Котяча криниця

Идти можно было только вперед.

Не ведаю, какому древнему, похороненному под тысячелетним гнетом цивилизации, инстинкту я был обязан этим знанием, но знал наверняка. И все же, из любопытства, попытался повернуть назад. Один шаг – и, дурно источая запах жженой резины, задымились подошвы кроссовок. Второй – зловонная черная лужица венозной кровью приговоренной к сожжению обуви стекла на землю.  Третий – до колена истлели джинсы. Четвертый  шаг – и пыль зажарилась бурой коркой  на оголенном мясе стопы. Обезумев от боли, я инстинктивно отпрянул. Боли как не бывало. Восстановление тела и вещей происходило с той же скоростью и в той же последовательности, что и уничтожение. Еще пара шагов и исчезли все следы безумного эксперимента. Спертый воздух, привкус на губах подпеченной на солнце пыли, серая грунтовка под моими ногами, облаченными в любимые черные джинсы и белоснежные кроссовки, – я продолжил движение вперед.

Впереди, это я тоже знал наверняка, ожидал похожий на чистилище из давешнего сна персональный ад.

На пустом выбеленном небе, словно по плохо натянутому тенту на ветру,  покатые волны чередовались мелкой рябью. С каждым шагом пекло усиливалось. Казалось, я перемещаюсь в раскаленном шаре настолько невообразимо большого диаметра, что, несмотря на движение, все время нахожусь в центре. Жар шел отовсюду - сверху, снизу, сбоку.

Тропа повела через  выжженное поле, сплошь покрытое лишаями серых проплешин. Редкие кусты высокого бурьяна целились острыми будылками, очевидно, намереваясь пришпилить меня к пышущей маревом земле, увенчав моим экземпляром коллекцию нанизанных на обглоданные жарой стебли мумифицированных тушек мышей, змей и мелких птах.

Поле заканчивалось кладбищем. Тропинка уверенно повела через него, слева и справа аккуратно возвышались памятники инженерному гению человека. Наверное, сухопутные средства передвижения за последние столетия в полном объеме были представлены в этом музее-кладбище под открытым небом. И все, кроме лошади, чьи выбеленные кости со сбруей аккуратно лежали на земле перед новенькой телегой, сохранились в отличном состоянии. Восхищенный взгляд  метался между «горбатым запорожцем» и черной красавицей Чайкой пока я не разглядел изящного Вело-Бенца и основательного «Руссо-Балта». В этот момент я понял, что ощущают нашедшие клад охотники за сокровищами, или, на худой конец, дамы в ювелирном магазине – это был, казалось бы, несовместимый микс непосредственного восхищения красотой и безудержной алчности. Глаза пожирали, а сердце захлебывалось предвкушением единоличного обладания. Замер-то на миг, но и мига было достаточно,– подошвы кроссовок задымились. Только вперед и только идти. Рука потянулась погладить бок зеленой «копейки», единственного зеленого предмета встреченного мной по пути. Удержался и, с усилием ворочая распухшим языком, сплюнул вязкой слюной. Слюна зашипела и испарилась, оставив на кузове соляное пятно.   

Кладбище вплотную подходила к холму с плоской вершиной и скальным выступом по центру, напоминающим колодезного журавля. «Котяча криниця» - результат творческой фантазии местных аборигенов, большинства которых имели украинские корни по причине активного участия наших мест в «кулацких ссылках», давно признали официальным. Названием холм был обязан своей схожестью с огромным колодцем и необъяснимым количеством диких кошек, водящихся только в его окрестностях. Вот только сейчас черных кошек с разноцветными глазами видно не было. Лишь тяжело дышащий белый заяц под высохшей березой, одной из трех у подножия.  Открытый проход с уходящей  в черный зев туннеля узкоколейкой, да перевернутая дрезина у входа.

В моей жизни, словно пушок при старческой алопеции, холм опоясывался узкой хвойной полоской леса. На лысой макушке рядом со скалой  реяло пролетарское знамя, а на кривом каменистом сколе романтизированные любители природы увековечивали свои сердца и имена возлюбленных. Следов узкоколейки не было, хотя упоминание о ней имелись в местных архивах. Да и вход в туннель, на моей памяти, был всегда завален замшелыми валунами и острыми глыбами скальных пород. Редкий год обходился без несчастных случаев. Несмотря на ограждения и оповещательные знаки, мальчишки не прекращали попыток проникнуть внутрь. В детстве, после гибели деда, отец часто брал меня к кошачьему колодцу. На всю жизнь я сохранил первое впечатление от встречи с туннелем. С непосредственной детской жизнерадостностью и обезьяньей ловкостью перепрыгивая с валуна на валун, обдирая руки об острые скалы и пытаясь заглянуть в просвет между камнями, я вдруг почувствовал, как выгибается вовнутрь кожа на лице под тяжестью взгляда по другую сторону. По камням прошла волна, они  словно сдвинулись. И почудилось мне, что это не мы, люди, забаррикадировали  неиспользуемый проход, это что-то оградило свой мир от нашего навязчивого любопытства. Помню, как посерел от моего рассказа отец и больше к туннелю меня не водил. 

Туннель гипнотизировал черным глазом, вызывая ощущение жути и опустошающей  безнадежности, как перед последним вдохом любимого человека на пороге ожидаемой смерти. Жара усилилась. Лицо и руки полыхали невидимым огнем, натянутая, словно на барабане, кожа грозилась треснуть, окропив сукровицей мой путь. Идти можно было только вперед. Я закрыл глаза и шагнул.

Деревня начиналась сразу же по выходу из туннеля – небольшая, домов на пятьдесят, с одной центральной улочкой, в которую обратилась, расширившись, приведшая меня грунтовая дорога. Замершая под белым куполом жизнь - близнецовые низкие хатки, окруженные сухими деревьями в отчаянной мольбе тянущие скрюченные ветви-руки к всегда и везде равнодушному небу, редкий штакетник, отсутствие живности, посторонних движений и звуков, усилила преследующее меня ощущение сюрреальности.

Разумеется, это была реальность. Дикая, непонятно откуда взявшаяся, но реальность. Язык распух и не помещался во рту, губы треснули и кровили. Мелкие зудящие пузырьки  раскрасили тыльную сторону кисти. Наверное, то же самое было и с лицом, оно горело так, что я боялся дотронуться скрюченными, казалось усохшими от жары пальцами, дабы не повредить тонкую, словно пергамент кожу. Пить хотелось  невыносимо, по выходу из туннеля только мысль о воде и жила во мне. Мысль была повсюду –  неистово ворочалась в голове, жгла огнем, царапалась серым, ставшим похожим на робу джинсом, пекла оплавившейся резиной пятки, изжогой выжигала внутренности. Это никак не могло быть сном. Иначе бы я давно проснулся…


Жители были разные – женщины и мужчины, старые и молодые, но с тем очень похожие друг на друга. Серая мешкообразная одежда, подобранные под головной убор волосы, серая кожа и глаза долу…

Возле каждой калитки стоял хозяин или хозяйка со стаканом воды. Вода стоила денег. Чем дальше я шел, тем стакан воды становился все меньше, а цена дороже. Денег мне хватило бы только на воду у первого по выходу из туннеля дома. Я узнал об этом поздно.
 
Идти можно было только вперед.

–Хозяйка…прошу…про-дай…пол…ссс-та-кана, – с трудом шевеля слипшимися губами, промычал я вслед исчезнувшей за забором женщины.

Возле следующего дома все повторилось.

–Будь милосерден… мужик…продай…

Серый мир искривился в мыльном пузыре, ветер прижался к земле и останки деревьев замерли, притихнув стучащими костями, опреснились просоленные губы, не чадила тлеющая одежда.  Казалось, ноги волочились следом за мной. Новый шаг – и кроссовки остались черным пятном в пыли, нога погрузилась в раскаленную лаву оплавившейся дороги. Отчего-то было не страшно, но очень стыдно перед самим собой упасть и умереть на глазах равнодушных серых аборигенов. Только эта мысль вела дальше – лишь бы уйти прочь от страшных одинаковых домов, заборов, лиц. Появилась злость – остервенелая, режущая в кровь душу, неподъемная в носке, но именно она, когда покинули меня смысл и надежда, толкнула вперед. Я вдруг очень четко и цельно осознал, словно сфокусировал внутренне зрение,  что на самом деле означает жить и выживать вопреки всему –  не мелким суетным неприятностям и косым взглядам нелюбящих тебя соплеменников, а по настоящему вопреки – вопреки забывшей о твоем существовании жизни. Мы живы, пока не соглашаемся со смертью. Уход в иной мир - всегда  на добровольных началах. 

Посередине деревни ноги меня предали, отказавшись идти, я рухнул на колени. Из ниоткуда возникли тощие и невзрачные мужчина с беспородной собакой, оба в возрасте. Мужчина поставил передо мной ведро воды: «Пей!».

–…сколько…
–Пей!
–…налей ...сил нет…

Я сидел в пыли, вцепившись двумя руками в кружку, и стараясь унять пляшущие руки, больше всего на свете боялся расплескать хоть каплю. Бережными маленькими глотками вода входила в меня и тут же выходила слезами, они, разъедая,  катились по обожженной коже сами по себе, не спрашивая моего согласия, не интересуясь моим желанием. И мне не было стыдно. Улыбнулся рябистому отражению. Умереть было стыдно, а плакать над кружкой воды на глазах всего поселка–нет. Вспомнил чувство восхищения и алчность, нахлынувшие при виде раритетных автомобилей. Смешно. Подлинное сокровище плескалось в кружке. Ничего похожего,  лишь чувство благодарности  – нежное и мягкое, как чудо жизни – вода.   

Рука дернулась, и тонкий ручеек проложил русло по подбородку, по пути оглаживая болезненные трещинки на коже. Словно от выстрела расползлось темное пятно на груди, оно ширилось и символизировало жизнь, вопреки... Похоже, жизнь всегда вопреки.  Проснулись все органы чувств. Вернулась и злость. За моей спиной улица шипела ненавистью.

–Что же ты весь бизнес соплеменникам порушил?– нашел силы съехидничать.

Так и не подняв на меня глаза, мужчина с собакой пошаркали к калитке.

–Постой!

Молодой, скучающий взгляд отчаянно бирюзовых глаз. Очень странные в сером мире глаза.


–Ведро?
–Это тебе. Пей.
–Спасибо…

Я нашел силы подняться, подхватил ведро и приблудной собакой, присмотревшей для себя хозяина,  побрел следом.

Во дворе напарники остановились, собака тут же легла на землю, словно сил у нее совсем не было. Старик без интереса глянул на меня, очевидно зная, что я непременно пойду за ними.

–У тебя есть три часа по вашему времени, чтобы уйти.

Я подумал о дежавю. Стряхнул пылинку с черных джинсов, полюбовался любимыми белыми кроссовками. Хотелось потрогать пространство перед собой – не покидало ощущение образовавшейся водяной капсулы вокруг меня.  Деланно безразличным тоном спросил: «Я смогу вернуться обратным путем?»

–Вперед быстрее.
–Мне надо...
–Ты ничего отсюда не сможешь забрать.
–Я знаю, – меня как торкнуло что-то, спохватился.– А память?
–Забудешь.
–Сколько времени идти до кладбища?
–Кладбища?– старик впервые выказал что-то смутно похожее на эмоцию.
–Автомобили...
–Это…минут десять.

Удивился. Путь в деревню занял не менее трех часов, а ощутился вечностью. С трудом разглядел в густых, плотной занавесью спустившихся сумерках забор. Повернувшись,  услышал скрипучий голос за спиной: «До тебя зайца уже убивали, ни к чему. Да и забор чинить нет смысла, завалится в полночь. Уходи».

Я замер.

Приглашая на выход, не старый мужчина из моего сна, седой, с отчаянно бирюзовыми глазами, распахнул калитку со стороны улицы: «Уходи, времени совсем мало осталось. Оно здесь по-другому течет».

За спиной сипло кашлянула старая псина. Я обернулся к деду.

– Сначала расскажи. Я за этим пришел. Мы успеем.
–Зачем? Все забывают. Думаешь, с тобой будет по-другому?

–Не трать время, дед. Расскажи!


Мы сидели на отполированной годами лавке в хате с земляными полами и полуразвалившейся печкой. На треснувшем дубовом столе передо мной стоял стакан воды.

–Как тебя зовут?
–Зови  как все – охотником. А ты похож на своего деда. Тоже Иван? – мужчина погладил пса, ловко вспрыгнувшего на лавку и пристроившегося возле хозяина.
–Вы всегда вместе?– я кивнул на собаку.– Да, Иван, в честь деда.
–Это Дроуг,– помолчал и добавил.– Мы тебя  ждали.

Водяной кокон истончался. Появился новый для меня панический ужас перед жарой. Я глянул в не застекленное окно. За окном раздухарившийся ветер тормошил золотолистую акацию. А в хате, несмотря на открытую дверь,  ни дуновения и увязшая в спертом воздухе замершая над столом муха. Подошел к окну проверить догадку. Рука прошла сквозь листву и ствол, словно виртуальную декорацию, и покрылась испариной, соприкоснувшись с не ослабевающим в ночи  пеклом. Чуть поодаль у забора неподвижно темнело обычное для этих мест высохшее дерево.

Все было странно, и в тоже время узнаваемо без удивления. Привкус горечи на потрескавшихся губах, горечи иррациональной фатальности своего же выбора,– усилился. Последнее время ощущение предопределенности преследовало. Словно сидел во мне кто-то невидимый и тихим голосом вещал о том, что я должен сделать. Кто это мог быть, как не я сам, либо мои совесть или душа,– суть не меняло, а сомнения оставались – и лица не разглядеть, и голос  не мой, вот мысли о чуждой воле, угнездившейся во мне, ворочались, тяжелые и навязчивые.
 
Замер возле окна, вглядываясь в себя, вслушиваясь. Декорация за окном зарябила вертикальной волной. Ветер усилился, и встревоженная акация истерично сорвалась на мне, отвесив изящной зеленой дланью хлесткую пощечину.

Дед исчез за пару дней до первого сентября. Мой первый звонок и отцовский тридцати трехлетний день рождения прошли незамеченными. Запомнилась лихорадочная атмосфера в доме – истеричные звуки, переходящие в зловещее шуршание полушёпота, бабушкин плачь, резко оборвавшийся тишиной, мокрый страх в маминых глазах и отцовские, размятые до синяков руки.

Деда нашли через десять лет. И отца как подменили. Собственно он изменился с его исчезновением. Стал мрачно молчаливым и чужим. Сначала зачастил в центральную библиотеку, а обзавелся нужными связями – пропал в городском архиве, дошел и до областного. Потом начались походы к Котячей кринице, или кошачьей горе, как ее для удобства называли в нашем городке, хотя и горой она не была, так - небольшой лысый холм, да и дикие кошки с каждым годом встречались все реже. А вот дурная слава у этих мест была устойчиво постоянная. Истории все как одна фантастические, из тех, которыми ночью во времена пионерских лагерей детишки пугали друг дружку у костра. Модные теории о месте силы и кротовой дыре в пространственно-временном туннеле не обошли местный фольклор. Старожилы на новомодные теории презрительно фыркали, и отзывались крайне неохотно и еще более лаконично, называя место дурным и проклятым. И то сказать, ягодно - грибные охотники из числа нездешних порой до изнеможения и потери человеческого облика плутали, вокруг холма как между пресловутых трех сосен бродили. А местные сторонились, даже грибы и ягоды, собранные пришельцами в проклятом месте, не покупали.
 
Деда нашли у холма в той же одежде и с той же самой пачкой примы в кармане, что и в день исчезновения. Ошибки быть не могло. Дед – заядлый никотинщик выкуривал до двух пачек в день. Мы с дедом любили читать сказки. Я частенько сидел у него на коленях, прижимался к бритой щеке и с удовольствием вдыхал пряно-табачный запах кожи, слушал сказку и дивился на желтые дедовы пальцы на правой руке – безымянный и указательный. Отец над дедом частенько подшучивал, подначивая, склонял к здоровому образу жизни. Вот и в день исчезновения журил, мол, внук уже в школу идет, а ты все соску никотиновую в рот тянешь, шутя и написал на пачке примы: «Курение–смерть». Всю оставшуюся жизнь пророческими словами мучился, изводил себя, так и  не простив.

Я поступил в университет в областном центре и уехал. Мама писала грустные письма, сетуя на отчуждение отца. Отец становился все асоциальней, забросил работу, подолгу пропадал из дома. К окончанию моей учебы родители развелись. А еще через семь лет отца нашли скончавшимся от инфаркта у проклятой горы.  Я продал бизнес и с семьей вернулся в родной город.

Следующие три года провел, разбирая собранные отцом материалы, вчитываясь в мелкий бисер его почерка. Оказалось, в наших местах частенько находились исчезнувшие люди – чаще живые, с временной амнезией, не проходящей лишь относительно последнего по времени события– исчезновения. Но были и смертельные случаи с причиной аналогично дедовой – отравление неизвестным ядом. Первый известный случай гибели возле горы упоминался в документе начала восемнадцатого века. Отец пытался вывести закономерность, но системы в очередности происшествий не наблюдалось.

Из семьи я ушел сам. Написал завещание в пользу сына, сунул бумажный пакет с отцовским архивом и моим письмом для него в руки заплаканной бывшей жены и пошел к горе встречать свой тридцати трехлетний день рождения. А еще надо было попрощаться с Френди. Я его похоронил год назад у входа в туннель. Кошки тогда словно осатанели. И откуда только взялись.  Если бы не пес, черные отродья растерзали бы меня и съели еще теплым. В тот единственный раз, когда я пошел без него, они прыгали с валунов мне на голову, норовя оскальпировать и выцарапать глаза. Еле ноги унес, домой вернулся в лохмотьях и весь израненный. Френди, подобранный беспородным щенком на заснеженной улице, защищал меня самоотверженно. Защищал, пока его не укусила одна из тварей. К вечеру он скончался. Знакомый судмедэксперт по дружбе и за бутылку хорошего коньяка подтвердил мою догадку – отравление неизвестным ядом. На следующий день я пошел к горе с его ружьем, это стоило мне ящик водки, а кошачьей стае – потери десяти родственников. Больше кошек я не встречал. 

Обернулся к Охотнику и его собаке. Друзья сидели, глубоко уйдя в свои, казалось общие на двоих думы, молчаливые и неподвижные. При  этом печальными и отчужденными они не казались, мне стало удивительно спокойно, давно забытые ощущения надежности и защищенности теплой волной огладили изболевшуюся душу.       

–Ждали? Тогда мне нечего рассказать, ты все и сам знаешь. А я тебя послушаю…
 
Где-то в вязкой тиши очень громко скрипнула калитка. Дроуг утробно зарычал и вопросительно глянул на хозяина.

–Времени мало, да и устал рассказывать. Не обессудь, буду краток.

                ***

Это случилось очень давно...много веков, а может, и тысячелетий назад...За какие – такие грехи наказали нас боги – не ведаю, но жара случилась небывалая, безжалостно ненавидящая все живое. Казалось, камни не выдерживали, плавились. Пшеница на полях погибла в одночасье. За день пал домашний скот. Начался мор среди прочей живности. В лесу исчезло зверье. Укрываясь от зноя, вода ушла вглубь земли, колодцы и река высохли. И ее не хватало даже для поддержания жизни, об огородах никто не помышлял – поливать было и нечего и нечем. Люди выживали очень тяжело. У реки всей деревней рыли новые колодцы, здоровые мужики падали в обморок от жары, на их место вставали женщины, потом - дети. Копать приходилось глубоко, воды хватала на два-три дня и колодец пересыхал, а лопаты  зло искрили, приложившись о невесть откуда взявшийся скальный грунт. И все повторялось – вновь копали, лишаясь чувств, и опять колодец пересыхал. Чудилось мне в то время, прячется вода от людей, выставляя всяческие препоны.

Я уже пару лет как вдовствовал, детей с покой женой мы не нажили. Изредка, но дичь все же удавалось отстрелить, нам с Дроугом много не надо, больше раздавал и обменивал на воду.

В тот день мы возвращались домой с богатой добычей, потому и рано – слегка за полдень перевалило. Повезло. Попался еле живой заяц, я его камнем забил – убежать у него сил не было.

Мужчина замолчал, прислушиваясь к очнувшемуся ветру. Дроуг забеспокоился, хотел спрыгнуть со скамьи, но охотник его удержал, положив ссохшуюся ладонь на лоб: «Лежи, друг, рано еще».

– Я видел зайца у входа в туннель. Не родня ли убиенному тобой?– шутить-то я шутил, а ответа боялся, хотя и знал, изнутри себя знал, но отчего-то нужно было удостовериться.

–Да он это и есть. Не везет бедолаге. Как человек душевный к нам забредает, так на его убийство и идет, от сердобольности своей и идет. Я уже заранее предупреждаю: «Грех на душу не берите, нам не нужно ничего– помереть не можем, а зайцу каждый раз погибать и больно и страшно, а воскресать – еще страшнее».

Старик помолчал, поглаживая пса по голове, и продолжил.

На краю деревни, у кромки леса я его и нашел,  мужчину примерно твоего возраста. Он не был мертв. Но личный туннель уже ждал, приглашая, а путник был готов для последнего шага. «Пить...люди…» – последние его слова. У меня оставалось пару глотков в фляге. Умер он с водой на губах. Хоронил в одиночестве недалеко от холма, на местном кладбище, там, где сейчас покоятся автомобили пришлых людей. Мимо брели однодеревенцы копать новый колодец.

А вечером пришел Он,  высокий, мощный, в сером плотном плаще до земли, словно не чувствовал пекла.

Мы все древней, вплоть до лежачих стариков и грудных детей, собрались у холма. Детей и стариков принесли, а остальные сами пришли, как изнутри кто приказал. Откинул Он капюшон, вместо лица пятно расплывчатое. Голос в твоей голове звучит, а снаружи тишина ужасающая. 
 
Там я эту дикую историю и услышал. Как пришлый мужчина оказался в наших краях – не понятно. Но, очевидно, был он слаб здоровьем и имел скрытую болезнь. Просил воды… Как ты...Помнишь, что ты чувствовал? Не забыл? И воды не дали, и оскорбили, и зло посмеялись, мол, колодец подсоби копать, а потом воды проси...

Я кивнул, не в силах ответить. Охотник неспешно продолжил.

–Разрешено было умереть немощным и несмышленым младенцам, уйти  мне и домашним животным с птицей. Я остался. Живность даже не ушла, она убежала, не колеблясь.  Лишь Дроуг отказался меня покинуть. Жители понесли наказание вечной жарой и вечной жизнью. С двумя оговорками – без собственной воли и с дневным сценарием жизни. Они раз за разом проживают свой день – день коллективного убийства человека. Кто тогда копал колодец - отныне копает его изо дня в день, кто мучился животом – болеет вечно, роженица рожает...Мне с Дроугом единственным оставили волю и свободу, если, конечно, это подходящие слова для нашего вечного ада. Шанс есть – наказание возможно отменить, но не известен способ искупления вины. Отныне к нам раз в тридцать три года забредает новый странник. Но...Ты видишь, ничего не меняется...Уходи, Иван.

За окном дышала адом тихая ночь. Во мне приподняла голову давешняя злость.

–Как же возможно искупление вины без воли?! Предопределенность бессмысленности – самое страшное в жизни наказание. Но даже сизифов труд не настолько безнадежен. У Сизифа остались эмоции и выбор отношения к происходящему. Он мог катить камни, проклиная мир, плача над своей участью или смеясь и радуясь солнцу. Из всех местных жителей только ты меня мог пожалеть и  напоить! Все остальные – бесчувственные марионетки. Наказание без возможности искупления – еще большая бессмысленность, чем ваш вечный мир, и большее зло, чем жестокость и бездушие твоих соплеменников. Охотник, какой смысл в консервации зла без возможности исправления? Какой толк в топтании на месте? Бессмысленно двигаться назад, не имея возможности  развернуться! Кем бы Он ни был, вряд ли к вам приходил дурак…Подобный пришел к подобным и наказал их за подобие себе. Почему ты остался?

–У меня в деревни мать, брат и племянники,– Охотник оставался бесстрастным.

–Неужели только ты был признан невиновным?! Разве возможно искупить вину за кого-то?! Ты будешь искупать их вину, а они раз за разом продолжат убивать людей бездушием?!– во мне вовсю захлебывалась вопросами злость, та, что помогла мне выжить.

–Все, так или иначе, проявили черствость… Кто в помощи отказал, кто посмеялся, кто вслед поулюлюкал, кто прошел мимо умирающего человека, кто отмахнулся, услышав  о происшествии... Он не знает о возможности искуплении чужой вины, сказал: «Попробуй». И так же не ведает о путях искупления, в гневе не предусмотрел. Последний раз мы разговаривали очень давно. После каждого странника Он приходит следующим вечером и безмолвно смотрит на деревню с холма. Последнее о чем сказал – за решение о наказании несет свой крест наравне с нами и без возможности покаяния, в котором и нам отказал. Пока мы вечны, вечен и Он. Милость свыше есть – искупление возможно, но мы, жители деревни, должны сами найти способ.

–Это под силу только тебе. Остальные – живые мертвецы.

–Я мог тебя не поить...Есть еще один путь прекращения мучения – стать как все, не явив милосердия. Случится еще одна смерть пришельца,  но в этот раз смерть жертвенная.  И все жители деревни, включая меня, умрут без возможности перерождения. Абсолютная смерть личности, ее утилизация во вселенной, не так страшна, как вечная жизнь в аду.  Я  не боюсь загубить душу, я не могу предать свою веру. Знаю – искупление возможно. Всему свое время...Возможно, сработает эффект накопленного сострадания и небо смилостивится над нами. У тебя совсем мало времени. Пора уходить.

Я молчал, думая как многое из моего сна накануне не совпало с происходящим. И на героя, победившего проклятие ответным добрым словом и человеколюбием, я никак не походил. Собственно, и полюбить этих людей у меня никогда не получилось бы. А еще, я знал это так же наверняка, как и многое другое из моего странного сна-реальности, и не помогло бы.

–Что будет, если я не уйду?– спросил в лоб, экономя время.

– Есть три возможности. Ты уходишь до полуночи. Возвращаешься в свой мир с амнезией, память, кроме воспоминаний о деревни, восстановится за пару дней. Ты остаешься с нами навсегда, выпивая в полночь воду. Жарой и голодом не мучаешься, свободу перемещения и воли сохраняешь, но в пределах нашего мирка. Выход за пределы один – в смерть. Вариант третий – ты пьешь воду и теряешь волю. И вся твоя оставшаяся жизнь – дежавю сегодняшнего дня. Ты каждый день будешь умирать от жажды, а я тебя спасать.  Выход такой же, как во втором случае, вернешься в свой мир мертвым.

–А в чем смысл третьего варианта?– я был озадачен.

–Не знаю. Третий вариант никто не выбирал.

Скрипнула калитка. Неожиданно ожил экран моего почившего смартфона. До полуночи осталось  четверть часа.

–Многие оставались?

–Многие не доходили. Паниковали, бежали назад. Три шага и словно картофельная кожура под ножом скорой хозяйки, кожа от пятки до голени сползала обгоревшей тряпицей, обнажая кровавое месиво мышц. Болевой шок – машинальный шаг, и от человека оставалась горстка пепла. Все происходило молниеносно. Многие не оставались. Многие, как и ты, то ли осуждали, то ли неудачно шутили по поводу моего штрейкбрехерства. Бывало, жажду утолят и рассмеются в глаза: «Дед, в благодарность азам бизнеса тебя подучить, что ли!». Оставались единицы из породы самых отчаянных и самоуверенных. Большинство вскоре жалело о принятом решении,  и люди добровольно уходили в смерть. Дольше всех задержались трое. Один из них – твой дед. Подробности о вашем мире я узнал от них. Эти странники дождались прихода следующих. У нас время по-другому течет, твой дед отсутствовал пару лет, а пробыл у нас шестьдесят шесть. Иван, чуда не случилось. Во-первых, в день появления нового странника, предыдущий терял подвижность и дар речи, контакта не происходило. Во-вторых, я и без этого всем странникам, независимо от их поведения и оценки происходящего, все, о чем знаю или догадываюсь, рассказываю честно. И даю самый разумный совет – уходи! – рассказчик прислушался к скрипящему раздражением гравию. Дроуг набычился в холке и оскалил зубы.

–Сейчас что-то должно произойти?– спросил я, стараясь унять панику и надвигающийся ужас. Ответ мне был нужен, чтобы не думать о принятом решении, еще не озвученном самому себе, но уже известном моему организму, моей совести и душе, а также человеку с чужим голосом и без лица, поселившемуся во мне после отцовской смерти, всем.

–За минуту до полуночи в колодец бросают мертвую отравленную кошку. Где ее находят, не ведаю. Акт протеста, не влияющий ни на что, – единственная возможность жителям деревни выразить свое отношение ко мне и происходящему. Думаю, это требование дать им умереть...У тебя есть минута... Надо только сказать: «Я хочу уйти».

Я глянул на Дроуга. Френди, доживи он до старости, был бы вылитый он. И отвел взгляд, не в силах смотреть на сыновнюю бирюзу глаз моего спасителя.

–Хороший у тебя друг, Охотник. Я хочу остаться.

И отодвинул стакан с водой.

Мне показалось, Охотник с псом заранее знали о моем решении, никто из них не удивился.

-Знаешь, думается мне, глупо надеяться искупить чужую вину, как, впрочем, прожить за другого то, что ему полагается. Но мы все равно пытаемся обмануть судьбу, верша свой подвиг любви и милосердия. У меня вопрос к тебе - для себя пытаемся или для другого? - мужчина улыбнулся помолодевшими бирюзовыми глазами.

Шаги замерли. В тишине за окном о чем-то скоро, перебивая себя, словно боясь не успеть сказать самое важное, громко зашептала акация...