Старатели

               

        Солнце, расположившись прямо посередине неба, в упор смотрело на кепки рабочих, будто пытаясь просверлить их насквозь своим немигающим настырным лучом. Люди, как муравьи, обливаясь потом и непрестанно матерясь, копошились внизу.
        Один из них, маленький и худенький старичок, в котором неизвестные источники рождали неуемную энергию, Петр Иваныч, носился по строительной площадке, отдавая приказы исключительно крича, размахивая руками (а если б мог, добавил бы и ноги).  В его распоряжении находились трое: подросток  Саня, его сын пятнадцати лет, такой же низенький, такой же худенький,  с костлявой поверхностью черепушки и голым торсом, в виде канцелярских счетов, абсолютно лишенных растительности. Саня отвечал за своевременное удаление мусора со стройплощадки. В реальности мусор валялся, где попало, а подросток просто искал место, в котором его не мог достать вездесущий папашка и  в найденном укрытии тайком  курил дешевые, мятые сигареты. В перерывах между перекурами, он  глазел на то, как роет котлован огромный экскаватор. За рулем сидел детина с плечами, размером не меньше площадки маленькой детской табуретки. Детину звали Игорек. Он, улыбаясь во всю ширину своего квадратного личика, легонько перебирал многочисленные рычаги и, с удовольствием подмигивал Саньке то одним своим подкасывающим глазом, то другим. Четвертый, ровесник Петру Иванычу, вечно возился с железными трубами, постоянно сверял что-то в чертежах и схемах, говорил исключительно матом, но, по природе своей, был крайне добродушен и отзывчив. Санька вис на нем, если не был занят цигарками. Игорек, когда сходил на землю со своего земледробильного лайнера, похлопывал его по плечу, отчего дедок вздрагивал всем телом и уходил в песок по шнурки. Кто его прозвал дедком оставалось тайной. Однако, прозвище это он носил давно и с удовольствием и любил его, как любят старую, уже рваную, но близкую душе рубаху.
         Артель заколачивала деньги. В дальние земли их послал исключительно корыстный интерес. Они прокладывали трубопровод неизвестно ради чего. Правда, цель сего мероприятия их занимала не сильно, каждый вечер они, садясь вокруг костерка, оглядываясь на примолкший экскаватор, считали прибыль. Производить сложные арифметические действия было труднее, чем копать землю. Игорек даже не пытался родить ответов, гоняя морщины по безоблачному лбу, почесывая затылок и щуря косые глаза, он всем своим видом показывал, что принимает посильное участие в процессе. Петр Иваныч играл роль идейным вдохновителя. Носясь вокруг, он то и дело выкрякивал:
-Пять километров! Не забудьте, пять километров! – и для пущей убедительности, подпрыгивал -Не забудьте!
 Главным счетоводом  был Саня. Тыча толстым пальцем в крохотные кнопочки калькулятора, заикаясь от важности возложенной на него ответственности, он комментировал свои действия вслух:
- Триста пять на сорок…Это 12200. Почем щас доллар, Петр Иваныч?
Петр Иваныч подпрыгивал:
-Был тридцать пять и сорок два.
-Так тридцать пять или сорок два?
-Дурак ты, что ли, Саня?! Тридцать пять целых и сорок две сотых!
- А что с ними надо: перемножать или делить?
Петр Иваныч задумался. Оглядев окрестности в поисках подсказки, робко предложил:
-Наверное, перемножать, Сань?
Саня засучил пальцами и через пару секунд выдал:
-Че-то не то, Петр Иваныч! – Сгрудившись над дисплеем калькулятора, мудрецы гипнотизировали цифры.
-А  ты че на че умножал?
-Ну…Это… Тридцать пять на сорок два,  как вы и сказали, Петр Иваныч!
 Ответом прозвенела громкая оплеуха.
-Дурак ты, Саня!
Дальше шли нецензурные виражи. Санька, нахохлившись, пошел искать лед, чтобы приложить к несчастному затылку. Петр Иваныч гундосил матом себе под нос о бестолковости молодежи, когда над их головами раздался бас Игорька:
 -Мужики-и-и..- звук переливался не типичными для баса обертонами, временами срываясь на хрип, временами на визг: подь сюды, мужики!
Народ, заподозрив неладное, побросал свои дела и ринулся к Игорьку. Санька даже забыл контролировать обиженное выражение  на простодушной мордашке. Подлетев к котловану, мужики замерли на краю. Игорек к тому времени с несвойственной ему живостью выкатился из кабины экскаватора, влившись в ряды своих братьев. На пару минут над котлованом повисла тишина, перекрещиваясь с тенями от разнокалиберных мужских фигур.
-Ух ты…- выдохнула одна из теней голосом Санька – Кла-ад…
На дне ямы  из-под земли нарисовался угол огромного ящика. Художественно окруженный со всех сторон волнами песка, он гордо вздымался, вознося свой громоздкий торс к воле, словно хотел освободиться наконец из плена. Громоздкий и тяжелый, он смял подцепивший его экскаваторный ковш, как бумажный стаканчик. Он, казалось, вот-вот уйдет в песок, словно в воду, но, пустыня, видимо была надежней океана и, крепко держа в своих объятиях сокровища, она не давала им уходить на дно.
         Убедившись, что сундук отлично держится на песке, народ , не сговариваясь , попрыгал в котлован, не шибко думая о том, как он будет выбираться оттуда и наперегонки, увязая в песке, побежал к  находке. Добравшись до сундука, жадно пыхтя и возбужденно крича друг на друга, армада слаженно и быстро, что отнюдь не являлось ее отличительной чертой, начала выкапывать ящик. Лихорадочные усилия увенчались успехом через пару минут и вновь, смахнув с крышки последнюю легкую дорожку из песка, мужики удивленно захлопали глазами: в пылу они не заметили, что сундук оказался вовсе не сундуком. Перед ними во всем своем мрачном великолепии стоял саркофаг.
-Гроб… - то ли радостно, то ли испуганно присвистнул  Санек.
-Ясно, гроб – пожал плечами Петр Иваныч, почесывая затылок, в   недоумении и непроизвольном почтении перед усопшими любых конфессий.
            Вырезанный из массивного камня, с красивыми округлыми полосками, скрадывавшими резкость острых углов, огромный, тяжеленный, гроб тем временем невозмутимо красовался в центре образовавшегося круга. Крышку его украшал огромный выпуклый цветок на длинном, во всю длину гроба, стебле, с шипами, с жилками на изогнутых листьях, даже с настоящими драгоценными камнями -  каплями росы, которые, казалось, вот-вот сорвутся с бутона, сделанными из прозрачного хрусталя и блестевшими на солнце даже сквозь покрывавшую их пыль.
- У него даже ручки есть! - загукал Игорек, ласково гладя мрамор.
- И ножки! – радостно откликнулся Саня, запустив руку в песок и обнаружив характерные выступы на дне.
 Главным украшением усыпальницы помимо полураспустившейся розы, был, конечно, цвет камня: темно- зеленый, глубокий, с мерцанием, которое, казалось,  шло изнутри, пробиваясь через серую вуаль вековой пыли, неровным слоем покрывавшей гроб, словно траурное кружевное покрывало. Боковую поверхность саркофага несколько раз обвивала длинная, на первый взгляд, бесконечная строчка. Неизвестные, странно написанные буквы складывались в слова, слова - в аккуратные ленты, траурной змейкой струящиеся по спинке гроба. и этот молчаливый свидетель чьего-то безутешного горя, в свое время принявший на себя чьи-то слезы и объятья сейчас, казалось, сам изучал людей, стоявших вокруг него, пытаясь понять: стоит ли открывать им свои тайны. Над ним раскинулось небо двадцать первого века. Над ним повисли, напряженно задумавшись о вечности, четыре небритых, дурно пахнущих  и сквернословящих оборванца. А он, красавец, даже сейчас выглядел королем: монументальным, мощным, трагическим темным пятном, поблескивающим слезами их горного хрусталя на крышке сквозь тонкий шифон времени на фоне рыхлой, без конца и края пустыни, такой, вроде бы непрочной субстанции, как песок. Но как эффектно эта рыжая ненадежная субстанция  оттеняла его силу и его тайну!   
       Рабочие описываемого нами сорта не отличаются безмерной любознательностью. Очень быстро интерес к любованию эстетическими изысками иссяк, уступив место практическим соображениям.
-Тащи лом, Санька! - скомандовал Петр Иваныч и вся компания в ответ на призыв поскакала за подручными взламывающими инструментами.
        Крышка не поддавалась долго. Несмотря на видимое отсутствие замков, она намертво впечаталась, словно камень имел свойство врастать в камень. Трещал лом, безжалостно откалывая куски монолита. Пару раз железо соскальзывало с узкой щелки, которую удалось приоткрыть: один раз Санька сбил кусочек листика с крышки, другим ударом Игорек случайно выбил хрустальную росинку - она, подлетев, невыносимо ярко сверкнула на солнце и, дважды перевернувшись, упала в песок, моментально утонув в его глубинах, как в море. 
        Наконец, произведя тонкий математический рассчет, они приложили все силы к одной точке, поднатужились. Камень крякнул, саркофаг приоткрыл свою пасть и крышка с медленным скрежетом съехала прочь.
        Мужики уже в третий раз за последний час окаменели. Санька, автоматически ожидавший вони, зажал нос рукой да от изумления забылся и не отнял черных пальцев от лица. Из гроба пахнуло чем-то приятным: смесью тревоги и вожделения. Где-то в глубинах этого микса проскальзывал призрак мускуса, будоража в недрах подсознания непристойные желания. Аромат слоился, с каждым вдохом проявлял разные нотки: то легкой, похожей на воздушный поцелуй лаванды, то пряного, тревожащего дикие инстинкты сандала, то опутывал дразнящим желания жасмином. Чудесное облако почти осязаемо взвилось вверх и растаяло в воздухе, ошеломив искателей приключений. Им не были знакомы ни названия, ни, тем более, запахи, однако эффект, произведенный ароматом они не могли не оценить.
-Во… покойнички…- пробасил Игорек, очерчивая круг ожившим кончиком носа. Туман над гробом рассеялся, хотя он мог быть просто плодом взбудораженного предыдущими событиями воображения. Так или иначе, жадно припав дрожащими руками к распахнутому гробу, растерявшие остатки благоразумия где-то на вершине котлована, мужики онемели в очередной раз.
        В гробу лежала девушка. Мало того, было полное впечатление, что легла она сюда от силы полчасика назад, так, отдохнуть слегка. Юная, нежная, осыпанная белыми розами и лилиями, казавшимися только что сорванными с куста, она спорила своей красотой и свежестью с цветами  и в этом споре не было победителей.  Работяги, может и встречали бы такие типажи, кабы были приобщены к искусству, да только представители наблюдаемого нами квартета не имели среди своих слабостей склонности к эстетству - тем сильнее было их изумление. Видевшие в своей жизни только простых и доступных их пониманию  представительниц женского пола, они были огорошены чудесным образцом, преподнесенным им судьбой.
Девушка была маленького росточка - гораздо меньше, чем гроб, и все пространство от ее тела до каменных стен было выложено цветами. На их белом фоне ее личико казалось нежно –бежевым, с легким розовым  румянцем на скулах, словно от стыда перед четырьмя взрослыми  беззастенчиво глазеющими на нее мужиками.  «Такие бархатные нежные щечки даже у живых встретишь не часто» - подумал Санька с жалостью, ему не шибко свойственной и взгляд его скользнул дальше: к маленькой черной родинке на подбородке, выше,  к губам, ярким,  как вишня, без единого намека на искусственную окраску, живописно изогнутым в серединке, с мягкими углублениями в уголках, сомкнутыми в жесте, предшествующем невинному поцелую. Носик ее был тонкий, с четко прорезанными ноздрями, с легкой едва заметной горбинкой. От его основания, у лба разлетались в обе стороны четки черные линии бровей, огибая закрытые глаза. Ресницы - длинные, изогнутые, иссиня черные были плотно сомкнуты. Лоб окаймляли  мелкие волны черных бесчисленных локонов, разделенные на четкий пробор, аккуратно уложенные, не шелохнувшиеся даже во время манипуляций с гробом. Она была одета в белое платье, такое прозрачное, что тело, просвечивающееся сквозь ткань придавало материи бежевый оттенок. Грудь ее была высока, видимо поэтому, руки ее скрестили на животе: одна узкая ладонь лежала рядом с другой, чуть касаясь друг друга кончиками пальцев, широкие рукава оставляли видимыми глазу только кисти и в просвечивающихся под прозрачной кожей венках, казалось, еще бежала жизнь. Вряд ли рабочие делали себе когда-то маникюр, но слово это в их пассивном словарном  запасе нашлось: ее пальчики действительно украшали ногти – длинные, выпиленные в виде миндаля, покрашенные в ярко красный цвет. Такой же, как и ногти на ножках:  на узких, маленьких стопах, обложенных цветами.
          Вначале поражало странное ощущение жизни: оно сковывало  страхом, потому как все реально понимали, что перед ними – труп. Но это грубое слово напрочь не вязалось в сознании с той прелестницей, что, такая покорная, лежала перед ними. Казалось, что она спит,  что ее ресницы только что вздоргнули, ноздри сейчас осторожненько втянут воздух, губки разомкнутся. Казалось, что жизнь бьется, только очень робко - в ямочке между ключицами и вот-вот глубокий вдох приподнимет грудь, растягивая прозрачную сорочку. Казалось, что пальчики с тонкими ноготками  сейчас сомкнутся. Игорьку даже казалось, что он видит, как вздрагивает сосудик на ее стопе. Красота ее делала стороннего наблюдателя рабом, трогая самое возвышенное в заблудших душах. Однако в окруживших ее ребятах тонкости было немного- восхищение юностью и изяществом крайне быстро уступило место другой, более приземленной причине восторгов.
          Девушку украшали не только юность и цветы. Третьим, заключительным аккордом убранства служили драгоценности. Рабочие и сами понять не могли, как они не увидели этого раньше. Словно кто-то закрыл им глаза на золото, позволив полюбоваться чистотой и невинностью. Вновь прозревшие, еще плотнее сошлись они над гробом, в глазах появился дьявольский, еще совсем крошечный огонек, рожденный алчностью. Он не предвещал ничего хорошего, но пока он был слаб, они смогли еще раз оценить любовь древних к изяществу.
            Девушка была с головы до пят украшена. Наверное, вес ее цацек в хорошие времена превысил бы ее собственный вес. На лбу лежало что-то, чему рабочие не знают названия: несколько тонких золотых нитей, сплетенных в красивый узор, и от каждого маленького фрагмента этого узорчика свисала тоненькая косичка, с золотым медальоном на конце. Все это великолепие убегало к вискам, пряталось в черном море волос и неожиданно проглядывало среди прядей, извиваясь в толстых косах. В ушах, как положено, висели серьги в виде огромных странных птиц, зацепившихся когтем за  дырочку в ухе, висевших вниз головой, растопырив крылья, напичканные алмазами, держащими в клюве извивающуюся тонкую золотую змейку с мерцающим темным рубином вместо глаза. Шею обвивало ожерелье в виде плюща, естественно из золота, с выпуклыми резными листиками, со спиральками усиков, со стрекозами, присевшими на его побегах. Вся это растительность и живность спускалась на грудь, где в сети ловко вплетались неизвестного сорта цветы из алых и зеленых прозрачных камней и крошечные божьи коровки.
-Мать моя! – ахнул Петр Иваныч, от  неожиданности без мата.
         На фоне этого великолепия спираль из алмазных горошин, обвившая рукава девушки, выглядела банально. А вот на кистях взгляд застывал вновь. Каждый палец венчали кольца. Тонкие, толстые, широкие,  узкие, витые и не очень, по одному, по три и по пять сразу, иногда занимающие всю фалангу. На среднем пальце правой руки - перстень с огромным, в четверть кисти камнем в виде полумесяца: молочно- голубого, с каким-то очень вольным желтым отблеском, который то появлялся, то исчезал, кидая блики на соседей. От перстня веером разлетались тонкие золотые цепочки с мелкими звездочками на звеньях, сетью покрывая нежную кожу ладоней, тонкие пальчики и яркие ногти. Стопы были украшены без претензий: несколько золотых колец на изящных пальчиках, на лодыжках несколько браслетов - широких, плоских, исписанных непонятными буквами.
          Мужики, вцепившись в стенку гроба, изогнули спины, втянули головы в плечи: они были похожи на хищника перед прыжком: то же тревожное ожидание в позе, та же рассчетливая работа ума, тот же жестокий блеска в глазах.
          Девушка, как и прежде, не оживала. В последний раз переглянувшись, мужики вдруг с диким рычаньем одновременно нырнули внутрь саркофага, протягивая дрожащие руки куда попадется, хватая, что придется из сокровищницы. Срывались монеты со лба, цепляясь за косы. С треском лопались золотые цепочки и пряди волос, отрываясь с кусочками кожи. Мониста, звеня, разлетались  в разные стороны. Вырывались диковинные птицы, когтями раздирая мочки. В одну горсть сгребалось ожерелье на шее и груди, с хрустом ломая прозрачные крылья стрекоз,  давя божьих коровок, и мощным рывком  сминалось, как мокрица на грядке. Летели в разные стороны алмазные бусины, потому что нити, на которые они были нанизаны истлели. Мужики свирипели и хватали, не глядя, браслеты на ногах и вырывали пальцы прямо с кольцами. Хрустели кости, трещала рвущаяся кожа, податливая, как старая бумага. Обезумевшие грабители, уже забравшись в гроб,  ползали в поисках бусин и монеток, наступая ногами на то, что еще пару минут назад так потрясло их воображение, выкидывая из гроба цветы, скрывавшие за своими бархатными телами сокровища. Им было недосуг заметить, что лилия, со злостью выкинутая Игорьком за плечо, беззвучно  поднялась  в воздух, замерла на секунду и вдруг рассыпалась. Вниз тонкой струйкой упал серый невесомый пепел, попудрив Санькино плечо. Неведомо от чего: то ли от времени, то ли от соприкосновения  с воздухом, то ли от обиды за неслыханное грабительство на глазах стали сереть и превращаться в прах цветы, поблекло лицо красавицы, словно кто-то выключил лампочку внутри нее. Кожа покрывалась легкой серой дымкой, запали глаза, щеки, опустилась грудь, четко выделились межпальцевые промежутки на кистях. Теперь труп действительно напоминал труп. Волосы не блестели: всклокоченные, растрепанные, безжизненной паклей окружали голову, и даже легкий ветерок, качающий волосинки, не мог вдохнуть в них жизнь. Губы не взывали к поцелую: почерневшие , заостренные, крепко сжатые - ни с юностью, ни с эротикой ничего общего не имеющие. Ткань платья в пылу была разодрана в клочья и уже выглядела не тканью, а рваной неряшливой, пару сотен лет нестираной паутиной. Тело с каждой секундой становилось все суше и чернее и вдруг  стало рассыпаться, бесшумно стремясь  тонкими струйками праха на дно  саркофага. Сначала обнажились мышцы, потом и они сухим водопадом прошуршали вниз, открывая взору скелет. Анатомы знают, что как бы прекрасен человек не был, в костном наборе эстетики мало. Впрочем, через несколько секунд и от костей остались только горки цвета перца с солью.
И только сокровища, целые и невредимые, сияли в грубых грязных мужских руках, поблескивая на южном солнце сломанными крыльями стрекоз и хрустальной росой на диковинных цветах.

                2005г