Матрёшино счастье сибирская сказка

Соина Ольга. Матрёшино счастье (сибирская сказка)
 
Светлой памяти моего прадеда — Федора Секунова, дважды репрессированного в 30-годы ХХ века.
 
Пришла эта история опять-таки во сне, однако, в полную противоположность предыдущей, есть у нее и начало, и конец, так что никаких «недоговоренностей» в итоге и не осталось. Почему оно так, сновидице знать не дано, но должно быть есть в этой истории нечто, имеющее особый смысл и значение, а потому она и явилась нам именно в таком виде. Ну, сначала послушайте, а потом и судить будете.
Произошло это всё в Западной Сибири, в ХIX столетии, уже после великой Реформы 60-х годов, в богатом селе Луговом, где без особых распрь и духовных разногласий довольно мирно уживались кержаки и никониане. После Реформы, однако, начало село бурно богатеть, ибо потянулись сюда и выходцы со средней полосы России («Расеи», как говорили тогда исконные сибиряки), и украинцы, и поляки, и почему-то даже сыновья и дочери Великого Дона. А так как никогда не знала вольная Сибирь крепостничества, и мужик там во многих случаях был сам себе голова и опора, то сохранился в тех местах и особый быт, и особые устои жизни, а главное, уж совершенно особенное для жителей из других регионов страны восприятие коренными сибиряками людей и обстоятельств,  причем настолько своеобычное, что оно в полной мере отразилось и на героях этой истории и на всех тех, кто с ними соприкоснулся.
А было дело так. Жил в селе Луговом зажиточный и умный мужик Иван Исидорович вместе со своим 17-летним сыном Петром. И всё у него было хорошо и ладно, ибо владел он крупорушкой и маслобойкой, а также занимался летом сплавным промыслом, поскольку хорошо знал Иван Исидорович сибирские реки, их великую силу и стремительность и умел, как никто другой в округе, сплавлять по ним лес кругляком для нужд бурно строившихся переселенцев. Была у него и своя лавчонка, в которой продавались самые нужные для крестьян товары, без коих в хозяйстве не обойтись, а при ней даже небольшой трактирчик имелся, ибо не хлебом единым жив русский человек, да что об этом без толку пустословить: все мы тут грешные.
Словом, хорошо и крепко устроился на сибирской земле Иван Исидорович, но в одном случилась у него крупная проруха. Как-то по зиме шла из бани его жена Аксинья, да ненароком завязла в сугробе, а там простудилась, заболела, слегла и больше и не встала. Похоронил наш хозяин супругу и крепко задумался: «От, нехорошо жить двум мужикам без бабы, нехорошо, ну, право же, ей Богу. В избе ровно пустота, да и на душе тоска  не на ком глаз остановить, ни сердце свое бабьей приглядностью порадовать».
Думал, думал Иван Исидорович и решил: «Сем-ка я женю Петруху, а то шибко баловаться стал, по гулянкам шляется, к солдаткам прилабунивается, да, зараза, девкам из лавки винцо и пряники без спросу таскает… раззор да и только.  А коли попадется молодуха ладная да характерная, так она его окоротит и в сознание введет. Они, бабы, это умеют, и сам через то прошел».
Подумал и решил поездить по ближним селам и присмотреть деваху, так чтобы из себя была видная, однако из семьи небогатой и независтливой и без большой родни, ибо дробить нажитое по родственникам Иван Исидорович никак не располагал. Ездил он, ездил и никак по своим понятиям не мог обрести себе сношеньку, как вдруг сказали ему люди знающие: «Съезди-ка ты, Исидорыч, в деревню Забродиху, там недавно переселенцы с Дону объявились, а у них девка, Матрёной зовут, и уж так хороша девка и обличьем, и повадкой, и сноровкой, что лучше тебе и не найти, разве только в уездный город поедешь; так ведь там не девки, а крали, а тебе такая в хозяйстве не надобна».
Сказано-сделано. Сел Иван Исидорович в кошеву, куда запряг любимого своего Копчика, на котором ездил всегда, когда дело было большое и важное, и поехал в Забродиху.
Приезжает, пошел к старосте, а затем уж вместе с ним в дом, где переселенцы временно ютились. Смотрит: ну, вроде всё по мысли: семья небольшая, смирная, не шибко достаточная, люди спокойные и обходительные. И пока сидели так, чай кушали (а Иван Исидорович для знакомства и полуштоф очищенной с собой прихватил), зашла вдруг со двора Матрёна, и взглянул на нее Петров отец и ахнул.
И не то чтобы девка шибко баская была, да вот было в ней что-то такое приманчивое и завлекательное, от чего любой мужик, будь он хоть стар, хоть молод, сразу трепетать начинает. Попросил Иван Исидорович Матрёшу сесть супротив себя и вгляделся попристальней. Смотрит: ну, вроде девка обычная, миловидненькая, телом аккуратная, лицом чистенькая, а что-то в ней не то, непохожее на обычных девок, и настолько это «не то» сильное и манящее, что Матрёша как бы на глазах двоиться начинает. Посмотришь, с одной стороны, ну, простая девка и даже не шибко красивая, а, с другой, — ну, сидит перед тобой ровно царица, и глаз отвести невозможно. «В чем тут дело, — думал Иван Исидорович, — что за девка такая занозистая попалась? Прям вертится перед глазами ровно ящерка, так и сяк переливается и как бы искрится даже. Да погоди же ты, — решил он тут про себя,  — кто бы ты ни была, а я твою суть открою!»
                ***

Посидел, посидел Иван Исидорович, да и говорит: «От что-то скудненько у вас, хозяева, на столе налажено. Огурчиков соленых под водочку не хватат и капуски квашенной. Да пусть Матрёша у суседей позаймет, коли сами еще не разжились закуской-то».
«Ай и правда, — отвечает тут будущая сватья. – Сходи-ка, Матря, к Степаниде, да и испроси, мабуть, не откажет, чай не деньги истребуем».
Пока вставала из-за стола Матрёша, опять пригляделся к ней Иван Исидорович и ровно ошалел. Идет девка будто земли ногами не касается, как бы плывет по воздуху и ни руками не машет, ни плечьми не дергает, не спотыкается, ни головой не вертит…, ну, как ни на есть… пава да и только! И такая у нее, язви  её в душу, походка, стало быть, приманчивая, что век бы смотрел да не насмотрелся. Так и тянет: встать, схватить её в охапку да и расцеловать в обе розовые щеки, да ещё и рублем одарить в придачу за один только погляд, не говоря обо всем протчем.
«Ну, — думает Иван Исидорович, — разгадал я, девка, твою особинку. Да за одно это тебя строчно надо в семью брать, ведь этта удовольствие одно глядеть-то, как ты по подворью да по избе плавать будешь».
И тут же порешил накрепко: «А и застватаю я у вас Матрёшеньку за сына своего Петруху, — говорит. — Я человек достаточный, всё у меня есть для ихней жизни будущей, и будет у нас молодка как сыр в масле кататься и по будням самолучший ситец одевать, а по праздникам – и в шелках водить станем. Ну, по рукам что ли? Да и запьем дело туточки, чтоб крепко было».
Родители Матрёши не против, однако говорят: «Да мы, Иван Исидорович, еще жениха твово не видемши. Ну, а как не поглянется ему невеста, али он ей не покажется?»
«Да быть тово не может», — отвечает Иван Исидорович, ни мало не колеблясь. – Уж коли я девку насмотрел, да облюбопытствовал, да уразумел, что она к дому придется, так что же ему еще-то? Да где он, сучий сын, таку писаную кралю отыщет? Ну, дак порешили али нет?»
Согласились тут сватовья, и дело запили. Ввечеру уж Иван Исидорович в Луговое не поехал, а поутру как встал, позавтракал с будущей родней (а подавала на стол Матрёнушка), так девка ему днем, при полном свете еще лучше показалась. Ну, словом, сел он в кошеву, охлестнул Копчика, а сам думает: «Ну, то-то я Петюньку, шельмеца, счас разуважу. Экую ему необыкнавенную кралю высмотрел! Такую и становому за себя взять подобат, а то еще кто повыше прознает да перехватит. Надо дело быстрее проворить!»
Так со счастливой думкой доехал Исидорович до дому, а там вдруг заминка обнаружилась. Вызвал он к себе Петруху, все ему обсказал, девку расхвалил, да только видит: опустил наследник глазки, на личность вроде сумрак пал, и начинает, подлец, перед папаней кономордиться: «Да мне-то, — говорит эдак врастяжку, — жаниться словно бы рановато, и не нагулялся я еще вдосталь. Окромя того, и что вы, папаша, в девках разумеете?! На ваш вкус, она – какая ни на есть краля, а, на мой, — так может и обзариться не на что! Ить, опять же какие ваши годы, а какие мои?»
«Да ты, стервец, — во весь голос закричал Иван Исидорович, — да чего меня без нужды выстариваешь? Мне и сороковика-то еще нету, и в такие-то мои годы добрые люди еще токо невест себе выбирать начинали, а не то что… Да ты мне прямо говори, и не вертись, падлюка, женисся али нет? А то ведь, право слово, уведут девку-то!»
«Я, — отвечает Петруха, — жаниться не отказываюсь, но поимейте тоже, папаня, понятие: надо и мне на девку самому глянуть да чтоб тогда без сумления всё произвести. Ну, согласен, поедем в Забродиху, а там, на месте и порешим!»
«Нет, — опять-таки в голос кричит Иван Исидорович, — так у честных людей дела не делаются. Да чтоб ты знал, я уж девку за тебя засватал, и мы это дело запили. Это каким же манером ты перед людьми отца ставишь, а? Ведь это мараль на мне на весь свет пойдет, и кто тогда со мной дела иметь будет? Да ведь на моем честном слове да честном имени у нас все дела и торговлишка держится, ты об энтом хоть мало-мальское разумение имеешь али как? От наследник у меня отъявился, сучий хвост, право слово, да и только!»
«Вы, папаша, — отвествует ему Петруха, — бросьте лаяться-то как одуревши. Ну, коли так, и все позиции ваши от такого дела урон терпят, ладно-таки, оженюсь. Однако сначала в Забродиху свозите, чтобы я девку рассмотрел в натуре, а за шиш в кармане я под венцом стоять не желаю!»
Плюнул тут с досады Иван Исидорович, однако, делать нечего и порешили, что на ближайший воскресный день надо беспременно ехать в Забродиху: жениха  в понимание приводить да девку ему казать.
Однако, сразу скажем, что пререкаясь с папашей, Петруха и свою думку имел, и крепко она у него была в сердце запрятана. Слюбился он по молодому делу с солдаткой, ближайшей соседкой семейства, Маланьей, и до того она ему пришлась, что просто хоть караул по деревне кричи и волком вой. О женитьбе на ней, само собой, и речи быть не могло, ибо крепко понимал Петруха, что отец на это никакого согласия не даст, и дело это вовсе не статочное. Да и что такое солдатка: мирской человек, сегодня у нее один полюбовник, а завтра, глядишь и другой, да и все на деревне на это смотрят с пониманием, кому как, а коли мужа нет, так с неё и взятки гладки. Живому живое и думается.
При всем том Маланья, в глазах Петрухи, ну, отменная баба была: собой чернявая, глаза большие, карие и так и играют, так и манят к себе. Косищщи здоровенные, в два раза голову охватывают, а что касаемо насчет телесного приклада, то тут и слов нет: ни один овчинный полушубок на маланьиных грудях не сходился. Так всю зиму и гуляла полурастегнутой, ровно в размахайке, и даже все удивлялись: как это она не простужается-то в сибирские морозы? И так Малашка Петрухе поглянулась, что решил он для себя накрепко: «Нет вы, папаша, как хотите, а я пока вдоволь с Маланьей не нагуляюсь, жениться не стану. А будете приставать, так я такой вам суприз изделаю, что не будете знать, как его разгрести перед всем честным народом».
И ведь изделал-таки «суприз», подлец, исстарался.

Ну-с, настал, наконец, воскресный день, и рано поутру отправился Иван Исидорович с Петрухой в Забродиху. Оседлали Копчика, подарки сватовьям да Матрёнушке поклали в кошеву и поехали. Однако невеселая поездка задалась: жених-от, новоявленный-то, все от папаши личность свою отворачивает и какую-то потаенную думку думает, а Иван Исидорович сидит в кошеве, на медвежьей полости, ровно на иголках, и весь испереживался. «Ну, а вдруг девствительно, — думает он, — девка-то Петрухе не покажется, и тогда он, падлюка, при всем честном народе от неё да отрекаться зачнет? Да что же это тогда будет? Ведь мне от эдакого-то страма незнамо куда бежать надо!  А и опять же: как  Матрёшеньку жалко-то, аж сердце надрывается. Ну чем девка виновата, что жених-от стервец оказался? А ведь начнут, начнут её всей Забродихой виноватить, да изъяны у ей выискивать! И найдут ведь, припишут то, чего и быть не может,  и так девку иссрамят да искорят, что как она после всего того на белый свет глядеть станет!?  Ох, чует сердце, быть беде!»
Однако рано Иван Исидорович тосковал, а беда, действительно, только часа своего ждала, и пришла с той стороны, откуда и не ведали.
Словом, доехали до Забродихи, зашли в дом, где поселенцы обитали и хозяевам гостинчиком поклонились. Сели за стол, сватья угощение налаживает, и вывели Матрёшу, и опять-таки взглянул на нее, принарядившуюся, да всю разволновавшуюся от девичьей тоски, Иван Исидорович и глаз отвести не может. Ну, царица девка, да и только. А она, голубонька, глаза то поднимет, то опустит, да раскраснелась вся, ровно куст шиповника под весенним солнцепеком, и то улыбнется, то ручки на груди венцом сложит… Ну, до того умильно глядеть на все эти девичьи охорашивания, что сердце ровно тает, да как бы под ножки Матрёше золотой дорожкой стелется.
Сидит Иван Исидорович, смотрит на девку да радуется, а как перевел взгляд на наследника, так как бы кто его по личности со всего размаху ни за что да и вдарил.  Глядит  на Петруху, а у того при взгляде на Матрёшу губки поджались, носик сморщился и на лице такая пакостная презрительная усмешка обозначилась, что вдруг почувствовал Иван Исидорович, как у него кулаки сами собой наливаться начинают. «Ох, счас вдарю его, подлеца, — думает он, — ох, не сдюжит сердце, да и как же я весь энтот позор в себе перемогу?»
А между тем сватовья что-то зачуяли, и девку к себе в горенку отослали, да прямо тут Петруху и вопрошают: «Да что ж, не глянется вот, Петр Иванович, тебе невеста-то? Мы и то вашему батьке говорили, что не след спешить со сватовством. Пока вам, собственно, девку во всем обличье не представим. А уж коли она вам совсем не глянется, то что же делать-то? Ить вы её уж засватали, а коли отказываться от нее зачнете, то на девку по всей округе мараль пойдет, и начнут у неё все ваши деревенские мужики да бабы разные изъяны выискивать, и осядет она у нас в хате ровно перестарок. Тогда уж нам, коли вы все это дело в обратку ставите, надо строчно с места сниматься да другое себе пристанище искать. Да ничего: Сибирь большая, а впредь умнее будем».
«Да нет, — говорит Петруха и словно каждое слово чрез себя цедит, — мне девка вроде показалась, уж не знаю как я ей? А то, что я на личность не в себе, так вы то всурьез не берите. У меня, страмно за столом сказать, на седалище чирей-от сел, должно ветерком принадуло, дак мне не то что сидеть, а и балакать-то тягостно. Уж извиняйте на такой беде, сватовья дорогие!»
Сватовья извинения приняли, и беседа вроде наладилась, а Иван Исидорович опять-таки думает: «От зачем он, сучий хвост, энту брехню заводит? Ить здоров, падлюка, как огурчик, и все это для отводу глаз, не иначе. От что у него на уме-то, как бы прознать?» Однако виду не показывает, молчит, а тут и сватовья вдруг сразу решимость проявили.
«Ну, коли так, — говорят они чуть ли не в один голос, — давайте уж и время  свадьбы обозначать, а то чего девку-то томить по пусту?»
«Да, давайте уж, — говорит Иван Исидорович, — на Красну Горку свадьбу играть. Счас  пост уж приканчивается, там Пасху  встретим, а опосля неделю после нее и само время. Опять же Пасха хоть нынче ранняя, а всё весна. А весною всё живое ровно заново жить зачинает. Ну, согласны али как?»
Сватовья согласились и опять же с вопросами: «А где, Исидорович, свадьбу-то играть будем? У вас в Луговом, али у нас, в Забродихе? У нас словно бы тесновато, для большого застолья изба не прилажена, так вы уж изъявите свое суждение!»
Хотел было Иван Исидорович свое понимание дела выразить, да вдруг, к немалому его удивлению, и сынок голос подал.
«Я, — говорит Петруха, — как жених, стало быть, имею намерение свадьбу играть как раз в том самом месте, откуда девку берем. Ну, я так располагаю: приедем мы с папаней и всем обзаведением в вашу Забродиху, обвенчаюсь я с невестой, потом за стол, и день али два у вас пируем. А уж опосля едем всей ватагой в Луговое и там догуливаем, да хоть неделю. Да и только так, а на иной расклад я не согласен ни в какую».
Сватовья в таком решении никакого подвоха не увидели, и Иван Исидорович малость успокоился. Ну, еще раз дело запили, оставил сколько-то денег Иван Исидорович сватье на Матрёшино приданое, да на наряд к венцу, ибо видно, что бедновата семья, ох, и бедновата; да вышли во двор и начали в кошеву садиться.
И тут видит Иван Исидорович, что Матрёша на крылечко выскочила и опять же вся ровно трепещет, даже видно как у нее под кофтенкой сердечко прыгает и ручонки ровно дрожмя дрожат. «Ах ты, сердечная моя, — горько тут подумалось Ивану Исидоровичу, — не обрадовали тебя, милушку, женихом-то. Так ить неладное жениховство энто еще цветочки, а и то, каким же мужем он себя окажет? Как бы не спортили мы судьбу девке-то!»
Однако делать нечего, попрощались да сели в кошеву и всю-то обратную  дороженьку папаня с сынком ни единым словом не обмолвились и в разные стороны глядели.

Ну, стало быть, приближался, да наконец-таки настал день Матрёшенькиной c Петрухой свадьбы, однако подступили к нему Иван Исидорович и сынок его с совсем разными настроениями. И уж если будущий Матрёшин свекор старался от души, чтобы избу прибрать покрасившее, да припасов к свадебному застолью запасти, да одёжу себе и Петрухе поприличней справить, да стряпух по окрестным деревням принанять, да не кошеву, а рессорную колясочку-двуколку для жениха с невестой раздобыть; то Петруха-то, в обратку, от всей предсвадебной суеты сторонился с плохо скрываемым пренебрежением, так что нередко в сердцах пенял ему папаша: «От чего же это ты ровно как не в себе и уже который день, я примечаю? Ведь жаниться же собираешься, да ишшо на такой сладкой девке, а рожу искривил ровно тебя на войну ведут!»
Отмалчивался Петруха, глазки тупил, а про себя думал: «Для кого может и сладкая, для меня дак хуже горькой редьки».
Однако назначенный день пришел, встали спозаранку отец с сынком, обрядились во все праздничное и затеялись вместе с подарками сватовьям да невесте в коляску садиться. И уж сел Иван Исидорович на свое место, да тут вдруг Петруха и говорит ему: «Вы, папаня, стало быть, поезжайте вперед меня, а я немного после вас с шаферами да в кошеве, и ждите меня со всем моим поездом в Забродихе, а там, как приеду, так и венчаться пойду».
«Да к чему все эти мудрованья? – кричит ему из коляски отец. – Эдак у добрых людей не делается, и никогда такого не было, чтобы свадебный да поезд вдруг двоиться зачинал»
«А теперь, — отвечает ему сынок как бы с вызовом, — от и будет. Да вы, папаша, не волнуйтесь шибко, это я, может, невесте суприз изготовил. А так вы мне всю мою наладку разом спортить хотите!»
Ну, плюнул тут Иван Исидорович и хотел было наследнику леща поднести, однако скрепил себя уж из последних силушки и говорит:
«Да делай, как знаешь, но, смотри у меня, к венцу не запоздай!»
«Не извольте беспокоиться, папаня, — отвечает ему Петруха, — не успеет стриженая девка косы заплесть как мы туточки».
Ну, делать нечего, на том и порешили, и поехал Иван Исидорович в одиночестве.
Приезжает в Забродиху, а уж у сватовьев все наизготовку, стол налажен, подружки невесты да гости во дворе толпятся, невеста при полном параде в горнице все глаза в окошко проглядела; сват да сватья избегались да испереживались, а тут вдруг Иван Исидорович один да без жениха.
«А где жених-от, — спрашивают, — и чего энто он с вами не поехал?»
«Да счас подъедет, — отвечает Иван Исидорович с некоторой заминкой, — суприз какой-то, зараза, невесте приуготовляет».
Ну, уселись в горнице и стали жениха поджидать. Ждут час, еще один, уж гости из себя выходить начинают, а невеста, подружки сказывают, и плакать собралась, а вот нет и нет жениха, что тут поделаешь?
Ну, Иван Исидорович и говорит сватовьям: « Надо нарочного строчно в Луговое послать, не иначе беда какая-то по дороге с Петрухой стряслась…», — и только он это вымолвил, как видит, доезжает до ворот какой-то всадник верхом на коне, да лошадь-то под ним от большой спешки неоседланная и вся от долгой скачки так взмыленная, ровно сейчас на землю падет.
Пригляделся Иван Исидорович и видит: да это же его приказчик из лавки – по крещению Илларион, а по-деревенски  Ларька, и чем-то он озабочен до крайности.
Подбежал к воротам Иван Исидорович и кричит: «Ну, сказывай, что с Петрухой стряслось? Да живой ли он, говори, подлец, не томи!»
Тут сползает Ларька с коня и говорит: « А выдь ты ко мне со двора, Исидорыч, ибо тут такое дело поганое, что при людях-то и сказать страмно».
Ну, вышел к нему Иван Исидорович ни жив ни мертв, и тут Ларька зачал ему все Петрухины затеи обсказывать и от каждого его слова у Ивана Исидоровича ровно все нутро леденеть начинает
«Да сынок ваш, — говорит Ларька, — здоров как бык, а, как вы отъехали, велел нам всю недельную кассу по трактиру да по лавке собрать да ему, стало быть,  представить и ишшо сказал, что это он на особый подарок невесте берет, и что у его с вами это уже обтолковано, да только вы нам приказать позабыли. И когда мы деньги-то пособрали да ему представили как путному, вышел он, падлюка, на подворье, сел в кошеву и нам говорит: «Ну, спасибо, добрые люди, что меня деньгами снабдили, потому как решил я заместо свадьбы-то с солдаткой Малашкой в уездный город отъехать да погулять там до полной широты души, насколько только денег хватит. А невесту свою, ненаглядную, я на ваше и папашино усмотрение оставляю. Да пущай на ней женится, кто хочет, а мне шибко некогда!» И обнял он тут Малашку (а мы от волнения-то не заметили, как она в кошеве очутилася), заржал так, что ажник с деревьев галки послетели и отбыл восвояси. Да еще крикнул нам, обернувшись: «Каков суприз я папане изготовил, ась?! От пущай знает, как против сыновьего сердца идтить!»
От таких-то Ларькиных слов Иван Исидорович осел на землю и встать не может. Ну, подбежал тут народ, поднял его, о женихе спрашивает, а тот все слова растерял и на Ларьку сватовьям показывает: мол, у него допытывайтесь.
Ну, тот, знамо дело, все еще раз обсказал, да еще от себя добавил для пущего блеску, и пошла эта пакостная история по двору гулять, и завыли тут сватовья истошным криком. Сватья на земле, прям на молодой травке сиднем сидит и ревмя ревет, а сват с кулаками на Ивана Исидоровича бросился, а тут из дома подружки орут: «Невеста в оммороке», — и вдруг для полной красоты картины является вдруг пономарек из церкви да говорит: «Батюшка велел-от спросить: будет венчание, али нет, а то уж и церкву запирать намеруется»»
Стоит Иван Исидорович, бледный, ну, краше в гроб кладут, забор собой подпирает и уж хотел со двора в трактир бежать, чтоб все это безобразие так крепко запить – ну, прям до отшибки памяти, как вдруг у него в голове новая мысль мелькнула да как будто искрой всю энту беду осветила по-новому.
Встал он во весь рост, плечи расправил, приосанился, да и говорит сватовьям и всему народу: « Чё жениха ждете? А жених-то – вот он я! Да коли Петруха, подлец, на Матрёнушке жаниться побрезговал, так я свое полное согласие изъявляю ей счас мужем стать. Ну, чем я плох, а? В полной мужской силе, здоровьем не обделен, деньжонки имею, девка мне, сами знаете, сразу сильно поглянулась, так согласны, что ли?»
Сватовья, конечно, на все готовы и только причитают: «Да бери девку Исидорыч за ради Бога, а то кому она при таком позоре нужна? Да, спаситель ты наш…», — и прочее несут, совсем уж ни с чем несообразное. Ну, отрядили пономаренка в церкву, да упредили пока, чтоб батюшка подождал маленько, а тут Иван Исидорович и говорит сватье: «А Матрёше-то сказали, что это я, заместо Петрухи, на ней жанюсь?»
«Сказали уж, — отвечает сватья, — оно, конечно, от таких супризов-от девка маленько не в себе, да ты, Исидорыч, особо не беспокойся, она душой крепкая и венчание и свадебный пир сдюжит, и никаких бабьих подлостев ты от нее не увидишь».
«Эх, — говорит Иван Исидорович, — да как же не по-людски дело делается! Да позвольте мне с невестой хоть один секунд повидаться, да чтоб я твердо знал, что она за меня доброй волей идет, а не от позора спасается!»
«Ох не след, не след, — тарахтит тут сватья в волнении, — жаниху-от перед венцом невесту казать: примета это шибко дурная и многократно народом проверена. Да поезжай-ка ты в церкву, а следом мы, и ты по ея выходке все её  хотенья живо опознаешь».
«Да не годится так», — гнет свое опять Иван Исидорович, — ну, что тут на приметы глядеть, тут уж как Бог положит, так и будем девствовать. Веди, веди ко мне Матрёшеньку: коли желает она меня мужем видеть, так сразу в церкву, а коли нет …, так на «нет» и суда не имеется!»
Ну, делать нечего. Пошла сватья да Матрёнушкой в горенку, да и выводит ее к новоявленному, стало быть, жениху, и взглянул тут на нее Иван Исидорович новыми глазами, как на жену свою будущую, и вдруг понял, почему невест до венца жаниху казать нежелательно, и в чем здесь сугубая тайность этой вековечной приметы скрывается.
                ***
Стоит Матрёнушка перед Иваном Исидоровичем ровно агнец на заклание приготовленный, вся трепещет и от этого-то внутреннего трепета будто светится вся и, вот что самое удивительное, трепет этот он в себе вдруг чувствовать начинает да так сильно, что горло перехватывает и слезы на глаза наворачиваются.
«Ох, — думает тут Иван Исидорович, — а ведь правы люди-то в приметах да предчувствиях своих! Не послушал я, дурак, сватью, а ведь Матрена-то, сама того не зная, всю мою душу счас себе забрала до самых до краев и как бы наизнанку ее вывернула. И ведь тут так получается-то: ежели жаних-от до свадьбы невесту с глазу на глаз увидит, то либо она над ним таку немыслимую силу заберет, что он без нее ни жить, ни дышать не сможет; либо он, сам того не понимая, от нее шарахаться зачнет как от зачумленной. Да ведь жанился же я на Аксинье и вроде любил ее, а такого, чтоб меня от ее, да в свадебном-то виде, мужика здорового и много чего в жизни видавшего, в пот и слезы кидало, да колени и все нутро дрожмя дрожало, … ну, таковое даже представить себе немыслимо. Что же это она со мною делает-то, Господи? Ай и правда: нужно было спервоначалу обвенчаться, а уж потом ее все красоты как свою законную собственность досматривать. Тогда уж мы оба перед лицом Бога единою плотью стали, и никакая бы бабья прелесть так меня до глубины души не проняла. Да что ж это теперь будет то, а? И как все это дело заново спроворить, чтобы оно в законный и Богом определенный порядок вошло?»
Однако кое-как скрепил себя Иван Исидорович и у Матрёшеньки спрашивает: «А скажи-ка мне, Мотря, охотой ли ты за меня замуж идешь, али родители тебя принуждают?»
Помолчала Матрёнушка, посмотрела на новоявленного, стало быть, жаниха и видит: стоит перед нею мужик крепкий, красивый, возрастом подходящий, а главное – глаза у него добрые-предобрые и так от них теплом да лаской веет, что как бы вся немыслимая ее обида на Петруху исчезать начинает и пеленой забвения покрывается.
Восчувствовала она все это да и отвечает: «Охотой я за вас, Иван Исидорович, иду и верю, что вы меня в замужестве не обидите и любить будете!»
«Так, разлапушка моя, — радостно говорит ей Иван Исидорович, — любить тебя так крепко буду, что по всей округе звон пойдет, а о Петрухе-подлеце ты и думать забудешь», — да и хотел было невесту свою приобнять, однако вовремя одумался, и тут развела их сватья в разные стороны и уж затем повезли жаниха да невесту в церкву.
Ну, обвенчали их как водится, да и веселая же свадьба была! Вся Забродиха на ней гуляла, жаниху да невесте счастья да приплоду желала, и длилось это ровно два дня в одной только Забродихе, а потом девствительно и в Луговое догуливать поехали.
Однако среди всего этого свадебного шума да гама Иван Исидорович головы не потерял, а истребовал к себе Ларьку да крепко ему наказал: «А поезжай-ка ты, — говорит, — стало быть, в уездный город, да отыщи там по трактирам и рюмочным моего сынка и закажи ему накрепко, чтобы он, сука, не к ночи будь помянут, в Луговое не менее полугода глаз не казал. Да коли пропьется до гола и зараньше прийтить вознамерится, то быть ему биту честным боем, и я при всем народе его до живых костей извалтаю. Понял, голуба, али нет?»
«Да не сумлевайся, Иван Исидорович, — отвечает ему Ларька, — все сполню как подобает, а ежели закажете, то и сам ему врежу».
«А вот этого-то и не надо, — постановил тут Иван Исидорович, — это мои с ним дела и счеты; мой, стало быть, суд, а его, подлеца ответ. Ну, девствуй!»
Отъехал Ларька, а тут и свадьба потихоньку угомонилась, и стали Матрёшенька с Иваном Исидоровичем жить-поживать да друг на друга радоваться.
И вот: живут месяц, живут другой, и вдруг замечает Исидорович, что с приходом Матрёнушки в дом всё его хозяйство ровно как на дрожжах стало подыматься и расти впятеро больше прежнего, да особенно по трактиру и лавке. Уж он и стряпуху и полового в трактир принанял, а в лавку приказчика добавил, ан нет, все равно не хватает работников, и дело расширять требуется. И утром, как взглянет из окна дома-то, так и видит: у дверей трактира да лавки все больше мужики толпятся и в основном холостые и немалые деньги в тех заведениях оставляют.
«Да в чем дело-то? – думает. – Молодуха ведет себя скромней некуда, со двора ни на шаг, в дому все блестит да сияет, как и у покойницы Аксиньи сроду не бывало, а тут, язви тебя, перед воротами такой приман народу ровно в избе девка на выданье».
Думал, думал, а ничего понять не может, а тут пожаловала к нему в избу старуха местная, Дарья Кузьмовна да и говорит ему:
«А покажи-ка ты мне, Исидорович, свою молодуху, а то что-то больно много про нее по деревне врут».
Она, Дарья-то Кузьмовна, и не сибирячка была по рождению, а мужем своим, покойным, с Расеи вывезена, и долгонько она к местным свычаям да обычаям привыкала, да сказывают в Расею вертаться хотела как овдовела, а затем как-то приобвыклась да смирилась, а потом зачала народ потихоньку полечивать, у баб роды принимать, да, говорят, потихоньку ворожила, но не за деньги, а в крайний-раскрайний случай, ну, к примеру, ежели человека судьба до живой беды довела и никак отлучить не хочет.
Ну, словом, была Кузьмовна, как народ в Луговом ее прозвал, человек уважаемый и относились к ней с почтением и даже с некой опаской: а вдруг да наворожит чего не след и что потом с этим делать?
Однако заходит Кузьмовна в избу, Иван Исидорович ее привечает, да Матрёнушку кличет: «Собери-ка нам, — говорит, — голубонька, чаек и к чайку чего покрепче подай. А ты, Кузьмовна, водку-то пьешь, али так, по-бабьему обычаю, брезгаешь?»
«Пью, Ванечка, — отвечает Дарья Кузьмовна с готовностью и уж без всякого жеманства. – Нам, старым бабам, без водочки нельзя: она, родимая, кровь разгоняет, жилы мягчит и в понимание приводит».
«Ну, хорошо, коли так, — говорит Иван Исидорович, — а сам Матрёнушку поторапливает: «Да подай то, то другое, да третье, чай все свое, не купленное, и вина, и сласти новые из городу привезли».
Ну, суетится Матрёнушка, на стол накрыла, самоварчик внесла, чашки да угощенья расставила и хотела уж за компанию к столу присесть, а тут Кузьмовна и говорит ей: «А иди-ка ты, молодаюшка, голубка приветная, к себе в горенку, а мне с твоим хозяином потолковать надоть, а тебе наши толкованья-то слушать ровно бы и не к чему. У тебя, чай, есть какое-то, свое особое бабье дело, про запас отложенное?»
«Как ни быть, — Матрёнушка отвечает, — вот хочу буски свои коралловые присобрать, чтобы к воскресенью в церкву надеть».
«И то дело», — молвит Кузьмовна, — да дождалась, пока Матрёнушка поднялась на второй этаж избы к себе в горенку, обернулась к Иван Исидоровичу и говорит как печатает: «Да ты, Ванюшка, сердечный друг, хоть понимаешь с какой кралей тебе жить да вековать пришлось? Да ты хоть, мил человек, все ее стати рассмотрел как следует?»
               
«То ись как же это собственно, – отвечает Иван Исидорович, — не понимаю? Да знаю же я, что у меня бабочка шибко приглядная и карахтером душка, а уж ходит-то, ходит, ну ровно по воздуху плывёт!»
«Да ты хоть в глаза-то ей смотрел?» – опять-таки наседает на него Кузьмовна.
«От привязалась, старая, не по делу», — с досадой подумал Иван Исидорович, а вслух говорит: «Да хорошие у ей глазки, ясные и цветом такие, ну, как наши сибирские-от реки осенью, когда вода темнеть зачинает и какой-то иссиня черной становится, а там и бровки, и реснички – ну, всё как  доброй бабе иметь полагается».
«И ничего более не заметил?» – опять-таки Кузьмовна вопрошает.
«Да вроде ничего, — стал вспоминать Иван Исидорович с всё возрастающим раздражением, однако подумал, подумал да как себе по коленке хлопнет. — А от взгляд у ей иногда бывает необнакновенный, это точно. Такой взгляд, ровно пронзит он тебя иголкой какой, на её насадит и никак обратно не отпущат. Так и бьёшься, язви тебя-то, как мотылек на булавке, пока снова в чувство не войдешь. Это я все на себе спытал, да думаю, что оно большого значения не имеет. Ну, смотрит и смотрит, а потом глядишь и перестанет, али я к её взглядам уж как-то да применюсь».
«Ты-то вот применишься, — отвечает Кузьмовна, — а мужики-от деревенские уж и не знаю как. Да и не видишь ты разве, Ванюшка, что даны ей Богом глаза особые, повелительные, да и к себе манящие, какие у цариц и больших барынь в городах бывают, да и у тех редко до чрезвычайности, разве у одной-единой на весь город али уезд встренутся. А еще у ее на глазах дымка такая, навроде пелены или облачка, и когда она через эту дымку глядеть начинает, у какого ни есть мужика сердце обмирает».
Тут Кузьмовна приостановилась маленько, водочки прихлебнула да и затем вдруг запела дребезжащим старушечьим голосом:
Красоты её не можно описать,
Черны брови, с поволокою глаза.
«С поволокою!? – воскликнул тут Иван Исидорович. – Ай и правду ты, бабка, говоришь, в самую что ни на есть точку попала. А скажи мне, Кузьмовна: ты откуда такие песняки знаешь? У нас-от такое ровно никто не поет…»
«Так ить я же с Расеи, Ванюшка, — Кузьмовна ответствует. – Там-от много чего поют да знают. Не то что у вас, в Сибири-то, когда вы по пьяному делу либо про Кудеяра орать затеетесь, либо (прости, Господи) про каторжнанцев воете, а бабы ваши тем часом по Луговому срамные частушки орут. Ну, валенки вы, как ни на есть, валенки сибирские; и оттого, что вы песенные слова плохо понимаете про любовь да дела сердечные не поете, норов у вас грубый, карахтер упрямый, своенравный да завистливый, и уж так-то с вами тяжко тому, кто из других краев Расеи приехавши. Сама-то спытала и не по пустому говорю. Да опять же, повторительно, тебе. Ванюшка, вопрос ставлю: а, может, ты еще чего в своей молодухе не углядел, ась?»
«Да нет, вроде, все видал уж, — произнес Иван Исидорович неуверенно, да тут весь вдруг и взволновался, — а ты-то чего еще углядела? Да говори уж, язви тебя в душу, не томи».
«Да ты на губы ея смотрел?» – опять-таки Кузьмовна вопрошает.
«Да смотрел, смотрел, — уж криком кричит Иван Исидорович, — обнакновенные у ей губы, розовые, приглядные и ничего-то в них особенного и нету!»
«Ай, да милок ты мой, — уж с особым ядовитым бабьим смешком молвила тут ему Кузьмовна, — и до чего же вы, мужики, глупые, право слово, ровно телки али собачата новорожденные… ну… бери вас в охапку и чего хошь с вами делай. Ничего-то вы в жизни и в бабах не смыслите, а потом от тоски великой волком воете, коли счастье свое, богодарованное, удержать при себе не могете. Да ведь губы-от у ее, Матрёшеньки-то, стало быть, алые, припухшие, да ровно растрескавшиеся и на воздухе обветренные. И такие они у ей зовущие да приманчивые, как, язви её, она со всеми мужиками в деревне под твоими воротами целовалась и ишшо взасос. Ну, какой мужик, глядя на такой-то ротик сердцем не дрогнет? Да ишшо, скажу тебе, Ванюшка, мил сердечный друг, душа простая и необманная, что великое твое счастье, что Матрёшенька-то твоя пока силы своей бабьей не чувствует и всей неведанной мощи своей красы не осознает да не понимает. Простая у её душа, как и у тебя, простая да чистая, а очутись такая-то в городу и наведи ее кто, на то, что она в себе заключает, так она не то чтобы нашим мужичьем завалящим, а большими господами бы вертела, и были бы они при ей ровно собачки дворовые: то подай, да это принеси.
А потому вот тебе, Ванюшка, совет мой и сказ: коли хочешь Матрёшеньку на всю жизнь при себе удержать, береги ее от чужого глаза, злобного да завистливого, в трактир да лавку свою не засылай, а то, слыхала я, что при одном взгляде на ее все твои молодцы без стыда и без памяти кобелиться зачинают, а уж про бабьё и не говорю: без путя про ее врут, колдовкой обзывают и протчее вовсе непотребное… Ну, и ты их, Ванюшка, тож пойми: легко ли им видеть, коли их мужья да жанихи за один погляд на твою Матрёшеньку-то почитай весь свой месячный доход оставляют? Ну, думай, думай Матрёшин муж, да жану береги!»
И с этим-то наказом пригубила Кузьмовна еще водочки да и отбыла восвояси, оставив Иван Исидоровича в большом нестроении да переживании.
Сидел он, думал, думал, да и порешил следующее: « Надоть и правда Матрёшу от хозяйства отставить и пусть по лавке да по трактиру не мотается. Принайму-ка бабья попроще да и дело с концом. А вот, что касаемо того, что её на люди не пущать, так ты, Дарья Кузьмовна, тут извини-подвинься. Денег у меня сейчас вдосталь: в банке в городу есть, и в торговом деле на паях вложены да дома залежные имеются, так плювать мне на все деревенские пакости-то! И в кого мне счас жить-то, окромя Матрёшеньки? Сын уж отрезанный ломоть и к тому же падлюкой оказался, так что ж, насупротив всех, разверну-ка свою душеньку пошире! Одену свою бабоньку как королевну и пущай у них от зависти зенки полопаются! Сем-ка запрягу я завтра поутру колясочку, захвачу Ларьку для охраны, и поедем мы с Матрёшенькой в уездный город, да и разгуляемся там, сколь душа потребует! Однова ведь живем-то, однако!»
 
Решил так Иван Исидорович и решение свое полностью сполнил, но все же оказались у него совсем неожиданные для его с Матрёнушкой жизни последствия.

                ***
Ну, стало быть, сказано-сделано. Сели в коляску Иван Исидорович с Матрёшенькой и Ларькой по утрянке да и наладились в город. Доехали, поселился Иван Исидорович с Матрёшей в гостинице поприличнее, а Ларьку на постоялый двор спровадил да и спрашивает у полового-то: «А скажи мне, молодец, где у вас меховой-от магазин имеется, да чтоб все там было наилучшего сорта и без видимого обману для покупателев-то?»
Пригляделся половой к Ивану Исидоровичу и видит: мужик обстоятельный, на коляске богатой приехал да с молодцом, хороший номер занял и бабочка при ём – ну, чистая разлюли-малина и лучше не быват. Обозрел он все это, умом пораскинул и присоветовал: «А идите-ка вы, — говорит, — гость торговый, к Лавизе Ивановне и лучше ее у нас в городу по энтим делам нету».
«Да что за Лавиза Ивановна такая? – спрашивает Иван Исидорович. – Имя ровно не русское, выговорить его так и язык узлом завяжешь».
«Да она и есть не русская-то, немка она по рождению, — говорит половой. – И правильно-то ее Луизой звать надоть, да мы не обыкли к таким именам-от, и стали ее Лавизой прозывать, а она, шельма, на то ни мало не обижается. От сходи-ка ты с женкой к ней, но поимей в виду: баба она шибко хитрая да в торговом деле упористая и как заметит, что твоей жане одежа поглянулась, так и заломит с вас вовсе неслыханно. Ить это ужас, до чего немка хитрая да увертливая!»
«Она, — отвечает на то Иван Исидорович, — хитрая, да и я не прост. Мы народ тертый и по делам в городах тоже живали. Сказывай, как её найти-то?»
Ну, половой все ему обсказал, сели Иван Исидорович с Матрёшей в коляскочку да поехали. Доезжают и видят: вроде место скромное, больших вывесок для приману народа нет, дверка магазина на запоре, а на ей звоночек приделан – зга.
«Ишь ты, — думает про себя Иван Исидорович, — да тут, право, место-то особенное, для чужих да без путя любопытных, стало быть, ходу нет. Ну, однако, рассмотрим, Лавиза Ивановна, твое заведение поширше да поближе, чай за тем и приехали».
Ну, позвонился раз, другой и открывает ему дверь служаночка да и вопрошает, чего, мол, господам угодно?
«Я, — говорит Иван Исидорович веско, — с тобой толковать не намеруюсь, а зови-ка мне сюда саму хозяйку: у меня к ней дело торговое, да серьезное».
Побежала служанка за портьеру, о чем-то, слышно, пошушукалась, и через малое время плывет к Ивану Исидоровичу сама Лавиза и умильные улыбки ему строит.
Присмотрелся к ей Иван Исидорович и видит: девствительно, баба  себе на уме, собой важная, годов 30 с гаком, руки и плечи дебелые, глаза так и играют и блестят ровно маслом обмазанные, принаряжена как хорошая барынька, но притом человеку неглупому, да в торговом деле опытному сразу понятно, что ей палец в рот не клади – сразу откусит да ишшо живого мяса к себе прихватит.
«Я, — говорит Лавиза, — никаких делофф с лютьми не телаю, пока их по имени не узнаю. Кто ви такой, скажите, пожалоста!?»
Ну, Иван Исидорович ей представился и говорит, что желал бы жену приодеть, а немка тотчас его и резонит: «То есть, Иоганн Иситорович, ви как ее отеть хотите: по-косподски или по-вашему, по-купечески?»
«Да по-нашему», — Иван Исидорович ответствует, а немка тут и кричит служанке: «Катринхен, неси сичас то, что торгоффые гости тля своих жен и любоффниц берут!»
«От что, стерва, загибает, — подумал было Иван Исидорович, да не успел мысль до конца довести, как выносят ему соболий полушубочек, иссиня-серой с серебром парчой покрытый да к нему каку-то повязку на женскую головку тоже под цвет и всю стеклярусом и бисером изукрашенную.
«Вот, — говорит немка важно, — для фашего брата эта шупа самый высший сорт и лучше, чем у меня, никде не купите».
Распахнул тут Иван Исидорович полушубок-от и видит: да впрямь вещь отменная, соболь не простой, а баргузинский как стекло блестит и богатой сединой отливает. Ну, думает, этта сколько же она заломит-то за такое удовольствие?
Однако говорит Матрёше: «А одень-ка, милушка, полушубочек-от да мне покажись».
Ну, немки опять между собой пошушукались, за портьеру Матрёшу вместе с одежей спровадили, а затем через какое-то время и выводят ее к мужу. И тут как взглянул на нее Иван Исидорович, да так уж который раз от нея обомлел: ну, стоит перед ним царевна из сказки, на головке ровно венец горит да переливается, а шубенка так ей к лицу, что и выразить невозможно.
Да видать все это восхищение женой Иван Исидорович, как не старался скрыть, да ненароком на лице и выразил, а немка-то сразу зачала: «Ах, — говорит, — и какой у вашей жён блакородный манир, как у большой барынь быффает. Нато покупать».
«Если в цене договоримся, — Иван Исидорович отвечает, а сам смекнул дело да Матрёнушке сказал как отрезал. – Иди-ка, Мотря, в колясочку да там меня обожди, а здесь дело торговое, без тебя управлюсь».
Матрёнушка, слова не сказав, из магазина вышла, и тут Исидорович с Лавизой торговаться зачали. Торговались-торговались, он-от крепок, да и немка, язви ее, упертая шельма попалась, однако на треть от начальной цены ее Иван Исидорович посбил, да как рассчитываться стали, немка и говорит ему: «Какой ви карош муж, при таком жене никакой любоффник не нато. Да еще совет вам таю: купите ей на простой выход полушубок из романоффской овечка, а мои деффушки вам его в притачу к покупке за ночь бисером вышивать путут».
Ну, завернули Ивану Исидоровичу покупочку, положил он ее Матрёше на коленки, свистнул Ларьку за кучера и поехал по торговым рядам товар посмотреть да себя показать. И понабрал, слыш-ко, Матрёнушке всего-то всего: и отрезов на юбки, да кофточки, и платков, шалок, шалей да полушалочков, и батиста да перкаля на бабье исподнее, и мыло и помады дорогой для полного женского удовольствия, и для дому – скатерок, одеял, покрывал да посуды новой – ну, уж Ларька замучился сундуки да свертки в коляску таскать. И уж когда собрались они в гостиницу вертаться, увидел вдруг Исидорович юлирную лавку и говорит Ларьке: «А завернем-ка еще сюда напоследок».
Ну, зашли, хозяин и приказчики повылезли и видят: покупатель в кураже и сразу: «Чего изволите: часы-от женские, золотые последней модели с Москвы пришли, а к ним браслеты узорчатые да с хорошими каменьями. Да посмотреть не желаете ли как они вашей жане придутся?»
«Не надо нам этого, — Иван Исидорвич отвечает. – В нашем обиходе бабы время по солнцу определяют, а такой моды, чтоб кольца на запястья одевали, у нас отродясь не видано».
«Так купите ей, — те говорят, — колечек красивых, одно, либо два, счас такая мода, что чем больше на руках колец, тем пригляднее».
«Опять таки, — отвечает Исидорович, — не надо нам этого вздору! У нас в обиходе одно обручальное кольцо на руках иметь жане полагается и зачем ей другие-то? Как она в таких цацках хозяйством заниматься будет, а?»
«Так что же вам еще предложить-от, — восклицают уже с легким раздражением хозяин с приказчиками, — и не знаем уж!?»
А тут углядел Иван Исидорович большой лоток с серьгами и там их пар десять, а то и больше было. И разные серьги: какие-то с камешками, какие-то с просто золотые да хорошей работы, какие-то с жемчугом, а какие-то и вовсе искровой россыпью блестят да переливаются. Углядел да и говорит: «А давайте-ка мне гуртом всю эту всячину!»
«Всю? Так-таки и всю?» – хором вскрикнули продавцы, хозяин ажно  присел от неожиданности, а приказчики так и привздрогнули.
«Да что шапериться-то, — Исидорович им печатает, — считайте, деньгу получайте и дело с концом».
Подсчитали, Иван Исидорович деньги путем отдал да и говорит: «А куда вы всю эту сряду положите?»
«Да мы вам, — отвечают, — по коробочкам счас разберем и представим».
«Да не годится нам это, — Иван Исидорович их резонит, — мы по дороге половину растеряем». Тут увидел он на полке дорогую резную деревянную шкатулку да с замочком и просит: «Вот, — говорит, — всю мою покупку туда и кладите, ключом закройте, хозяйке моей отдайте, и разговор короток».
Хозяин покобенился немного, да однако на том и порешили.
Поклали все покупки в коляску, шкатулку Матрёше на коленки поставили и решили уж завтра утречком в Луговое ехать.
А в Луговом-от, пока Иван Исидорович с молодой жаной в городу прохлаждался, большая смута назревала и были у ей свои зачинщики да заговорщики.

                ***
И хотя Луговое в целом было село мирное и согласливое, жили в нем две отъявленные бабенки – по прозвищам Колдобиха да Калымиха, и от них-от сыр-бор какой-нито всегда исходил, а счас и вовсе разошелся и почал Луговое крутить да заматывать ровно в бездонном омуте.
Надо сказать, что и каждая из этих баб свое прозвище не случайно по народу приобрела, а своей жизнью да ухватками заработала, и так они крепко к ним приклеились, что со временем и призабыл народ, как их по-христиански-то зовут-прозывают, и надо что по делу, так и кричали без всякого сумления: «Колдобиха али Калымиха!», а те на эти прозванья ровно на богоданные имена и зачали откликаться без рассуждения.
Колдобихой-то потому бабу прозвали, что у ей на телесах ни одного гладкого места не было: все какие-то углы, впадины, да к тому же еще и плечи узловатые как у мужика и руки шибко костлявые, ажник смотреть отвратно. И к такому-то обличью был и карахтер самый подходящий: злобная, ну, то исть как цепной кобель некормленый, все норовит кого осудить, да подколоть, да обозвать, а то и вовсе с кулаками ни за что ни про что накинуться.
Калымиха-то, стало быть, в полную обратку против Колдобихи была: до того баба льстивая да угодливая, да на разные словесные приманки умелая, что бывалоча люди незнающие на те ее закидоны попадалися да что ни надо про себя ей и докладывали, а потом, слыш-ко, немалый урон от того терпели. А Калымихой она не случайно была прозвана: по молодости какое-то время солдаткой жила, а муж-то ейный с генералом Скобелевым в Туркестане за Расею воевал. И вот привез мужик-от с войны словечко «калым», и зачали его сначала в Луговом употреблять без разбору, а потом оно и по всей Сибири постепенно разошлось. И особенно его жана-от солдата залюбила, понимая под ним всяку-то житейскую выгоду, без особого труда полученную или хитростью али увертками у людей выманенную. Да так она в энтом деле изловчилася: без путя людей зачала дурить да у тех, которые без понятия, деньги и всякие подношения себе добывать, что народ со временем про то прознавши, стал ее просто-напросто Калымихой обзывать и всячески от ея сторониться.
Да вот случилось же так, что не залюбили Калымиха и Колдобиха-от Матрёшеньку до самой лютой бабьей ненависти, да так яростно, что бывалоча каждый божий день ея с Исидоровичем косточки перемывали и так, что, глядя на них, ажник иконы-от по стенам в образах темнеть зачали.
Ну, обнакновенно тут дело так зачиналось: соберутся вместе да и давай голосить-то:
«А твой-от, — вопит Калымиха, — опять в трактир Матрёшку глядеть наладился? Ить как у него зенки от погляденья не лопнут-то, ась?»
«Да уж, — с горьким вздохом Колдобиха отвечает, — и не только, подлец, язви его в душу, деньги туда понес, а ишшо меня пинком порадовал, как я ему про то выговаривать зачала. Да ить ласково так, сволочь, говорит: «А повернись-ка, милая, ко мне спиной, че-то у тебя к юбке ровно прицепилося, поснять бы надо». Я и повернулась, как путная, а он мне, кобель потрясучий, как задаст пинка, так я на залавку и куркнулась и чудом всю рожу не испластала».
«Да за что же? – его,  подлеца, спрашиваю, а он ржет и говорит: «А за наклонку тебя, баба, за наклонку, уж слишком у тебя филейная часть хороша, никак нельзя без внимания оставить!» Плюнул на пол, деньги прихватил и ишшо дверью со всей силой стебанул».
«А мой-то, мой скотина, чё издумал, — Калымиха завывает, — как я зачала его Матрёшкой укорять, так он мне и говорит: «А и брошу я тебя, стерву, вовсе, уйду в город в извоз, буду слободные деньги иметь да на безмужних кралек-от любоваться! А ты сиди и злобой своей питайся, оно, небось, куда сытнее, чем мужнины-то приношенья!» И тоже на пол-от наплювал, дверь расхабарил и с концом. Нет, ну, ты мне, подруга, скажи и это жизня? Да ить вся эта пагуба от Матрёшки, язви ея в душу, суки пошла, да как бы ея из деревни извести начисто!»
Посидели, повыли, да и пошли к Кузьмовне за советом-то. Та их выслушала да и спрашивает: «А и чего вы-то от меня хотите, бабоньки, я чего-то не пойму?» А те и отвествуют:
«А ты иссуши да обколдуй, Матрёшку-то, да так, чтоб от ея вся ее бабья приманка сошла, да и мужики-от наши про ея и вовсе призабыли, а мы тебе за такие дела яичек и маслица принесем. Лады, а?»
«Тьфу, — брезгливо проговаривает Кузьмовна, а сама ажник морщится ровно кислой клюквы попробовала, — ах вы, бабы глупые да неахалюзлые! Да ведь Матрёшка-то и душой, и телом чистенькая как стеклышко и к такой-то никакая колдовская мразь не пристанет. Ну, была я у их с Исидоровичем в доме-то, присмотрелася к ней и вижу: бабочка умытая, причесанная волосок к  волоску, платочек на шейке, кофтенка да юбочки чистенькие, и сама вся, ну, ровно светится. И как такою-то не залюбоваться, как на нее мужику не порадоваться?! А теперь, гляньте-ка на себя, коровы блукущие: морды немытые, волосья нечесаные, шеи да руки чуть от грязи не лопаются, а уж про ваше исподнее да про сряду-от вашу и подумать страшно. Да вы, злодейки эдакие, на мужиков-от своих молиться должны да угождать им всячески уж за одно то, что они таких страхолюдин-от не бросают да в законе с имя живут. Поняли, ай нет, слова-то мои? Да и пошли из избы прочь, мне ваши подношенья не надобны, у самой все, что нужно, имеется».
Пошли девствительно Колдобиха с Калымихой от Кузьмовны несолоно хлебавши, а злоба их так и жжет и выхода просит. А тут еще прознали они у Исидоровичевых приказчиков-от, что он с молодухой в город насалился подарки ей покупать… Ну, какому ж злобному да завистливому бабьему сердцу эдакое вынести?
Думали, думали и придумали, стервы, такую подлость. «Надо нам, — Калымиха говорит, — все Исидоровича устроение, пока его нет, хоть на животе, да облазить, и найти хоть каку-то лазейку, чрез которую видно, что у него в дому деется. И хоть забор у его высокий, да Исидорович-то мужик-от простой, на ночь ставни не закрывает, и быть того не может, чтоб едина щелка не нашлась, для догляду-то».
И ведь нашли, нашли себе место-то: в заборе у Ивана Исидоровича кое-где неплотно плашки пригнаны были, так они побольше щелку себе нашли, да порасковыряли ее, да ишшо чурбаков да каменьев приташшили для полного обзору-то.
Ну, уж и на дитев, да на хозяйство свое наплювали без лишних рассуждениев: тут смотри како дело большое выстраивается, и вот сидят они по кустам и ждут, пока Иван Исидорович с Матрёшей из городу возвернутся. Дождалися, Ларька коляску поставил, хозяева повышли из ея и давай себе покупки выгружать. Выгружали, выгружали, да чуть не до полночи, а те сидят, ждут и вот дождалися, прокуры, до самого антересного. Все высмотрели, запомнили да внутрь себя попрятали, чтоб утром на божий свет вынести. А, уж по утрянке, у главного Луговского колодца-то, где бабы по своему обнакновению все важнейшие новости узнавали, такое началось, что хоть в гроб живым ложись, али на всю деревню волком вой: кричат бабы нечто уж совсем несообразное да мужиков и деток теребят чем под руку попадется.
(Продолжение следует)