Заговор слепых. 38

 Глава XXXVI. ВАТНОЕ ОБЛАКО

Тьма. Абсолютная тьма.
Кромешная, непроглядная, злая…
Какая ещё?
Унылая, нудная.

Сколько он проторчал в темноте?
Пять часов? Десять? Может быть сутки?
Во тьме времени нет.
Хотя…

Как раз во тьме его и навалом!
Во тьме время не движется. Стоит. В лучшем случае - копошится, как вошь.
От этого копошения не сбежишь. И занять себя нечем.

Поначалу он рыпался, хлопотал - ринулся изучать темницу, как только очухался. Руками, пальцами, на ощупь.
Увы, вразумительной информации получил с гулькин нос.
Ясно одно – его захлопнули в комнате.

Впрочем, назвать это место комнатой язык не поворачивался. Скорее, одиночная камера.
Кругом сплошные стены. Пустые, гладкие, гадкие.
Есть, правда, дверь, но она заперта.
А окон нет вовсе!

Что ещё?
Из мебели – стол и два стула.
Стулья деревянные. У стола железные ножки. Похоже, стол привинчен к полу – с места не сдвинуть.
А пол?
Пол тоже деревянный, паркет - мелкие доски уложены ёлочкой. Аккуратно уложены, заподлицо.
С ума сойти!
Пару часов в темноте, и ощупь твоя начинает обращать внимание на подобные мелочи.

Он вспомнил блуждания по закоулкам Дома Слепых. Сперва коридор, потом кукольная мастерская…
Но там всё было иначе. Там – лавина информации, тысяча мелочей на квадратный метр территории.
А тут?
Стены голые, на столе ни единого предмета, пусть даже самого махонького.
Тоска!

Несколько раз его подмывало буянить. Заорать. Схватить стул и садануть им по двери.
Сдержался. Какой смысл? Звать на помощь – глупо. Просто так глотку драть…
Нет уж, обойдёмся без унизительных сцен.

А потом и вовсе расхотелось активничать, накатила апатия.  Какая всё-таки дрянь – одиночная камера.
Он лёг на пол. Закрыл глаза.
С закрытыми глазами легче, будто бы спишь.
А во сне всё едино, что свет, что тьма…

Чем бы занять себя?
Попытался оценить ситуацию. Оценил – ситуация дерьмовая.
Похоже, его заманили в ловушку. Но кто?
Старуха-провокаторша со своею костлявой указкой? Нет, копай глубже – она лишь последний мазок.
Кузьма Лукич со «стилистом»? Что ж, с этих станется. Только зачем? К чему огород городить? Могли бы чего-нибудь и попроще придумать.
А Неточкин дед? Это ведь он первым ляпнул про подземелье. Наживка? Неужели палач заодно с этой шайкой? Или всё само собой получилось, случайно…
Ну, уж нет, какие тут к чёрту случайности!
Кто-то воду мутит. Толково мутит, хладнокровно, старательно.
Эх, ловушки-ловушечки! Откуда вы только берётесь? Кто вас сооружает?
А главное – ради чего?

Глаза устали быть слепыми.
Он надавил на глазные яблоки костяшками пальцев. Со всей силы. Перед внутренним взором поплыли сияющие круги, заплясали блестящие искры – хоть какое-то подобие света!
Почудилось, что он видит небо, ночное и звёздное. Только звёзды сошли с ума и отбились от рук: они носились, как угорелые, кривлялись, дёргались, менялись местами.
Полнейший хаос. Наверное, таким будет небо во время Конца…

Постепенно виртуальные круги улетучились, иллюзорные звёзды стали гаснуть, одна за другой.
Чёрное облако заволокло воображаемый небосвод. Огромное, рыхлое, душное, ватное.
В этой вате путалась воля, вязли чаяния,  застревали желании.
Тьма…

Любопытное слово «тьма».
Если распилить его надвое и поменять половинки местами, получится «мать».
Мать тьмы.
Выходит, свет – это он, а тьма – она?
Забавно, забавно…
Какая всё-таки дрянь одиночная камера, чушь всякая в голову лезет. Так и свихнуться не долго…

С этой мыслью он и уснул.

*   *   *

Человек икает, это нормально. На то и икота, чтобы икать.
Человек без икоты, всё равно, что птица без крыльев или кобель-похотун без своей заводной финтифлюшки.
А если кто-то думает иначе, то этот «кто-то» неумный дурак.

Однако, икать икай, но меру знай - каждому явлению положена доза, а от излишеств проистекает хворь и телесная немощность. Чинить беспредел никому не дозволено, будь ты хоть бомж, хоть Верижник-Великомученик.
Закон есть закон!

А найдёныш икал.
Жутко икал - восемь часов кряду,  без передыху и остановочки. Аж посинел весь.
Прохор первым обнаружил бедолагу на кладбище: приметил его, приютил, ввёл в ближний круг бомжатского братства. Словом, взял под свою коренную опеку. Поэтому затяжное икание воспринял он сочувственно и попытался страдальцу помочь.
Чем только Прошка не потчевал приблудника этого, каким манером лечить не пытался: и воду пить обязывал, и воздух глотать заставлял. И молитву читал, непомерно целебную: «икота, икота, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого».
Всё без толку!
Даже напугать его пробовал – сунул за шиворот кошачью голову.
Результат нулевой.

Собственно, с кошки этой всё и началось. Точнее, с Бироныча.
Готовил Бироныч «люляки-баб». Поймал для этого дела какого-то барсика, умертвил рукою за горло, и давай с него шкуру сдирать.
Шкура – это шерсть, а шерсть – это волосы.
Шкурой можно макушку прикрыть, воротник из неё состряпать или, скажем, тёплую стельку. А вот кушать шкуру нельзя, потому что не нужно - нет в ней питательной привилегии.
«Ешьте сами с волосами» - так в народе говорят.

Короче, готовил Бироныч к обеду еду. А найдёныш, как назло, в округе себя околачивал - слонялся без дела и в оба глядел.
Увидел он кошатину и загрустил: губа задрожала, рука затряслась, сусалы мурла окургузились – ну, вылитый кролик!
Хотел, было, сказать там чего-нибудь, прокомментировать зрелище, но не сумел - застряло словечко во рту. Заблудилось.
Вместо этого горемыка икнул, и с той поры икота обуяла его, затмив все прочие нужды и функции.

Прохор за найдёныша шибко переживал - негоже человеку так зверски икать. Особенно, если человек этот – Страдалец, Страстотерпец, а может даже и Мученик!

Если бы не Бироныч, сгинул бы бедолага, заикав себя до смерти.
Надоело Биронычу слушать унылую песню: й-а, й-а, й-а… От такой серенады у кого хочешь башню заклинит.
Подошёл он к доходяге недужному, за шиворот шкирки его приподнял, на ножки дрожащие водрузил и говорит: «Кыш!». Горюн в ответ на «кыш» раззявил пасть для нового ика – не сумел совладать со спазмой утробной.
Тут-то Бироныч в хайло и харкнул.
Плюнул в рот Страстотерпцу, и дело с концами.

Икоточный от такой медицины немножечко офонарел, а потом ничего - пришёл в себя, вздохнул с облегчением и тут же поправился.
Исцелился в чистую!
Что не говори, а Бироныч кудесник - умеет он творить чудеса по средствам опыта и волшебных очарований.
 
А вскоре начался «инцидент».
Такая катавасия учинилась – хоть святых вон выноси!
Найдёныш, по натуре своей бессловесной, заядлым был молчуном, а тут, как плотину прорвало! В натуральном виде – словесный понос. Пол ночи дристал балаболка речами пространными, никак продристаться не мог.
И главное дело, отменно витийствовал!
Бомжатская братия аж припухла слегка - докладчика слушала бдительно, развесив уши и затаившись дыханием.
Никто ни разу не прервал, никто не послал его в светлую даль на три задиристых буковки.

И ведь что примечательно: ни Кукуя, ни лунных грибов в рассказе том не красовалось – сплошная чушь и проза жизни. А слушать приятно!
Мало того, за душу цапает.
Чем объяснить сей феномен, Прошка не понял. Зато в эту самую ночь он досконально узнал, что даже у Страстотерпцев есть семья и бывают родители.
Особенно - мама!

*   *   *

Четвёртая повесть Белгина.
МАТЬ.

Я идиот.
Об этом сообщил мне брат.
Он у меня младший, но умный - знает всё вообще и всегда.

Я идиот.
Слово это я слышал и раньше, но не думал, что оно настоящее.
Я думал: идиот – что-то вроде космонавта. Про космонавтов говорят по радио и пишут в газетах. Космонавты даже живут где-то рядом и ходят по Земле в свободное от космоса время.
Но встретить космонавта живьём на улице или магазине – вещь совершенно не вообразимая. Тоже самое и с идиотом.

Так я думал раньше. А оказалось, что нет.
Оказалось, чтобы увидеть идиота и на улицу выбираться не надо. Достаточно подойти к зеркалу и посмотреть: вот он, туточки. Во всей своей идиотской красе.

Сначала я брату не очень поверил - он хоть и умный, но все-таки младший.
Но брат меня убедил.
Он сказал, что идиот – это особенный человек, не такой, как обычные все. У идиотов встречаются разные странности.
И это – сущая правда!

Я идиот. Разных странностей у меня хоть отбавляй.

К примеру, я опасаюсь ходить по улицам.
Точнее так: на обычную улицу из асфальта мне наплевать. Асфальта я не боюсь.
Но если улица сделана из каменной плитки…

Как бы объяснить подоходчивей?
Я боюсь наступать ногами на трещины. На чёрные, продольно-поперечные трещины, которые отделяют одну плиту от другой.
Да будет вам известно, ходить по таким вот улицам надо осторожно и вдумчиво, ставя ногу вовнутрь плиты.
Есть люди, которые ходят как попало. Зря!
Если ходить как попало, можно наступить ногой на трещину.
А это плохо! Это неправильно, потому что – нельзя!!!

Отчего всё именно так, я не знаю. Но это именно так.
В этом я уверен.
Более того – убеждён!

Жить с подобным знанием нелегко.
Во-первых, плиты, как назло, делают неудобных размеров. Если ставить подошву на каждую плитку подряд, то шаг получается мелкий, семенящий.
Когда ты один и семенишь сам по себе – ещё ничего. Но если тебя при этом тащит за руку беспечный и маловдумчивый взрослый, которому наплевать на трещины, потому что спешит…
А во-вторых...

Во-вторых, плиты, как назло, делают неудобных размеров.
Если у человека нет возможности осмотрительно семенить, приходится подчинять себя долгоидущему ходу: нужно миновать одну плиту, и приземлить подошву в центре другой.
Для этого требуется расширить походку, что очень непросто. Необходимо совершить нечто среднее между изрядным шагом и маломерным прыжком.
Когда ты один и полупрыгаешь сам по себе – ещё ничего. Но если тебя тянет за руку равнодушный и слабоглубокомысленный взрослый, озадаченный единственной мыслью, как бы успеть…
   
Свои наблюдения по поводу преодоления плиточной местности я сообщил младшему брату. Он похвалил мой аналитический ум и сказал, что я идиот.
Иными словами, он сказал, что я человек, у которого встречаются разные странности.

Это правда. Разных странностей у меня – хоть отбавляй.

Допустим, я опасаюсь ходить по улицам с сумкой в руке.
Точнее так: на обычную пустую сумку мне наплевать.
Но если в сумке банка сметаны или бутылка с кефиром…

Как бы объяснить подоходчивей?
Я боюсь задеть этой сумкой обо что-нибудь твердое. Об столб, например.
Уличный столб из железа с бетоном очень подходит, чтобы задеть.
Вы спросите: зачем ходить мимо столба так опрометчиво близко?
На это у меня имеется одно объяснение наподобие гипотезы. Думаю, что столб из железа с бетоном обладает свойством магнитности. Он притягивает к себе хрупкие предметы.
А также пешеходов с сумками, набитыми сметано-кефирною тарой.
Особенно, если пешеход – идиот.
 
Отчего всё именно так, я не знаю. Но это именно так.
В этом я убежден.
Более того – я в этом уверен!

У меня много всяческих странностей.
И в каждой странности прячется страх.
Я боюсь почти всего.

Боюсь наступить на чёрную, продольно-поперечную трещину.
Боюсь разбить кое-что об уличный столб.
Боюсь спать с закрытым окном, потому что в комнате с закрытым окном может кончиться воздух, и тогда все внутри задохнутся.
Боюсь спать с открытым шкафом, потому что ночью из открытого шкафа может вылезти выродок, который на цыпочках подберётся к окну и закроет его.
И тогда все внутри задохнутся.

Я много чего боюсь. Список боязней можно продолжать до бесконечности.
Легче перечислить, чего я не боюсь:
Не боюсь, когда дорогу переходит кошка. Тем более чёрная.
Не боюсь просыпанной соли и разбитого зеркала.
Не боюсь встретить бабу с пустыми вёдрами. Откровенно сказать, за всю свою жизнь я подобной бабы ни разу не встретил. Предполагаю, что баба с пустыми вёдрами навстречу, как космонавт – она вроде есть, а на самом деле её как будто и нету.
Не боюсь…

Да нет, вот, пожалуй, и всё.
Остальных вещей я весьма опасаюсь.
Опасаюсь всегда и везде.
Опасаюсь, когда я один, и когда со мною рядом какой-нибудь взрослый - маловдумчивый и слабоглубокомысленный.

Но если рядом мама…

Если рядом мама, всё совсем по-другому. Не так, как обычно, а очень иначе.
С мамой я почти ничего не боюсь.
Даже закрытых окон.
Даже открытых шкафов.
Даже трещин. Продольно-поперечных и чёрных.
Эти трещины я беспечно давлю подошвами ног, если мама ведёт меня за руку.
С мамой спокойно на сердце и ладно в душе.

Если мама рядом, я боюсь только одного - вдруг мамы рядом не станет.

Однажды я спросил маму: а может такое случиться?
Может мама исчезнуть, безвозвратно и навсегда.
Мама улыбнулась в ответ, погладила меня по голове и назвала дурачком.

А младший брат, который подслушивал, сказал, что я идиот.
Он назвал меня так, и ещё повертел указательным пальцем у себя в голове.
О том, что мама может исчезнуть, я тоже узнал от младшего брата.
Вот как это случилось.

Был день.
Не простой, но весьма удивительный. В этот день я узнал много любопытных вещей.

Во-первых, стало ясно, что я не просто идиот, но ещё и уродина.
Про уродов мне приходилось слышать и раньше, но я не думал, что они настоящие.
Я думал, урод – что-то вроде космонавта или бабы с пустыми вёдрами навстречу. Оказалось, что нет.
Оказалось, что урод – это вполне ощутимо и зрительно. Увидеть его – пара пустяков, достаточно подвести себя к зеркалу.

Во-вторых, обнаружилось, что в уродстве своём я всецело не одинок.
Мой младший брат тоже урод. Да ещё похлеще, чем я.
Он сам мне в этом признался. Так и заявил: «я урод, ещё похлеще, чем ты».

А в-третьих, выяснилось, что уродство – когда в роду нелады. Это семейный недуг.
В нашем же роду ладами не пахнет.

Взять хотя бы папу.
Папа, вне всяких сомнений, слегка идиот. За ним тоже водится много всяческих странностей.
Папа любит белый цвет.
Это, в общем, не плохо, но папа любит его чересчур. Будь его воля, он бы весь дом выкрасил белым. Изнутри и снаружи.
Увы! Изнутри этой воли ему не даёт наша мама, а снаружи – остальные люди-жильцы.

Поскольку утолить свою белую страсть в крупных масштабах папе не позволяют обстоятельства, он утоляет её в мелком формате.
Скажем, в пищу папа предпочитает употреблять только белые продукты: творог, сахар, молоко, мороженное пломбир и так далее. А от небелых продуктов он рыло воротит.

На самом деле «рыла» у папы нет.
«Рыло» - это фигура речи. Так выражается мама, когда прибывает вне духа или чем-то расстроена. А ещё мама ругает папу «бревном» и «бесчувственной гадиной».
Думаю, она не права.

Папа конечно же гадина. Но отнюдь не бесчувственная!
Он чувствует.
Не совсем то, что надо, и не всегда, как хотелось бы - но чувствует.
Например, цифры он чувствует очень хорошо. Гораздо лучше, чем нас остальных вместе взятых. Нас – это меня, маму и брата.
Если бы мы были цифрами, наша жизнь протекала бы глаже.
Но мы не цифры, это факт.

Короче, в нашем роду ладами не пахнет.
Об этом я уже говорил, но не грех повториться.
Судите сами: я идиот, брат мой уродина, папа «рыло воротит» и «гадина».
Что же касается мамы…

С мамой сложней.

Когда мама в духе и не расстроена, весь мир становится похож на облако сахарной ваты на палочке. Огромное огромное преогромное облако! Очень сладкое и немножечко розовое.
Рядом с этим облаком забываешь про всё нехорошее.
И про намагниченный столб из железа с бетоном.
И про чёрные, поперечно-продольные трещины.
И про монстра, живущего в незакрытом шкафу.

Рядом с этим облаком боишься только одного - вдруг оно навсегда безвозвратно растает.

Однажды я спросил у мамы: а может такое случиться?
Может растаять облако сахарной ваты на палочке? Безвозвратно и навсегда.
Мама вздохнула в ответ и ничего не сказала.
 
А вот младший брат сказал.
Он сказал, что я кретин, каких поискать.
Тогда я обиделся и назвал его уродом в ответ.
На этой почве мы немножко повздорили. Но долго вздорить нам не пришлось, потому что я его победил. Оно и понятно: во-первых, я старше, а во-вторых, солидней сложением тела.
А брат мой наоборот: во-первых, он младше, а во-вторых, сложением тела весьма мелковат.
Брат мне ростом по пояс. Он маленький, потому что младший. А ещё - потому что урод.

И тогда, растерев по щеке слезу поражения, мой брат признался, что знает страшную тайну.
«Сейчас я её тебе покажу, - сказал он и подошёл к нашему шкафу. – Сейчас ты сам всё увидишь».

Он подошёл к нашему шкафу и лёг прямо на пол.
А потом засунул руку под шкаф и стал там шарить.
Нашарившись, он вытащил руку. В руке был конверт.
Младший брат открыл конверт и достал фотографию.
Он достал фотографию и показал её мне.

На фотокарточке был сфотографирован мальчик.
Он стоял на улице, прижавшись плечом к автомату с газированной водой - за три копейки с сиропом, а за копеечку без.
Стоял и смотрел в какую-то сторону. Он смотрел вбок. Он не знал, что его фотографируют. Или делал вид, что не знал.

Сперва я подумал, что этот мальчик – мой брат. И удивился: зачем он прячет под шкафом себя самого?
Но потом пригляделся и понял, что нет. Это не брат!
Похож, но не он.

Во-первых, у брата одежда другая.
Такой курточки с капюшоном у него отродясь не водилось. У него другая курточка. Не клетчатая, а в полоску. И без капюшона.

А во-вторых, в нём росту поменьше.
Тот, который на фотографии, стоял, прижавшись плечом к автомату с газированной водой. И плечом своим доставал автомату до краника. Из этого краника льётся вода - за три копейки с сиропом и за копеечку без.
А если брата приложить к автомату, он до краника плечом ни за что не дотянется, даже если встанет на цыпочки.

«Кто это?», - спросил я, вдоволь изучив фотографию.
Мой младший брат приложил палец к губам, изобразил таинственность на лице и зашептал страшным шёпотом: «Это мамин сын. Настоящий».

Тогда я тоже изобразил таинственность на лице и тоже зашептал страшным шёпотом: «Нет, ошибаешься. Мамин сын – это я. Мама меня называет сынулей, значит я сын. И ты её сын. Она и тебя называет сынулей».

Довод не убедил младшего брата.
Он вздохнул тяжело и покачал головой - из одной стороны в другую сторону.

«Нет, я не сын ей. Меня перепутали, - сказал он и снова вздохнул. – В роддоме. Видишь, как мы похожи? Даже сейчас. А маленькие, они вообще на одно лицо. Все поголовно. Их перепутать немудрено - кто чей ребёнок на лбу не написано. Вот и мама тоже… Мама сперва подвоха-то не заметила, стала растить, что ей в роддоме подсунули. А когда я расти перестал, тут-то она и призадумалась! Призадумалась и спохватилась».

«Да ладно, врёшь ты всё, - перебил я младшего брата. – Сочиняешь. Ты у нас выдумщик, об этом все знают».

«А вот и не вру!, - обиделся брат. – Это всё правда. Помнишь фильм?».

Я помнил много разных фильмов – кино я люблю. Но какой именно фильм имел мой брат в своём виду я так и не понял.
Подобная постановка вопроса смутила меня и ввела в заблуждение. Поэтому я промолчал. Ничего не сказал, а только пожал плечами в ответ.
Жать плечами я умею!

«Год назад, в кинотеатре. Мы вместе ходили. С мамой и папой, - напомнил брат обстоятельства кинопросмотра. – Там фильм показывали… Забыл как называется. Что-то про имя… А впрочем, не важно. В этом фильме был случай. С детьми. Их перепутали, и тоже в роддоме. Из-за этой путаницы много разных историй приключилось, но потом всё выяснилось и всё утряслось. Когда мы вышли на улицу, мама сказала, что это жизненный фильм. А вот папе он не понравился. Папа обозвал его мелодрамой, а потом прибавил, что фильм этот сделан из соплей со слюнями. Помнишь?».

Я помнил много разных фильмов – кино я люблю. Но этот жизненный фильм про перепутку в роддоме вылетел из моей головы.
Поэтому я снова промолчал. И снова пожал плечами в ответ.

«Какой ты всё-таки тупица!, - разозлился брат. – И память у тебя дырявая. А я всё помню. Когда мы вышли из кино, мама улыбалась, шутила. А ночью плакала. Целую ночь! Я тоже не спал. Я лежал и жалел. Жалел нашу маму. Жалел себя. И тебя жалел, хоть ты и тупица. Даже папу жалел. А потом я нашёл вот это».

Брат помахал у меня перед носом рукой с фотографией.

«Я видел, как мама смотрела на снимок украдкой и плакала. А потом спрятала его под шкаф. Мама думала, что она одна в комнате, что её не видит никто. А я видел. Я притаился здесь, и меня не заметили. Я ведь маленький, меня не заметить легко».
   
Брат положил фотокарточку на пол и тыкнул пальцем в автомат с газировкой.

«Я знаю, кто это, - сказал он, тыча пальцами. – Это мамин сынок. Настоящий, которого в роддоме ей перепутали. Мама нашла его. Она это может – мама настырная. Нашла и сфотографировала. Исподтишка».

«Зачем?».

Я спросил младшего брата: «зачем?».
От волнующих новостей из-под шкафа у меня скатились мозги набекрень.

«Как зачем?! - возмутился брат отсутствию во мне прозорливости. – Ты сам посуди, ну что у нас за семейка? Я – урод. Папа – дубина бесчувственная. Про тебя я вообще молчу – таких идиотов, как ты днём с огнём поискать. А тут наконец-то нормальный ребёнок! Не слюнтяй, не коротышка. С таким ребёнком – живи да радуйся. Мне кажется, что наша мама скоро исчезнет».

«Куда?».

Я спросил младшего брата: «куда?».
А потом испугался.
Я представил себе облако сахарной ваты на палочке. А затем  я представил себе, как оно исчезает.
Всё тает, и тает, и тает…
Всё улетучивается…
И вот от облака осталась одна только палочка – стерженёк одиночества.
И я испугался. Испугался и спросил: «а куда?».

«Откуда я знаю, - пробурчал в ответ младший брат. – Исчезают не куда-то. Исчезают в никуда».

«А разве возможно, чтоб вдруг в никуда?».

Я попытался представить себе «в никуда», но у меня ничегошеньки не получилось. Вместо этого я увидел трещины. Чёрные, продольно-поперечные трещины. Они сочились из раскрытого шкафа и покрывали собою всё и везде: и пол, и стены, и окна.
Даже весь воздух потрескался трещинами. Я ужаснулся этого воздуха!
Мне захотелось заплакать, но я удержался.
Вместо этого я спросил: «Разве такое возможно?».

«Возможно, возможно, - успокоил меня брат. – Исчезнуть, дело не хитрое. Взять хотя бы нашего дедка. Сумел же он исчезнуть? Да так, что ни слуху, ни духу. Сумел! Значит и мама сможет. Исчезать – это у нас семейное».

Брат убрал фотокарточку в конверт, а конверт засунул под шкаф.
Затем он подошёл ко мне, стал вплотную и приложил палец к губам.

«Только об этом молчок. Это тайна, ты понял? А если ляпнешь, разболтаешь кому-нибудь, то держись! Я ночью шкаф нараспашку открою и выродков всех наружу повыпущу. Пусть они тебя чихвостят!».
      
А ночью мне приснился сон…

Снилось мне, что иду я по улице. Вместе с мамой.
Иду и давлю подошвами трещины. Трещин этих я совсем не боюсь. Потому что рядом мама.
Потому что она улыбается и держит меня за руку.
Потому что вдвоём.

Мы идём по улице. Идём, идём и идём…

И тут я начинаю вдруг чувствовать, что мама начинает вдруг исчезать.
Я испугался и сжал её руку. Ещё крепче прежнего.

И тут я услышал голос.
И голос был мамин.
И голос сказал: «Не бойся! Я улетаю, так надо. Но я вернусь. Обязательно».

Я обернулся на голос и обомлел - мама в самом деле летела!
Тело её оторвалось от земли и стало парить.
Как облако.
Облако ваты.
Сладкое, сладкое и немножечко розовое.

Я держал это облако за руку, а оно парило надо мной, дрожа от потоков небесного воздуха.

«Отпусти, - попросила мама. – Всё будет чудесно. Ты веришь мне?»

И я ей поверил.
Разве можно не верить облаку-маме?
Я разжал пальцы, и облако разлучилось со мной.
Оно ускользнуло ввысь и полетело.
Всё выше, и выше, и выше, и выше…

Я любовался этим полётом и думал - как хорошо!
Хорошо, что у меня есть мама, которая облако.
Хорошо, что я – это я.
И что я не один.

Хорошо…