Монолог. Глава 14

Глава 14.

Понимание не терпит фальши. Истину не обретёшь, имея однобокий взгляд на положение вещей. Вариться в собственном соку – не значит быть на верном пути. Пространство людей, возникающее каждый раз, когда я вне стен своей квартиры, словно видит меня другим. Одна из моих проблем в том, что слепок меня в этом пространстве разительно отличается от того, кто видится изнутри.
Конечно, мало удовольствия в том, чтобы вылезать в это колючее пространство, но путь понимания ведёт к тому, что нет разделения миров – есть только один мир. Есть законы реальности, и нельзя их упускать из виду. Не только не упускать, но и достигнуть их понимания. Неверное представление об этих законах – тоже иллюзия.
Индивидуал. Качество, которое удивило меня. Услышал я о нём от хозяина квартиры, которую снимал, будучи студентом. Очевидно, занятия собой, мысли о себе, о своих действиях приводят к появлению такого качества. Но в нём ещё и отношение к людям – думать о них постольку, поскольку нужно думать в конкретном случае. Нет заботы об их интересах. Нет того «заднего» ума, который позволит сделать то, что должно сделать между людьми. Необщительность – прямое следствие из этого качества, или наоборот? Трудно сказать. Скорее всего, они взаимосвязаны.

Прилетев в свой город 8-го сентября 16-го, я встретил его привычным для глаза. Ближайший рейс аэроэкспресса из аэропорта планировался только через три часа, поэтому пришлось взять такси. Наблюдая за пролетающими пейзажами за окном, думал, а зачем к чему-то стремиться? Зачем? Состояние, которое не отпускало меня, влияло и на мироощущение. Неужели «внутренний» настолько слаб, что не может одёрнуть «внешнего», готового расплакаться?
Квартира в отличие от города выглядела иначе, чем она мне виделась раньше – такое ощущение я испытывал каждый раз после долгого отсутствия дома. А, уже увидев своё загорелое отражение в зеркале, понял, что отсутствовал здесь не больше одного дня.   
На работу я вышел 9 сентября 16-го. А. я видел до обеда, но в первый день после отдыха навалилось столько дел, что увидеться мы смогли только вечером. Она принялась рассказывать о юбилее, показывать фотографии. Среди гостей я увидел и Ад. Подумал, а меня пригласили бы? С чего бы? – вопрос последовал на вопрос. В лице её снова виделась грусть, но я не стал спрашивать о её причинах. Во мне чувствовалась отстранённость к ней. Может быть, я хотел ответа на мои чувства, а не рассказа о юбилее. Между делом я спросил её о корзине цветов. Она удивилась, узнав, что это был мой подарок, потому что подписи никто на этой корзине не оставлял.
На следующий день (10 сентября 16-го) около 11 часов я получил от неё сообщение с благодарностью за цветы. Подумалось, что она заметила вчера мою отстранённость и списала её на мою реакцию на отсутствие её «спасибо». В этот же день она накрыла стол в честь своего юбилея. Теперь, сидя напротив неё, уже я мог наблюдать её напускное безразличие ко мне. Даже моим шуткам не смеялась…
11 сентября 16-го она зашла ко мне после обеда. Вдруг стало заметно, что она задаёт вопросы только по работе, никоим образом не интересуясь мной. Ещё заметил, что она чего-то стесняется. Ко мне же прилепилась мысль о том, что работы много, а она сидит, рассказывает о своём. Раньше лишь то, что она сидела напротив, доставляло радость.
Она поведала об одном подарке, сделанном ей в честь дня рождения – полёт на самолёте над городом. Как она радовалась – о таком она могла только мечтать! Потом последовали слова о том, что после этого праздника у неё туманное состояние. Не хочет работать. Ей нужен отпуск – минимум на 3 месяца.

А я снова сказал себе, что эта девушка – замужем. Нельзя быть рядом с ней, разговаривать, радоваться её обществу. Но что-нибудь она чувствует ко мне? Сегодня она в очках, водолазке и брюках.
Встрепенись! Вставай! Очнись! Взгляни, там горит свет! Опутаться чувствами ещё не значит жить!
Мне казалось, что состояние, связанное с А., позади. «Внутренний» ощущался как сила, которую я чувствую лишь в малой части. 16 сентября 16-го прочитав вечернюю молитву, я вдруг ощутил счастливое и невероятное состояние. Удивительным стало то, что внутри себя я смог увидеть, и перед моими глазами явились две панели, выходящие из моей головы. Потом увиделась сфера, напоминающая небо в свете заходящего солнца – уже тёмно-синее. Появилось много воздуха. Этот взгляд мог увидеть иную реальность. Этот день – великий день.
В этом слабость «внутреннего» - дарить ощущения. По меркам «внешнего» - мимолётные, случайные, другим людям незнакомые, и на этом всё и кончалось – другим людям незнакомые.
А. продолжала, как и до отпуска, открывая дверь моего кабинета, здороваться и прощаться. Уходя, она говорила слово «счастливо!», но чаще – «до завтра!».
Всё же я спросил её о чувствах ко мне. Она ответила, что не испытывает того же, что и я. Но внимание с её стороны не убавилось, и я не мог холодно относиться к ней.
В конце сентября меня чуть не хватанул тепловой удар в автобусе (организм до конца не оправился после зимней болезни). На работу я пришёл в дурном самочувствии, и за многие месяцы не так, как обычно, поговорил с ней. Спустя некоторое время она написала по телефону, не обидела ли она меня чем-нибудь. Конечно, я ответил, что нет, но про случай в автобусе рассказывать не стал.
Этого я не мог понять – нет чувств ко мне, но есть внимание. Даже подумалось, что ей зачем-то понадобилось держать меня в тонусе, чтобы моя симпатия к ней не угасла. А может быть, жалость? Человек влюблён в неё, а ответить не может – жалко же. Учитывая её отношение к людям – большей частью доброе, такое предположение могло быть реальным в какой-то части. Но, конечно, обе эти догадки претендовали на звание новых иллюзий.

Отдаление к ней говорило о том, что чувство, возникшее этой весной, не так сильно. Но её постоянное внимание возвращали меня к этому чувству. Как будто я стал снова привыкать к ней. Как будто снова увидел, что у неё пухлые губы, что не могло не нравиться. Как будто снова стал цепляться за её нерешительно-уверенный взгляд. Но в октябре она сотворила со своим лицом такое, что возвращающееся чувство могло навсегда остаться воспоминанием. Она нарисовала большие брови. Удивление размеру этих линий над глазами было неподдельным. Осторожно спросил её, зачем она сделала такое. Разве раньше вид их не был хорошим? Сама она, зная об изменившемся виде, в шутку назвала себя «бровеносец». Она стала рассказывать о стирании старых бровей и необходимости прорисовки новых, о процедурах, с помощью которых девушка пытается стать привлекательнее. Только на макияж требуется час времени.
Приближался ноябрь. На мой вопрос, есть ли вероятность развода, А. отвечала, что она может решиться на этот шаг ближе к новому году, а точнее – в ноябре. Такое решение было лучшим при моих чувствах к ней, но на задворках сознания существовала мысль о том, что она так не поступит. Сердце же верило, что это возможно.
В конце этого месяца я взял неделю отпуска и поехал в свой родной город. Родители встретили меня как обычно: папа поздоровался за руку, выйдя из зала, а мама накормила с дороги.
Днём 24 ноября 16-го отец неожиданно высказал мне, что я мало звонил ему по телефону, когда он лежал в больнице. Лежал он в октябре: заболевания желудка и печени потребовали обследования и лечения лекарствами и «системами». Бывают сыновья и похуже – заключил он, сидя напротив меня за кухонным столом.
Упрёк был законен: когда я лежал в реанимации с ГЛПС, он возил воду в бутылках каждый день, а это больше, чем звонить. Рядом сидела мама, и от её вида, будь у меня восприимчивее нервная система, мог бы заплакать: на правой щеке стянулась кожа, а на переносице и лбу краснели следы герпеса. Последствия воспаления лицевого нерва. К папиным словам она добавила рассказ о том, что родителей в старости дети кормят с ложки, как их в детстве кормили также родители. У детей должно быть то же терпение, которое присутствовало у родителей, когда они учили детей ходить.
Найти сказать что-то в ответ я и не пытался. Тяжёлая мысль водрузила свой флаг на бастионе сознания. Эгоист. Думаю только о себе. Знал я о том, что отец исповедует позицию: сами должны догадаться, но когда он лежал в больнице, мама говорила, что ему будет приятно, если позвонить ему, спросить, как дела.

А природа в этот день улыбалась солнцем на чистом небе. Подумалось, что ноябрь – это время, когда лета уже давно нет, лето забыто, но и зимы нет. А значит ноябрь – это не время, после истечения которого наступит весна.
О следующем дне – 25 ноября 16-го вспомнилось, что в каком-то году он был днём матери, потому что падал на последнее воскресенье этого месяца. Одно из воскресений падало и на день, когда справляли мой день рождения. А этот день уже отметка о том, сколько мной прожито. Был ли я доволен тем, что сделал за свою жизнь? Не из громадных планов ли на неё, возникших в юности, вырос внутренний человек? Его масштаб – стать известным человеком, получить общее признание гением, быть тем, чьё слово способно исправить другого человека.
Не из-за такого ли масштаба «внутреннего» и кажется, что жизнь проходит впустую, вхолостую? Где признание? Не с высот ли такого «внутреннего» моя жизнь представляется как хождение на работу, возлежание на диване у телевизора, долгий сон по выходным до обеда. Мама и теперь, когда я провожу свой отпуск в родительском доме, говорит, что я долго сплю, что жизнь проспана мной. Да, даже жизнь, которая кажется пустой, проходит, и её всё меньше.   
А. позвонила мне, я спросил её, помнит ли она о своём обещании принять решение. Она ответила: помню.
26 ноября 16-го я встал около 11 дня. Заметил, как отец собирается ехать в огород. Он снова высказал недовольство – теперь тем, что поздно встал, что нужно уже ехать, иначе не получиться вернуться засветло. Все эти слова я выслушал, поедая завтрак. Тут же ему сказал, что готов ехать. Но уже приближалось время полуденной молитвы. Отец услышал от меня, что надо прочитать эту молитву. Отец стал одеваться и, стоя у входной двери, снова спросил, поеду ли я. Подумав, я сказал, что нет.

Около трёх часов дня мама приготовила пельмени любимому сыночку. Наворачивая их, я услышал, что вернулся папа. По его разговору с мамой я понял, что случилось что-то неладное. Подумал, стоит ли прервать еду и пойти в прихожую. Продолжив кушать, я ощутил, как во мне нарастает внутреннее напряжение. Не эгоист ли я? Вскочив из-за стола, я направился к входной двери. Папа стоял и почему-то не раздевался. Он сказал, что когда выезжал из аллеи, идущей к нашему огороду, на основную дорогу, решил выйти из машины и посмотреть, не помешает ли его выезду едущая машина. Выйдя, он поскользнулся на уже появившемся льде и упал на правую руку. Наверное, сломал. Потому что больно. Как он доехал с такой рукой, не понятно – сказала мама.
Мне же стало понятно одно: если бы поехал с ним, то к дороге направился бы я, как обычно это и происходило, а значит несчастный случай не произошёл бы.
Освободив папину руку от одежды, мама и я увидели в месте сгиба локтя опухоль. Конечно, папа не мог согнуть эту руку. Стали вызывать скорую помощь. Бесполезно. Решили, что поедем сами в травмпункт. Брат Ра. не работал сегодня в смену. По телефону он сказал маме, что отвезёт. Мама всё также тяжело разговаривает: боль от воспаления нерва не прошла. Я стал одевать отца. Он негромко стонал, когда трогали сломанную руку.
Теперь я почувствовал потребность искупить свою вину и уже не отходил от отца. В травмпункте, куда мы приехали, большая очередь. У меня, как и у брата, желание быстрее показать папу врачу. Вскоре Ра. отлучился, чтобы заправить машину. При этом в приказном порядке говорит мне, чтобы я узнал, можно ли отец попасть к врачу без очереди. Тон, на который в другой день я обиделся бы, в этот раз мной был пропущен. Главное – помочь папе. Я зашёл в перевязочную комнату, которая находилась ближе к выходу. Женщина в белом халате, державшая в руках шматок гипса, сказала, что без очереди проходят только больные с кровотечением.
Ра. вернулся, новости не обрадовался. Стали ждать, даже отпускать шутки, смеяться. Отец сидел, скорее всего, с ощущением боли и видом примирившегося с судьбой человека. Через некоторое время появился наряд полиции, а с ними человек на костылях с порезом на шее и масляными как будто мёртвыми глазами. Брат негромко сказал, что это зэк, и притих. Мой взгляд невольно задержался на заключённом, как на человеке, которого невозможно встретить в своей обычной жизни. Он взглянул в ответ, и даже в глазах рыбы было больше смысла, чем в этих глазах. Тут же меня осенило, что это не рыба, а весьма опасное существо. С такими глазами человек может быть и убийцей. В следующий момент я вспомнил, что такой человек для меня не в диковинку. Похожих людей я часто встречал, когда учился в школе. Из них словно вынули огонь, который весело играет в людских глазах. Их безжизненностью творимая ими жестокость казалась более леденящей душу. Они как будто доказывали, что не существует ни жалости, ни милосердия, что тот, против кого они идут, никто.

Зэка завели в рентген-кабинет. Напротив меня сел один из полицейских-конвоиров. Глаза его, однако, излучали доброту. Но она шла сквозь неимоверную усталость, которая подчёркивалась чернотой вокруг глаз. Захотелось его спросить, за какое преступление тот человек стал зэком, но подумал, что этот вопрос будет некстати. Любопытство как у маленького ребёнка.
К врачу зэк прошёл без очереди, отодвинув наш с отцом момент появления перед глазами эскулапа. Также без очереди зашёл ещё один полицейский, но сопровождающий девушку в коротком пуховике.
Вскоре перед людьми, сидевшими в ожидании приема травматолога, появились два парня с двумя девушками. У одного из парней большой палец окутался в большой слой бинта. Этот же парень по виду был сильно пьян. Кто-то из этой компании всем присутствующим сказал, что у парня – кровотечение. Итог – он тоже прошёл без очереди.
Полицейские, увидев этого парня, усмехнулись: всего лишь палец. Из двери напротив кабинета врача вышла девушка в зелёном халатике, открывавшем ноги в чёрных колготках. Подумалось, что все мужчины, включая зэка, уставятся на эти ноги. Я поступил также.
Мужчина с толстой женщиной (видимо, женой), пришедшие после нас, также сказал о кровотечении. Он тоже попал на приём, перепрыгнув через остальных ждущих не первый час людей. Моё терпение стало давать трещины. Ра. тоже порывался на какие-нибудь действия, наблюдая за вереницей безочередников.
В неё же влился мужчина в очках и старой милицейской форме. Он провёл с собой девушку в малиновом пуховике и женщину в светло-зелёной куртке. Отец вдруг заявил, что девушка в коротком пуховике (её ещё раньше проводил полицейский) специально жалуется, чтобы кататься по городу (лишь бы не оказаться в отделении полиции).
Девушка же в малиновом пуховике оказалась блондинкой. Я всматривался в её симпатичное лицо. Она неожиданно закрыла свою голову руками и стала причитать «стыдно, стыдно». Мне пришло в голову, что она проститутка. Брат тоже сказал об этом, отнеся к этой профессии и девушку в коротком пуховике.

Зэк, ожидая снимков рентгена, доказывал своим конвоирам, что не доживёт до освобождения. Неизвестно, какое решение по его делу примет мировой судья, но он не воровал. Ра. сказал, что этого зэка часто бьют, потому что губы у него в рубцах. Вскоре брат не выдержал и накинулся на мужика с толстой женой, которые настаивая на имеющемся кровотечении, уже подсаживались ближе к кабинету. Поругавшись с ними, он, однако, ничего не добился.
Когда девушка в малиновом пуховике зашла в рентген-кабинет, сопровождавшая её женщина и мужчина в старой форме сели напротив нас. Ра. накинулся и на эту женщину, объясняя, что у отца сложный перелом, а уже два часа сидим, а очередь не движется. Они что-то сказали о праве участкового проходить без очереди для освидетельствования.
Потом эта женщина и участковый стали спорить между собой, а потом, как стало понятно, и с окружающей жизнью. Женщина говорила о том, что она в отделение полиции ходит как на работу. Участковый произнёс, что полтора года не был в отпуске. Женщина продолжила речь, жалуясь на мой родной город. Её дочь, которой нет и 18 лет, лежала три часа в сугробе, и никто ей не помог. Дурные люди. Участковый ответил, что какие люди, такая и полиция. Женщина спросила и нас, что мы, здоровые, здесь делаем. Услышав ответ и взглянув на отца, она сказала, что дочь сама виновата. К ней пришла подруга и сказала, что две девушки, которых она хотела побить, сидят в кафе «Пчелиный рай» на Студенческой. В час дня она с этой подругой ушла в это кафе. А потом побили её, даже нанеся удары по голове.
Шёл третий час ожидания единственного на двухсоттысячный город специалиста по лечению травм. Я уже в нетерпении ходил по тускло освещённому коридору. Увидев на стенде телефоны Минздрава, подумал, а не позвонить ли, не пожаловаться на бардак в этой больнице. Три часа в очереди – где это видано? Подумалось, что так устроена система медицины в целом – на людей наплевать. Сколько они ждут, с какими травмами – наплевать. Те, от которых зависит работа этой системы, могут говорить, что не наплевать, но дела красноречивее слов, точнее отсутствие дел по улучшению ситуации…
Мужик с уже перевязанным пальцем, но также с толстой женой снова всем ожидавшим заявил, что ему нужно на повторный приём, и, как стало его традицией, без очереди. Ра. повернулся ко мне и спросил: снова ругаться? Вдруг папа попросил развязать бинт на руке. Освободив его руку, мы увидели, что она сильно опухла. Во мне взметнулась мысль о том, что эта опухоль может быть следствием какого-то осложнения – и это благодаря долгому ожиданию в очереди.

В следующий момент брат встал с места и принялся говорить мужику с перевязанным пальцем, что нельзя проходить без очереди, когда другие ждут по несколько часов. Они стали возражать. Я тоже ввязался в эту перепалку, болея за отца. Даже он вставил своё слово, предположив, что этот мужик специально прищемил палец дверью.
К кабинету подошли мужчина, женщина и девушка, лицо которой сжималось от боли. Женщина сказала, что эта девушка недавно родила, может прямо сейчас упасть в обморок, и поэтому она должна пройти без очереди. Ра. им возразил тоже. Я его поддержал, уже не узнавая себя: ту, кто пострадала при родах, в другой ситуации я пропустил бы, но опухшая рука папы стала причиной спорить и с этой троицей.
Перепалка звучала так громко, что из кабинета врача вышла медсестра и укоризненно сказала «не шуметь». Без очереди зашёл и мужик с пальцем, и девушка после родов. После них очередь пошла быстрее. Отец зашёл в кабинет по истечении четырёх часов после нашего приезда сюда.
По итогам снимка врач направил отца на операцию. Спустившись на первый этаж больницы и попав в приёмное отделение, послушав хирурга, спустившегося с верхних этажей, наша троица решила, что лучше будет отца привезти завтра со всеми необходимыми вещами. С этим мнением согласился и хирург – мужик с остатками рыжих волос на голове и крестиком на открытой груди. Когда он вышел из комнаты, в которую мы спустились и которая напоминала белым кафелем ванную комнату в детских садах, и стал удаляться по коридору, шаркая тапочками, отец вдруг сказал, что надо его догнать и договориться о деньгах за операцию. Ра. ответил, что договоримся завтра.
В эту комнату вошёл мужик в одних трусах и в сопровождении медсестёр. Он сел в пустовавшее до него инвалидное кресло и стал отвечать на вопросы медсестёр. Шутя, я сказал брату, что раздеть до трусов – одна из форм унижения. Он подхватил шутку и сказал, что раздели бы и полностью, сказав, что так надо.

Выйдя в коридор, мы встретили пострадавшую роженицу и её спутницу. Женщина, видимо, решив дорассказать печальную историю этой девушки, сообщила, что она при родах повредила бедро и теперь ощущает постоянную боль. В роддоме осматривать не стали, не смотря на жалобы и выписали, потому что она не могла находиться у них больше положенного срока. А вчера у девушки случилось кровоизлияние в глаза, поэтому теперь она напоминала героя фильма-ужастика.
Место, где рождается сострадание. Именно здесь возникало желание помочь всем без исключения и, конечно, постараться сделать так, чтобы те, кто уже испытывает боль от перелома или ушиба, не мучились ещё больше, томясь в ожидании доктора.
Но сама больница (уже не важно, кто был виноват в сложившемся положении вещей) шла против этого чувства. Люди вынуждены были ругаться между собой, не желая пропустить никого вперёд себя, чтобы не продлевать словно навязанные кем-то мучения.
На следующий день – 27 ноября 16-го Ра. рано утром заехал за мной и отцом. Папу надо было одевать, как и накануне. Приехали мы в то же приёмное отделение. На этот раз к нам вышел молодой врач, но не в зелёном, а белом халате (мне казалось, что все хирурги ходят в зелёной одежде, потому что она предназначена для тех, кто делает операции). Ра. ещё до этого настаивал на подстраховке от плохой операции, и подстраховка эта заключалась только в одном – дать врачу денег.
Когда этот молодой врач заполнил документы для направления в палату и вышел в коридор, брат догнал его. Вернувшись, Ра. сообщил, что врач будет разговаривать после того, как отец устроится в палату.
Отец устроился в палате №6. Брат сказал, что нужно собрать пять тысяч рублей. Взятка – это плохо. Так я всегда думал. Человек должен сделать то, за умение чего его взяли на работу. На работу люди устраиваются сами и ради одной из главных целей – получать деньги от того, кто взял его на работу. А когда люди приходят за тем, что им должны дать бесплатно, и платят деньги за это – это уже несправедливо.

Но я думал об отце, думал о том, чтобы он как можно быстрее избавился от своей травмы. Ра. убедил меня, что если дать деньги, то операция пройдёт гарантированно хорошо. Ещё я чувствовал вину за то, что не поехал в огород вместе с папой, став одной из причин его сломанной руки.
Ра. взял мои деньги, достал из кармана одну купюру, прикрыл её шапкой в руке. Врач передал ему выписку из болезни, с которой папа уже лежал в этой больнице. Брат, показав хирургу незаметно для окружающих деньги, спросил: хватит? Врач, оглядев рыжеватую бумажку полудовольным взглядом, ответил: вполне. В следующий момент он привычным движением взял шершавую бумажку и положил её в карман халата.
Омерзительно. Государство, берущее деньги в виде налогов с людей, гарантировало этим людям бесплатную медицинскую помощь. Врач, может быть, получил образование за счёт бюджета, который в какой-то части вбирает налоги с этих людей. А теперь этот врач словно так должно быть, берёт ещё деньги за операцию.
Ощущение неправильности этого нашего с братом поступка не покидало и в машине, которую вёл Ра. Отец остался в больнице, а я попросил брата отвезти в храм, где вот-вот начиналась общая молитва. Моё ощущение вылилось в слова. Брат лишь усмехнулся и сказал, что это обычная жизнь, все так делают, а я со своими рассуждениями похож на живущего в своём мире.
Снова я оказался отброшен от того мира, который составляли люди. На расстоянии вытянутой руки – но никогда не дотянуться, а уж тем более не идти рука в руку. Мир, который оставлял ощущение пустоты. Как так можно жить? Неужели нельзя быть лучше? Зачем провозглашать то, чего не придерживаются люди?
Сам же я не мог понять этих принципов – к чему люди их устанавливали? На этот вопрос люди невольно отвечали сами, не соблюдая их.

Объективное снова казалось верным. Я сам себе представлялся неверным. Не понимать того, как живут люди. Не понимать простых вещей. Ра. довольно часто мне об этом говорил. Мир, ощущаемый до прожилки, видной через кожу. Иллюзии – это огрехи внутреннего. Он и появился благодаря неправильному пониманию мира, объективной реальности. Он стал заметен разуму лишь потому, что появилось искажение восприятия. Дерево растёт – это верно, человек смеётся, значит ему весело – не всегда верно.
Отцу было плохо. Это верно. Как бы сам я себя чувствовал на его месте в его возрасте при его болезнях? Это тоже часть внешнего пространства – страдания другого человека. Чувства другого человека. Не с подачи ли «внутреннего» я смотрю на внешнее с одной и той же колокольни? Словно пёс на привязи. Что бы не происходило, я всегда на одном и том же расстоянии до явлений и событий внешнего мира. Не пытаюсь пойти дальше, как будто залезть в шкуру этого мира. Да, я тоже начну стареть и больше болеть. Я тоже из кожи, я тоже подчиняюсь законам этого мира. То, что мне кажется странным, обычно, в порядке вещей – и это не проблема внешнего, это проблема восприятия.
В этот же день впервые за много лет я открыл лыжный сезон. Выйдя из дома с лыжами наперевес позже обычного, вернулся я уже затемно. Мама сказала о том, что нервничала по поводу моей прогулки в тёмном лесу.