Усадьба Лариных Малинники

О том, когда А.С. Пушкин гостил в старицкой усадьбе П.А. Осиповой-Вульф Малинники, с кем он там общался и какие шедевры для отечественной словесности сотворил, написано немало. О том же, что есть у малинниковской усадьбы и вторая, чисто литературная история, до сих пор не догадывался, кажется, никто. А все потому, что бегло, не вдаваясь в суть нарочито навороченных Пушкиным «противоречий» читаем его знаменитый стихотворный роман «Евгений Онегин».
И такая недогадливость даже вполне простительна всем обычным читателям, кроме …тверитян. Эти – не обычные, потому что, проживая в «пушкинских» местах, просто обязаны были еще чуть ли не два века тому понять, распознать во многом чисто тверскую подоплеку пушкинских «наворотов». К их разбору поэт сам пытается понудить читателя даже не раз и не два, а буквально в каждой главе. С самой первой впрямую обращает на это внимание: «противоречий» в его романе, мол, очень много, но исправлять их он, автор, вовсе не по лени своей не намерен – стало быть, нарочно оставляет это занятие нам:

Я думал уж о форме плана,
И как героя назову;
Покаместь моего романа
Я кончил первую главу:
Пересмотрел всё это строго;
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу;
Цензуре долг свой заплачу,
И журналистам на съеденье
Плоды трудов моих отдам:
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань! (VI, 30)

У современных Пушкину самых продвинутых людей – журналистов, на «аппетит» которых он возлагал какие-то свои надежды, оказался отнюдь не гурманским – проглотили его роман за милую душу, никакими авторскими существенными «огрехами» не поперхнувшись. После них написали горы исследований литературоведы, но тоже так и не раскрыли нам пушкинских творческих секретов. А они в произведении должны быть непременно – считал сам поэт. Чему с молодости поучал и своего старшего друга князя П.А. Вяземского в письме к нему в Москву из Кишинева от 6 февраля 1823 года на примере собственного тогда еще свеженького «Кавказского пленника»: «…Не надобно всё высказывать – это есть тайна занимательности». (XIII, 58)
Но «наводки»-то – «хвостики», «кончики ниток», за которые «вытаскиваются» авторские секреты, – оставлять для читателя в произведении необходимо же! А все они в романе Пушкина и стоят на своих законных местах, хоть и не явные, не по-пословичному «белые», а малозаметные, всегда вполне в тон основной романной ткани.
И вот на эти пушкинские тонкие «наводки» обратил, наконец, внимание по-настоящему толковый журналист. Правда, уже нашего с вами времени – известный столичный театральный критик и просто остроумный человек Александр Минкин. И рассказал о распутанных им пушкинских узелках и выдернутых из романа за кончики ниточках в своем новеньком, до сих пор еще попадающемся кое-где на полках книжных магазинов исследовании с парадоксальным названием «Немой Онегин: роман о поэме» (М.: РГ-Пресс, 2020. – 560 с.). (См. в коллаже) Книга, скажу вам не для рекламы, очень интересная – цепляющая, заставляющая думать и приходить к собственным выводам, пусть зачастую даже и противоположным авторским.
Свою парадоксальную книгу Александр Викторович начинает прямо с главного своего «козыря» – с хулиганской (!), по его оценке, выходки Пушкина. Ею ему в романе представляется «смешной и несусветный кросс» по родительскому имению, проделанный Татьяной Лариной, признавшейся в любви и трепещущей в неизбежности встречи лицом к лицу со своим «грозным» Онегиным. Вот это «хулиганское» романное место:

Татьяна пред окном стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.

XXXVIII.

И между тем, душа в ней ныла,
И слез был полон томный взор.
Вдруг топот!... кровь ее застыла.
Вот ближе! скачут... и на двор
Евгений! «Ах!» – и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью,
И задыхаясь, на скамью

XXXIX.

Упала...(VI, 70-71)

«И как могли Лотман и Набоков (величайшие комментаторы «Онегина», люди чрезвычайно остроумные, ироничные) не заметить» этого невозможного «кросса»? – патетически «разоблачает» оказавшихся столь близорукими мэтров автор новейшего исследования. – Возможно, ширь, высь, глубь и весомость их знаний не допустили легкомыслия…» (Минкин А. Немой Онегин. С. 11) И, давая волю собственному «легкомыслию», он для пущей убедительности своей версии романного действия приводит на странице 9 «Немого Онегина» снимок со спутника территории поместья П.А. Осиповой-Вульф Тригорское с размеченным по ней «кроссом» Татьяны Лариной длиной минимум версты в три.
Но почему, собственно, Татьяна Ларина должна была бежать именно по Тригорскому? Скорее всего, А. Минкин так думает, отталкиваясь от дневниковой записи сына владелицы Тригорского Алексея Николаевича Вульфа (1805-1881). Тот на листке от 15 июня 1833 года отмечает: «С большим удовольствием перечел я сегодня 8-ю и вместе последнюю главу «Онегина», одну из лучших глав всего романа, который всегда останется одним из блистательнейших произведений Пушкина, украшением нынешней нашей литературы, довольно верною картиною нравов, а для меня лично – источником воспоминаний весьма приятных по большей части, потому что он не только почти весь написан в моих глазах, но я даже был действующим лицом в описаниях деревенской жизни Онегина, ибо она вся взята из пребывания Пушкина у нас, «в губернии Псковской». Так я, дерптский студент, явился в виде геттингенского под названием Ленского; любезные мои сестрицы суть образцы его деревенских барышень, и чуть не Татьяна ли одна из них. Многие из мыслей, прежде чем я прочел в «Онегине», были часто в беседах глаз на глаз с Пушкиным, в Михайловском, пересуждаемы между нами, а после я встречал их, как старых знакомых».  (Вульф А.Н. Дневники (1827-1842). // Пушкин и 113 женщин  поэта. Все любовные связи великого повесы. – М.: Астрель: Полиграфиздат, 2010. С. 337)
И ведь по-своему Вульф правдив: «деревенская жизнь Онегина», действительно, «вся взята из пребывания Пушкина» у соседского семейства «в губернии Псковской». Проживающему как бы сразу, одновременно в двух семейных имениях, псковском и тверском, и пишущему свой дневник для себя самого Алексею Николаевичу представляется избыточным уточнять многие важные для нас детали. Да, «деревенская жизнь Онегина» Пушкиным бралась-то, конечно, в псковском Тригорском. Но – не с натуры, а лишь из рассказов самого «действующего лица в описаниях деревенской жизни Онегина» Алексея Вульфа и остальных членов его семьи о другом их имении – Малинниках, расположеных в Старицком уезде соседней Тверской губернии.
Это место Пушкин посетит лично только осенью 1828 года, когда будет работать уже над седьмой главой своего романа. Тогда как же, спросите вы меня, он мог так детально описывать «кросс» Татьяны по Малинникам еще в третьей главе? И я признаю, что вы вполне обоснованно к моим словам «придираетесь», потому что есть в этом обстоятельстве своя, быть может, не известная вам многоуровневая хитринка.
Во-первых, Малинники – имение и для самих Вульфов, можно сказать, достаточно новое, не столь давно отсуженное Прасковьей Александровной Осиповой-Вульф у родни как наследство ее первого покойного мужа, Николая Ивановича Вульфа (1771-1813), отца ее пятерых детей.
Во-вторых, имение это самими Вульфами обновлено совсем недавно. Всего-то с 1823 года стоит там недообжитым их новенький усадебным дом со многими подсобными строениями.
В-третьих, самому Пушкину тригорские обитатели свои Малинники постоянно нахваливают не без умысла: в семье оно считается приданым старшей дочери Прасковьи Александровны, серьезно влюбленной в своего сверстника-поэта Анны Николаевны Вульф (1799-1857). Да к тому же и сама мать семейства Вульф вовсе не прочь молодого михайловского соседа-Пушкина видеть своим зятем. То есть, в душе даже планирует породниться с его безалаберными родителями. Поскольку за ними в соседнем с ее псковской вотчиной имением Михайловское числятся немалые земли с крестьянскими душами, доселе нисколько, на ее хозяйский взгляд, не мотивированными на труды по увеличению барского дохода. Вот она, опытная и практичная помещица, на этой землице развернулась бы…
И что все это значит? Да то, что Пушкину в Тригорском тверские Малинники не только не раз описали во всех подробностях, но и, скорее всего, даже нарисовали (если не показали ему на эту усадьбу правоустанавливающие документы с соответствующими картами и схемами). Вот и описано в его романе это старицкое имение так, будто ему уже хорошо знаком в нем каждый уголок.
Теперь вчитаемся в комментарии Александра Минкина к тому самому «хулиганскому» месту пушкинского произведения. Вот на странице 8 «Немого Онегина» наша девушка Татьяна Ларина, «живущая в огромном (по нынешним меркам) поместье, выскочила на заднее крыльцо». Добротный, построенный из корабельного соснового леса барский дом оставался и в Малинниках самым крупным зданием вплоть до начала двадцатого века, когда наследники Вульфов Понафидины возвели неподалеку от него для себя двухэтажный деревянный особняк. По фотографиям начала прошлого века трудно судить о том, было ли в старом вульфовском доме обычное для господских усадебных жилищ заднее крыльцо (для прислуги). Но это и не важно, потому что очень хорошо видно, что начетно были (!) при нем романные «другие», боковые «сени», которые отсутствуют, как верно подмечает Александр Минкин, при усадебных домах и в Михайловском, и в Тригорском. (См. в коллаже) Именно «боковые сени», кстати, и имел в виду самый подробный (потому что для иностранцев) и достаточно сведущий в русском дворянском сельстрое комментатор «Онегина» Владимир Набоков.
К тому же не понятно, с какого перепугу наш новейший исследователь Александр Минкин взял, что поместье небогатых родителей Татьяны (дохода у матери-Лариной, по ее романным словам, не хватало даже на одну зиму пребывания в Москве) должно быть на самом деле именно огромным? С того, что на именинах Татьяны в ее усадебном доме гремела «музыка полковая» и выплясывал сельский бал? Так под такое и гораздо более обширный тригорский вульфовский дом не пригоден. Это обстоятельство, как и гадания, сон Татьяны и много чего еще в только внешне простом пушкинском романе – отдельная тема, посвященная общественно-политическим проблемам, а вовсе не параметрам жилища Лариных.
На самом же деле имеющиеся Пушкиным в романе в виду Малинники – поместье небольшое, компактное. Барский дом в нем, как видим на старых фотографиях, одноэтажный. Однако с высокой мансардой, в которой располагались разделенные лестничной площадкой и, возможно, каморкой няни светелки сестер Вульф, Анны и Евпраксии.
Не забыли вы также, думается, что живущая в одной из этих светелок романная Татьяна Ларина «любила на балконе // Предупреждать зари восход» (VI, 43)? Судя по остаткам архитектурно-строительного декора, были, похоже, у светелок сестер Вульф в малинниковском доме в пушкинское время при мансарде такие «смотрящие» в противоположные стороны небольшие балкончики, что и до наших дней – вполне в тренде тверского частного домостроения.
Из окошка, выходящего на балкончик светелки Ольги Лариной (Евпраксии Вульф) в одно яркое зимнее утро пушкинским поэтическим взором было запечатлено и после отдельно, не в романе «припечатано», как «лес один чернеет да ель сквозь иней зеленеет, да речка подо льдом блестит». Татьянин же балкончик (в комнате Анны Вульф) выводил взгляд героини пушкинского романа на липовую аллею, потому что в авторских черновиках проснувшаяся в доме московской тетки Татьяна своих «привычных лип не различает». Там, в городской тесноте, перед ее глазами «Довольно грязный скучный двор // Конюшня, кухня и забор». Под вопросительный знак Пушкин в этом месте романа подумывает еще разве что о «курятнике» (VI, 455). Куда ж еще этому хозяйственному строению деваться на маленьком пятачке городского участка?
Но вот, по Минкину, у себя в деревне наша высочившая из боковых сеней девушка Татьяна «перебежала двор, пугая кур, собак, гусей, козу и гадкого утенка». Ой ли? Видать, шутит журналист, «прикалывается» над нами, современными читателями. Потому что вонючие скотные и птичьи дворы в помещичьих усадьбах, на свободном деревенском пространстве, всегда располагались на отшибе, далеко за придомовой территорией. В Малинниках они, а также конюшни находились тоже в отдалении от дома, почти на косогоре. Барские дома вообще возводились на приличном расстоянии даже от деревень, где при крестьянских избах – все те же куры, утки-гуси в прудках и навозные кучи у хлевов. В общем, вопреки домыслам А. Минкина, никакого «гадкого утенка» наша Татьяна во дворе своего дома испугать возможности не имела.
Дальше, по Минкину, Татьяна «промчалась по саду, мимо оторопевших служанок, собиравших малину». В Малинниках в пушкинское время парка и сада еще не было. Все насаждения вокруг нового дома были тоже новые – едва тронувшиеся в рост деревья и кусты. Так что 17-летней девушке Татьяне вовсе не требовались, как «догадывается» Александр Викторович, навыки «каратиста (черный пояс, XII дан)», чтобы «кусты сирен переломать, по цветникам летя к ручью»: до ручек для лопат и топорищ, которые «русские мужики делали из очень прочных стволиков сирени», в этом имении еще очень даже далеко.
Не годятся и предлагаемые Минкиным Пушкину для преломления Татьяной вместо «кустов сирен» георгины. Рановато: в романе в момент визита к Лариным Онегина кончается июль, а георгин и в средней полосе России – «король осенних клумб», поднимается на приличную высоту и зацветает лишь к исходу августа. По той же причине, кстати, крепостные девушки в романе Пушкина собирают все ту же начавшую созревать малину, а не «алый барбарис» (VI, 329), который изначально (видать, для разнообразия) появлялся у поэта в черновике. Никак вовремя вспомнил, что спелый барбарис в тверских краях, как, впрочем, и в псковских, снимают с куста аж в октябре-ноябре, перед первыми заморозками.
Будущему малинниковскому парку в наследство от прежней усадьбы оставалась только вытянувшаяся вдоль дороги липовая аллея. Ее собственноручно посадил отец всех местных Вульфов и дедушка Алексея и Анны с Евпраксией Иван Петрович (1741-1817) еще в те времена, когда жил здесь с семьей, пока строил свой большой каменный дом в Бернове. Количество лип в аллее соответствовало количеству его детей: шестерых сыновей и трех дочерей. Всего-то девять деревьев – это никакие не «метров 800», которые призывает нас в своем исследовании вообразить себе в виде классической аллеи на примерах кино «из той жизни» Александр Минкин.
В экспедиции по старицким пушкинским местам 1936 года эту аллею на фоне перестроенного управляющим под собственные потребности старого «пушкинского» дома, зарисовал ее руководитель, директор Ржевского краеведческого музея С.Л. Бычинский. Летом 2019 года экспедиция журнала «Тверская старина» при областном общественном Фонде культуры, блуждая по заросшему диким лесом месту бывшей малинниковской усадьбы, этого деревянного здания уже, конечно, не нашла.
Но наткнулась-таки в конце концов на ту самую прославленную Пушкиным в его романе липовую аллею по поднявшимся на высоту более метра меткам масляной краски. (См. в коллаже) Их у корней деревьев оставил в 1996-1997 годах изучавший здешний парк по заказу все того же Тверского Фонда культуры коллектив ученых-биологов под руководством известного специалиста в парковом деле Л.А. Агальцовой. В отчете она, кстати, отмечала, что парк разбит толково, со знанием дела и некогда был отменно ухожен. В середине парка, где сходились аллеи, ученые обнаружили тогда и зафиксировали в отчете еще и остатки некогда красивой, по всей видимости, беседки.
Так что, хоть собственно парк, как таковой, в Малинниках для Пушкина и его Татьяны с Онегиным еще не вырос, но ограниченные со всех сторон дорожками и липовой «аллеей» упомянутые им в Татьянином «кроссе» «куртины», «мостики», «скамья» и даже, возможно, та самая беседка уже были. Во всяком случае, в пушкинских черновиках на бегу Татьяна было «упала // Перед беседкой» (VI, 328).
«Лужок», по Минкину, «уж точно не палисадник». Но и не настоящий ведь сенокосный луг. Так же как и «лесок», который обежала Татьяна, по представлению А. Минкина, «изумляя грибников». В масштабах нашего исследователя, «даже совсем крошечный лес уж никак не меньше километра в окружности». Зацикленному на Тригорском, ему, конечно же, невдомек, что на территории усадьбы Малинники действительно имелся и собственный крохотный лесок – точнее сказать, рощица, именовавшаяся Кривые березы.
Так что никаких минкинских «трех верст» по пересеченной местности пушкинской Татьяне «мигом» бежать не пришлось. Тем более, «в платье до пят, в корсете, в туфельках (не в кроссовках)». Ну, последнее обстоятельство мужчине недопонимать как-то даже простительно. Платья такой длины тогда никого не затрудняли – крестьянские женщины в одеждах до пят и работали. В бальных городских корсетах барыни и барышни летом на своих дачах, конечно же, в полном смысле слова не парились – носили прямо на тело кисейные платья свободного фасона ампир, а вместо атласных бальных туфелек ножки обували в с древнейших времен известные достаточно прочные даже для пробежки по усадебным дорожкам кожаные сандалии.
И лишь одно пушкинское «противоречие» этого места романа не можем точно объяснить ни Минкин, ни я: «ручей» и «озеро», к которым бежит по аллее своего имения Татьяна. В округе Тригорского есть, конечно, настоящее, природное озеро Маленец, но находится оно не у самой усадьбы, а лишь по дороге в нее из Михайловского. Правда, в самом Тригорском имеются аж три пруда. Это, говорите, не в полном смысле слова озера? Но такие рукотворные водоемы в барских имениях Пушкин и в других своих произведениях именует озерами. Правда, в случае с Тригорским при всей его скрупулезной точности он счел бы себя обязанным указать, к которому именно из этих прудов наша девушка Татьяна помчалась.
В Малинниках же на этот счет задумываться не приходится: пруд здесь всего один – тот самый, «с карасями», о котором упоминает известный старицкий краевед в материалах юбилейной пушкинской конференции 24 мая 1999 года. (Шитков А.В.. Усадьбы и судьбы. // «Я в губернии Тверской…» – Старица, 1999. С. 48) Стекающих же в пруд ручьев от родников на территории имения Вульфов, похоже, было несколько, на что указывают попадавшиеся Татьяне по ходу ее «кросса» романные «мостики». Самый, конечно, известный малинниковский ручей – в центре деревни, над которым уже более чем полтора века высится деревянная Троицкая надкладезная часовня.
Нет, романная Татьяна, конечно же, до малинниковской надкладезной часовни в своем «кроссе» не добегала. «Онегинская» скамья, на которую она, запыхавшись, «упала», должна стоять где-то на краю будущего усадебного парка с видом на живописную Тьму. Хоть к нашему времени эта речка обмелела настолько, что ее можно, говорят, перейти вброд и оказаться сразу на территории соседнего имения, у вульфовских родственников Вельяшевых.
Но зачем Татьяне по прибытии Онегина в Малинники было так далеко от дома бежать-то? Да затем, что ближе в усадьбе спрятаться негде – все вокруг пока пусто и голо: насквозь проглядывается из окон «смотрящего» на реку усадебного дома. Именно потому, собственно, и онегинская «проповедь» Татьяне возле парковой скамейки у родных и близких девушки не вызывает беспокойства. Когда Татьяна с Онегиным под ручку от этой скамьи «пошли домой вкруг огорода» и на глаза домочадцев «явились вместе», то из них

                …никто
Не вздумал им пенять на то:
Имеет сельская свобода
Свои счастливые права,
Как и надменная Москва...(VI, 79-80)

И действительно ведь, какая разница – у всех на глазах на пустом месте или в московской уличной толпе?
Таким образом, благодаря (или все же вопреки?) «придирчивому» столичному критику Александру Викторовичу Минкину истина практически установлена: имение романных Лариных – вовсе не псковское Тригорское, а тверские (старицкие) Малинники!
Впрочем, это и без минкинских антиаргументов в романе подтверждает масса, так сказать, косвенных улик. На невнимательный взгляд, они мелкие, незаметные, но в текстах Пушкина – всегда очень значимые. В своих произведениях, как и в рисунках своих графических дневников, он никогда не разменивается на мелочи, и если какие-то упоминает, то это – явно черты реальных мест действия и признаки имеющих отношение к сюжету предметов, а также свойства характеров и особые приметы прототипов персонажей его произведений.
Так, в создававшейся, в основном своем тексте, в Одессе в 1823-м году второй главе романа примечательны своей конкретикой строфы, характеризующие способ общения помещиков сельских мест, в которых по воле автора встретились и «от делать нечего» подружились Онегин с Ленским. Кстати, сам Пушкин эту главу датирует 1824-м годом, к концу лета которого и сам подобно Онегину оказался в деревне – в Михайловском. И, соответственно, в соседнем с ним имении Вульфов Тригорском.
Владимиру Ленскому, прибывшему во второй главе из знаменитого немецкого университетского (а также иллюминатского) Геттингена в свою деревню прежде Онегина, общение с не столь продвинутыми в науке и общественной жизни его здешними соседями уже успело поднадоесть. Несмотря даже на его серьезные намерения по отношению к Ольге Лариной, дочери одних из них. Пушкин констатирует:

Господ соседственных селений
Ему не нравились пиры,
Бежал он их беседы шумной.
Их разговор благоразумный
О сенокосе, о вине,
О псарне, о своей родне,
Конечно не блистал ни чувством,
Ни поэтическим огнем,
Ни остротою, ни умом,
Ни общежития искусством;
Но разговор их милых жен
Гораздо меньше был умен. (VI, 36)

Душой не привязанный в новых для него местах ни к кому из окружающих Онегин успел пресечь контакты со своими деревенскими соседями, что называется, на корню:

Сначала все к нему езжали;
Но так как с заднего крыльца
Обыкновенно подавали
Ему донского жеребца,
Лишь только вдоль большой дороги
Заслышат их домашни дроги: –
Поступком оскорбясь таким,
Все дружбу прекратили с ним. (VI, 33)

Стало быть, и предполагаемая тематика разговоров гостей Лариных в речи Онегина – исключительно из опыта общения наших молодых помещиков между собой. Если «сенокос» – тема вроде как без явной локализации, то уже «вино» (спирт) – актуальнейшая для картофельного тверского края технологическая идея. Благодаря винным и паточным усадебным заводцам как на дрожжах поднимаются доходы в ближних к Малинникам новоторжских Грузинах у господ Полторацких, совсем рядом – в берновском Глинкине у господ Лошаковых…
Еще крепче «привязана» к старицким местам онегинская «псарня». И не только потому, что здесь стоят вековые леса и, стало быть, – отличная охота. Всей округе известно, что один из здешних старших Вульфов, берновский помещик Иван Иванович, не только страстный охотник, но еще и заводчик – у себя в имении разводит особую породу охотничьих собак, именуемую вульфовской гончей.
«Горячеет» от нашего приближения к догадке – аспект тематики романных деревенских соседских разговоров, сформулированный поэтом как «своя родня». Весь секрет здесь – в слове СВОЯ. Тема частых разговоров соседей должна быть, по крайней мере, обоюдоинтересной: кому нужны даже секреты людей собеседникам не знакомых? Фокус в том, что здесь, в малинниковской округе Берновской волости Старицкого уезда, все соседи-помещики – самая близкая родня, буквально родные братья и сестры покойного мужа Прасковьи Александровны Осиповой-Вульф Николая Ивановича Вульфа.
В Бернове живет семьей вышеупомянутый Иван Иванович Вульф. В Соколове – Петр Иванович. В Павловском – Павел Иванович. В Курово-Покровском – Наталья Ивановна Понафидина (в девичестве Вульф). В Марицыне – Наталья Ивановна Вельяшева (Вульф). В Кушникове – мать Анны Керн Екатерина Ивановна Полторацкая (Вульф)… Все они получили после смерти родителей свои доли наследства, но мало кто из них удовлетворен этим разделом – десятилетиями судятся друг с другом. Так что есть им всегда в этом плане о чем друг с другом потолковать-посудачить. И появление Онегина у Лариных их всех не могло не, как пишет Пушкин, «развлечь» – как-никак единый клан, люди в судьбе Татьяны (а заодно и усадьбы Малинники!) заинтересованные.
Ленский же в этом смысле – сирота и единственный «богатый» наследник своих родителей. Ему малоинтересны как своя дальняя родня, так и дворянские усадебные промыслы. На языке у него, понятно, – то же, что и на уме: невеста его Ольга Ларина и лишь потом уже – антураж ее окружения. Но Онегин из разговоров с Ленским об окружении Ольги умело «выуживает» главное:

«Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая, русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лен, про скотный двор…» (VI, 51)

Вот нам и дальнейшая конкретика окружающей Лариных и наших молодых друзей среды: «дождь, лен и скотный двор». То есть, тематика, вполне характерная для «вечных разговоров» помещиков русского европейского северо-запада. Причем, как Псковской, так и Тверской губерний. Стало быть, той же пушкинской близкой приятельнице, помещице П.А. Осиповой-Вульф в его романе вполне с руки размышлять о перипетиях капризно-кислой, не способствующей вызреванию зерновых летней погоде тверских краев. И о видах на урожай самой распространенной в ее Старицком уезде Тверской губернии культуры – льна. И о трудностях из-за все тех же неумеренно частых в этом регионе летних дождей заготовки на зиму кормов для скота. Для нее все это архиважно, потому что именно тверская половина вульфовской вотчины обеспечивает основной доход, дающий ей возможность содержать то же ее псковское Тригорское.
Еще откровеннее в отношении Вульфов пушкинский романный «прикол» «простая, русская семья». Во-первых, Вульфы – пусть и обрусевшие, но все же немцы. Во-вторых, люди они очень непростые даже для дворянского слоя: по линии матери относятся к знатному роду Муравьевых. Все мужчины-Вульфы – бывшие если не придворные служащие, то, по крайней мере, лейб-гвардейские офицеры; женщины – высокообразованные и начитанные, говорящие на нескольких иностранных языках. В общем, все – с большим гонором и амбициями.
«К гостям усердие большое» – тоже тонкий пушкинский «прикол» на предмет тригорского гостеприимства, которое оказывает ему лично Прасковья Александровна в далеко не сразу проясненных им для себя меркантильных целях – женить-таки его на своей старшей дочери Анне Вульф.
Особой конкретики романный штрих – «варенье». Почему из всех разнообразных угощений деревенских поместий Онегин-Пушкин выделяет именно варенье? Или его там заготавливают на зиму не повсеместно, а только в имении Лариных? Или у Лариных варенье какое-то особенное: «фирменное»? А ведь и действительно, оно у них – не как у всех: исключительно ягодное – малиновое. Потому что в их старицкой усадьбе, как уже было отмечено, сад еще только начинает закладываться. Исправно плодоносят одни оставшиеся от дедушки с бабушкой разросшиеся на воле за ряд бесхозных для имения лет плантации малины, некогда давшие и деревне название Малинников.
Процесс гостеприимства у Лариных в начале третьей главы романа вполне соответствует «прогнозу» Онегина:

Поедем. –
Поскакали други,
Явились; им расточены
Порой тяжелые услуги
Гостеприимной старины.
Обряд известный угощенья:
Несут на блюдечках варенья,
На столик ставят вощаной
Кувшин с брусничною водой,
.............
.............
.............
.............
.............
............. (VI, 51)

Далее в тексте идут, как видим, не раскрывающие до конца тайну места, где происходит действие, аж шесть строк отточий. Похоже, что Пушкин и не собирался дописывать эту строфу. Ну не подробное же меню этого застолья он там предполагал для нас излагать! Нарочитая недомолвка – знак того, что в этом месте читателю следует остановиться, наконец, задуматься и во всей полноте материала догадаться о недостающей конкретике самостоятельно по вышеприведенным авторским подсказкам. Пушкин считает, что для заинтересованного читателя высказал их уже вполне достаточно.
И действительно, по «бруснике» он уже должен был понять, что вокруг имения Лариных – леса. Значит, имение это находится где-то в российской глубинке, а из таковых Пушкину на момент написания этой главы знакомы лично или заочно, как мы уже отметили, только две – псковская да тверская. В следующей строфе – еще пущая детализация: кусты-ягодники: «визитная карточка» Малинников, тверского имения П.А. Осиповой-Вульф.
И сама Прасковья Александровна – здесь же, рядышком с характерными для ее малинниковского имения ягодными «кустами» соседней строфы. Под ироничным взглядом Пушкина она – весьма прижимистая хозяйка с наивными «немецкими» экономическими хитростями:

В саду служанки, на грядах,
Сбирали ягоду в кустах
И хором по наказу пели
(Наказ, основанный на том
Чтоб барской ягоды тайком
Уста лукавые не ели
И пеньем были заняты:
Затея сельской остроты!) (VI, 71)

Как и сам считающий себя связанным обязательством жениться на своей возлюбленной Екатерине Бакуниной (Об этом см. мою книгу «Пушкин – Тайная любовь» – М.: АСТ, 2017. – 416 с.) и вовсе не влюбленный в Анну Вульф Пушкин, опытный Онегин визитом к Лариным нисколько не воодушевлен. После их сладких угощений как-то сразу смекает, что и сам он подобно Ленскому в тех же «экономических» соображениях хозяйки Малинников рискует попасть на ее учет»: счесться подходящим женихом для ее второй взрослой дочери, Татьяны.
В разговоре с Ленским на обратном пути Онегин вовсе не из празднословия ассоциативно увязывает с деревенскими сладкими угощениями мать-Ларину:

А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка;
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда. (VI, 52-53)

На самом деле Пушкин здесь словами «милая старушка» тонко «подкалывает» в 1825 году, когда происходит романное действие, свою 43-летнюю подругу – «простую» высокообразованную дворянку с большими претензиями Прасковью Александровну Осипову-Вульф (в девичестве Вындомскую,1781-1859). Она старше поэта на целые 18 лет, вполне годится ему в матери. Однако не смущается на первых порах их знакомства на полном серьезе считать себя достойной любовницей его, всего-то 25-летнего…
И все вышеперечисленное – не какие-нибудь легенды и предания, а собственные слова и мысли автора романа. Таким образом, хоть сейчас принимайся расставлять музейные таблички с пушкинскими романными строчками едва ли не у каждого куста, куртины, мостка, скамейки, беседки в новом очень привлекательном для любящих и зачастую наизусть знающих пушкинский роман российских и иностранных туристов объекте показа на Пушкинском кольце Верхневолжья, в усадьбе Вульфов Малинники. Что в данный момент возможно, увы, все еще лишь виртуально…