Леба

     На Алтай нас привезла мама, спасая от землетрясения, случившегося в  Узбекистане   в 1975 году, летом. Друг семьи, тетя Нелли, уговорила маму переждать этот кошмар на Алтае, на её Родине. Сказано – сделано. Поехали. Приехали.
     После пыльного Заравшана, окруженного песками и лагерями с заключенными, которые строили этот молодой город, и нередко сбегали, пугая горожан, мы попали в Рай. Нет  трескающихся домов, грохота, крика людей, бегущих с детьми на руках, воя пожарных машин и  тревожных ночевок под открытым небом. Есть зеленые сопки, бескрайняя  тайга, нетающие круглый год снега на  вершинах группы  гор со смешным  названием «Белки». Белоснежные вершины хорошо было видно только в ясную погоду. Зачастую они  утопали в хмурых небесах, тучах, или в тумане.
    Деревня, окружённая тайгой, стоит в ста километрах от ближайшего города Горно-Алтайск, называется она «Каракокша»: «Кара»  –  это на алтайском –  чёрная, «Кокша» –  река. Деревню Каракокша, по краю и под самыми зелёными от кедрача и пихты брюхами гор, блестящей саблей огибала река «Каракокша». Скорее всего, одним ударением, обрусело название деревни.  Река  была  очень  быстрой  и достаточно глубокой, но имела множество перекатов, где в болотных сапогах в определённое время года можно перейти вполне нормально. Но частенько, вышедший в шаг с одного берега, к другому –  причаливал вплавь, толкая впереди себя мешок с кедровыми шишками, или спасая что-то другое, что дала ему кормилица  тайга. А чуть выше по течению, в километре от края  села, уровень земли позволял  реке двигаться медленно. Этот участок реки называли –  Тихая. Да вот, именно Тихая, а не Тихая. И слово это, как нельзя лучше подходило этому месту. Нежное и ласковое, как поверхность этого широкого и почти гладкого, согревающегося до тепла в летние дни, реки  –  озера. Там жил он, Леба.
    Мама познакомилась с местным парнем, живущим на соседней от тёти Нелиной тётки улице, у которой мы гостили. Звали его Саня, и он всерьёз взялся ухаживать за мамой, ничуть не смущаясь того положения, что нас у мамы двое: я и моя старшая сестра Жанна.
Было лето, июль, и Саня как-то раз, вечером, предложил сходить на Тихую. Так я впервые увидел Лебу.
Я ещё не ходил в школу и видел это чудо только на картинке в детской книжке, в сказке  об Иванушке. И вполне серьёзно считал, что это такое же сказочное нечто, как Жар-птица, или Конёк-горбунок. Как заворожённый, смотрел я на это чудо, застывшее на фоне скалы и рябо отражавшееся, вместе с серой глыбой и зелёными великанами, на чешуе вечерней реки.
 – А почему он один? –  Спросил я, не думая, у кого спрашиваю. И услышал голос Сани:
 – Ранил его кто-то, бабушка одна выходила, но раскормила, видать, за зиму, долго летать не может. Или крыло не так срослось.
  Ответ мне ничего не дал, но показался удовлетворительным. Я поднял глаза на маму.
 – Это кто?
  Мама с Саней засмеялись, Саня ответил;
 – Лебедь. А зовут его Леба.
 – А почему Леба? Ой! Он головой потряс! – обрадовался я тому, что картинка ожила.
 –  Ну, не знаю, Лебедь – Леба. Баба Поля так его назвала.
–  А у нее собака есть?
 –  Есть, а что?
 –  Ее, наверное, Саба зовут?
  Они опять стали смеяться, а Жанна достала из кармана платья печенье, и стала подманивать птицу.
 –  Леба, Леба, Леба.
    Леба плавно выгнулся и, словно встав на цыпочки, расправив крылья, несколько раз громко хлопнул ими, как будто пытаясь взлететь, потом снова потряс головой, и заскользил невесомой и прекрасной статуей к нашему берегу.
 –  Он что, не боится?!  –  Округлил я глаза и рот.
 –  Неужели подплывет?  –  Тоже засомневалась мама. Саня усмехнулся.
 – Он поэтому и улететь никуда не может. Вежливый, поросенок. Никого отказом обидеть не хочет. Вот и ест целыми днями, ему всей деревней носят кто хлебушка, кто пряников. Отяжелел совсем.
  Тихая была местом отдыха и купания для всей деревни. Типа пляжа на траве. Семьи, пары, компании, еда, вино и прочее. Пацаны на великах, стайки девчонок, визг, смех, и никто не мешал Лебе, и уж тем более Леба не мешал никому. Он держался немного в сторонке от купающихся, но дикой бдительности не проявлял, так, косился немного и подплывал к берегу, когда хотел есть. Но и сам чего-то там ловил, ныряя головой под воду.
    Я не знал тогда таких подходящих слов, как: величественный, грациозный, белоснежный и удивительно прекрасный! Но все эти чувства, не обремененные словами, испытывал в полной мере!
  Мама вышла замуж за Саню, и я, не помня отчетливо даже лица своего отца, без долгих препирательств, согласился называть Саню папой. Жанка так и не смогла. Даже дядь Сашей. Все детство обращалась к нему без маркировки. Только « эй» не говорила. Уж исхитрялась.
Саня первое время обижался, когда она в его присутствии, обращаясь к маме, говорила что-то вроде: « – Он есть будет?», « – Спроси его...», « – Ты с ним пойдешь?». Или когда мы с Саней были вдвоем, она звала его так: « – Тебя мама зовет. Не тебя, Вадь».
    Бабушкой, забравшей раненого Лебу домой, вылечившей и давшей ему имя, оказалась наша соседка справа. Живущая через дом от Саниной избушки, что во дворе у его родителей, Чернышева баб Полина. Но все звали её Поля, баба Поля. Каждую осень Леба приходил к ней зимовать. Когда я учился во втором классе, мне своими глазами посчастливилось увидеть эту нехитрую миграцию.
  Я шел со школы, колотя палкой по замерзшим лужам, и радуясь приближению зимы. Скоро горки, санки, крепости из снега. Саня сделал мне лыжи. На Алтае все охотники сами делают себе лыжи, и детям, конечно, тоже.
И вот, с мыслями какими-то, при каком-то бестолковом, но совершенно необходимом занятии, подхожу я к поленнице с дровами, что вдоль нашего забора. Посмотрел зачем-то в улицу, уходящую к реке кривыми изгибами, вижу, Леба пешком идет. Как гусь! Домашний причем. Но ведь я сто раз видел, как он над деревней летал, вдоль реки, над протокой у лесничества, а тут? Пешком, да вразвалку. И, главное, по деревянным тротуарам. У нас почти вся деревня в таких тротуарах. Грязища страшная, дерева полно, щебенки и асфальта нет. Все деревянное: дома, школа, даже магазины. Двум пьяным алтайцам ничего не стоило обворовать магазин с помощью бензопилы. Они, как индейцы, бухали страшно! И брали на мешок водки, мешок вина, и по карманам курить и консервов. Но это была лебединая песня всякого могиканина, посягнувшего на сельмаг. Находили быстро. Понятно, сажали.
Так вот, идет белоснежное чудо, старательное творение Божье, и всё всматривается в дома. Сбавил шаг напротив баб Полиной ограды, подошел к калитке, стоит. Смотрит сквозь штакетник, что там во дворе происходит. Залаяла собака. Леба выпрямился, расправил крылья.
Я перебежал на другую сторону улицы, присел на корточки за полуразваленной стопкой почерневших от времени досок. Стал наблюдать за происходящим.
Леба устал так стоять, сложил крылья, и, опустившись на пузо, обиженно изогнул шею, ставшую похожей на вопросительный знак.
Собака продолжала лаять, немного повизгивая и громыхая цепью. Небольшая коричневая дворняга, лохматая и смешная, казалось, узнала странного гостя, и лай её не казался грозным, а Леба и вовсе игнорировал пса. На высоком крыльце, из-за двери показалась голова бабы Поли.
 –  Ну, чего, паразит, расшумелси? Нет же никого, –  заворчала она. –  И лает, и лает на Якова и всякого.
  Леба, услышав её голос, поспешно встал, и начал тянуть шею в прорезь для руки, в ту, что делают в широком штакетнике для закрывания на крючок. Стал издавать кричащие звуки, вроде громкого, но мелодичного икания. Собака бегала то к калитке, то к бабушке, радостно лая и натягивая цепь.
Баба Поля обулась, придерживая дверь рукой, и вышла на крыльцо, запахнувшись в шаль.
– Ой! Батюшки! – Всплеснула руками Поля, - кажись, жених вернулси?! Спустившись с крыльца, двинулась к калитке, на ходу легонько тронув голову прыгающей подле собаки. Отворила, без улыбки:
 – Что, беспризорник, нагулялси? Дык а чего ко мне-то пришел? На ряке-то срака мёрзнет? Шёл бы ужо к тем, кто тебя давись на плоту подкармливал, кода я Апрельку с лугу вела. Ить докричаться до тебя не смогла. Чё башку опустил? Продал, окаяннай, бабушку за мякишку?
  Леба и впрямь как-то сократился, и опустил виновато свою прекрасную головку. Я был поражён! Мы с Олей Стукановой этим летом, ходил и на Тихую, и клялись в вечной дружбе, взяв в свидетели Лебу, видя в нем самое чистое, неземное и даже Божественное создание, в присутствии которого врать – это ещё похуже, чем обмануть под честное Ленинское. А тут? Мало того, что баба Поля его отчитывает, как двоечника, ещё и во двор не пускает!
Но Поля, чуть посторонившись, широко отвела рукой калитку, простив бедного Лебу. 
– Иди ужо. Утей в сараюшке, смотри, не обижай, и Тишку не тронь.               
   Леба не очень ловко перелез через высокую дощечку, сделанную порожком, чтобы мелкая живность не разбегалась, и двинулся по двору. Баба Поля, закрыв на крючок калитку, не спеша и не торопя, пошла следом.
Тишка сидел возле будки и вилял хвостом, чему-то радуясь. Но когда, обретший вновь свою важность, Леба поравнялся с мохнорылым шкодником, пес приподнялся на задние лапы и, визгливо тявкнув, плюхнулся на передние, пытаясь игриво куснуть Лебу за бочок. Лебедь словно ждал чего-то подобного; мгновенно развернулся и хлопнул сразу двумя крыльями Тишке по шаловливой морде. Пес, взвизгнув, кинулся в будку. Леба в таком же воинственном шаге, грозно растопырив свои белоснежные объятья, двинулся за нахалом, но, дойдя до собачьей миски, остановился. Сложив крылья, и немного встряхнувшись, укладывая возбужденное оперение, стал тыкать черным клювом в чужую еду. Тишка в будке завыл!
Баба Поля закончила это безобразие, подобрав с земли прут. На лёгкий шлепок Леба отреагировал, оставив в покое Тишкин обед, направился к сараю. Убрав палку-подпорку, Поля открыла дверь, и Леба осторожно вошел.
Я застыл с восхищенной улыбкой, созерцая это зрелище. Несколько раз за зиму я видел Лебедя во дворе баб Поли, а однажды, проезжая с отчимом на санях мимо ее дома, я услышал Тишку и увидел длинную шею Лебы, торчащую из собачьей будки, а рядом прыгающего пса.
    Поля стояла на крылечке, засунув руки в рукава старенькой телогрейки и, смеясь, что-то кричала разыгравшимся приятелям. Хотя, Леба, возможно и не считал, что он играет.
Толпы ребятишек напрасно приходили к бабе Поле, в гости к лебедю.
– До лета ждите, нечего его пугать. А то другой раз зимовать не придёт, замерзнет, али сожрёт кто.
А корреспондентам из газеты, приехавшим по такому диковинному случаю из Горно-Алтайска, сразу у калитки поставила условие:
– Поговорить - поговорим, чаю с ватрушками попьём, варенье есть. Но в сараюшку ходу не будет. Коли во двор выйдет – глянете.
– Бабусь, нам бы его и во дворе пофотографировать, и в сарае обязательно.
– А тебе весяло будет, если в спальню к вам два лебедя с фопоратами зайдут, да сверкать этими штуками станут?
– Ну, вы-то к нему заходите? Не лебёдушка, вроде. – Неудачно пошутил второй газетчик.
  Поля, прищурившись, внимательно посмотрела ему в глаза.
– А кто ж я ему есть? Лебёдушка и есть. – И, немного помолчав, добавила:
– Идите отседова, пока собачищу не отвязала.
  Собачища аж приосанилась, попытавшись поднять наполовину висячие уши и выпятив худую грудь.
    Но статья все равно вышла, и было фото, только это был не Леба, и сетки такой у Полины во дворе нет.
Когда дома все прочитали статью, я с этой газетой побежал к Полине, стал кричать у забора:
– Баб Поль! Баб Поль!
Она вышла на крыльцо, чавокнула.
– Тут статья про вас с Лебой, хотите почитать?
– Ну, неси, почитаем.
Но, когда, надев очки, увидела, что на снимке не её жених, разула глаза, протянула газету.
– Спасибо, миленький, прочитала.

   Весной, как только река вернулась в своё русло, и из воды исчезло последнее бревно лесосплава наш учитель по рисованию, пожилой алтаец Чканов Виктор  Агафоныч, повел нас на Тихую. Разрешив взять с собой любые краски, карандаши, он выдал нам по хорошему плотному листу бумаги и сказал:
– Я выпросил у директора два урока рисования, за эти работы оценки будут только хорошие. И рисунки эти я попрошу вас сохранить.
– А долго их надо хранить?
– Для чего, Виктор Агафоныч?
- А что рисовать-то будем? – Забубнил класс и засыпал учителя вопросами.
– Тихо, тихо! – Поднял правую руку учитель, левую ему на войне оторвало осколком. Протез в перчатке носил. – Всё узнаете, со временем.
  Пришли на Тихую, Виктор Агафоныч предложил рассаживаться вдоль берега, на свои портфели. Но мы, дойдя до воды, стали наперебой звать Лебу. Он повернулся, было, к нам, но, передумав, от середины двинулся к противоположному берегу и замер под скалой.
– Ребята, времени у нас не так много, давайте приступим.
– А что рисовать? – спросила Ольга Дегтярева.
– А что тебе здесь хочется нарисовать?
– Лебу!
– Рисуй Лебу, – улыбнулся учитель. – Рисуйте то, что вам хочется здесь и сейчас нарисовать.
  Мы сидели вдоль берега на портфелях, сумках и дерматиновых папках на молниях, и рисовали, подложив под листы, взятые из класса фанерки. Виктор Агафоныч прохаживался по берегу, подходя иногда к нам и, подглядывая сзади, кто что рисует. Иногда сдержанно улыбался. Костю Ирбит он легонько похлопал по плечу, одобрительно кивнув. У меня за спиной простоял напрягающе долго. Когда время вышло, и было пора сдавать рисунки, Виктор Агафоныч был доволен всеми, и наверное, собой. Потому как, все нарисовали Лебу. У кого-то он занимал место в природе, у кого-то - главное, и лишь мой рисунок оказался обидным и злым. Виктор Агафоныч, отложив мой рисунок, разбирать его стал последним.
– А этот рисунок меня огорчил своей жестокостью. У Чернова баба-Яга на лебеде катается.
  Я покраснел.
– И почему у неё рот в крови? Она его уже успела укусить? Или на нём летает на разбой?
    Все очень громко и надрывно ржали, а я всё ниже и ниже опускал голову. В носу защекотало, но разве заплачешь? Четвертый класс, всё-таки.
– Чернов, не объяснишь нам, что ты хотел отразить в своём рисунке?
    Я сел на корточки и стал рвать травинки, чувствуя, что сейчас кровь из носа пойдёт. И она пошла. Агафоныч, увидев, как крупные капли упали на мою руку, кинулся ко мне.
– Всё! Идите к школе, мы вас догоним! Семёнова старшая, –  крикнул учитель и потащил меня к реке. Велел запрокинуть голову, достал носовой платок, намочил, приложил к носу. Потом помог обмыть рукава. Я снял пионерский галстук, сполоснул. Мы медленно пошли к деревне.
– Виктор Агафоныч, вы баб Полю Чернышеву знаете?
– Конечно, мы с её Алексеем на фронт вместе уходили, – вздохнул глубоко Агафоныч.
– Виктор Агафоныч, Поля старенькая уже, Лебу женихом зовет, а себя его лебёдушкой. Поля болеет, умрет скоро. Я нарисовал, как Леба уносит Полю в свою лебединую страну, где она тоже станет птицей и никогда не умрёт. А рот и вовсе не в крови. Это она перед свадьбой губы накрасила.
  Я остановился, поднял голову и посмотрел в глаза Виктору Агафонычу. Раскосые, они смотрели как будто задумчиво. Потом он обнял меня, прижав единственной рукой мою голову к своей груди. От его вечного, коричневого костюма тоже пахло старостью.
–  Прости, дорогой. Очень прошу.


  Летом отчим взял меня на рыбалку на Дальние Углы.
Мы долго шли вверх по реке, навстречу попался мужик с удочками. Они с Саней поздоровались, закурили.
–  Гляди, Сань, покуратней. Вараксины тута.
–  Да чё они мне? – отозвался отчим.
–  Ды так. Слышал, ловют их шибко. Знашь ведь, каки они есь-та. Да с ружами, язви их оба.
  По дороге я забеспокоился:
–  Па, а чего это он так этих Вараксиных боится? Аж вернулся.
–  Да ты слушай больше. Я с младшим, Колькой, в одном классе учился, не боись.
Мы дошли до Первых Углов. Две высокие скалы действительно были словно вытесаны углами. Выходили из воды и поднимались аж метров на тридцать. А на верху у них росли небольшие деревца. На самом краю ютилась корявая, кустистая берёзка. Дальше вдоль берега, вместо камней, пошли сопливые кусты ивицы и прочей растительности. За очередным поворотом реки, над водой нависал крутой высокий берег, поросший, словно волосами, густым папоротником. И вдруг, я увидел Лебу. Он пролетел над нами, над чудным волосатым обрывчиком и пошел вверх по реке, пролетая чуть выше прибрежных деревьев.
–  К осени готовится, – прищурившись на солнце, вздохнул Саня.
–  Он что, улетит? – удивился я.
– Да нет. Он каждый год в это время готовится. Лебеди садятся к нему на перелёте, а когда поутру дальше надо, летит с ними, сколько может, потом устаёт, отстаёт и возвращается.
–  И идёт к Поле?
  Саня коротко засмеялся. Без веселья.
– Да. Беглец –  неудачник. Никогда ему не угнаться за своими . Но хоть друзья - товарищи проведывают его, и то приятственно.
  Мы оба улыбнулись и пошли дальше. Пройдя метров сто, я поднялся из русла на берег и стал собирать на ходу душницу. Мама любит чай из неё.
У меня был уже приличный букетик, когда в очередной раз, выпрямившись, я разом уронил всё, что нарвал. Передо мной стояли два здоровых мужика с глубоко посаженными глазами и просто зверскими рожами. В жёлтых выгоревших штормовках, болотных сапогах, с рюкзаками и ружьями. Они были поразительно одинаковы, только один заметно старше. На нём была солдатская панама без звёздочки, на плече висело второе ружьё. Карабин. Как у егерей.
Тот, что моложе, подошел ко мне, грубо развернул за плечи, развязал рюкзак, не
снимая его с меня, стал рыться. Спросил:
–  Один?
   Я едва понятно прохрипел севшим вдруг голосом:
–  С папой.
  Он, откусив от колбасы, кинул её второму. Тот ловко поймал.
–  Зови.
  Старший, как хищник, ел и смотрел на меня ледяными глазами. Будто я следующий.
– Папа. –  Позвал я, но получилось негромко. Я смотрел на густые ивицы, не моргая. Они не раздвигались. Саня не появлялся.
–  Громче! – Тряхнул меня за рюкзак человековолк.
– Па-паа!
– Угу, – довольно буркнул он, опять что-то откусывая и бросая второму. – О! Молочко. Гут.
   Появился Саня.
–  Э, вы чё, мужики пацана моего трясёте?!
– А-а, Кисель? Здоров. Да ладно, не бзди, в бегах мы с братом. Грех не помочь гонимому. Жрать охота, хоть бы утка кака-никака попалась, так нет жа, ток эт пододеяльник второй день над рекой шлындат.
–  Лебедь? –  спросил Саня, завязывая на мне опустевший рюкзак.
–  Ага, он. Спички есть? Да весь отдай, пару спичек на. Обжижку. Курево-то есть? Да не жмись, дома покуришь. Ага, и соли себе отсыпь, я это заберу.
  Отчиму было крайне неприятно, но он старался не злить их и скорее увести меня оттуда. Он взял одну удочку, протянул тому, что моложе.
–  На, Коль, хоть рыбы поймаете, всё не голодать.               
  Люди-волки переглянулись и осклабились.
–  Иди, Сань, рыбачь. На обратном пути поделишься. У нас есть, чем ловить. –  И он хлопнул по ружью, висевшему на груди.
  Когда мы прошли немного дальше, я спросил:
 –  Вараксины?
 –  Да.
  Понятно, никакой рыбалки не получилось. Удочки даже не разматывали. Долго сидели на камнях у воды и кидали мелкую гальку в реку. Молчали.
Я смотрел на бегущие волны и думал о том, что надо бы отпустить червей, говорят, они полезные. Чего в банке задыхаться будут?
И тут я услышал выстрел. Поднял голову. Почти сразу за первым часто прозвучали ещё два. По горам пронеслось многократное эхо. Мы посмотрели друг на друга. Я открыл банку.
 –  Я отпущу их?
 –  Отпусти.
 – Пойдём домой? –  попросил я, и Саня несколько раз кивнул. С чем-то соглашаясь, или что-то поняв.
  На обратном пути, прямо напротив Нижних углов, из-за большого куста выскочил младший Вараксин. Был он в тельнике, с засученными рукавами, а руки были в крови и перьях. Я смотрел на них, и глаза мои открывались всё шире и шире. Во рту стало сухо.
–  Слышь, чё, Кисель, ты там не трепи, что нас видел, пол? И мелкому накажи.    
  Поднявшийся ветер облепил наши сапоги белым пухом. Белым пухом...
Саня толкал меня впереди себя, торопя скорее покинуть это страшное место.
 – Только молчи, никому, слышишь? Поля узнает, не переживёт. Никому сынок, даже маме.
  На сапогах моих, налипшие к грязи почти до самых голенищ, трепетали белые перышки Лебы.