Рутина карантина. Глава 11. Дидель

11. ДИДЕЛЬ

Я хотела назвать эту главу «Деменция». Это одна из тех тем, один из тех тайных, отгоняемых страхов, что меня особенно мучают в последнее время. Ослабление памяти, склероз и проч. Страх человека, чья профессия связана с бесперебойно функционирующей памятью. Напомню, я лектор. Чтение лекций по истории – мое основное занятие, я этим зарабатываю на хлеб. Конечно, в условиях рутины карантина, на дистанционке, или как еще ее/его называют, на дистанте, сидя перед компьютером, можно убрать себя с экрана и поставить картинку, пусть любуются, а самой между тем подглядывать в бумажку… но ведь стыдно, неловко — перед собой. Ведь раньше этого не было. Читить-то раньше было не нужно. А теперь выскальзывают из памяти цитаты и факты, имена и даты. Авторы книг и статей. Исторические персонажи, герои и злодеи. Сюжеты. Логические связи. Причины и следствия. Исторические периоды. Города и страны. Я боюсь. Боюсь.

Вот говорят: бегом от Альцгеймера! Пейте Омегу-3, ешьте кокосовое масло, учите иностранные языки, решайте кроссворды, громко хохочите и пойте песни.

Омегу пропила (не помогло), кокосовое масло пришлось делить с дочкой-веганом, иностранные языки обрыдли (сколько можно!), кроссворды не люблю, ржать не над чем, о песнях не будем вообще. Вместо кроссвордов решала судоку – сначала на бумажке, потом в телефоне, надоело. Теперь какие-то кубики складываю (в телефоне, имею в виду), не уверена, что помогает. Еще какие-то точки соединяла, соединяла, наловчилась даже, и даже с Джоном нашим соревновалась по сети, но точки пришлось убрать, слишком много памяти жрут (ха-ха!) и все равно ни капельки не помогают, хоть дойди до самых эверестов.

Я боюсь.

Говорят, сначала забываешь то, что было сегодня утром, потом то, что было вчера, потом то, что было в прошлом месяце, году, десятилетии. А вот детские свои годы, говорят, будешь помнить долго еще. Почти до самого конца. Это утешает, конечно. Детство у меня было золотое, наверно. Хотя я не Лев Толстой и не помню себя с пеленок. Но может быть вспомню, когда забуду все.

Дурацкий, конечно, страх. Может быть и повезет не дожить до Альцгеймера. Опять-таки не в безопасном мире живем.

Вчера по сети прислали мне видео. Трогательное такое видео про испанскую балерину, старуху, страдающую Альцгеймером, немощную, иссохшую, скрюченную в инвалидном кресле. Внук-правнук надел на старушку наушники — большие, вроде моих из Центра управления полетом — и включил музыку, Сен-Санса, «Умирающий лебедь».  Скрюченная старушка вздрогнула. Встрепенулась. Ручки подняла немощные, крылья лебединые. И затанцевала, затрепетала, завспоминала. Завспоминало ее тело, где уже только руки одни и голова седая остались из вспоминающего, из трепещущего, и понеслось — заученно, запомненно, на уровне мышечной памяти или чего там еще. Внук-правнук еще так смонтировал это видео, что в иные моменты старухин танец рук волшебною Ульяною Лопаткиной перемежался, о Боже! И старая балерина танцевала, танцевала, красавица, и Ульяна Лопаткина тоже, и лебедь умирал, умирал, и внук-правнук плакал, и я плакала по сю сторону экрана…

You have made us emotional, сказал внук. То есть он это сказал по-испански, а видео распространялось для всех нас по-английски, и вот мы такие сидим, emotional.

Типа «мы все прослезились».

Ночь прошла кое-как. Ну, вы представляете себе это кое-качные ночи. Уснула часа в три или в четыре, перед сном, чтобы заснуть, долго складывала кубики. Дита демонстративно вздыхала, торопила меня с засыпом. Не засыпалось. Вставала, ходила в туалет, пила воду, пыталась закутаться в одеяло, пыталась проветрить комнату, тупо койларды санадым. Уснула наконец. Снилось что-то противное, тусклое. Проснулась с трудом, хорошо, что Дита за руки хватать начала: пора, мой друг, пора! Я ей: «Еще пять минут, Зайчик».

Но она вздыхает с таким огорчением, что и мертвого подымет.
- Ты и мертвого подымешь, Диток! – притворно сердясь.

Вышли.

А день такой… средний. Не жарко, не холодно, не ветер, не тишь да гладь. Мусор выбросили, дорогу перебежали, вот он парк. Полянка наша, палочки, вороны, утки, рутина, все как всегда. Дита веселится, радуется, ей что холод, что зной, а тут ни того, ни другого, тем лучше, она полна ребяческого энтузиазма, у нее золотое детство, в ней океан энергии, она атлет, все ее мышцы играют, она бегает кругами по полянке, она вкручивается в небо в прыжке за мячом, ее задорный лай разносится на всю округу…

И вдруг его перебивает свист.

Дита замирает. Прислушивается.

Это какой-то фигурный свист, художественный свист. Коленца, черт побери, какие-то, а не свист. Не чета моему коротенькому, которым я Диту подзываю, когда она в пруд упуливается за уточками и я теряю ее из виду.

Кручу-верчу головой, ищу источник свиста. Где-то там, за кустами-деревьями, и это свистит человек. Парень какой-то в светлой куртке. Свистит себе и свистит аки птичка певчая.

Аки птицелов.

Мы с Дитой минут пять им наслаждались, свистом этим музыкальным, а потом Дита вновь за палочку схватилась и мне притащила, а мне нужно ее отнимать и подальше кидать, чтобы Дита мчалась, хвостом крутя, и тащила мне ее назад, и так по кругу двадцать и пятьдесят раз.

Птицелов!

Бегает Дита за палочкой, а я смеюсь.
 
- Трудно дело птицелова,
Заучи повадки птичьи,
Помни время перелетов,
Разным посвистом свисти…

Дальше я не помню… Трудно дело птицелова! Заучи повадки птичьи! Помни время перелетов, разным посвистом свисти!

Дита моя бегает, скачет, птицелов в светлой куртке свое отсвистел и исчез, растворился в тумане. А я улыбаюсь чему-то и твержу:

- - Трудно дело птицелова,
Заучи повадки птичьи,
Помни время перелетов,
Разным посвистом свисти.
Но шатаясь по дорогам,
Под заборами ночуя,
Дидель весел, Дидель может
Песни петь и птиц ловить!

-Ага! – хохочу я. – Диток, слышишь: Дидель весел, Дидель может!

Дидель весел, Дидель может
Песни петь и птиц ловить.

Небо как-то сразу проясняется, солнце как-то сразу проглядывает откуда-то справа и я смотрюсь в него как в зеркало и — мы уже перебрались на другую полянку, и прошло уже несколько раундов бубнения «Трудно дело птицелова» и «Дидель весел, Дидель может», и …. тут я вспоминаю:
В бузине сырой и круглой
Соловей ударил дудкой!
На сосне звенят синицы!
На березе зяблик бьет!
Но вытаскивает Дидель
Из котомки заповедной
Три манка! И каждой птице
Посвящает он манок!!!

Это я мысленно расставляю восклицательные знаки. Их, конечно, не было в оригинальном тексте. Эти восклицательные знаки расставляет моя память, а может мой страх перед деменцией, а может, мой сентимент.
А погода, обратите внимание, все распогоживается, а парк наполняется людьми, детьми, звонкими голосами и смехом, смехами, смехами, среди которых и мой полудурошный смех. Ну, конечно, полудурошный: бегает тетка с собакой по полянке и декламирует на бегу.

Дунет он в манок бузинный
И свистит манок бузинный,
Из бузинного прикрытья
Отвечает соловей!
Дунет он в манок сосновый
И звенит манок сосновый!
На сосне в ответ синицы
рассыпают бубенцы!!!

На сосне в ответ синицы рассыпают бубенцы!!!

От моего погружения в детство, от этого взрыва эмоций Диточке моей, конечно, счастье привалило: мы гуляли дольше на полчаса. И на ту полянку сходили, и на эту, и вокруг пруда, и на дальний мост. А все потому, что я стишок вспоминала, по пять раз возвращаясь на старое место, память свою дурацкую толкая, пиная, электрошокируя:

- Трудно дело птицелова!
-Дидель весел, Дидель может!
- На сосне в ответ синицы!

… рассыпают бубенцы.
И память, так ее, включается, блин, включается, включается:

И вытаскивает Дидель
Из котомки заповедной
Самый легкий, самый звонкий
Свой березовый манок!
Он…

Он лады проверит нежно,
Щель певучую продует,
Звонким голосом береза
Под дыханьем запоет!
И, заслышав этот голос,
Голос дерева и птицы,
На березе придорожной
Зяблик застучит в ответ!!!

Я уже хохочу в голос!!!!!!!!  Голос! Голос! И услышав этот голос, голос Дерева и Птицы… Я готова рыдать, Дита. Птицелов has made me too emotional.

За проселочной дорогой,
Где затих тележный грохот,
Над прудом, покрытым ряской,
Дидель сети разложил.

Наш пруд, Диточка, наш пруд, покрытый ряской, вот он тут. И телеги наши грохочут, может быть, по периметру парка, но их не слышно, мы отдельно, мы с Диделем:

И пред ним, зеленый снизу,
Голубой и синий сверху,
Мир встает огромной птицей,
Свищет, щелкает, звенит!

Боже, Боже мой! Мир встает огромной птицей! Какое счастье, какое чудо – поэзия. Прочтешь вот так стишок и захочется жить.

А финал я знаю хорошо.

Ох, я очень люблю этот изумительный финал “Песни о птицелове”. Пожалуй, его помнят не заржавевшие шестеренки моего мозга, а само мое бедное, нежное сердце. Ведь Дидель...

Так идет веселый Дидель
С палкой, птицей и котомкой
Через Гарц, поросший лесом,
Вдоль по рейнским берегам...

Дальше идет описание какой-то сказочной, небывалой Германии... Германии братьев Гримм?

По Тюрингии дубовой,
По Саксонии сосновой,
По Вестфалии бузинной,
по Баварии хмельной....

Эти два куплета я уже просто пою во весь голос на какую-то сходу сочиненную мелодию (и потом повторю не один раз всю песню), и мне в них нравится все – и Дидель с котомкой (котомка мне нравится особенно), и аллитерация сосновой Саксонии, и то, что Бавария, оказывается, хмельная, а в детстве я, конечно же, этого не понимала... Лепетала себе с табуретки:

По Тюрингии дубовой,
По Саксонии сосновой,
По Вестфалии бузинной,
По Баварии хмельной!

И это еще не весь, не весь финал! Там еще одно четверостишие есть у Багрицкого (все-таки гений был, что тут скажешь, гений, гений, Багрицкий Эдик, одесский птицелов, и “Дидель” все-таки, наверное, лучше, чем более знаменитая “Валя, Валентина”, которую я тоже, тоже учила когда-то наизусть). Еще одно четверостишие, где всплывает вдруг некая Марта.

Марта! Марта! Мое alter ego в первом школьном романе, где это имя, такое четкое, такое нейтральное, не русское, не казахское, какое-то постороннее – и потом только выяснилось, что неслучайное, и в позднюю редакцию романа цитата полетела евангельская, мол, «Марта, Марта, ты все суетишься о многом, а одно только нужно», и все такое… А я уже понимала, что да, так и будет, суета, суета сует, томление духа, рутина карантина. Марта, Марта, мещанка ты моя глупая.

Марта, Марта, надо ль плакать,
Если Дидель ходит в поле,
Если Дидель свищет птицам
И смеется невзначай?

Нет, нет, нет. Не плачь, Марта. Разве что being emotional от прилива чувств. Солнце светит, ребенок полон энтузиазма, Дидель в поле (культурные антропологи поймут), свищет птицам (птицам в кепке в том числе) и смеется невзначай! Смех без причины…

спасает от Альцгеймера.

Люблю всех.

Дидель весел, Дидель может.