Герои спят вечным сном 90

Начало
http://www.proza.ru/2017/01/26/680
Предыдущее:
http://proza.ru/2020/08/18/922


ГЛАВА ДЕВЯНОСТАЯ
РАЗГОН

Лукавый не ест, не пьёт и не спит, а всё в бездне живёт, потому что у него нет смирения
 Преподобный Анатолий (Зерцалов)

 
Слова порой прыгают от смысла к смыслу, как львы по тумбам дрессировщика, усаживаются в самые неожиданные комбинации, а иной раз даже нападают на людей.

- Жить надоело! – рявкнул Сулимов, и облака упали с неба. Ну, может, не все рухнули, какое-нибудь осталось висеть. Артём Соболев, ехавший вслед за медицинской подводой, опоздал с ними определиться, потому что увидел то, чего не бывает. Явившийся на пустом месте Данилыч, осадив коня, с размаху кончиком плети выбил папиросу из пальцев медички, которая мигнуть не успела, ни то, что затянуться второй раз.

- Как вы смеете! – Гневно (так ей представилось), на самом же деле беспомощно снизу вверх глянула на обидчика Ирина Евгеньевна. – Что это значит?

- Встать. – Почти прошептал Сулимов. – Встать! – Повторил он, не дождавшись исполнения приказа, и произнёс до того внятно, что даже головной конь остановился. Медичка вставать и не подумала: - Кто вам позволил!– выговорила она медленно, с достоинством.

«Однако, не на ту напал!» - Возрадовался потехе Артём. Фомичёвский выступ. Дорога торная. Возы – ажник четыре в ряд. Уходящие в ночь мужики не успели уснуть, а «хлеба и зрелищ» не в одном древнем Риме желают, поэтому – полный амфитеатр.

Сгорел сарай, гори и хата. На третьем окрике Сулимов помог медичке плетью: свил петлю, поддёрнув кверху голову, и ослабил хватку, едва глаза непокорницы вылезли на лоб.

- Стоять! – Сардар посредством инвектив припечатал к месту результат священнодействия арканом. – Вниз, твою ненадо! Руки по швам! Стоять ровно. Фамилия?
- Дашевцева, - пролепетала Ирина Евгеньевна, догадавшись, наконец: Сулимов не шутит. – Простите, но я не понимаю, что произошло.

- Не понимаете? – Скорчил Данилыч глупую гримасу. – Не понимаете. В таком случае, вон отсюда. Пешком. Обратно. Туда. И чтоб я вас больше здесь не видел. Никогда не видел, понимаете?
- Нет.

«Будьте осторожны с терпеливыми людьми, - вспомнил Артём слышанное где-то и притаился. - Когда у них кончается терпение, они сжигают порт, а не корабль».
- Глущенков! – Гаркнул Сулимов в лицо своевременно явившемуся Стёпке. – Кто комплектовал отряд! Что здесь происходит? Махновщина, лять! Чья зазноба? А!

- Из Москвы, Товарищ командир. – Первое, чего на душу легло сказал Степан. – Медсанчасть, видите?
- Вижу. – Сулимов, беседуя со Стёпкой, краем глаза приметил брезгливую мину в лице барышни, окончательно и бесповоротно поняв, что тенденции там лишены изменений, и маразм продолжает крепчать, перейдя в терминальную стадию. - Как по-твоему, - спросил, - у них в Москве дуры совсем перевелись? То-то. В оба гляди! Приказываю обыскать её, убрать! Зажигалки, спички, прочую дрянь!

- Есть! – Козырнул Стёпка, и Сулимов подивился выправке не служившего в армии крестьянина. «Иррегулярные, даже не казаки! - Ухватил он глоток радости в отвращении. – С молоком матери впитывают навык. Не Государева повинность исполнялась родом Детинцевых из века в век, а негласная услуга: воинов для секретных поручений куда надо поставлять (и воительниц между прочим). Одна Даната чего стоит! Этот был бы на хорошем счету во все времена у всех правителей».

Не следует подставлять голову под брошенный посыл, ведь как любой порядочный бумеранг, он бьёт по затылку своего владельца куда сильнее, чем по жертве, в которую был запущен. - Разрешите предложение? – Вопреки вселенской мудрости сказал Стёпка.

- Предлагай.
- Коли дура, так ведь её и тут нельзя оставить. Позвольте – до поста?
- Позволяю. Если что, ты у меня пойдёшь под трибунал. Согласен?
-Так точно, - подтвердил Стёпка решимость, неуловимым жестом добытчика «языков» вытряхнув из Ирины Евгеньевны табачные изделия и огненный припас.

- Ого! – Не удержался от комментария Артём. – Прометейка прям, а не докторша: осчастливит человечество, и печень без болей.
- Проверь тут! – Кивнул на подводу Артёму Степан и пошёл в голову обоза, переставляя, словно шахматную фигуру, очень сильно возражающую против переселения «прометейку». Сулимов пальцами растёр кадык, глянул кругом, будто стряхивая наваждение.

- Ведь и вы приказ нарушаете, товарищ генерал, тронула его стремя Люба. – Не велено вам сердиться.
- Милая! – Коснулся плеча женщины Сулимов. – А и нарушаю. Не приказ нарушаю – обещание, что гораздо хуже. Простите Бога ради. Одно неповиновение корень другому, и вообще – рыба – она с головы, знаете ли, да. Благодарю за науку, так-то вот.

- У ней прощение надобно просить, захолодев сердцем, вымолвила Люба.
- Да что вы! О чём вы! У Господа за сквернословие – обязательно. Эти же вольнодумцы! Гибелью чревато. К лошадиному хвосту нельзя подпускать, ни то что рассусоливаться с ними.

Ирина Евгеньевна всё-таки оказалась смелой женщиной, Потому что, усевшись, куда водрузили, обратилась с вопросом к Еремею:
- Скажите, разве здесь никто не курит?
- Почему же? – отвечал пасечник, - курим, и табак у всех водится.

- Я этого не заметила.
- Чего?
- Чтоб курили.

- Не час, вот и не заметила. Курят от мошки, на холоду, с большой усталости, в землянухе против плесени, для уюта тоже курят. А так, чтоб соску туды-сюды мусолить, - пустое дело, бестолковое. А уж в дозоре! На зверя не стоит дымному идти, ни то что на человека. Да ещё если приказ… Господи, оборони от эдакой напасти.

- Ведь нет же никого! – Настоятельно воскликнула Ирина Евгеньевна.
Еремей потупил взгляд и умолк, будто бы занятый поиском причины поскрипывания переднего колеса.



***

- Дмитрий Данилыч! – Валерка встал в телеге так, чтобы поймать прямо устремлённый взгляд генерала. – Скажите пожалуйста!
– Что тебе? - По всему видать, очень занимателен для мальчика вопрос, и Сулимов придержал коня.

– Скажите, - единым духом выдохнул Валерка, - разве можно этот диктант без ошибок написать? И почему вы считаете, что Эдисон безграмотный?
- Кто? – Переспросил Сулимов. – Эдисон, говоришь? Совершенно безграмотен и глуп, как сивый мерин.
- А диктант?
-Без ошибок – вряд ли. В данном случае – совсем нельзя.

- И как же? Написал ведь!
- Очень просто: он его увидел.

- Увидел! Увидел! Подскочил на соседней подводе Вася Деменков. – Я видел, когда он увидел! Ребята третьего дня двойник принесли, Совёнков положил мамке на стол. Мишка любит там копаться. Ругают его за это, да вот ведь!
- То есть как! – Переспросил Валерка. – Три дня назад? Он глянул на лист и всё запомнил?

- Да. – Подтвердил Сулимов. – Я тоже взглянул непосредственно перед диктовкой. Я этому специально учился, долго учился, надо сказать. Навык фотографического запоминания документов немалых усилий мне стоил, поддержание навыка - втрое больших. А Эдисон! Походя, даже не придав значения, увидел чрезвычайно сложный текст и вспомнил при первой же надобности. Представляешь! Генеален сукин кот! И бездельничает, вот ведь, обормотское отродье! Ну ладно, ушастик, слепой сказал «посмотрим».

- Вы думаете, книжка поможет?
- Должна помочь. Это для нас с тобой она – просто книжка. Ему же – путеводитель в настоящую жизнь, в исполнение мечты, лежащей далеко за пределом допустимого. Там ведь каждое слово обоснованно. На целый век, почитай, опередил научную мысль калужский чудак и более того. А малый-то наш о ракетах, видать, тоже задумывался, и вдруг – выкладки. Сбыточная мечта. Ну-ка ты! Куда он денется. Не помер бы от счастья. Теперь уж в себя поверил, в настоящие возможности. Землю будет рыть, ни то что в школу пойдёт. Книжку же я ждал полгода. Вот как. С последним самолётом прислали. Поэтому усадить за парту Эдисона раньше вряд ли получилось бы.

- Вот и правда. – Валерка, не ведая, что творит, сунул палец в рот. – Ведь и да. Я обратил внимание: он писал чуть первей, нежели вы диктовали.

Ребята притихли, озадаченные величием минуты. Сулимов ощутил под несуществующей ладонью Мишкину башку – «глупый лохматый шар, который следует оторвать за ненадобностью, как предмет избыточный», утонул пальцами в нежнейшей паутине волос цвета спелого льна, поймал за ухом тонко пульсирующий живчик. – Обормошенька! – Прошептал. – Я тебя!

Подумать только! Вася дар речи потерял, представив на одно мгновение, каких усилий стоило Данилычу, кого понадобилось уговорить, чтоб в лютом бытовании второго года войны для безвестного мальчика нашли и переправили через фронт книгу о космических полётах, и что это за страна, где такое делается!

Как сформулировал великий циник-гуманист Черчилль: «Я не могу предсказать вам действия России. Это загадка, завёрнутая в тайну и помещённая внутрь головоломки; но, возможно, есть ключ. Этот ключ - русский национальный интерес».

Время спустя Ганс прочёл афоризм хитреца и сумел нечто сопоставить, а теперь понял, о чём мальчики спрашивают Дэми. Конечно, феномен зрительной памяти у него отсутствует, но слово «Циолковский» запомнилось. «Изобретатель», - сказала о Циолковском Нина. Про Эдисона ничего не смогла сказать, потому что Мишкино прозвище возникло после того, как под его чутким руководством на хуторах возродилось электричество и телефон. Зато подробно объяснил сыну Томас Бастиан, кто такой Циолковский, а через полтора десятка лет, средь прогремевшего тоненьким попискиванием на весь мир осеннего дня, далеко-далёко от космодрома Байконур и Палешанских болот двое немцев, независимо друг от друга, помянули изумлением лопоухого «Эдисона» и его наставника.

 

***

- Уберите. Кончится пузырёк, следует вынуть иглу. Это я отнесу в автоклав. - Земпелин тихо прикрыл дверь и, заглянув к Шиммелю, отправился по своим делам. Майор уверен - персоналу незачем считать, сколько времени был он в докторском домике. Свёрток? Всё время директор носит свёртки – кто бы удивился тому.

Нина сквозь пульсирующий звон слышит, как Мюллер шлёпает тряпкой, гремит ведром. Заводной в усердии, санитар (пока по стеклянной трубке бегут капельки) до блеска отдраил и комнаты, и коридор, и крыльцо. Шиммель спит. Он всё время в полудрёме. Шлютер, едва притронувшись к обеду, укрылся с головой. Мюллер, скуки ради внимательно присматривавшийся к раненым, инстинктивно опасается этого лейтенанта, замечая в нём, при внешней благовидности и доброжелательности, плохо сдерживаемую склонность к насилию.

Все они… казалось бы, да - через одного. Впрочем, окно комнаты Шлютера выходит на двор, беспощадно залитый солнцем. Герой штурма болот предпочитает яркий свет, не любит ветра, побаивается Шиммеля. Уборная в шаговой доступности, другие комнаты и крылечко, с которого Мюллер подавал нуждающихся в помощи мальчишек, смотрят в дальние дали, и кроме них не видать ничего, даже если он туда ходил. А значит, оказавшись в непосредственной близости от места событий, Шлютер никак не мог быть наблюдателем.

«ВЫщ-выщ-выщ!» - Редкие мощные толчки, густые волны бьют в лицо, обволакивают влагой и освобождают голову. Уже не здесь Нина, уже нигде. Отпустило, это называется. Полное изнеможение в сочетании с тревогой без видимых причин, которая одновременно готова приглушить голос и поднять его до крика.

«Мамочка моя!» - толкает из горла гуттаперчевый ком Нина, желая и надеясь, что воздух вернётся обратно. А если не вернётся, наступит конец.

На лоб легла холодная ладонь. Глаза открывать ни к чему. Сквозь веки, ставшие прозрачными, видно, кто это – первое прикосновение, первый раз так близко.

- Девочка. Он велел кормить вас шоколадом, - шепчет Мюллер, - мне же кажется, следует пить. Не трудитесь. Я дам. Чуть разомкните губы, вот так.

«Протёртая смородина. Хорошо. Где он взял?» У Шиммеля, должно быть. - Из поильника падает ровно глоток – не больше и не меньше. Повязка на руке ослабла, потому что распущен узел бинта. Он берёт простыню, укутывает плечи. Холодно. Лучше был бы шоколад, а ещё лучше – переселиться к себе, но для этого нужно встать на ноги.

- Температура в норме, - подвёл итог лечения Мюллер, - с давлением порядок. Слабость обусловлена ни столь, собственно, кровопотерей, сколь осознанием. Надо взять себя в руки, очень надо. Есть способ. Розарий, знаете? В вашей традиции он зовётся правилом Божьей Матери. Господня молитва меж десятков Архангельского приветствия. Вы об этом слыхали?

- Да, - подтвердила понимание вопроса Нина. - У вас три круга тайн и земной путь Христа.

- Верно. А у вас - воспоминания событий жизни Девы Марии. Пятнадцать по десять. Вместо чёток мысленно акцентируешь осязание на каждый палец – руки ведь всегда тут, даже если заняты, не ошибёшься. Нельзя тормозить, нельзя отвлекаться, потому что хозяина гастхофа видел в овраге. Он не видел, что я видел, поскольку сверху взгляд. А он меня как на ладони разглядел.

«Я произнёс - она даже не дрогнула! – Сглотнул сгусток ужаса Мюллер. – Что бы это значило? Да, хоть чем окажись, любое невместимо, и ничего не изменить».

«Вопрос в лоб. Надо как-нибудь ответить». – Нина поняла, что умирает, но почему-то медлила с этим делом. – Знаете, - произнесла наконец, - Парень, ударивший меня служит в столовой для малоимущих. Анфиму тоже опасна огласка. Похоже на правду, - мог он там быть.

«И как же столь скоро узнал о покушении?» – захотелось спросить, но Мюллер удержал слово на выходе. – «Не надо задавать чрезмерных вопросов», - подумал. - Не надо останавливаться в молитве, - сказал. Единственное, о чём по-свойски Финка попрошу, пусть нас с вами, если что, на одной перекладине повесит.
Нина засмеялась тихо, радостно: - Честное слово, мой Господин, рядом с вами удастся помереть от чего угодно кроме скуки.

Мюллер удовлетворительно кивнул. «А как ему страшно! – Нина, сравнив положение этого человека со своим, почувствовала замороженность. – В конце концов, наше дело правое, куда ни кинь. Максим в безопасности, в полной безопасности. Малыши? Дорога не закрыта. Случай чего, и бабушка пройдёт. От шальной пули никто не застрахован, остальное же!

Он ведь понимает всё, и не сегодня понял: когда сожмётся и докатится фронт, когда город Данциг накроет огненный вал без просветов, никому не будет спасения, лишь чудо убережёт его близких, лишь совпадение тысячи случайностей. Мука ожидаемого длится и длится (это не считая прочих пониманий, хоть бы  от одного из которых впору прахом рассыпаться). А он всё живёт и крепко стоит в кругу ежедневных обязанностей вроде «Жёлтого дома» и прочих нацистских штук. Значит, нечто умеет, надо его слушаться: «Богородице Дево, радуйся…»».

Нина дочерей Мюллера не видела. Может, фотография вовсе отсутствует: ведь образ каждой в сердце запечатлён, и зачем лишнего бояться, глядя на карточку.

««Богородице Дево, радуйся…» от огня страстей убирает, со дна падения поднимает. С этой молитвой мы не сможем погибнуть: в море не утонем, в огне не сгорим; если же сатана, ненавидящий нас, заступит нам путь и попытается оставить нас за чертой жизни, то и тогда произнесём: «Богородице Дево, радуйся…». И Она всегда поможет нам».

Богородичному правилу научила мама, когда ехали в том вагоне. Никому-никому про него, - и думалось, это её, только её молитва. Интересно, помнит ли Ваня. С тех пор, как добрались на Кладезь, ни разу брат и сестра вслух не вспоминали родителей, не обсуждали того, что с ними произошло. Так надо. Так лучше.

- Я пойду, - сказал Мюллер, - а вы сосчитайте до десяти – и следом. Соберитесь с силами. Ваша задача: прилично выглядеть полторы минуты на дворе, может, меньше. Один рывок, всего один. Сделайте красиво.

Почему он не пустил её вперёд или не вышел одновременно с ней? Кто бы знал – так совпали звёзды. Нина села на топчан, подняла руки, волосы поправить. Слабость? Да, но гораздо легче, нежели можно предположить. В коленях зуд? И это преодолимо. С крыльца спускаться не надо, а надо, нажав ручку, войти в дверь, на которой по старой памяти висит табличка: «Фармакотека».

Только что такое? Кто это? Шлютер перегородил дорогу. – Пойдём, - шепчет, - я всё видел, и ты ляжешь со мной! Ни ему же одному, на самом деле!
Что видел, переспрашивать нет сил, оттолкнуть – тоже. Если схватит руками, она уж точно умрёт. Однако, грохот каблуков, хлопок заевшей было двери.

- Ночью придёшь, бормочет, шарахнувшись в комнату, Шлютер, - иначе! Имей в виду.
Нина делает шаг и падает в объятие доктора Визэ. Вслед за ним – Гамулка. Оба, кажется, поняли, что случилось.

- Ну, мой друг, - нарочито бодрым голосом возвещает хирург, заслонив световой проём, - время убирать дренажи.
Шлютер нечто бормочет в ответ. Анестезиолог выносит Нину, последовательно открывая двери ногой. – Не бойтесь, - говорит. Сегодня он будет спать как олух, завтра, если не сдохнет, переведём в палату выздоравливающих: там не побалуешься с девочками.

«Поздно. Он видел. – Молча, возражает Нина. - Благодатная Марие, Господь с тобою!»

 

***

- Болит, Ерёмушка? – Спросил Сулимов. – Калгановый корень, может, тебе?
- Гусиной лапчаткой унимают, - с неохотой разлепил губы пасечник, - только нет. Не болит. Зуб я надысь ещё выдернул.

- А что ж такое?
- Да, совестно сказать, Данилыч. Бумага вот.
- Новые новости! Какая бумага?
- Казённая. Про Виталю. С этой поштой пришла.

- Погоди кА, Для тебя же треугольник был, письмо, им написанное?
- Правильно. И то и другое. Штемпеля - в неделю разница: они ведь через партизанский штаб, не прямо шлют, а собирают. Веришь ли, боюсь бумаги, хоть убей. Рука не подымается прочесть, глаз не налегает.
- А ну дай! При себе, небось?
- Вот она.

- Еремей трясущимися пальцами вынул из-за пазухи серый прямоугольник. Сулимов наклонился в седле, поймал конверт пустым рукавом, распечатал и, глянув письмо, кивнул Буканину Борису: иди, мол.
- Грамотный? – Спросил. – Стань, чтоб видели тебя. Читай внятно и громко. Сможешь ли? - Борька смог.

- Здравствуйте Еремей Кузьмич, - было написано там. – Спешим уведомить Вас о присвоении Вашему внуку, капитану артиллерии Аюшкину Виталию Николаевичу, звания Героя Советского Союза и вручении ему высшей награды Родины. От имени командования поздравляем Вас и благодарим за воспитание такого внука. Желаем вам здоровья, бодрости, сил, - бить их со всех сторон, отовсюду, чтоб по-крысячьи пищали! А главное, - сберечь тех, кто сам не может защититься, чтобы вместе нам встретить победу, а победа обязательно будет за нами! С уважением, майор Мельников, старший политрук Мосин.

Был Еремей едва жив, теперь же обмер: глаза помимо взгляда, слёзы потоком, Чалая лошадь ускорила шаг, почувствовав отпуст вожжам. Борис плюхнулся возле счастливого деда, чуть ни оттоптав ноги медичке. - Видите! – Говорит. – Тут прям написано: «чтоб пищали!» Вот и будут пищать уже завтра!

- Ах ты гад! – восторженно растёр лапочки Степан, впервые употребивший Борькино прозвище. – Твоими бы словами да выполнить!

- Сошёл на землю Сулимов, обнял Еремея и почувствовал, как ком подступает к горлу. – Бумажек боишься, старый пень! - Выдавилось жалкое слово. - Шесть бы их тебе прислали! Подумать только: уже капитан. А годов-то?

- Двадцать три, - прошептал Еремей. – В разведке, корректировщиком. И рос (как ты скажешь) обормотина: ухи свиньям, бывало, крутит. Спрашиваю: «на что делаешь так?» - А он в ответ: «Чтоб слушались и не сожрали – большие свиньи-то!» Сам ведь крохотный на диво был. Опасались: ни карлик ли? Ан – вытянулся малмал, взяли в училище.

 

***

Ирина Евгеньевна ощутила позыв – вцепиться Сулимову в горло: «Мерзавец! Буржуйское отродье! Он презирает всех! Впрочем, они достойны презрения. Вот, хоть этот старик: зачем здесь, на что способен? А туда же – меня презирать».
Впереди не так пыльно, шире обзор, яснее даль. Скользкие, нелепые и одновременно упоительные мысли роем вьются в голове, остренькими жальцами колют сердце. И так приятно покалывание, что Ирина Евгеньевна сосредоточилась на нём, отодвинув другие доводы за и против Сулимова. «Всё же, - решила, - это оставлять нельзя. Ничтожество! Самодур! Он у меня получит, дай только доберусь туда, откуда можно письмо отправить».

Сколько- то проехали каждый о своём, но вот опять некая затея, летучий сбор вокруг Данилыча.
- Что они хотят? – Спросил Дитер Васю Глущенкова.
- Уговаривают, чтобы спел песню. Старую, времён похода на Хиву или ранее того.
- И он отказывается?
- Да. «Одному, - говорит, - плохо выйдет, а больше – может никто не знать эту песню».

- Ну, тогда другую спробуешь, - внёс предложение Еремей, и ему, как виновнику торжества, Сулимов не смог возразить.

- На заре-то было, - повёл Данилыч,
- Да на зореньке! – с полузвука подхватил Прохор Буканин,
- на восходе было солнца красного.

Сокол со орлом соляталися,
Сокол со орлом, они здоровлялися.
«Здоров ли, орёл? Здоров, сизокрылый мой!»

Гришка и Валерка знают песню. Борис заливается дишкантом так, будто бы сам сложил. На пять голосов, по правде. Далеко слышится, внятны слова. Понимает и ветер, и лист. Даже присно поминаемые Артёмкой облака затаили дыхание, чтоб чего ни пропустить. Ирина Евгеньевна чуть ни взвилась костром, аки синяя ночь: «Мне курить не дали, сами же кричат, призывая праведных и неправедных слушателей! Ну, подождите! Будет вам!»

- «А скажи ты, орёл, где ты лётывал, - звучит средь болот привыкший к степному простору напев.
- Расскажи сизой, что ты видывал».
«Я лятал меж лесов и пригорочков,
По-вдоль быстрых рек, мимо балочков.

А видал поля, поля чистые,
Да ни житами, да ни просом-пшеном засеяны,
А засеяны костьми белыми,
Головами они всё казацкими.

А из глаз у их бурьяны растут,
А под сердцем их ковыли метут.
Ну а ты, ясён сокол, игде бывал,
Куда лётывал, да что слыхивал?

«Ну, а я кружил всё над станицами,
Над дворами лятал да над церквами.
Ой, и слышал я колокольный звон,
Заунывный тот погребальный стон,

То ни ветер по степу буйный носится,
То вдова с сиротой убиваются».

- так-то, милый. – Дослав последний звук, погладил Бориса по голове Сулимов. – Пути-дороги длинные, никак без песни. Ты же эту где перенял?
- Дед Егор у нас. Всякие мог.

- Солдат что ли?
- Каторжанец. Представляете, с острова Сахалина ушёл, из-под японской напасти!
- Да! Было бедствие. Хватили горя. Каторга же! Всякого там народу можно повидать, всякую речь услышать. Хорошо, Бориска, что унаследовал от деда песни, ладно получается.

- Не только их.
- А что ещё?
- Умение оберегаться.

- И это доброе наследство.
- Третье - тоже ценность, - сказал Валерка, - зла не помнить, вот чего.


Продолжение:
http://proza.ru/2020/12/03/1865