Монолог. Глава 15

Глава 15.

На работу я вышел месяц спустя – 24 февраля 16-го. Мной усвоилось особое отношение А. ко мне. Появился трепет от ожидания встречи, на которой, уже не оставалось сомнений, она подтвердит это своё особое отношение.
Но я ошибся. Она зашла поздороваться (как обычно она любила это делать, проявляя своё уникальное качество – вежливость ко многим людям). Я увидел обычный взгляд карих глаз. Закралась мысль о том, что сообщения отправлялись со стороны А. из чувства долга. Я болею – она поддерживает вниманием. 
6 марта по многолетней традиции нашей организации состоялось застолье в кафе в честь международного женского дня. Мне и здесь казалось, что А. окажет мне знаки внимания. Эта вечеринка всегда касалась определённого круга лиц – и А. оказалась в числе их впервые. Может быть, это обстоятельство сподобит её на эти действия, даже если она не решилась бы на них в обычной ситуации.
Мои мысли крутились вокруг её телефонных сообщений. В них не было ничего такого, что говорило о её чувствах ко мне. Конечно, я должен был ясно понимать, что её внимание и вежливость – её качества, и их проявление не зависит от её особого отношения к человеку.

Но…После болезни моё состояние напоминало хрупкий и тонкий лёд на озере весной. Я помнил слова заведующей отделением в больнице, в которой я лежал, что я переболел тяжёлой формой «мышиной лихорадки». Теперь я чувствовал, где располагаются мои почки. Чтобы не допустить ухудшение своего состояния, я стал носить корсет из верблюжьей шерсти под рубашкой. А в тот же день я ощутил, что физическое напряжение влияет на почки: из подвала на третий этаж пришлось поднимать пакеты с подарками для женщин.
Такое состояние влияло на моё мироощущение – я словно стал острее воспринимать некоторые события, происходящие со мной. Когда я смотрел на А., то думал, что её вид, то, как она понимает меня в разговорах, говорят об особом отношении ко мне. То же о зимних сообщениях по телефону – они лишь укрепляли эти мысли. Это я и видел: застенчивость не давала ей воплотить своё желание познакомиться поближе в действительность. Она не решается говорить больше того, что она говорила мне обычно.
И дамы, и кавалеры уселись за один стол. Из-за своих мыслей о возможных действиях А. я сделал так, что не сел рядом с ней. Но она, одетая в чёрно-белое платье с какими-то узорами, открывавшее ноги выше колен, не обращала на меня в течение вечера никакого внимания. Словно принимая участие в игре, я тоже не бросил в её сторону ни одного взгляда. Конечно, никаких танцев не случилось.
В этом и дело, что А. не меняла своё отношение ко мне. Она довольно часто здоровалась по утрам, прощалась по вечерам, не гнушаясь тем, что надо было заходить в мой кабинет. Не знаю, замечали ли это другие люди? Но думалось, что если и замечали, то не удивлялись. Ведь А. была сама вежливость.
Радость доставляли разговоры с ней, когда она заходила и садилась напротив меня. Чувствовалось, что этот человек понимает меня, что мои слова не исчезают в воздухе, так и оставшись неуслышанными собеседником. В те дни, когда она не заходила или я её вообще не видел в здании, то мне казалось, что я безразличен ей.

Состояние, которое воцарилось во мне, напоминало катание на качелях. Случались разговоры с А. – качели поднимались вверх. Я её не видел, она со мной вдруг не здоровалась – качели уходили вниз. Если вверх – я чувствовал радость, словно от высоты, а вниз – нутро моё как будто становилось тяжёлым, тянуло к земле.
В апреле весна стала явственнее. Природа вокруг всё быстрее освобождалась от зимней лености и темноты. То ли от действия этого времени, то ли подчиняясь своему ослабленному после болезни состоянию, я почувствовал, что моё внутреннее состояние стало более шатким. Реакции на поступки А. проходили острее. Внимание к мелким казалось бы деталям усилилось. Конечно, оно же подмечало выражение её глаз, слова – как посмотрит, что и как скажет.
В один из дней я увидел её издалека. Она стояла у стены и разговаривала по телефону. Обычно она сразу замечала меня и смотрела, если я появлялся перед ней. Теперь же она даже не повернула голову в мою сторону.
Я стал злиться на неё. Она не заходила ко мне в течение нескольких дней – в ответ с моих губ не срывались слова приветствия, когда она проходила мимо. Явственнее чувствовались признаки влюблённости. Помня о горьком опыте, я не надеялся только на хорошее в возможном чувстве. А. часто обсуждала со мной рабочие вопросы, и можно было понять, что ничего, кроме рабочих отношений она не видела для себя со мной. Но как будто надвигающийся к тихой гавани шторм это состояние уже не давало услышать и эту мысль.
Но всё же сердце не было таким же увлекающимся, как десять лет назад, и теперь оно как будто спросило у разума: пустить это чувство к себе? Разум же отвечал: если не пустишь, то что сделаешь с этим чувством? Убью – отвечало сердце. В этом убийстве ощущалась нечто мерзкое – не просто лишение жизни чего-то конкретного, а живого – по-настоящему живого. Если препятствовать этому чувству, то тепло, которое оно хранило, могло уйти навсегда из сердца, оставив в нём только холод. Я сказал чувству: да.

Забывал я и о другом: о замужестве А. Та игра, в которой я шёл к новому чувству, происходила будто с участием незамужней девушки. Вся серьёзность отношений с А., как дамой, у которой есть муж, с этим чувством исчезала. Разум, однако, показывая свою изворотливость (что он делал нередко в ситуациях, когда меня называли плохим), говорил, что прелюбодеяние с замужней женщиной – мерзкий грех. Но моё чувство – влюблённость, я не испытывал желания к А. – того самого, острого, как бритва, за которым так неприкрыто было влечение, уже могущее привести к прелюбодеянию.
Те самые качели, которые поднимали до состояния радости и опускали до состояния тоски, привели к тому, что моё отношение к А. могло показаться отрицательным. Не раз я подмечал за собой – чувствуя симпатию к девушке и не видя с её стороны ничего того, что могло говорить о подобных чувствах ко мне, я становился равнодушнее к этой девушке – как будто в ней появилась такая черта, которая подавила ту симпатию, которую я раньше выказывал взглядами.
Так и случилось с А. Её теплое отношение ко мне исчезло вмиг. А в том же месяце её отправили на конференцию, и это означало, что неделю её не будет на работе. Мне казалось, что её холодность ко мне не станет постоянной, и теперь, оказавшись на расстоянии, поступит так же, как поступила в декабре, когда я на день уехал работать в другой офис. Я ждал от неё сообщений на телефон. Но я снова ошибся: она словно забыла о моём существовании. Представился повод позвонить ей по рабочему вопросу: на звонок она не ответила, но прислала сообщение с сухим ответом на вопрос.
Подумалось о пределе вежливости. Наверное, и это кажется правдой, нет человека бесконечно вежливого. Человек проявляет это качество вовне до тех пор, пока с ним не начинают поступать строго наоборот, наплевав на его учтивость.
Вернувшись с конференции, А. также не обращала на меня внимание. Как раньше не заходила в кабинет поздороваться и пожелать хорошего дня. Снова, как бывало со мной не раз, я оказался один на один со своим чувством. Снова у меня возникло ощущение человека, вдруг теряющего почву под ногами. Как будто я скатываюсь с земли и меня несёт куда-то, и я не знаю вниз или в какую-то страшную страну. Пытаюсь ухватиться руками за остатки скошенной ржи, но всё несусь и несусь, и одежда ёрзает по выбритому полю, издавая неприятный звук.
Охватывал страх от того, что я больше не увижу и не услышу А., не поговорю с ней, как раньше. Чувство уже проросло во мне, и я не мог забыть о нём, забыть А. Мечась, как карась в рыбацком сачке, я как будто всё больше попадал во власть нового чувства. Вскоре пришла мысль о том, что внутри меня состояние, которому остаётся лишь шаг, чтобы стать любовью.

Ощущалось, как это чувство проходит через меня, проявляя те качества, о которых я уже забыл, но которые оказались живы во мне. Самый первый вопрос, который задавало это чувство – способен ли я любить? Готов ли я отдаться этому чувству без остатка? Насколько я способен забыть о себе? Готов ли я пройти через страдания, вытерпеть боль, не пойти против чувства, если меня охватят злые мысли о том, кому это чувство направлено?
Помня, чем обернулось это чувство для меня в последний раз, я живо представил, как я буду ходить на работу, видя равнодушное лицо А. и сгорая от чувства к ней, мучаясь от несоразмерности того, что у меня внутри и того, что я буду проявлять вовне. В этом и было настоящее мучение: вести себя на людях так, как не должен вести себя соразмерно чувству.
Отмечался день рождения одного из наших коллег, и за общим столом я оказался напротив А. Она ни разу не взглянула на меня, словно соблюдая некий неизвестный договор. В этот раз я и вовсе увидел другой: у неё был пресыщенный вид – так выглядят люди, только что плотно поевшие. Такой вид явно не мог быть причиной сильного чувства. Отношение к ней должно было поменяться, но в игру вступало сердце, а оно не слушалось ни разума, ни «внешнего», ни «внутреннего».
25 апреля на общегородском субботнике, на который нашу организацию почему-то вновь обязали выйти, я уже сам не смотрел в сторону А. Казалось, что она, видя отношение к ней, бросала в мою сторону обиженные взгляды.
Возможно, уже и не требовалось отвечать на вопрос о том, готов ли я пройти мучения. Может быть, требовалось покончить с этим чувством. Для того, чтобы и получить меньше возможных мучений, и обрисовать для себя это чувство, я решил открыться А. Даже возникала фантастическая мысль: А., услышав моё признание, ответно скажет об ответном чувстве, а в будущем решится на развод.
27 апреля уже на работе я обдумывал, что ей сказать. Теперь такой разговор ожидался не так томительно, как лет десять назад. Я меньше волновался, но и чувство не обладало размерами океана и не диктовало нового мироощущения, смахивая при этом на болезнь.

После обеда я позвонил А. и попросил зайти в кабинет, в котором я был один. Она согласилась, не раздумывая, пришла тут же. Внутри меня царило желание помириться и разобраться с чувством, в которое я влезал как в новую шкуру. Начал разговор с того, что мы работаем вместе, а значит наше общение неизбежно. Она должна знать, что на наши служебные отношения может повлиять моё состояние, а оно по сути – глубокое чувство, которое я испытываю к ней. Неизвестно, может быть, оно станет любовью. По крайней мере, задатки к этому есть. Конечно, я понимаю, что А. замужем, и отношения, завязанные на таком чувстве, поэтому невозможны.
Говорить было легче, чем в тот раз, когда я также признавался в чувстве, и я пытался понять, насколько серьёзно это чувство, если говорить о нём. Как часто я замечал, что говоря о важных для себя вещах, вдруг ощущал, что в сказанных словах их важность отсутствует. Но теперь я не почувствовал разницу – это чувство также ощущалось мной.
А. слушала внимательно, раскрыв глаза. После признания она спросила, как давно со мной это состояние. Я рассказал ей о прошлом годе, когда мы вместе поехали на митинг. Следующий вопрос стал уточняющим: действительно ли я испытываю глубокое чувство. У многих мужчин она вызывает эрекцию. Не так ли и у меня?
Каково? Было понятно, что она уточняет, не обыкновенное ли это влечение, желание. Я удивился слову, которое она сказала. Она услышала признание в чувстве – мог бы я говорить о нём, испытывая только половое влечение?
Может быть, она относилась ко мне, как к очередному вожделеющему её мужчине? А что, разве она не права? – вдруг заговорил мерзким голосом «внутренний». Это есть и в тебе – не раз ты это доказывал. Человек, ловящий взглядом оголённые женские ноги, охочий до оголённой части груди у тех же женщин. Природа? Бесовское? Страшная сила, её направление исподволь. Словно неприятный человек – и снова в этом бездонном по всей видимости внутри – держащийся за то, что приносит тайную приятность. Теперь он как будто мог выйти из-за угла дома. Неужели А. не замечала моих взглядов на её декольте? А однажды, когда я подошёл к ней, сидящей за своим компьютером, наклонился над ней, и её нога, поднявшись над второй, коснулась моих пальцев. О понятном отношении к ней она могла подумать и в этот момент.

Но всё же эти моменты не стали причиной того самого состояния, которое возникало при влечении. Оно, как правило, быстро приходило, исчезало неожиданно, и девушка, которая была причиной желания, становилась одной из прохожих, не вызывающих никаких сильных чувств. Однако, в чувстве к А. не было чистоты, которая и давала чувству высокий полёт. Отсутствие чистоты имело причину в желании – так думал я, но в желании уже с другим окрасом. Но было ли в этом чувстве что-то от того самого желания? Может быть, чувство пыталось выявить ощущения сердца, которое, однажды потерпев крах, могло разучиться любить по-настоящему.
А. услышала такой ответ на её предположение: если бы это было обыкновенное влечение, этот разговор не состоялся бы. Речь идёт о серьёзном, глубоком чувстве. Она сказала, что ей надо выдохнуть. Для неё этот разговор стал совершенной неожиданностью. Услышав её слова, я почувствовал облегчение.
Вечером я получил от неё сообщение на телефон. Следующим сообщением она просила не отвечать ей. Подумалось, понятно почему: рядом муж, а я тут с ней переписываюсь. Разум снова вступил в игру, одёргивая сердце: замужняя женщина, нельзя, даже не думай. Оправдания находились сразу же: это всего лишь разговор, да и кроме того, я сразу ей сказал, что при её замужнем статусе, отношений, завязанных на чувстве, с ней быть не может.
На следующий день она уже не была равнодушна ко мне. Задерживала на мне взгляд, когда встречала в коридоре, оборачивалась, будто зная, что я смотрю на неё. Я тоже задерживал на ней взгляд, провожал глазами, как будто вступив в новую игру. Но я ощущал эту игру! То чувство, которое уже по обмену взглядами живёт, то, что было истинно для меня в недавнее время, теперь молчало. Той связи, которая сама по себе говорит о правдивости чувства, между собой и А. я не ощущал.
Она не отвечала представлению о любимом человеке. Она смотрела – я смотрел, но именно без этого ощущения о любимом человеке эти взгляды были всего лишь взгляды. То, что могло отличать эти взгляды от обычных, держалось на воспоминании о вчерашнем разговоре. Во мне не было желания ловить её взгляды, упиваться её видом, словно дышать им – всё то, что шло как приложение к чувству, которое аукается с любовью.
Но поговорив с ней, я ощутил внутренний подъём. Чувство, словно зародившись внутри меня, прорастало, и его росток уже коснулся сердца, но не тронул разум, который активно вытаскивал из памяти ощущения и факты прошлого чувства.

29 апреля уже после работы около 11 вечера я получил от А. сообщение на телефон. Она писала о том, что чувствует себя как во сне, ждёт момента пробуждения и не знает, что происходит. Возникла надежда, что она проявит взаимность, и её метания говорят о начале пути к этому.
Разговоры с ней случались вновь и вновь. Я видел, что она жаждет услышать, увидеть, ощутить нечто, что уверит её в моём чувстве к ней. Свет, который она могла быть направить на моё сердце, всё же не обнаружил то чувство, с которым можно свернуть горы. Сам я, говоря о нём, уже пытался уверить себя в его серьёзности. Она, показывая глазами, что готова, но не уверилась, отвечала, что ничего не может обещать. Мне не давалось понять своё состояние. Да и мог ли я?
Перед праздничными днями, которые были приурочены к 9 мая, А. зашла в кабинет, в котором я снова был один. На её лице отсутствовала косметика, а значит, я имел редкую возможность видеть её истинное лицо. Всматриваясь в такую А., я не мог понять, почему она мне нравится. Неподведённые глаза уже не привлекали красотой. Они, очерченные, отвечали за симпатию к А. в первую очередь. Теперь выражение их оставило свою глубину, став ничем не примечательным. Но робость, тень пугливости сохранились. Стали заметна толстоватость подбородка. То, что А. не «при параде», означало её особое настроение. Да, я стал замечать, что своё настроение она подчёркивает не только в одежде (необычные платья, шляпы), но и косметикой. Она по-прежнему ждала чего-то, и мои слова могли подсказать ей, на что надеяться, что выбрать. Я же не знал всей внутренней подоплёки. Видя её лицо, чувствуя безысходность своего чувства  к ней, я спросил об отношениях А. с мужем в последние дни. Она вдруг заплакала, и я увидел её впервые плачущей от моих слов. Вытирая нос, она ответила, что ничего не может решить. Стало понятно, что выбор будущего в отношениях с супругом мучителен для неё. Но она ни слова не сказала об отношении ко мне. Я подумал, что бессмысленно рассчитывать на взаимную симпатию к себе. Всё её внимание, все её взгляды ничего не значили.
Она ушла, а уже потом, когда и я покинул здание офиса, на мой телефон пришло сообщение, в котором А. извинялась за то, что испортила настроение перед праздниками. Мой ответ свёлся к тому, что у меня единственное желание – знать, что всё с ней в порядке.

Ничего не менялось. Она продолжила носить короткие юбки, могла сесть напротив, оголив ноги. Зная, к чему приводит вид женских ног, я не понимал, что должен чувствовать к А. Вызывая желание, она не давала чувству к ней прорасти во мне, и я оставался похожим на циркача, подвешенного на канате. Внутренний спор продолжался из-за чувства-недоростка. Разум утверждал, что к А. есть желание. Да, непохожее само на себя, но почему оно не может иметь разновидности? Сердце настаивало на своём.
Как долго я не любил? Любил ли я? Всякий раз, когда ощущаешь возможность любви к кому-то, то понимаешь, что не любил до этого. Вечная новизна. Поэтому теперь я не мог сказать ничего определённого.
А ведь, оканчивая первый курс института, я пришёл к выводу, что любовь – не то, что необходимо в моей жизни. Я знал, есть истина. Её познание дарило счастье, которого не было в любви и во всём, что её касалось. Мне казалось, что нет ничего дороже истины, но мало говорить о том, что дорого, надо жить так, чтобы это «дорого» было дорогим всегда. Я ничего не сделал для этого, и слова остались словами. Пловцу требовалось одно – подняться с глубины к поверхности океана. Теперь, через все свои рассуждения, я мог прийти к мысли о том, что отрицание любви на фоне возможного счастья от достижения истины – иллюзия «внутреннего». Он же полагал, что и мир людей не нужен вовсе (что уж там до любви!). Мир, который не даёт ответа на вопрос: а что есть истина? Мир, от которого я захотел бежать, когда понял, что есть единственный путь. Мир, которым правят глупцы, убивающие мудрецов своей глупостью. Пловец не доплыл, а нужда в любви осталась неистребимой. Истина так и осталась недосягаемой, а любовь к ней не ведёт.
В июне А. уехала в отпуск на море. Одна, без мужа, чем удивила меня. Как он её отпустил одну? В социальной сети я поинтересовался, как у неё дела. В ответ она прислала фотографию, на которой с грустными глазами позировала на фоне вечернего моря. На вопрос о грусти А. ответила, что то, что в душе, не может не быть в глазах.
Вернувшись на работу, она рассказала о том, как проводила время на отдыхе, показывала фотографии, на которых были и портреты, и пейзажи – большей частью отрывки из экскурсий. Она поведала о том, что была в храме, и как всегда с ней бывает при посещении подобного места, она ощутила слёзы на глазах. Факт, не поддающийся объяснению.

Чувство давало о себе знать тяжёлым состоянием, если я долго не видел А. Нужда объясниться перед А. снова вылилась в разговор, в котором она, беспрекословно оставшись выслушать мои слова, была тихим слушателем. Волосы её переплелись в косички, которые ей очень шли. Как ни странно, я видел А. с такой причёской в первый и последний раз. После моих слов она сказала о том, что понимает, как это тяжело – испытывать чувство и не иметь возможности прикоснуться к любимому человеку. После она вспомнила об отношениях с супругом – два года уже их нельзя назвать нормальными. Сказав об этом, она снова заплакала. Может быть, чтобы я не видел слёз, она подошла к окну позади меня и встала ко мне спиной. Дверь кабинета открылась, показался один из наших коллег. Он, увидев А. около окна, поспешил дверь закрыть. Минуту или две царила тишина. Не шелохнувшись, я оставался сидеть в кресле. Оглянувшись, я попросил А. посмотреть на меня. Во влажных глазах тяжелела мысль о том, что у неё происходит с мужем. Я же подумал о том, как часто в кино к плачущей девушке подходит мужчина, обнимает и утешает её. Не тот случай…
Не тот случай – не те отношения. С каждым новым днём я отчётливее понимал обречённость своего положения. С такой оценкой согласилась и А. в одном из наших разговоров. Начинать отношения со мной – неуважение к мужу. Потом она сказала недвусмысленную фразу: женщина как обезьяна – не покинет одну ветку, не схватившись за другую. Значит, тебе нужны гарантии от новой ветки? – вспыхнула во мне мысль. Увидев, что я задумался, она добавила, что имела в виду не это. Но мысль её блистала ясно, и я заговорил о гарантиях. Она заинтересованно посмотрела – я дал обещание жениться на ней. Она не приняла это обещание так, как следовало бы. Она подумала о чём-то другом и выдала шутливо, что я через полгода пожалею о знакомстве с ней (то есть всякая мысль жениться покажется смехотворной – подумалось мне). После она сказала, что я её совсем не знаю.
Желание больше общаться с ней сподвигало меня на сообщения в её адрес по телефону. Но и здесь я чувствовал, что чего-то не хватает. Мне доставляло удовольствие, что она отвечает, но после нескольких сообщений в переписке я понимал, что как будто упираюсь в потолок.
Чувствовалась та же безысходность, что и с прошлым чувством. Возникло желание покончить с чувством к А., и в очередном разговоре я спросил А. об отношении ко мне. Уже до этого она говорила, что не испытывает ко мне того же чувства, которое есть у меня к ней. Раньше такие слова вызвали бы боль, но теперь сердце не состроило и гримасы. Теперь А. сказала, что как человек я ей симпатичен, что она была бы не прочь завязать со мной отношения, если бы не обстоятельства. Эти слова подбадривали.

Внушило надежду и её обещание решить со своим замужним статусом в ноябре. Такое решение сводилось к тому, сможет ли она развестись. В глубине я ощущал, что это навряд ли случится, но сердце и в этом обещании видело надежду. Оно обманулось.
В ноябре, ещё будучи в родительском доме, я ответил на телефонный звонок А., спросил, помнит ли она о своём обещании. Конечно, помню – услышал я ответ.
Когда я вернулся на работу в офис, то понял, что А. забыла об этом. Она позвонила мне по внутренней связи и сказала, что находится в депрессии и не знает, что делать. Вечером того же дня я отправил сообщение, в котором написал, что не позволю ей быть в таком состоянии.
Следующий день – 1 декабря стал днём тишины имени А. Она не приходила, на сообщения не отвечала. Весь этот день получился ожиданием ответа на моё вчерашнее сообщение. Ближе к шести вечера она появилась перед моим столом. Сев на стул, она сразу же спросила, как я не дам ей быть в депрессии. Опешив от неожиданности, я не знал, что ответить, промямлил, что чем смогу, тем и помогу. В голове вертелась мысль: разве я тот, кто может тебе помочь? Что я могу сделать для замужней женщины?
Она смотрела на меня, и я понимал, что на неё больно смотреть. Внутри себя я сострадал ей, и мне нужна была пауза, чтобы выразить А. действительное отношение к ней. Но в голову ничего не приходило. Почему-то я сказал, что она улыбается, смеётся, а на самом деле ей грустно. Зачем я это сказал? Повторил её же мысли с недавнего отдыха. Следующие слова подпитывались состраданием, и я сказал, что мне её очень жаль. Она горько улыбнулась и ответила, что плохо, если вызывает только чувство жалости. Какие слова – такая реакция.
Она ушла, а я остался в замешательстве. Чувство, которое медлило со своим ростом, словно замолчало в моём сердце, когда А. нуждалась в словах поддержки. Вечером я написал А., что нельзя так, вот, заходить и устраивать блиц-опрос. Она ответила, что такой, вот, она человек.
По прошествии семи месяцев я мог бы точно сказать, что мои слова о чувстве прозвучали. Разговоры звучали, но вместо любви получилась жалость. Теперь стало казаться, что нашим отношениям пришёл конец.

Но А. так не думала. Она как будто исправилась, и так же, как прежде, стала здороваться и прощаться, заходя в кабинет, начинать разговоры. Как прежде…Я должен был думать, что и теперь, как раньше, наши отношения возможны. Но я так не думал. Я знал, что развод – тот самый камень преткновения между нами. Из-за него мне не узнать, чем могло бы стать чувство к А. Во что бы оно выросло, будь А. свободна, общайся мы ближе и больше, узнавая друг друга и, может быть, держа путь к женитьбе.
24 декабря ожидалось особенным днём для нашей организации. Новогодний корпоратив. Праздник, на котором многие общались между собой теснее, чем в обычные дни. Одни искали на этой «тусе» безудержного веселья, вторые – простого «расслабона». В этот раз восприятие этой вечеринки у меня отличалось особенностью, которой не было никогда, сколько я работал как в этой, так и в других организациях. А. пойдёт точно – это я уже знал, а значит, мог оказаться рядом с ней в другой обстановке. Танцевать с ней казалось невозможным – моё чувство могло сломать заслонки разума, а вкупе с вездесущим желанием неизвестно, чем мог закончиться выход пленника на волю. Игнорировать А. и танцевать, к примеру, с другими я не мог по той же причине.
Как я видел по фотографиям, она облачилась в жёлтое платье и переминалась с ноги на ногу в медленном танце с одним из коллег. Потом она мне скажет, что на этом празднике меня не хватало.
Чувство всё же напоминало о себе. Я снова стал понимать, что оно не взаимно. Помня о боли, я стремился порвать с ним. Была ещё одна причина, сильно влияющая на мозг с подачи религии: отношения с замужней женщиной дурны по своей природе. Осознавая нерешительность А., я понимал ещё одно: брак она не расторгнет. Нужен был большой разговор. В последний рабочий день этого непростого года – 31 декабря я сказал об этом А. Она сказала, что в новогодние каникулы приедет с мамой в город, в котором жили мои родители (я тоже планировал быть там), а значит, может быть, поговорим. Встреча вне работы? – что ж один раз для разрешения ситуации не будет преступлением.
Несколько раз за начавшиеся после этого дня праздники я проверял телефон (неужели я пропустил звонок). Уже в последний день этих каникул А. написала, что не сможет приехать, потому что на дорогах пурга. Она ездила за рулём в деревню, которая расположилась в ста километрах от нашего города, и «полжизни на трассе оставила».

Всё, что случилось за прошедший год, привело к одному: я не ощущал полноты чувства к А. В разговорах, мыслях как будто не хватало одного шага для этого чувства. Его сила была столь невелика, что я его путал с желанием – вездесущим и топорным. Я надеялся на слова, но видел, что А. больше заботит свой статус, чем мои чувства. Что-то другое я сделать не мог: религия держала меня за свои нити. Поэтому я думал, что отношения с замужней женщиной, замешанные на чувстве к ней, - не что иное, как грех.
Я надеялся на чудо: одним прекрасным днём А. скажет мне, что разводится и хочет быть со мной. Но жизнь, внешнее пространство сотни раз доказывало мне, что чудес не бывает.
Ещё одним разговором, который не состоялся в новогодние праздники, я надеялся выразить чувство к А., тем самым убедив её и, может быть, вызвать ответное движение.
25 января 17-го она пришла в мой кабинет вечером. Услышала о том, что большой разговор так и не состоялся. Помнила ли она о нём? Да. Готовилась? Нет. Условились поговорить 27 января.
Этот день прошёл для меня в волнительном ожидании развязки. После шести вечера, когда офис опустел, она зашла в мой кабинет. Но я, достав коробочку с французскими конфетами, предложил попить чай в её офисе. Она согласилась.
Придя в пустой кабинет, мы сели за стол друг напротив друга. Чай в широких чашках, одну из которых я обхватил руками. Начинать было трудно. К чему говорить об истории наших отношений? Она и так известна. Она замужем, и я ничего не могу предпринимать. Такие отношения не могут длиться вечно, рано или поздно их надо будет прекращать, и поэтому сегодня должна быть поставлена точка…А. заплакала, подошла к окну, расположившемуся за моей спиной, открыла его. Постояв и подышав морозным воздухом, она сказала, что её самочувствие ухудшается.

Вернувшись за стол, она поведала мне, что встретила такое чувство к себе впервые. Да, ей признавались в любви, и часто, но каждый раз она знала, что эти чувства абстрактны. Она опрометчиво поступила, дав надежду на развод, ещё и назвав месяц – ноябрь. Сам я не был безразличен ей. Она всегда думала, как я там, переживала, зная, что я могу мучиться от невзаимной любви. Были даже знаки. Вскоре после нашего апрельского разговора она потеряла ключи от квартиры, в которой жила с мужем. А с ним, как теперь я узнал, она не живёт уже полгода. Вдруг она снова расплакалась. Стала говорить, что это неправильно – выйти замуж за любимого человека и не родить от него. Сколько раз они пытались – и всё без толку…
Эти слова меня ошарашили. Она даже не думала, зачем я начал этот очередной разговор. Она по-прежнему хочет быть с мужем. Неужели, это тот самый конец отношений, на который я всё же не надеялся. Вслух я произнёс, что нам стоит перестать общаться. Совсем. В ответ А. сказала, что это будет невозможно, потому что у нас очень много общих проектов. Я слушал и смотрел на неё и вдруг понял, что не смогу обрубить все концы. По мне прошла дрожь, когда я пытался заглянуть вглубь взгляда собеседницы. Да, я люблю и не в силах разлюбить её.
Неожиданно открылась дверь кабинета, и в проёме появилась голова Ад., закадычной подруги А. Последняя обернулась и сказала, чтобы та ещё чуть-чуть подождала. По мне словно ударили вожжей. А. рассчитывала покончить со мной за 15 минут и тут же направиться по своим делам с подругой! Она не готовилась к нашему разговору, как к нечто серьёзному! Я встал с места, сказав, что разговор подошёл к концу. Она осталась сидеть и посмотрела на меня тем кротким взглядом, в который можно влюбиться до беспамятства. Губы её казались ещё более пухлыми и как будто взывали к чему-то.
Вспомнив ещё раз наши отношения, я не нашёл ничего другого, как сказать А., что наедине мы на «ты», а перед другими на «вы». Это фальшь. Нет, это корпоративная этика – ответила она.