Ноябрьские записи

       
       

        Уровни познаваемой реальности. Та реальность, в которой живут люди, определяет их отношение к миру, к другим людям и к самим себе. Эта реальность живет у них в сознании. Она живет их сознанием, как и они живут не только в ней, но и ей самой. Это реальность их сознания. Именно в ней человек встречается с реальностью вне сознания, в том числе и с миром вещей, и с миром людей, имеющих тоже сознание, что и ты, и с миром идей, идеальных существ (ангелов, духов).
        В зависимости от того, какое сознание, и реальность является не в одном и том же виде. Реальность становится реальнее от того, насколько сознание сознает то, что оно только сознание, знает свои границы. Тот, кто живет бессознательной жизнью большинства, разумеется, этих сознательных границ не знает. Границы его сознания теряются в неопределенной, слепой зоне существования. Единственно, что его спасает от гибели и способствует его не только выживанию за счет себя, своего целесообразного труда, но и за счет других людей и существ, у которых он сидит на шее,  так это инстинктивное подражание. Оно является тем более эффективным, чем менее сознательным. На самом деле многие существа только случайно бывают сознательными.
        Те же существа, которые часто бывают сознательными, они в некоторой степени могут быть названы людьми. К сожалению, они не ведают, что находится за границами их сознания и сознания им подобных людей.
        Для того, чтобы знать границы своего сознания следует находиться в другом состоянии сознания, чем собственно сознание, - в состоянии самосознания. Такого уровня в развитии сознания реальности достигают единицы из людей. Но и в этом случае они не выходят из сознания. Однако уже находятся на его границе, разумеется, не с бессознательным, а сверхсознательным, то есть, с разумом как естеством духа. У человека разум является не признаком его существования, но условием существования такого человека, который преодолел самого себя, то есть, различил свое и Я. Свое – это его причастность как сознательного человека самосознанию. А вот Я – это уже Я духа. Я человека есть отражение Я духа. Само по себе человеческое Я иллюзорно.


        Философский принцип и научный факт. Что является определяющим в соотношении указанных слагаемых познания – философский принцип или научный факт. Если мы имеем дело в познании с философской наукой (диалектикой как логикой и теорией познания), а не метафизикой, то философия и ее принцип (основоположение) не задает интерпретацию фактов как нормативное требование, а является выводом из фактуальных данных предметных наук, например, астрофизики или космологии.

        Национальные нюансы раз-ума. Можно сказать, не повредив против истины, что умом отличается человеческий род, а не его национальный или народный вид или отдельно взятый индивид, ибо разум есть не просто целое, но всецелое или всеобщее. Поэтому следует иметь в виду то, что если род как всеобщее является разумным, то вид как особенное – представителен из-за своей многочисленности,  а индивид как единичное – чувствителен в силу понимания своей незначительности и потому ранимости. Несмотря на разнообразность народной жизни, народ собирателен и вместе с тем отличен от других народов своеобразием таковой. Особенность любого народа бросается в глаза сразу в момент знакомства с ним. Но это броское своеобразие поверхностно как явление. Такое явление только представляет то, что скрывается внутри как его сущность, дух. Дух народа доступен уже уму, который живет представлением, идеологией. Представление находит выражение в слове родного, народного языка, и уже как слово переживается чувствительной душой индивида. Доходя до предела, до определения, до точности  представленности, представление обращается в понятие, которое нуждается в особенном слове, - в термине, в точности передающем значение представления, что оно означает (что представляет) и что обозначает (что представляется).
        Разумеется, до разума ум народа не доходит, ибо им определяется не народ, а все человечество как всеобщий человек. Человеческий дух живет идеей, раскрывающей свой сокровенный смысл только для разума.
        Однако вернемся к народам и сравним их в измерении ума, насколько они состоятельны в этом умном виде. Начнем с Европы, в которой национальная жизнь достигла апогея еще в начале XX века. Вот итальянцы, с которых началось Возрождение Европы как колыбели мировой цивилизации еще в древности после «Темных веков» средневекового варварства. Они как дети непосредственны в своих представлениях. Недаром именно у них в цене живопись. Их представления ярки и живописны, порой контрастны. Представления итальянцев чрезвычайно эмоциональны, что выражается внешним образом в излишней жестикуляции и выразительной мимике на оживленном лице. 
        Другое дело французы. Их чувственная стихия сдерживается чувством меры, иронически представленном в остроумном слове. Жестикуляция французов принимает благовоспитанный вид галантного (куртуазного) обхождения с собеседником. Правда, такое обращение имеет свой предел – бахвальство француза, скрывающего за вежливыми словами свое высокомерие, представление о том, что лучше всех. Это высокомерие носит рассудочный, холодный характер, который контрастно разжигает пламя страстей в душе. Француз чувствителен в отношении своей драгоценной особы. Он эгоцентричен и поэтому особенно раним. Свою душевную ранимость он защищает повышенной вежливостью (поклонами и реверансами), церемонностью обращения (жеманностью пижона) держа своего визави на расстоянии.
        Французы живут в центре «старой Европы». Вот немцы. Они живут восточнее, ближе к Азии. И эта близость накладывает свой отпечаток на их ментальность. Немцы больше французов расположены не к индивидууму, а к социальной общности; у них есть тяготение к тотальности миросозерцания (“Weltanschauung”). Благодаря склонности к тотальности в представлении немцы пробуют себя в отвлеченной, абстрактной мысли. Но абстрактная мысль тогда становится привлекательной, когда развивается, то есть, связывается с другой мыслью или с той, что выводит из себя. так она становится конкретной.


        Знакомство с разумом ученика при обучении в школе. В начальной школе ученик учится слушать учителя. Послушание ученика невозможно без его доверия учителю.
        Условием возможности понимания мысли учителя уже в средней школе является вера ученика в смысл его высказывания.
        И, наконец, в высшей школе студент учится самостоятельно судить о предмете знания, размышлять о его сущности, а не только высказываться по поводу его представления.


        Вера и мышление, верование и мысль. Вера есть вера в саму веру, а мышление есть мышление о чем угодно, в том числе о том, что является ничем, - о ничто. Человек думает о вере как о том, что есть. когда нет знания и нет представления.

        Философия как самостоятельная и вспомогательная наука. В каком смысле философия наука? Конечно, не в том, что ей можно научить. Научить можно учению. Но философию нельзя свести к ее учению. Чего меньше всего в философии, так это учения. Хорошо. Но, может быть, философии можно научиться?


        Металогичность Бога в представлении Николая Лосского и вне его представления. Для того, чтобы вывести из-под удара разума в качестве сомнения самого Бога, Николай Онуфриевич делает его металогической инстанцией, находящейся вне сферы действия любой логики. Он, как и Готфрид Вильгельм Лейбниц, занялся теодицей, сбросив ответственность за зло в мире на духовных деятелей, первых созданий Бога, отличающихся свободой творения. Они вольны либо составить собой единство как царство Духа или духовное царство, либо, напротив, разделиться, образовав царство материи или материальное царство вещей, удаленных, отчужденных друг от друга в пространстве на время.
        Что получается в результате? Металогика есть не просто отсутствие логики, но присутствие логики не только в логике, но и вне ее. Металогика парадоксальна с нашей точки зрения, являющейся лишь частью иной точки зрения, той части, которая через уподобление сама становится целой. Для нас как частей целого, которым является духовный деятель, он есть Я. Наше Я является образом, душой Я духа. Дух есть душевная связь, связь между душами. Он в нас как связь между нами. Поэтому мы в нем, а он в Боге. Мы не можем непосредственно выйти на Бога вне его. В этом смысле Бог для нас металогичен.
        Вне деятеля для нас есть пустота. Библейское предупреждение о том, что «будете извержены во тьму внешнюю ((in tenebras exteriores), где плач и скрежет зубов» (Мф: 8,12), как раз указывает на такое существование вне деятеля, в пассивном состоянии непробудного сна уже не ангелов, но демонов. Тьма внешняя является образом нахождения вне деятеля, но не вне Бога. Нельзя быть вне Бога, но можно быть вне деятеля. Будучи вне деятеля, мы находимся внутри себя, мы замкнуты в себе. Это замыкание на себе выбрасывает нас из Я деятеля. Имя ему эгоизм. Будучи внутри себя, но вне деятельного Я, мы становимся страдательным не-Я, тем Я которое потеряло себя, находится не в себе, а в нас. Но мы то думаем, пребывая в таком эгоистическом состоянии, что мы вне себя. 
        Быть вне себя – это быть только в себе. Быть в себе – это быть в духе. Если ты в духе и думаешь, что ты в себе, - это иллюзия. Будучи только в себе, мы и становимся проводниками демонов в наш мир. Тогда мы есть звенья демонической связи. Мы связаны взаимной ненавистью друг к другу. Ангелы в духе, демоны вне духа, будучи в себе. Они больны духом. Это духовнобольные. Люди под их влиянием становятся душевнобольными, одержимыми ими как идеями. Это ложные идеи, которые приводят к лживым мыслям, к заблуждениям. Поэтому есть блуд не только телесный и душевный, но и духовный.
        Бог как Абсолют вечно живет в своем царстве, окруженный царством Духа (духов). Вне этого царства блуждают несчастные духи (демоны), забывшие к нему дорогу.

 
        Увлечение числом историка и математика. Что общего у истории и математики? Естественно, число, влечение к нему. Только как историк и математик относятся к числу? Это легко проверить на тестах. Тесты при обучении математике делают математика умнее в том смысле, что на них он показывает свое умение пользоваться числом, ибо математик занимается превращением чисел, отношениями между ними; он преобразует числа. То есть, число отвечает взаимностью увлечению им математиком.  При обучении истории тесты делают историка глупее, в лучшем случае, они не учат его истории, но только отнимают время, которое он мог бы посвятить изучению исторического материала. Число поворачивается к историку «задом», отворачивается от него. Оно не симпатизирует ему. Почему? В чем заключается такой развод в результате? В разном, если не в противоположном, отношении к числу. Для математика число является одновременно целью и средством исследования. Оно есть предмет математики. Он занят числом как сущностью счета. Математик оперирует числом, находясь в мире чисел. Он точно знает, что ему делать с ним. Математик сводит числа как явлению к числу как сущности. Поэтому он не может не заняться, в конце концов, если он математик - созидатель (математический Гегель) и законодатель (математический Кант), идеей числа и понять его как понятие.
        Другое дело историк. Для него число является средством не счета, оперирования числом, а означивания, символизации. Он видит число, использует его как имя, которое сокращает историческое описание – описание исторического события. Для историка как ученого и ученика как начинающего ученого важно не само событие, а причинно-следственное отношение между событиями. То есть, он относится к числу как явлению не самого числа, но того, что им обозначается. Для историка числа как сущность остается за семью печатями. Он не знает природы числа и никогда не узнает, как математик, ибо использует число только как знак, как стигмат, как отпечаток на своем историческом сознании, как зарубку на память. Он использует числа для того, чтобы не забыть историю. Числа как имена используются многими учениками, их горе-учителями и некоторыми, если не многими, учеными историками только для этой памяти.
        Настоящие ученые историки относятся к числу как к дате (кстати, также они относятся и к именам сущих, то есть, исторических деятелей), как к данному для задания – установления причины происхождения события. Такой историк занимается генетикой события, его генезисом. Он подводит данное событие как дату, доступную чувству-теоретику, под определенное правило, закон случания, для того, чтобы увидеть на ней, как и на других датах, связанных с ней отношениями согласия (различия) или разногласия (противопоставления), или нейтралитета (безразличия), а также следования или противоречия, действия закона указанной связи, ее характера. Сама дата является средством проверки (либо верификации или подтверждения, либо фальсификации или опровержения) истинности тезисов (положений) теории, сформулированных в порядке общих терминов, рациональной приемлемости (успешности) схем объяснений (формул законов) исторических явлений (событий).
        Ну, какое отношение к этому объяснению фактов истории, символизируемых датами или лицами (именами), и пониманию терминологических схем объяснения имеет памятование, подотчетное учебному тестированию? Никакое. Наука история делает историка умнее, а не глупое (никчемное) занятие запоминания дат и ФИО исторических деятелей, подменяющее научное изучение причин исторических событий и толкование их исторического значения (следствия) бессмысленным накоплением в своем и так ограниченном (конечном) сознании. Такое накопление чисел конечное сознание начинающего ученого историка, а тем более законченного историка, учителя истории,  делает «конченным», бесплодным. Потому что сколько они не будут прибавлять к числам-датам и именам новые даты и имена, их количество никогда не превратится в новое качество (это несомненно, ибо не количество превращается в качество, а качество), потому что такое качество может появиться только в связи событий, в их совокуплении, а не в голом (счетном, буквальном) запоминании. Вот поэтому число, которое принимают за дату, с антипатией относится к историку-мему, подводит его в припоминании. Связь с историческим событием в «голой» (буквальной, счетной) памяти бесплодна, в лучшем случае, она разрешается «выкидышем» из истории. 
        Помнить следует не имена или даты как их подмены, подставки (для этого есть справочник), а саму историческую связь, преемственность. Причем преемственность не вещей и не идей, а людей, теоретически выражаемую формулой закона истории. Короче говоря, если ты хочешь знать историю, то занимайся не самоудовлетворением своей памяти, тестируя, насилуя ее, но своди людей в истории, чтобы понять их симпатии и антипатии, изучить их «интимную» (сущностную) природу. Вот тогда, может быть (тут нет гарантии акта, но есть потенция, ибо историк не гарант… истории), разродишься, историк, историческим знанием. Это и есть виртуальное занятие… любовью к истории. Ведь любовь все переносит. Вдруг, понесешь и родишь не мнение, историческую мнимость, но уже знание истории. Вот такое, с вашего позволения, обременение историей, вызванное увлечением ею.
        Но в наше время в чести не традиционное, познавательное увлечение историей, но как раз нетрадиционное, информационное, влечение не к качеству истории, но к ее количеству. Количеству чего? Ее име-нова-ния, просмотра, а не существования. Это уже не искусство, а техника занятия любовью к истории, техника того, как употреблять историю. История, история, история. От повторения ума не прибавится. Следует учиться повторять без повторения. Вот тогда поймешь то, что уже знаешь. Только тогда появится новое знание - знание самого знания. Нужно не пользоваться историей, но любить ее исторически, как она того любит, желает, помнить не то, кому, когда и где она была доступна, но помнить ее саму как любовь.

            
        Философия: учебная, научная, философская. Учебная философия. Для чего она нужна? Для поучения, но не для информации, которую, как правило, тестируют на содержательность, на данность того, что есть в наличии. Для того, чтобы заниматься исследованием философии мыслителей, необходимо много знать, что просто невозможно находясь в положении ученика (начальной, средней и вышей школы). Поэтому остается только поучение, изучение философии как примера для подражания, по преимуществу, на словах, реже в мысли и, в принципе (абстрактно), в жизни.      
        Иной характер носит та философия, которую условно, в условиях доминантности научного познания, можно назвать научной или ученой философией. Этой философии можно не только научиться, - недаром она называемся научной, - но и учить ей в качестве ученого своих учеников. Чему можно научить в философии? Тому, как следует толковать мысли мыслителей, следя за их изложением (уложением) в философском тексте. Мысли автора текста в толковании (интерпретации) являются фактами, которые могут навести толкователя  (интерпретатора)  как на собственные мысли, так и на действие в авторских мыслях закона (принципа) той логики, которой придерживается или которую выстроил сам мыслитель.
        И, наконец, собственной персоной сама философия или философская (чистая, без примеси инородного элемента) философия. Ей не то, что нельзя научить или научиться, но и до конца понять, если такое понимание не осуществляется с точки зрения уже не чужой, а своей собственной философии. Но что такое «своя философия»? Это не философия ли мыслителя? Она своя мыслителю, но общая для всех в смысле своего предмета. А предмет у чистой философии есть само всеобщее, абсолют. То есть, когда говорят, что «философ ищет не свое, а всеобщее», то ему философия своя, но это «свое всеобщее», точнее, философ есть свой для всеобщего, - он философский, от самой философии.


        Сонное Я. Сны – это явления сознания как явления бессознательного, это явления потока сознания. В них мы окунаемся в непосредственную жизнь сознания, выхватывая из нее отдельные фрагменты. В них нет авторского Я, но есть Я самого сознания помимо субъективного Я спящего. Это Я самого бессознательного, точнее, Я сна, alter ego в качестве объективного Я. Такое Я ткется из материи сна, является точкой схода массы сонных, бессознательных впечатлений, их кручения, водоворотом  потока сознания. Благодаря этому второе, альтернативное, сонное Я есть подставка для нашего авторского, субъективного Я. Только так мы можем осознавать то, что видели во сне, быть в нем после сна, чтобы заняться его анализом.
        Во сне как событии бессознательного мы децентрированы. Но мы пытаемся центрироваться. Как только мы это делаем, так на момент, лишь на миг останавливаем течение сознания, застываем на месте как при замедленной съемке (slow up) для того, чтобы выйти из потока, пробудиться, оказаться в сознании не для другого, а в себе и для себя. Но нас опять увлекает, уносит поток. В нем мы проникаем в другое сознание и даже в сознание другого субъекта, который также, как и мы, спит и видит сны единого сна. В этом смысле сон сродни интуиции. Он интуитивен. Сновидческая интуиция пробуждает наше воображение, заводит его. Оно пробуждается как только мы увлекаемся. В данном случае мы увлекаемся сном, потоком сознания.
        Но так понимая сон, можно сказать, что обыденная жизнь или жизнь по привычке, бытовая жизнь тоже есть своего рода сон, в котором мы невольно находимся и автоматически действуем.


        Поток самосознания. Есть не только поток сознания, но есть и поток самосознания. Когда он имеет место в нашей жизни? Когда бессознательное становится сознанием. Вот тогда мы выходим своим Я на уровень самосознания. Для нас сознание становится базой для самоопределения. Самоопределяясь, мы оказываемся в трансцендентальной позиции. С одной стороны, мы находимся в сознании. С другой стороны, мы выходим из себя, не теряя себя из виду. Когда это возможно? Когда сознание в себе становится сознанием для себя. Это граница сознания. Она проходит между чем и чем? Между сознанием и сверхсознанием. Каким является нам сверхсознание или сверхсознательное? Бессознательным сверх-Я, более сознательного существа. То есть, находясь в потоке самосознания, мы заглядываем за край сознания и оказываемся в бессознательном сверхчеловека.
        Кто тогда мы для сверхчеловека, например, для ангела? Персонажи из его сна. Он грезит нами, становится нами во сне. Но неужели ангелы спят? Конечно, но их сон есть поток наших мыслей. Когда они спят? Когда соотносятся с низшим для них миром. Они не знают, что мы есть. Мы есть для них только во сне. Наша жизнь есть ангельский сон, вернее, демонический кошмар. Во сне ангелы могут становиться демонами. Спящие ангелы – это демоны, которые соблазняют нас в мыслях.
        P.S. Пребывая на границе Я, трудно думать так, чтобы в результате размышления, было, стало легче, чем в ходе его. Здесь противоречие не столько разрешается, сколько завязывается в тугой узел. Трудно развязать такой узел мыслью без помощи верной идеи. Верная идея – это такая идея, которой следует довериться. Иначе она будет казаться ложной.

 
          Мое и другое Я, Я другого как иллюзии Бога. Что такое мое Я? Это центр моего индивидуального (сингулярного, изолированного, монадического), а не индивидного, партикулярного (причастного, частичного, в качестве части) существования. Но я как не только Я, индивидуально, но и индивидно, в качестве субъекта включено в совместную жизнь и взаимодействие, общение (коммуникацию) с другими субъектами (людьми), в жизнь мира, который меня окружает и, главное, находится во мне в качестве уже моего не-Я, превращенного в меня, снятого во мне в качестве смысла, идеального значения для меня. Именно через самого меня как реального и материального (и телесно, и социально) субъекта происходит сообщение моего Я с чужими Я других субъектов. Мое или чужое Я – это явление Я, но не оно само, то, что оно есть. Я знаю другого не прямо из его Я, но прямо из своего Я. И знаю не столько явленность его Я, сколько само Я, которое тоже явлено мне через меня, а не через него, что является сокровенностью его, а не моего Я. Он сам мне явлен не через Я, а посредством его тела, точнее, его зримого вида. Но внутренний мир другого человека доступен мне только через инстанцию Я, которое и я и другой воспринимают как свое Я, между тем оно ничье, то есть, есть дух, но является душой. Сама душевность, внутренний мир человека есть ложное представление Я самим собой. Это субъективное самопредставление человека и есть душа как самообман духа. Человек воспринимает этот самообман духа как свое (личное) присвоение и освоение его (духа) сущности в той мере, в какой дух может существовать в нем. Между тем все люди существуют в духе как души в качестве его иллюзий. 
        Другими словами, душевный мир человека является плодом самообмана духа, ибо именно только так он может существовать в каждом человеке и одновременно быть во всех них.

   
        Канонический и новый евангелизм. Канонический евангелизм, вроде православия или католицизма, замкнут на культе, на почитании старших. Это религия священников, которые поклоняются старшим священникам – апостолам как ученикам Спасителя. Они самого Спасителя  знают только как учителя, как родителя, как отца священников, как Сына своего Отца. Канонический евангелизм – это религия старших, старых людей, отцов церкви как традиции, которые веруют в Сына от Отца. Канонический евангелизм отдает благостным покоем. В православной церкви или католическом костеле стоит тишина, как на кладбище, на котором спокойно, «тишь да гладь, да божья благодать». Это религия сна души, усыпляемой молитвой во избежание греха. Она контролирует паству, ограничивает ее. Молодым людям скучно в ней. Но канонический евангелизм, евангелизм канона, правила есть благая весть о том, как жить по правилам, по заповедям в ограде церкви как в религиозном закутке, в нише спасения, но не в миру. Проблема канонического евангелизма заключается в том, что он только показывает на своем примере, ограничиваясь подражанием, а не пониманием.
        Другое дело, новый евангелизм. Он будит душу огнем Святого Духа. Не тлеет, но горит словом Бога. Новый евангелизм экспансивен, подвижен, как ребенок. Он – религия младших, детей, а не стариков и старушек. Это миссионерская религия. Она пробуждает дух в человеке, мешает ему заснуть. Но в ней есть опасность суеты не только вне границы церкви, но и в самой церкви. Однако надо понимать, что новый евангелизм – это церковь детей, а не пожилых людей. Эта душевная суета уляжется в ложе сна духа как только дети станут сами родителями. Проблема нового евангелизма заключается в том, что он является рассказом, евангелизмом на словах, искушенным словом, но не разумом. Дух есть не только слово, но и ум, который учит тому, как понимать слово. Его знают только взрослые. Дети умеют слушать и говорить, но не понимать сказанное. Родители же умеют показывать на самих себе детям, но уже забыли, запамятовали то, ради чего они это делают. Вспомнить это им мешает сон разума. 
        К сожалению, религия способна быть только благой вестью детей и родителей, старших и младших, но никак не взрослых людей. Взрослые люди забывают о своем детском прошлом и вспоминают о нем, когда им приходится становится старыми, пожилыми людьми, для того, чтобы приготовиться к смерти, ибо только в смерти мы встречаемся с Богом лицом к лицу. Он с нами и в нас, но не перед нами. В старом возрасте человеком становится родителем самому себе как ребенку. Таким образом, религия ребенка превращается в религию старика. Взрослые могли бы привнести в церковь как место веры разум, вразумить ее, сделать зрячей, а не только говорящей и поклоняющейся. Но чему не быть, тому остается казаться только благим пожеланием. Взрослые заняты собой, а не Богом. Такова жизнь.


        Субъект сна. Во сне нам является другая реальность. Но и мы другие. Мы ли это? Можно поставить этот вопрос более радикально, уже философски, как философский, то есть, метафизический вопрос: Тот ли самый человек, который пробудился, видел сон? Нет не тот. Только после сна мы идентифицируем его как себя. Может быть, это наш преемник в ином мире – в мире нашего сознания. Может быть, это наше второе Я – alter ego – наша подмена в иной реальности. И что это за реальность? Реальность иллюзии? Насколько она реальна? И не является ли наше Я наяву точкой схода, фокусом мира, настоящей реальности. Тогда как сонное Я есть точка преломления реальности, ее расщепления и рассеивания?


        Конечное и бесконечное. Конечное конечно. Оно имеет конец. Мы начинаем счет, то есть оно имеет конец в начале и имеет конец в конце счета. Но что такое конец в начале? Конец для счета или конец для не счета. Конечно, для не счета. Мы перестаем не считать и переходим к счету, а потом заканчиваем счет, ибо считать бессчетное число раз невозможно. Мы не можем считать бесконечное число раз, так как живем не бесконечное числа раз, но один раз, в два конца, в начало, имея рождение, и в конец, не имея возможности еще один раз жить и поэтому имея уже не возможность, но необходимость умереть. Реально для самих нас, людей, нет осуществимой бесконечности в таком мире, в котором мы существуем. Но в мыслях, в своем сознании мы можем иметь дело как с потенциальной бесконечностью, то есть, с бесконечностью, осуществимой в бесконечности, так и с актуальной бесконечностью, осуществимой в конечности, конечным образом, уже законченной, при условии, что она совершенная, то есть уже совершена, имеет сама в себе предел, самозамкнута.


        Имеет ли возможность история и философия науки быть дважды наукой как история и как философия?  Казалось бы имеет. Как история история философии науки есть наука и наука о духе. Но как философия науки она наука или нет? Попробуем разобраться со столь сложным предметом как наука. Наука не природа, а культура. То есть, история есть не природный объект, а объект изучения культуры человека, его деятельности как процесса и результата оной. Есть наука об этой науке. Это наукометрия, которая измеряет науку, как измеряет геометрия физическое тело. Наукометрия изучает не саму науку как как процесс деятельности, но как ее результат, овеществленный в продуктах науки, ее достижениях,  например, в научных открытиях, запечатленных в текстах языка, которым они описаны и сформулированы как законы природы, в единицах техники измерения, ее машинах, то есть, инструментах, приборах, вообще, в научном оборудовании, в счете, расчете тех людей, кто занят определенной наукой как ученый.
        Но что такое философия науки? Это наука науки? Можно и так сказать, если под философией понимать метанауку, логику раскрытия сущности науки, демонстрируемой особым образом конкретными, положительными науками.


        Мысль и любовное желание. Мыслящему придает силы мыслить неутоленное эротическое желание.


        Сократ как философ и как педагог. Сократ как философ занимался со своими учениками публичными размышлениями. Для чего? Для собственного удовольствия. Если бы он занимался этим для заработка, для содержания своей семьи, то брал бы с богатых большую плату, чем с бедных, за обучение как софист, либо, вообще, не брал деньги с бедных за счет богатых. И на жизнь семье хватало бы. Но Сократ был честным человеком и брал лишь символическую плату со всех учеников. Почему? Потому что полагал, что ученики должны сами заботиться о себе и заниматься для этого самопознанием. Забота педагога, по Сократу, заключается в том, чтобы озаботить ученика заботой о самом себе. И только. Получается, и учитель, и ученик должны заботиться о самих себе сами путем самопознания. Беседы Сократа только направляли по такому пути. Но ученику самому следовало идти до самого конца – до искомой истины.
        Обыкновенно философы заняты своей философией, а не учениками. Это ученики заняты своими учителями философии. Сократ относился к своим ученикам как философ, то есть, как не к ученикам, а взрослым людям, пробуждая в них то, что уже было, - самостоятельность если не мысли, то хотя бы суждения, но уже не мнения. Тогда как обыкновенные педагогики, как, впрочем, и родители, видят в учениках не взрослых, а детей, в лучшем случае, взрослых детей. Кстати, именно за то, что Сократ видел в учениках взрослых, а не детей, как то казалось учителя (софистам) и родителям, он и был осужден ими на смерть.

        Актер-чудовище. Смотрел интервью усопшего актера, бывшего еще живым в теле-ящике. Удивительно плоский человек, если судить по его пошлым суждениям. Он просто купается в своей грубости как варвар. Есть эпический Ахилл, есть меланхолический Гамлет, а есть физиологический Собакевич. Главное для актера быть органичным, подобно коту или собаке. И чтобы не было никакой рефлексии, остранения как странности воспринятого, узнаваемого лишь на втором шаге игры. Рефлексия нужна для сценариста, режиссера, но никак не для артиста. Для этого артиста важно быть, точнее, представлять воочию то, что он - мачо. Просто зверь. Какой талант! Да, нет в словах актера никакого таланта. Есть инстинкт, перед которым млеют мещанки-красавицы, подскуливающие от его густого баса чудовища.
        Ему было далеко до Жана Марэ. Тот был сказочным чудовищем, а этот «настоящим», фальшивым. Помню самую глупую (не его) роль, которую он сыграл в одном телефильме – экранизации «Двадцать лет спустя». Так вот в ней ему досталась роль д;Артаньяна, уже немолодого, а побитого жизнью. Он сыграл «убитого» мушкетера, собственно «убил» его своей игрой, представив д;Артаньяна не хитроумным гасконцем, а пошлым пронырой, вроде Тристана, слуги Теодоро из известного телефильма по мотивам пьесы Лопе де Вега. Надо отдать должное актеру: во всех других ролях он на своем месте. Он хорош как актер, но только до тех пор, пока не откроет рот и не скажет то, что думает. Он озвучивал не мысль, а глупость, свой мужской инстинкт. Инстинкт в качестве мысли теряет себя и обращается глупостью. Этот актер был талантлив как актер, как человек играющий, а не мыслящий. Он умел быть персонажем, а не играть его на сцене. Это умеют делать лишь единицы из актерской когорты.
   
        Три кобеля и один щенок (адаптированный текст для публичного чтения). В чем заключается соль мушкетерской истории? В том, как три дворовых кобеля: Бывалый Атос, Балбес Портос и Трус Арамис вместе с щенком из подворотни по имени Барбос (он же д;Артаньян)  загрызли одну суку - миледи (my lady) сВинтер. Герои. Нечего сказать. И все потому, что щенок засунул свой длинный нос туда, куда даже кобели не суют свое достоинство. И куда он его засунул? В одно место, которое по праву доступно только королю. Символом этого места стали подвески или подвязки, - это кому что нравится. Ветреная королева «подарила» свою честь, нет, не королю, но своему любовнику «за морем», да еще наградила его тем, чем отблагодарил ее король, известно за что, - за то, что получил законный доступ к ее телу. Королева была еще та штучка: она изменяла Франции с Испанией и мужу с Англией. Где же был кардинал, куда он смотрел? Разумеется, он был «смотрящим» королевства, его недреманным оком. Присматривать за королевой он поручил своей клевретке и шпионке.  Его глазами и ушами была пресловутая миледи, - еще та мегера, просто стерва, на которой негде ставить клеймо («лилию Бурбона»), кроме как на «одном месте». Плечо, точнее, что оно скрывает, а скрывает оно под-мышку, символизирует это «место». Темная, подмышечная личность.   
        Королева была своенравна и предпочитала то, что было незаконно и недопустимо, злоумышляя как иностранка и против «короны», и против «жезла» короля. Щенок без спроса влез в интригу австриячки и ее английского любовника. За что и поплатился головой своей любовницы – служанки королевы. Это была мадам галантерейного обхождения. Госпожа Бонасье заведовала нижним бельем королевы, прикрывала как кастелянша, так сказать, ее «зад» как «тыл королевства», «фронтоном» которого был король. Интересно, «фронтоном» чего был король? «тыла» или королевства? У Дюма авангардом королевства был кардинал, а не король, который являлся скорее арьергардом, его (и кардинала, и королевства), «тылом» из-за своей противоестественной склонности к бравым мушкетерам или, на «худой конец», гвардейцам кардинала. Вот, оказывается, почему королева изменяла своему мужу, - жене он предпочитал… «охоту со своими псами». Так тогда «это» называлось.
        Однако вернемся к белошвейке, отстирывающей и штопающей грязное белье королевы. Чуть не с порога она стала заглядываться на подростка-постояльца. Констанция-Кастелянция наставила своему мужу рога с щенком так же, как королева наставила рога королю. Скажите мне, кто королева, и я скажу, кто служанка. Так физиология госпожи является ключом к объяснению физиологии служанки. В, конце концов, на ловкого малого из провинции положила глаз сама королева. Но не будем забегать вперед. 
        Кем же стал в результате адюльтера королевы и ее служанки любовник последней? Никем иным, как фиговым листком, прикрывающим позор королевы, точнее, самого короля. Двусмысленная роль гасконца очевидна: он выступил шпагой королевства, одновременно прикрывающей «передовую» и «тыл» чести королевства, а честью королевства, в те дни была честь королевы, она сама без пятнышка грязи благодаря трудам кастелянши. Но с другой стороны, повернувшись к королеве «тылом» как шпага, прикрывающая ее «передовую» д;Артаньян, одновременно отвернул свой «тыл» от короля, изменил ему как гвардеец из роты дез Эссара, а в будущем мушкетер его величества. Он предпочел королю королеву. Вот, значит, почему ему не давалось так долго, на протяжении всего романа Дюма-отца, звание мушкетера. Но как только он присягнул «настоящему королю» в лице кардинала, так сразу получил патент лейтенанта мушкетеров. Это случилось в конце романа. «Сколько веревочке не виться, а конец все равно будет». 
        Измена проходимца из провинции состояла в том, что он «снюхался» с соперником короля – с герцогом Бакингемом – любовником шотландского и английского короля. Мало того, он оказался сводней, свел с фаворитом английского короля миньонов короля французского – славную троицу бравых вояк – Атоса, Портоса и Арамиса. Вот что оказалось в исподней подкладке аферы с алмазными (бриллиантовыми) подвесками королевы. Проклятый Бакингем «увел» не только жену у мужа, но и его любовников. И все благодаря  «ловкому малому», пикаро д;Артаньяну. А тот через свою первую (низкую) любовницу втерся в доверие королеве и сделал ее своей второй (возвышенной) любовницей. Таков путь карьериста при дворе - от низшего к высшему - из одной постели в другую. Благо, надо отдать должное ловкому пройдохе, - в постели его ждали женщины, а не, пардон, мужчины. На виду он как лейтенант мушкетеров сторожил королеву, а в тайне удовлетворял ее в качестве подставки короля. Такую роль придумал ему всевидящий кардинал. Об этом Дюма-отец не пишет, но он намекает на «это». Ай, да, д;Артаньян, ай, да… тот еще мушкетер. Настоящий авантюрист. Хитрая бестия.
        Не лишне будет рассмотреть и характер отношений, который сложился между мушкетерами и их малолетним учеником. В первый раз они встретились наедине на безлюдном монастырском дворе кармелиток Дешо. Чем в действительности они занимались, мы не знаем, но автор «Трех мушкетеров» уверяет читателя, что они столковались там поупражняться в смерти – в поединке чести. Короче говоря, решили зарезать, надеть на шпагу как на шампур цыпленка и съесть его. Только представьте себе трех мужчин, которые решили не проучить, а убить дерзкого и глупого юношу. И за что? За нечаянный толчок в плечо, за портупею и носовой платок! Какие мелочные субчики.
        И потом, почему они носят такие прозвища? У них на то есть свои причины. У Атоса – его тайная история. Он решил скрыться под плащом мушкетера, не из-за своего высокого происхождения, как он намекает, что вызывает только смех у внимательных читателей, но чтобы избежать наказания за убийство своей лживой жены. Портос прикрывает плащом мушкетера свое тщеславие и жадность. А Арамис как рыцарь в сутане (иезуит) скрывает под ним свою страсть к власти над душами тех, кто доверился ему в телесном грехе. Но для чего они взяли себе псевдонимы? Чтобы избежать позора, обогатиться и держать в страхе тех, кто боится смерти. Псевдонимы нужны тем, кто занят «темным делом», являются наемными убийцами.
        Чем занимаются три мушкетера и чему учат они своего ученика на страницах романа? Не тем и тому, как бескорыстно воевать за корону на полях сражений, а тому, как быть корыстным наемным убийцей. Именно за это кардинал хотел их сжить со света, когда они отказались служить ему в этом качестве. Они желали свободно заниматься своим «любимым делом» по своему желанию, а не по чужой указке. И вынуждены были под страхом смерти заниматься показным геройством на завтрак, вернее, на попойку со страха ввиду неприятеля на бастионе Сент-Жерве. 
        Дерзкого юношу спасло от смерти на монастырском пустыре появление гвардейцев кардинала. Но он предпочел выступить на стороне своих убийц против спасителей. Как так? Просто, как догадался наш ловкий малый, «слуга двух господ», не соблюдением закона (эдикта) против дуэлей, а как раз убийствами и «темными делами» можно добиться желаемого благополучия в столице. Именно так легкомысленный и необразованный юнец мог получить признание, удовлетворив свое эго хвастуна. И все же что он мог бы сделать без своих подельников?! «Один за всех и все за одного» – это правило круговой поруки преступников стало девизом жизни трех мушкетеров как рыцарей плаща и кинжала и их удачливого приспешника.
        И последнее, - темные отношения, которые сложились между учителем (Атосом) и учеником (д;Артаньяном). Что или, вернее, кто связывает их друг с другом? Миледи. Они имеют одну и ту же женщину в качестве любовницы. Но если Атос имел ту, которую не знал, сделав ее графиней де ла Фер, то д;Артаньян имеет миледи, которая не ведает того, кто именно ее имеет. Дюма был еще тот мастер хитроумной интриги. Граф сошел с ума от жалости к самому себе в качестве обманутого мужа. Так в чем виновата перед ним жена? Только в своем прошлом, но никак не в настоящем. Но граф де ла Фер высокого происхождения. Он никак не может допустить, чтобы его женой была бывшая куртизанка. И что он делает? Как маньяк убивает ее. Потом он беспробудно пьет, если не режет своих врагов или врагов тех, кто ему щедро платит. Так он убивает самого себя. И чему он может научить своего ученика, к которому испытывает странное влечение? Нет, он видит в нем не своего сына, а собрата по извращенному влечению, но не к партнеру, а к своей бывшей жене. И Атос мстит ей уже второй, последний раз, как только узнает, что она жива и злоумышляет против своего обидчика д;Артаньяна, когда тот обманывает ее, выдав себя за любовника. Нормальный муж вступился бы за свою, хоть и бывшую, но жену, но Атос как маньяк и алкоголик не стал снова дилетантски топить свою жену, а поручил убийство миледи специалисту - палачу, который прежде уже заклеймил ее лилией как проститутку.
        Два других персонажа, вообще, выглядят ходульными характерами, нужными в повествовании только для того, чтобы подчеркнуть пороки главного героя – тщеславие и жадность в лице Портоса, а также скрытность и хитрость в лице Арамиса. Обратной стороной тщеславия и жадности Портоса является его глупость Балбеса, а обратной стороной скрытности и хитрости Арамиса является его предательство Труса. Всеми этими неприглядными чертами автор в избытке наградил своего главного героя.   
        В «Трех мушкетерах» нет ни одного персонажа, который вызывал бы невольную симпатию. Даже Констанция Бонасье и та заслуживает жалости в той же мере, в какой ее заслуживает леди Винтер. Обе женщины низкого происхождения и обе интриганки, преступницы и соблазнительницы. Впрочем, те, кого они соблазняют, вполне заслуживают соблазна, ибо те сами порочны в своей душе. Как и все авантюрные романы, роман «Три мушкетера» комичен и ничего кроме смеха, иронии, сатиры и сарказма не может вызывать у своих умных, а не глупых, читателей, которые берут эту книгу в руки только для того, чтобы изжить свои собственные пороки на страницах романа. Поэтому читатели не могут не быть благодарными автору за то, что он показал, каким может быть смешным порок, нет, не в жизни, но в романе.
        Несмотря ни на что, сам роман «Три мушкетера» добротно написан, Его автор, конечно, не Лев Толстой и не Федор Достоевский, и даже не Оноре де Бальзак, но в своем роде романиста-фельетониста бывает убедителен. Вот этого нельзя сказать ни об одной экранизации этого романа за всю более, чем столетнюю историю синематографа. Особенно дурной стала экранизация романа советским режиссером Георгием Юнгвальд-Хилькевичем, превратившим комичный роман в пошлый водевиль. Французский режиссер Андре Юнебель спошлил, но хоть пожалел мушкетеров, вдоволь поиздевавшись над их слугами в исполнении квартета «Шарло». Артисты, играющие персонажей музыкальной пародии Юнгвальд-Хилькевича на сочинение Дюма-отца,  так же похожи на них, как артист Спартак Мишулин на Карлсона, который живет на крыше Астрид Линдгрем. Такое же фиаско постигло другого режиссера – Игоря Масленникова, снявшего сериал об английском сыщике с улицы Бейкер-стрит. Артисты, занятые в его сериале, так же похожи на Шерлока Холмса и доктора Ватсона, как артисты, игравшие мушкетеров в бесконечном сериале Юнгвальд-Хилькевича. Но зато как они похожи на самих себя в качестве артистов. Таких персонажей нужно не играть, а быть ими на сцене. Нельзя переигрывать персонажей. Такая пошлость бросается прямо в глаза и травмирует зрителя.
    
        Тайна Востока. Люди говорят: «Восток - дело тонкое»! Что означает это предложение? Те, кто говорят, сами не знают, что оно означает, в чем подлинный смысл этого выражения. Так часто бывает. Тонкое там, где ломается. Трудно выстроить предложение, которым можно описать смысл слова «Восток», сущность того, что им называется. Можно, конечно. сказать правду, высказать истину, но ее мало, кто поймет. И все же я попытаюсь это сделать. Другое дело, я не собираюсь делать ее понятной другим. Пускай сами думают. Истина Востока в том, что она не восточная, что сущность Востока не в Востоке. Понимать это надо не в том смысле, что с Востока все начинается и что в начале все пусто в активе, но полно в пассиве, в потенции, а в конце густо в активе, но пусто в пассиве, импотентно. Востока нет и никогда не будет. Он будет на Западе. Для такого умозаключения ума не надо, достаточно рассудка. Речь идет о другом. На Востоке есть природа, Бог, народ. Но есть ли там человек? Есть ли там в природе, в Боге, в народе человек. Если есть, то в каком качестве, - в абстрактном или в конкретном виде?  Является ли человек там главной категорией? Чувствует ли себя человек там человеком? Или чувствует себя только слугой природы, Бога, народа?
        Другой вопрос можно поставить перед Западом. Готов ли человек отказаться быть повелителем природы, соперником Бога и господином над подобными себе?
        Кто может ответить на такого рода вопросы? Единицы на Востоке. Это махатмы, то есть, мудрецы. На Западе многие подошли к ответу, но ни один еще не ответил правильно.
        Так в чем же тайна? В том, что никакой тайны нет. Это сказка. Сказки рассказывают, когда сказать нечего. Таким образом и был выдуман, сочинен сам человек. Никакого Востока с махатмами, мудрецами нет и никогда не было. Но может быть? Где? Ну, конечно, в воображении, в сказке. И хорошо, что нет, хорошо для восточных людей. Потому что если бы был, то их бы не было. Восточные люди утаивают то, чего нет. В этом и заключается вся загадка Востока. Это загадка о том, что есть как возможность, но нет как реальность. Но когда возможность становится реальностью, то выходит не умное, а одна болтливая глупость, - Запад собственной персоной, - то есть, совсем не то, что представлялось. Истина не на Востоке, но она и не на Западе. Она везде и одновременно нигде. Если искать истину Востока на Западе, то там ничего не найдешь, кроме того, что там ему не место. Но и на самом Востоке его не найти. Речь идет не об явлении Востока, а о его сути. Суть ускользает. Она не может найти себя ни в себе, ни в другом, потому что еще не знает себя. То, что она узнала о себе на Западе, есть превратное (идеологическое) представление, а не истинное понимание. Восток невнятен. Тем больше он становится понятным, чем меньше пытается понять. Символом этого парадокса является молчание Будды. Буддой на Западе стал Шопенгауэр, а потом Витгенштейн.
 
        Есть ли перспектива исторического развития у человека? Есть, до сих пор. К сожалению, круг тех людей, у которых есть перспектива на будущее развитие слишком узок. Более широк круг тех людей, которые могут выжить за счет других. Но у большинства нет никаких перспектив. Почему?  Потому что они отождествляют себя не с собой, а в себе со всем тем, чего нет вне себя, но с особенностями всеобщего, отдельными экземплярами которых они являются, - с расой, с народом, религией, бытом, физиологией, анатомией и прочим. То есть, они не могут, просто не способны на трансцендирование, будучи сплошь имманентизированными существами.


        Философская премудрость. Кто такие философы? Это мудрецы. Но есть не только мудрецы, вернее, были мудрецы. Сейчас их нет. Однако остались ученые, в частности, ученые философы. Эти, так называемые «философы», уже не мудрецы, но ученые философы. Они смогли научиться философии. Они разбираются в ней как ученые и поэтому могут ей учить. Научиться философии, конечно, у них нельзя. Скажу по секрету, что научиться философии можно только у самих мудрецов. Каким образом, если их уже нет. Одним единственным способом, при условии, что ты сам не мудрец и у себя не научился философии, - внимательно читать сочинения мудрецов. Для того, чтобы не вычитать из них философию, - это напрасное занятие, - но найти те вопросы, на которые мудрецы ответили своими текстами. И потом самостоятельно попытаться ответить на них. Если попытка увенчается успехом, то и у вас получится похожий текст. Таким образом вы станете мудрецом. В последние времена многие пытались, но ни у кого не получилось. Последним философом, у которого это получилось, был Людвиг Витгенштейн. Но он написал не то, как стать философом, а как им не стать. То есть, утаил от нас философию.
        Если ученые философы разбираются в философии с точки зрения определенного философа, то они на всю философию и ее предмет смотрят с колокольни только этого мудреца. Поэтому они догматики. Они эпигоны, ученики мудреца, его копии, но сами не мудрецы, не оригиналы в мысли. У них нет своей философии. Своя философия – это такая философия, которую философ нашел в себе и сделал ее для себя. Другие философы ему нужны только для того, чтобы оттолкнуться от них как от дна философии и стать умнее, лучше или, хотя бы, таким же мудрым, как и они, не хуже их. Мудрец находит всеобщее в себе как нечто особенное. Вот если он нашел, то у него уже есть свое место в философии. Но это место есть только у мудрецов. У прочих есть место не в философии, а около или вокруг философии.
        Вопросом является то, делают ли свою философию мудрецы философией для других, например, для ученых философов? Специально, нет. «Как же так, - спросит знаток-читатель, - а школа Платона, Академия или какая другая школа настоящего философа. Неужели мудрец не учил в своей школе философии»? Конечно, нет. Он учил своих учеников не мудрости, а всему остальному, что ей не является. Поэтому ученики и сочинили тайное учение Платона (тестимонию), которому якобы он учил их.
        Дело в том, что мудрости научить нельзя. Можно самому стать мудрым, сопротивляясь обучению, споря с мудрецом. Сам спор не сделает человека мудрее. Но он позволит понять, что в познании следует идти своим путем. Помощником, проводником на этом пути может быть только твое великодушие, если оно у тебя есть, - если у тебя есть разумная (великая) душа. Когда Аристотель писал о том, что у человека есть разумная душа, то он забыл оговориться или утаил, что этим человеком был сам Аристотель.
        Поэтому философию мудрецов делают философией для всех не мудрецы, а ученые философы. Они переводят оригинальную философию на общезначимый язык культурной публики (интеллигенции), оставляя в остатке саму мудрость. В результате остается одна информация к размышлению, но как перевести ее в философское знание не дают, потому что сами не умеют так думать, то есть, узнавать в незнаемом знаемое. Да еще остается поучение, как надо вести себя, управлять собой. Если делаешь внушение, то покажи пример такого служения истине. К сожалению, ученый философ не может показать мудрость на своем примере, а может только посоветовать. Но как известно нет ничего легче,  глупее, чем раздавать советы. И это люди называют мудростью!   
        Помимо ученого догматика есть еще философский ученый. Этот ученый понимает, что он не философ, а только ученик, понимает, что он «только учится», как выразился паж из сказки «Золушка», экранизированной в сталинское время. Философский ученый понимает, что научить философии просто невозможно, - у него хватает ума для того, для чего не хватает у ученого философа, - для науки как исследования мысли мудреца. В лучшем случае, он может понять мысль мудреца как понятие, но до идеи ему далеко, - для этого следует быть мудрецом, самому стать реальной идеей, философом не только на словах, но на уме и в жизни. Прежде из таких философских ученых могли выйти мудрецы. Но теперь философские ученые стали научными философами и прислуживают прочим ученым в качестве вспомогательных ученых. Поэтому они находятся вне круга философии, но в круге науки, точнее, на ее границе, на периферии в качестве маргинала науки.
        Еще плачевнее оказалось положение человека, занимающегося философией, в двадцать первом веке, ибо это век не знания, а информации. Дело в том, что из философской информации, то есть, из философского текста (монолога) или философского спора (диалога)  можно извлечь информацию, если в ней уже есть знание. В философии то, что ты читаешь (видишь) или слышишь, уже есть знание, но ты воспринимаешь, развоплощаешь его как информацию. Само по себе оно не развоплощается, потому что есть мысль в форме знания. Для ее развоплощения требуется уже наличие соответствующей способности думать так же, как и автор. Это для того, чтобы его понять. Однако этого мало для того, чтобы быть самому мыслителем, но достаточно для эпигона, имитатора, подражателя, ученика, ученого философа. Это не удовлетворяет философского ученого и он хватается по порядку за всех философов, чтобы столкнуть их мыслями («лбами») в надежде, чтобы от борьбы идей мыслителей у него самого в лобных долях сверкнула мысль как ответ на этот спор. Если она сверкнула и он успел поймать, уловить ее словом, то она отольется в понятие.
        И все же сама мысль так и останется неподвижной, если не окажется в подвижной среде ума среди множества подобных мыслей. Она мыслт погоды не делает. К тому же для философского мышления, чтобы оно было не мимолетным, а постоянным, необходимо выводить мысль из ума, находя его во всем, в том числе, и в самом себе. К сожалению, философский ученый не может этого сделать, ибо застревает на полпути. В чем причина такой неудачи? Как ни странно, на удивление, такой причиной является то, что приводит его к философии, - его любовь к столь капризной даме. Любовь к мышлению, к разуму на определенном этапе его становления философом начинает мешать самой философии проявиться в нем. Он чрезмерно увлекается познанием, забывая о самом себе, о своем (относительном) Я как мере для него безмерного (абсолютного) Я, положенной ему. Он растворяется в философии, тонет в ней и не способен удержаться в ней на плаву. Философия важна для человека, если в ней есть место для него.
        Но не менее опасно для человека в философии свести ее к самому себе, к своему Я, выдать ее за самого себя. В таком случае в философии не останется ничего (всеобщего), кроме своего, эгоцентричного. Такова судьба философистов, философских безумцев, сумасшедших от философии, которые не растворились в философии, в ее предмете, но ее и его растворили в самих себе.

        Автор и литературное произведение. Автор пишет произведение, преследуя неявную цель состояться в качестве человека, развив свою человеческую способность писать так, чтобы написанное было особенным (человеческим) выражением всеобщего как полного (совершенного) и гармонического (пропорционального) произведения его самого как составной части абсолютного целого. Но для того чтобы стать такой частью, которой положено быть в идеале, необходимо это целое найти в себе. Особенным средством, с помощью которого можно достичь гармонии с самим собой, то есть, с целым в себе, - с Я, но не своим, являющимся только отражением во мне, а тем Я, чьим Я являюсь, но не есть. Это Я во мне, в материале моего опыта, и есть мера, которая положена мне, - мера исполнения моего призвания как человека, мера осуществления, сущность  сущего в качестве человека.
        Художник слова создает художественную, эстетическую (чувственную и чувствительную, душевную или тонко материальную) реальность, сообразуя ее с материальной действительностью, с реальностью вне своего художественного сознания. Вот это сообразование с реальностью становится законом для него, когда он творит новую реальность в своем творческом (продуктивном, а не репродуктивном) воображении. Такое сообразование, то есть, приведение реальности в соответствии с образом, с представлением реальности, им активно (эмоционально) переживается. 
        Если художник, переживая опыт конструирования, вернее, конституирования идеальной (новой) реальности, идеального (внутреннего) мира имеет своей целью подражание телесной (материальной) реальности, то он подстраивает, приспособляет свой мир художественного гения (создателя, демиурга) к реальному миру, миру вне его сознания, который изображает (описывает). Его цель осуществима только при условии оживления картины идеального мира. Текст художника слова должен стать живым. Но таким он станет лишь тогда, когда автор увидит его в самой действительности, разгадает ее тайну. Отгадкой секрета реальности, тайны природы и станет его произведение, в котором оживет природа уже вне себя. Жизнь есть тайна природы. Отгадка тайны естества – жизни – художественная (эстетическая) интуиция как бессознательное воображения. Автор есть агент жизни вне жизни. Он оживляет природу уже в своем произведении, как Пигмалион оживил свою Галатею. Произведение для такого художника становится его идеалом, только если в нем есть жизнь, и эта жизнь его душа. Значит, произведение становится идеальным, только при условии, что в нем обитает живая душа художника. Выходит, что бессмертным делает художника его произведение. Если в нем есть душа автора, но оно не скучно, ибо скучно только мертвое. Правда, и живое может быть скучным, если это живое суетно. Оно скоро надоедает. Но, вряд ли, может надоесть то, в чем бьется жизнь, и не просто жизнь, а жизнь души. Не скучно то, что развивается, растет в душе. Но в чьей душе? Уже не автора, из которого оно появилось на свет, вышло в свет как его произведение, но читателя. Оно начинает расти в душе читателя, давать в ней свои эстетически идеальные (чувственно сверхчувственные, разумные) всходы, плоды творческого чтения. Теперь это произведение становится верной, правдоподобной и полной, наполненной жизнью читателей. В нем уже не автор, а читатели узнают самих себя. Поэтому его и читают, оно оживает в их сознании и будит их воображение написать нечто подобное себе. Так оно живет помимо автора, а автор  в нем и после смерти живет, если читатель не оставляет авторское сочинение пылиться на полке и находит в ритме сердца (души) текста отзвук своего сердца (души).
       Таково миметическое или классическое произведение, которое подражает природе и является наивным в том смысле, что в нем оживает природа как идеал.
        Но есть и иной вид произведения и его производства, творчества, творческого метода и стиля. Это произведение уже не классическое, а романтическое. Создавая такое произведение, художник не просто подражает природе, он ее переделывает, трансформирует, превращает в нечто такое, что становится лучше самой природы, вернее, ему следует стать лучше природы. Но станет ли – это большой вопрос. Романтическое произведение и его автор – романтик -  создает идеальный мир, который должен превзойти саму действительность, претендует быть не подражателем природы, а ее соперником. Он приспосабливает природу в своем произведении, заставляет ее служить своего творческому гению. В этом качестве художник уподобляется философу, ибо открывает царство идей в своей душе. Только в этом творческом занятии его ждет соблазн и грех идеализации, отрыв от действительности в демонический мир грез и призраков, в царство иллюзии. В результате может получиться идиллическое произведение с абстрактным идейным содержанием, плоским сюжетом, ходульными характерами, марионетками или манекенами вместо героев, выдуманными конфликтами и сентиментальным концом “happy end”. И все почему? Потому что в таком произведении есть идея. Это хорошо. Но идея абстрактна и оторвана от жизни. И в произведении нет жизни, нет души, нет живого человека. Именно голая идеализация без индивидуализации опасна для романтического сочинения.
        Как же возвыситься над действительностью, не потеряв сей живую связь? Это можно сделать, только попав в иную, более возвышенную, более совершенную (уже не миметическую или идиллическую, а собственно идеальную )  действительность. Попытка увенчается успехом, если художник слова станет гением, то есть, создаст не свой мир, - он и так уже есть внутри него, - но мир идеальный. Причем этот идеальный мир будет не миром подражания природе, но миром самого воображения. Здесь работать будет уже не чувственная интуиция, но фантазия. Пределом действия в таком мире воображения и должна стать идея. Она будет интуицией интеллекта как границей сферы воображения.
        Как фантазия может стать реальность? Только если реальность будет фантастическая, необычная. В самой реальности, ее природе есть тайна. Только романтическое искусство интересует не тайной жизни. а тайной тайн – вечной жизнью. Вечно живой в романтическом произведении  может быть не душа автора (поэта), такой она является в классическом сочинении, скрываясь за внешним планом событий, дел и характеров героев, чтобы,  не дай бог, не показаться в качестве кукловода их как кукол, но сама идея произведения. В ней автор находит себя, чтобы найти в себе произведение. Своим сочинением автор списывает картину не с мира, а с самого себя. Создавая романтическое произведение, автор пишет автопортрет. Но если в нем будет живым только он сам, его отношение к действительности, а не сама действительность, то из его фантазии выйдет только дурное, плохое романтическое произведение в виде идиллии или сентименталии.
        Поэтому для того, чтобы оживить само произведение, плод его фантазии, необходимо списать его с идеального мира ангелов. В противном случае получится художественное воплощение демонического мира призраков. Там, где работает фантазия в масштабе интуиции интеллекта, уместен не чувственный образ и не рассудочное понятие, но чувствительный символ. Именно символ может спасти автора, оказавшегося в романтическом тупике идеализации, благодаря сентиментальному отношению к действительности. Настоящее романтическое произведение символично. Романтический автор не подражает природе как классик, но и не отвлекается от нее, находя свою нишу в сентиментальной идиллии, нет, он трансцендирует реальность, выходя за скобки подражания или идеализации того, чему подражает, чтобы найти себя в реальности самого превращения. Такая реальность может носить только символический характер. Романтического художника волнует не сама реальность, которой подражает классик, и не он сам как дурной романтик, его отношение к себе через отношение к другому, миру, а идея произведения как творческого акта. Романтическая идея является не словом чувств, но и не понятием разума, а символом фантазии. Он пользуется не наивным (идеологическим) представлением (перцептом) и не сентиментальным переживанием (аффектом), но символическим выражением для изображения самого акта трансцендирования наличной реальности ради (с целью) описания идеальных отношений. Итогом романтического превращения идеи в реальность и реальности в идею должен стать сам художественный текст как генератор идеальных состояний читательского интереса. Текст может генерировать такие состояния только при условии наличия в нем таких символов, которые в свернутом виде содержат в себе преображение автора в гения художественной реальности. Развернутым планом такого превращения является романтическое произведение в целом вместе с его сюжетом, фабулой, характерами героев и драматургическим конфликтом, с его снятием противоречия между содержанием в идее и формой произведения в символе.
        Таким образом, романтическое произведение станет символическим, если идея найдет в нем свое символическое выражение, а символ узнает себя в идее произведения. Тогда читатель сможет читать символы, находя в них смысл окрестных слов, которыми описывается сюжет повествования. Так же, как автор превращается в произведение, извлекая из идеи (духа) букву (символ), так читатель становится автором, извлекая из символа идею произведения, его идейный смысл и понимая, как написано сочинение (текст). Если он это поймет, то овладеет стилем автора. Но стиль – это не сам автор, а только траектория текстуального движения его мысли. Вот куда  она может завести, знает только автор. Читатель-толкователь, не владея идеей произведения не в состоянии стать автором.
        Значит, для того, чтобы стать автором сочинения, нужно, как минимум, иметь стиль, свой, что лучше, или чужой, что хуже, и, как максимум, иметь в виду идею произведения, лицезреть ее появление в образе музы своего гения. Если ты настроен на идею, то она наведет (индуцирует) тебя на мысль, как раскрутить себя на сочинение, каким образом использовать в качестве материала свою душу для того, чтобы сконструировать, создать творение.

        Популяризация философии. Казалось бы, учебная, дидактическая философия предназначена для популяризации философии. Такая философия существует для того, чтобы приобщить народ к мысли. Учебная философия – это философия для народа. Но, вряд ли, это философия самого народа. Под народом, публикой здесь понимаются студенты, которым она и преподается. Ан, нет. Так было в прошлом обществе знания. В настоящем обществе информации философия нужна не для развития ума у студентов, что было задачей старого университета давать гармоничное, то есть, всестороннее, универсальное образование, а для беспрепятственного информирования потребителя цифрой.
        Но, к сожалению, философию нельзя перевести в цифру. За такое предприятие уже брались в начале Нового, научного времени такие гении XVII века, как Рене Декарт и Вилли Лейбниц. Они были одновременно гениальными философами и гениальными математиками, но у них не получилось оцифровать мысль, перевести ее с языка понятия на язык числа. Есть число и есть идея (смысл) числа. Числом занимается математика, идеей числа, его смыслом занят философов. Математик считает. Счет он называет мышлением. Философ думает, размышляет. Размышление, медитацию он называет мышлением. Когда он размышляет, медитирует, созерцает идею, а не считает ее, - считают не идею, а число.
        Философия представляет собой ноль информации. Конечно, можно информировать студента о философии. Но в таком информировании нет и не может быть самой философии. Если философию преподают в университете, то, как минимум, она должна присутствовать в своем собственном виде мышления как размышления, медитации, а не счета. Философию нельзя оцифровать. Иначе, в оцифрованном виде, будет уже не философия, а нечто иное, имеющее с философией общее только в наименовании. Оцифровать без вреда для философии можно только книжные варианты текстов или записи бесед философов, если они еще есть. В чем у меня есть большое сомнение.   
        Типичным средством оцифровки является тестирование. Так вот испытание тестированием и в качестве верификации (подтверждения теории фактом), и в качестве фальсификации (ее опровержения тем же фактом),  философия не прошла еще в начале XX века представителями так называемого «Венского кружка» новых позитивистов, то есть, научных философов, посчитавших философию вспомогательной наукой, то есть, наукой по номиналу, на словах, тем самым сведя ее как логику к языку. Так вот философия не удовлетворяет их требованиям в качестве состоящей из научно осмысленных предложений. Следовательно, философия состоит из научно бессмысленных предложений, которые поэтому нет возможности тестировать как истинные или ложные. Другими словами, философия информативно пуста, ибо состоит из одних тавтологий, вроде, бытие бытийствует, бытие есть (вроде «масло масленое»).
        О чем это говорит? Только о том, что философия не является эмпирической наукой и поэтому . Если философия наука, то наука теоретическая (в чем я, впрочем, сомневаюсь, но, ладно, пусть наука, если кому-то хочется так считать). Ее практика не научная и не техническая, а моральная или художественная, демонстрирующая философское отношение к жизни моральной, поэтической или художественной, мифической или мистической личности. Истинность положений (тезисов, схем, а не теорем) проверяется не вещным фактом, а событием сознания. В качестве такого можно взять мысль мыслителя, а не число вычислителя.
        Философии есть место в информационном обществе только при условии, что оно не сплошь, тотально информационно. Иначе от философии остается, как это видно, одна информационная обертка (цифровая оболочка).
        Можно заниматься популяризацией философии только в обществе критически мыслящих и сознательных личностей, которые ничего не принимают на веру, даже языки программирования, и знают, что им место только в коммуникации с техникой, но никак не в общении людей. Философия предполагает умозрение идей, а не вычисление чисел. У нее живая, а не мертвая, диалектическая (содержательная), а не машинная (формальная) логика.

        Религия и человек. Религия есть социальное явление. Сущностью религии является отношение между человек и Богом. Это отношение не абсолютно, но относительно, ибо есть отношение к Абсолюту. Для чего нужна религия? Для отношения между людьми, но не прямо, как чисто социальное отношение, а косвенно через отношение к Богу как предел отнощения человека к миру и к другому человеку, к людям, к обществу. Помимо отношений к людям, даже в системе отношений через Бога, есть отношение человека к Богу, вне отношений к людям. Есть ли отношения Богу к людям и к человеку. Есть. Это отношение не прямо к людям, но к пророку, и не к любому человеку, но только близкому Богу, его угоднику - к святому. Первым угодником был Адам. Именно с ним Он прямо общался. После он не общался ни с кем, даже с пророками он общался не прямо, но как бы указательно, для народа. Поэтому имеет смысл понимать общение с Богом как социальное, общее для всех людей, ибо Адам - это прародитель всех людей с точки зрения авраамических религий, в которых есть миф (рас-сказ-ка) об Адаме.
        Если понимать не телесно (буквально), но духовно святые книги, то выходит, что Бог есть Откровение в вере слова. То есть, Он открывает свою Волю в слове писания. Его Воля становится верой верного слову. Бог действует, волит в душе верующего как вера. Твоя вера есть Его Воля. Поэтому человек, если сам исполняет молитву или тем более участвует в коллективном молитвословии, в проповедовании или радении, чувствует как им овладевает некая неведомая сила. Что это за сила? Святая Сила? Сила Бога? В вере эта сила становится Силой Бога. Она  является Силой Бога, если человек верит, что она от Бога. С научной точки зрения  эта сила есть сила слова. Сила слова действует магически на человека, тем более, если это сила другого человека.
 
        Культ и культура. Культ как почитание – по чтению служение и культура как и чтение (воспроизводство, тиражированаие, репродукция), и писание (производство, продукция, творчество) связаны друг с другом как служение Богу и вызванное им служение человечеству.

        Религия и философия, вера и разум (мысль).  Вера и разум. Что общего? Источник – Бог. Без веры в качестве уверенности нет опоры в мысли как сомнении. И, наоборот, без мысли нет понятия веры, нет понимания в кого веришь. В чем различие?  В результате, в том, что верность и разумность не одно и то же: верность есть соответствие тому, что не увидишь и не докажешь, а разумность есть следование мере, соблюдение пропорции, соответствия  того, что понятно, тому, что наглядно. Понятно не потому что верно, а потому, что ясно.
 
        Мир, природа – бессознательное, человек – сознательное, Бог – сверхсознательное. Мама реальность бессознательная. Такой она является человеку после пробуждения от сна. Сон явление бессознательного. Он не менее реален, чем мир вне сознания, - материальный мир, природа. Человек сознает себя в этом мире. Но он догадывается, что помимо этого мира есть еще иной мир – мир уже сверхсознания. Это мир духа. Своим сознанием его не понять. Может быть, духовный мир – мир Бога – есть мир более высокого сознания, возвышенного, чем сознание человека? Нет, там нет уже сознания, ибо сознание есть сила только отражения. Оно отражает этот мир и способно переделать его, но не создать из себя другой, новый мир. Для этого оно слишком слабое. Да, в этом отражении, рефлексии оно находит и в себе мир тоже, - мир сознания. Но он производен от материального мира, отражателен, рефлексивен. Чтобы создать другой мир, необходимо освободиться от этого мира. Самостоятельно сделать это человек не может. Он может только переделать мир, сделать его хуже. Но за счет переделки материального мира он может стать лучше. Но миру от этого станет только хуже.
        Лучше не только отражать, сознавать мир вне себя, но сознавать себя. так появляется самосознание. За счет чего оно появляется? За счет рефлексии, спекуляции, отражения, ума. С помощью ума человек доходит до предела своих возможностей. Именно разум ставит перед человеком границу, определяет его как конечное существо. Для того, чтобы идти дальше, необходимо измениться, стать другим, изменить своей натуре, природе.
        На границе мира и жизни перед человеком встает неразрешимая проблема изменения своей природы. Но для этого требуется уже не сознание, а то, что его превосходит. Находясь в сознании, будучи человеком как душевным существом, то есть, существом с разумной душой, человек идентифицирует, осознает себя самим собой. Изменение своей природы и достижение сверхсознательного состояния невозможно без потери себя. В святых книгам сказано: «кто душу свою пожалеет, тот ее потеряет». Как понимать это высказывание-приговор?  Изменение природы человека, его естества неизбежно приводит к потери души. Но что приобретает существо, теряющее душу? Дух. Дух – это чистая душа без материальной примеси, это сверхразумная душа. Это такая душа, у которой телом стал сам разум. Тело духа является не индивидуальным, но всеобщим телом духов, ангелов. Но сами духи уникальны. В отличии от людей их уникальность является не телесной, материальное, внешней для сознания, но идеальной, духовной. Духи есть личности как таковые. Но отличаясь друг от друга они одновременно в духовном мире, в Боге не просто соприкасаются друг с другом, а проницают друг друга не рефлексивно, но своим собственным разумным естеством.
        Как же тогда человеку стать ангелом? Это зависит не от человека, а от Бога. Человек должен принять его Волю, быть готовым к преображению. Прямо стать ангелом нельзя. Это может случиться, если ангел окажется падшим. Вот оказывается для чего необходимы «падшие ангелы», демоны. Эволюция нуждается в инволюции. Демоны – это те ангелы, которые принимают обет самоумаления, чтобы собой спасти человеческие души от смерти. Но не все ангелы приняли этот обет. Среди них оказались те, кто не принял Волю Бога, нарушил духовный завет. Им оказался Люцифер и его присные. Они пожалели себя, свою чистую духовность, погнушались тем, чем не погнушался Бог как не только Дух, но и Творец, - творением мира из праха, из ничто. Отказавшись от самоумаления для милосердия, Люцифер и иже с ним стали светить, но не греть, потускнели от ненависти к материальному и пали еще ниже демонов, стали бесами. Так своим своеволием они испортили свою духовную природу, исковеркали себя и оказались зависимыми от людей в качестве обиженных на него. Бесы суетливы. Такими их делает злоба против человека, его рода, происхождения от Бога и ничто. Эта вражда против мира творения сделала их противниками Творца. Они наказали сами себя. Наказанием их стала неутолимая жажда воплощения в человека не ради его преображения, но ради уничтожения. Ради этого бесы лгут, создавая призрачное царство иллюзии, соблазняя им человека. В этом смысле бесы есть живое искушение человека тем из чего он появился, - из ничто. Бесы соблазняют человека ничтожеством, злобой, местью за обиду, причиненную ими.
        Поэтому человек должен сделать правильный выбор между своими врагами и теми, кто является настоящим его другом, помощников в спасении его души и превращении в ангела.

        Серийный царь «Грозный». Смотрел телесериал «Грозный». Это очередной пасквиль на «благоверного царя» Ивана Васильевича из царского рода Рюриковичей. Иван Грозный был предпоследним царем династии, правящей всей Русью и Московией чуть не восемьсот лет. Именно после него началась на Руси смута, в результате которой к власти пришла династия Романовых, правившая Россией чуть более трехсот лет. Сериал дает превратное, утрированное представление о самом царе и его времени, включая и событие исчезновения библиотеки Ивана Грозного.
        Действительно, как правило, предпоследний правитель уходящей в небытие династии становится безумным, а последний правитель оказывается слабоумным. Это и случилось с Иваном Грозным и его наследником - Федором Ивановичем. Но в телесериале Иван Четвертый выглядит трусом. Можно понять из сюжета, по задумке сценариста, постановке режиссера  и игре актера, что царь-злодей сошел с ума от трусости, от боязни заговора и мести за убийства тех людей, кому он единственно доверял. Он стал Грозным не от силы власти, но от душевной слабости. От малодушия он сделался властолюбивым. Окружил себя негодяями и сжил со света столько добрых людей. Естественно, затесались среди них и подлинные виновники его несчастья. Но их было меньшинство. Большинство было безвинным перед ним. Слишком примитивная схема для объяснения того, что действительно случилось в Московском царстве при Иване Четвертом. Согласно этой низменной схеме выходит так, что царь стал серийным убийцей на троне. Какой посредственный исторический триллер.
        Ну, когда наши режиссеры будут снимать серьезное кино, а не «розовое или черное мыло»?!
        Не на должной высоте и актеры. Например, актер Сергей Маковецкий, игравший самого Грозного не убедителен. Почему же? Ведь он неплохой актер. Но повторяется. Да, потому, что его персонаж подается как злодей. Как правило, и злодеев, и добродетельных людей трудно играть, ибо их образы рисуются одной краской – черной или белой. Так и в этом случае – случае с Иваном Грозным.
    
        Воспоминание о непризнанном гении философии. Намедни вспоминал покойного друга-философа. Как философ он так и не состоялся. Зато состоялся как личность благодарю своему эгоцентризму. Он искал как Гегель всеобщее, но почему всегда выходило так, что за что бы он ни брался, находил только свое. Этим он походил на Киркегора. Своей склонностью к афористической манере выражаться он напоминал Ницше. Как и он был одержим манией преследования. Но, к его сожалению, не располагал нужной суммой к перемене мест. Как и Ницше, он использовал любую бумажку, даже ту, которую приготовил для подтирки в качестве писчего материла записи своих мыслей-схем. Он был мастером аббревиатурного мыслесложения. 
        Как и его кумир, Гегель, мой друг-философ (ДФ), был одержим системой. Он был не просто систематичен в производстве понятий, выведении их друг из друга. Все, что ни попадя, он раскладывал на триады и пентады, включая процессы нейроноискрения, сердцебиения, дыхания, пищеварения, размножения, испражнения и подавления. Ему было необходимо постоянно быть в сознании, ибо у него был комплекс сумасшествия. Этим он напоминал Ницше. Этот комплекс у него сложился ввиду боязни уподобления своему брату-шизофренику. Шизофрения нашла своего героя, но не в душевной клинике, а в философии. Эгоцентризм ДФ имел несчастный характер: душой он рвался на небо логики, но естеством своим купался в стихии стихов. Он занимался философией, как рифмоплет занимается сочинительством.
        Он пытался открыть логику рождения мыслей и превращения их в понятия. Он не был философом идей, но был философом понятий. Философы для него были математическими переменными: x, y, z. Его  интересовали собственные мысли как отзвуки чужих мыслей. Он занимался произношением мыслей. Его схематичность была схематичностью схизматика. Такие как он раскололи мир философии на философов идей (философов) и философов слов (софистов) в качестве философистов. Но он был своеобразным, превращенным софистом, софистом наоборот. У него не мысли были похожи на слова, а слова были похожи на мысли. Он в словах видел мысли, а не слова в мыслях. Причем мысли представлял схемами и одновременно образами понятий. Именно в этом он противоречил самому себе. У него мысли появлялись в виде художественных (поэтических или словесных, живописных или графических образов),  но он излагал их, изображал, расписывал как схемы понятийных конструктов (конструкций) в виде триад (троек) и пентад (пятерок). То есть, он пытался выдать логику изложения своих мыслей в терминах в качестве логики образования (формирования) мыслей из форм мыслей (идей). То, что было ставшим результатом его размышления в виде понятия, обращалось в начало размышления, подменяя собой идею как гипотезу. Это та ошибка, которой хронически заболела философия систематического вида, вроде философского панлогизма (образец здесь Гегель), когда научилась пользоваться языком математики. Логика изложения, логика стиль выдается за логику творчества. В ДФ стилист, художник победил логика. Но он не желал признавать эту победу, подменяя воображение выведением. В результате у него мысль следовала путем инверсивной, превращенной логики. Такая логика не могла дать истинного результата. Это была логика бесконечного выведения одного из другого.
   
        Метафорический философ. Я занимаюсь философией как метафорист. Люблю сочетать несочетаемое.

        Философ М.М.Бахтин. Мих.Мих.Бахтин имел философский ум, но, к сожалению, был интеллигентом и занимался, увы, научным трудом, а не художественным творчеством. Он онаучивал, объяснял это творчество вместо того, чтобы самому заниматься им. Как интеллигент он имел склонность обдумывать чужие мысли, но не потому что своих не было, а потому что был интеллигентом. И все же он был необычным интеллигентом потому, что выдавал свои философские мысли за чужие и таковые изучал как ученый.

        Бессознательная и сознательная жизнь. Есть жизнь в сознании. Она начинается с пробуждения сознания. Это дневная жизнь. Она объективная и деятельная жизнь. Дневная жизнь становится истиной противной жизни – жизни ночью, ночной жизни.
        Ночная жизнь начинается с момента, когда сознание засыпает. Это субъективная и созерцательная жизнь. В ней нет сознания вообще, если сознание полностью засыпает без сновидения. Или сознание живет своей собственной жизнью без связи с реальностью во сне, в ночной грезе, в лучшем случае, идиллически, утопически, или в кошмаре, в худшем случае, дистопически. И в том и в другом случае сознание бессознательно.
        Для чего нужен сон? Напрашивается, естественно, простой ответ: для отдыха уставшего тела, чтобы оно вновь восстановилось. Но это слишком легкий ответ. Сон нужен не только телу, но и сознанию.
        Для чего сон нужен сознанию? Разумеется, для того, чтобы оно ввело себя в заблуждение, обмануло себя, отвело свое подозрение от дня, от ответа на вопрос: действительно ли оно проснулось утром? Большинство людей продолжает спать. Только люди теперь видят сны, которые имеют не субъективный и созерцательный характер, но, напротив, имеют объективный и деятельный характер. Они живут и работают во сне, продолжая находиться в сознании. Это дневной сон. Они спят наяву. Этот дневной сон является истиной ночного сна. Но они этого не видят, ибо ночной сон отвлекает их внимание от дневного сна, оттеняет его свой тенью, «наводит тень на плетень» сознания, на его Я. Я продолжает пребывать во тьме, не ведая этого и принимая тень за свет на фоне сгустившейся ночной тьмы.
        Кто же понимает, что люди наяву живут во сне? Тот человек, у которого появляется самосознание. Самосознание появляется у исключительных людей, которые своим примером исключения из сна, подтверждают правило, закон сна многих людей.
        Для чего же нужно самосознание? Для того, чтобы сознание было сознанием, а не бессознательным. Самосознание есть истина сознания, его мера трезвения. Большинство людей пьяны от сознания, опьянены им, они наркоманы сознания, его грез и кошмаров. Они живут иллюзиями. Люди самосознания трезвы от сознания. Они живут самой реальностью сознания. Для них сознание реально. Тогда как для сонных людей, которые спят наяву оно ирреально, нереально.
      
        Любовь. Любовь есть родовая, генетическая. Человека влечет, тянет-потянет и вытягивает к другому человеку. Такая любовь рождает человека, лепит его. В ней он узнает себя как коллективное тело. Это любовь половая, хозяйственная, бытовая, питательная. Она растит человека. Без нее он засохнет. Такую любовь можно назвать растительной. Она зацветает, расцветает и отцветает и чахнет. Это любовь-влечение. Земная любовь. Любовь комическая. Любовь-ком. Детская, бессознательная любовь. Любовь-зависимость. Любовь-сказка.
        Есть любовь гормональная, сексуальная, индивидуальная. Она не влечет, она нравится, нравится ему она или ей он. Это любовь-нрав. Она телесная. Нравится нрав, характер другого. Нравится уже не то, что необходимо, а то, что желательно, избирательно. Это эгоистическая любовь. Она приятна. Любовь лирическая, драматическая. Любовь-кол. Незрелая, обидчивая, несчастная, подростковая любовь. Любовь на час. Любовь-наслаждение.
        И, наконец, есть любовь личная, душевная. Она зовет к душевному разговору с любимой, любимым. Это любовь-душа. В ней царит не едина плоть, а одна душа на два тела, любовь людей, живущих душа в душу, единодушием. Это человечная любовь, гуманная, трагическая. Любовь-струна. Взрослая любовь. Любовь-освобождение. Реальная, сознательная любовь.
        Есть еще и любовь идейная. Но она знакома не каждому, а тому, кто является исключением из человеческого правила, ибо дана не человеку, но духу, ангелу. Это духовная, совершенная любовь. Она делает человека универсальным, альтруистом. Она вдохновляет и вразумляет, делает лучше. Разумная, интеллектуальная любовь. В ней важна не личность, свое, а дух, всеобщее. Любовь кругом. Вечная любовь.