроение. По дороге в Немчиновку к Точилину вернулось чувство собственной правоты, и вновь проснулась надежда на благополучный исход его безрассудного предприятия.
И снова нахлынули кисло-сладкие воспоминания при виде вокзала, площадки перед поселковым клубом, пруда с лодочной станцией…
Митя сидел на крыльце с жирным котом на коленях. Завидев Точилина, у калитки, он сбросил с колен кота, и с улыбкой во всё лицо заковылял навстречу другу.
– Здорово, Виталя, чего не предупредил, что приедешь. И твоя подружка не сказала, что ты ко мне собираешься. Прибежала, бросила на стол пакет с апельсинами и умотала.
– Какая подружка?
.– Ну, та, с которой ты ко мне приезжал?
– Когда умотала? Куда?
– Где-то часа два назад. Да ты ее еще застанешь, она у Крысанова, он ее для выставки пишет. Она каждый день приезжает и ко мне заглядывает, гостинцы оставляет, словно я больной какой-нибудь. Славная девка, и из себя вся такая, – Митя выставил большой палец. – Одобряю.
– А где живет этот Крысанов?
– Через два дома, зеленая дачка под черепичной крышей.
Дверь дачки под черепицей была со звонком, но Точилин не стал звонить, чтобы не упустить чего-то важного, чего именно, он не знал, то есть знал, но не хотел об этом думать.
Дверь была не заперта, она вела в прихожую, заставленную подрамниками, гипсовыми головами античных героев, глиняными вазами с сухими ветками, кистями и прочим художественным хламом. Стараясь ничего не задевать, чтобы не наделать шума, Точилин прошел в большую комнату, которая одновременно была и мастерской, стены были увешаны картинами разных стилей в рамах и без рам. В комнате никого не было. На столе, покрытом облупившейся местами клеенкой, стоял чайник с отбитым носиком, сахарница и две чашки. В углу приютился мольберт с картиной, на которой была изображена обнаженная женщина. Художник не слишком заботился о сходстве, но Точилин сразу понял, что это Маша.
Он сразу вспомнил, что Крысанов, что-то говорил насчет того, что заплатит ей, если она согласится позировать ему обнаженной. Вот как, значит, она отказалась от репетиторства ради того, чтобы стать натурщицей. Что-то не верится в то, что натурщица зарабатывает больше репетитора. Тут что-то другое, такое, о чем и думать не хочется.
По скрипучей лестнице Точилин поднялся на второй этаж. Тут, судя по разобранной постели и пустым бутылкам на тумбочке, была спальня художника. Следов пребывания женщины в спальне Точилин не обнаружил, но это его мало успокоило, в мастерской был обширный кожаный диван, который вполне мог сыграть роль ложа любви.
Возвращаться к Мите он не стал. Ноги сами принесли его на станцию. Редкие в эту пору дачники лениво слонялись по перрону. Кто-то спросил его, когда будет ближайшая электричка на Москву. Он не ответил, он даже не понял, кто это был, мужчина или женщина. «Вот в таком состоянии, наверно, Анна Каренина бросилась под поезд», – подумал он с жалостью то ли к себе, то ли к Анне.
И тут кто-то, незаметно подкравшийся сзади, закрыл ему глаза ладонями. Эти ладони он бы узнал из тысячи других.
– Маша, – сказал он. – Ты зачем меня обманывала? Что у тебя с этим художником? Ты его любишь?
– Глупости, родной, не думай об этом. Он мне не нужен, и я ему не нужна. Ему нужны мои сиськи, чтобы положить их на холст и продать в Париж или в Лондон.
– И что, он тебе хорошо платит?
– Да у него нет ни гроша в кармане, все что зарабатывает – пропивает, и Митю твоего спаивает. Мне просто очень хотелось посмотреть, как работает художник, я ведь в детстве хотела писать картины.
– Милая моя, хорошая, что же ты со мной делаешь, я ведь подумал… – Точилин не стеснялся своих слез. – Ну почему ты мне не сказала, куда ездишь? Я бы все понял и не переживал так.
– А вот будешь много знать – скоро состаришься, – рассмеялась Маша и нежно поцеловала его в лоб.
13.
Шапелевич плеснул виски в толстые стаканы и бросил в каждый из них по три кубика льда.
– Значит, ты не поехал в Казань, потому что она тебя отговорила?
– Мне очень хотелось посмотреть ее выступление на конкурсе, но она сказала, что я наверняка буду за нее переживать, а мне с моим больным сердцем нельзя волноваться.
– Скажи пожалуйста, какая забота.
– Я действительно очень волновался, даже когда смотрел ее выступление по телевизору. А когда она вышла на сцену и начала петь, меня чуть удар не хватил. Я подумал, что произошла какая-то техническая ошибка, что перепутали фонограмму. Хотя всем известно, что на конкурсах исполнители не поют под фонограмму. Но мало ли что. Мне хотелось вскочить со стула и закричать. «Прекратите, это накладка, это не мои слова». Но она все пела и пела про васильковые глаза и ржаное поле, и никто не останавливал ее выступление, а в конце зрители вскочили с мест и долго ей аплодировали. А потом объявили, что первое место на конкурсе заняла Мария Ивушкина с песней «Васильковое утро» собственного сочинения на слова Алишера Газгиреева. Председатель жюри вручил ей «Золотого соловья», и, наконец, на сцену вышел сам Газгиреев с охапкой красных роз и долго целовал ее взасос.
– Молодец, девочка, далеко пойдет. Одно только имя Газгиреева – это пропуск в мир звезд, – рассмеялся Шапелевич. – А ты нюни не распускай.
– Тебе легко говорить, тебя никто не обманывал.
– Это как сказать, музыку-то я написал. Она у меня ее украла, но я не возражал, думал – когда-нибудь сочтемся. Сама-то она только Рахманинова да Шопена лабать может и то на уровне областной филармонии.
– И ты мне ничего не сказал, а еще друг называется?
–Я вас свел, чтобы вы помогли друг другу взобраться на эстрадный Олимп, и не моя вина, что она в последний момент предпочла другого тренера.
– Ох, женщины, сколько же в вас коварства. С холодным сердцем вы можете нагадить в душу, – Точилин залпом выпил виски и потянулся к бутылке.
– Причем здесь женщины? Ты сам себе вырыл яму, дорогой. Кой черт тебя дернул влюбляться? Ты думал, что играешь главную роль в пьесе собственного сочинения, что все действие крутится вокруг тебя, а на самом деле ты был всего лишь статистом в чужом спектакле.
– А кто же играл главную роль?
– Женщины, как всегда. Они твердая субстанция общества, а мы – жидкая. В хорошем смысле слова. Ты здорово виноват перед ними.
– Перед Ивушкиной?
– Конечно, ты ведь много ей попортил крови своими сценами ревности. Но и перед своей верной подружкой Яной виноват, а больше всего перед женой. Кстати, как у тебя с ней?
– Нормальною, вчера купили новую микроволновку, старая приказала долго жить. Вот послушай, что я ей написал. То есть я это, конечно, написал Маше, еще до Казани, но подумал – не пропадать же добру даром.
Привыкла ты, что предан так тебе я.
Тебя понять – не праздная затея,
Тебя обнять – прекрасная идея!..
Как хорошо, что предан так тебе я.


27.06.2020