немного о Юрии Визборе 16

Начало здесь:  http://proza.ru/2020/09/28/716 

«…есть удивительное такое правило, которое Юрий сам для себя обнаружил и сформировал: называется закон больших и маленьких гор. Которое распространяется и на людей. Большая гора, и это знают многие альпинисты, она вблизи кажется маленькой, в то время как маленькая гора, кажется громадной. Так же и у людей…» - это воспоминание принадлежит горноспасателю В. Лукьяеву, который позже поведал, что когда рядом был Визбор, то всё, что он делал, казалось простым и естественным, а общение с ним – лёгким и приятным. Но прошли годы, и Лукьяеву стало ясно, с кем довелось повстречаться – так сработало «правило горы».

***

«В нём вот было что-то, что заставляет и вас, …и нас о нём думать? Мне кажется, что он первый среди всех поэтов-песенников, среди вот всего этого моря вообще – вот этих обаятельных людей, милых сюжетов романтических, он первый начал «баловаться со свободой». Вот если взять песни Окуджавы, это – другая свобода, это личная свобода, а Визбор первым поставил этот вообще глобальный вопрос о свободе и о свободном человеке» –  так высказался в 1988 году Сергей Есин, о времени, когда работал редактором в журнале «Кругозор» одновременно с Юрием Визбором, а Юрий был корреспондентом и главным поставщиком идей. Автором. Журналистом.  «Каждая пластинка, которая тогда выходила в «Кругозоре», она резко разрушала вообще сложившийся стереотип. Вот там были какие-то ещё не громкие, если б это было по телевидению, ну тут – это вообще все бы кричали, а мы вот двадцать там с лишним лет назад разрушали этот такой сытый и довольный стереотип жизни».

***

А вот что говорит о тех годах Александр Городницкий:

«В те времена была очень четкая и умная цензура. Умная не в том плане, что они имели семь пядей во лбу, а в том, что нюх у них был как у собак. И ловили… Я вот тут вспоминаю, что друг у меня был в Ленинграде, актёр очень хороший, и я писал песню для телефильма, где он играл главного героя, и песня была запрещена, и для худсовета официально была такая формулировка, почему запрещена: «вызывает неконтролируемые ассоциации». Всё. Все ассоциации должны были быть контролированными начальством. Начальство ловило не столько даже текст, не столько слова крамольные, сколько саму интонацию песен. Вот даже интонация была уже так сказать...»

Совершенно отчетливо было заметно то особое отношение, которое вызывала гитара.

***

Г. Кузнецов, журналист

«Визбор, который знаком широкой публике, – это Визбор отредактированный; Визбор такой благополучный, такой добродушный толстяк, или бодряк, что ли, …вот который парит над сложностями жизни где-то в горах, где-то на севере и не опускается до тревог и забот рядового человека.
…А вы только вслушайтесь в некоторые строчки его: «звук одинокой трубы», «плач в одиночестве, плач», «я иду от горя к горю» ведь у него была судьба весьма и весьма непростая».

***

Воскресенье в Москве.

Звук одинокой трубы…
Двор по-осеннему пуст.
Словно забытый бобыль,
Зябнет березовый куст.

Два беспризорных щенка
Возятся в мокрой траве.
К стеклам прижата щека -
Вот воскресенье в Москве.

Вот телефонный привет -
Жди невеселых гостей.
Двигает мебель сосед,
Вечером будет хоккей.

О, не молчи, мой трубач!
Пой свою песню без слов!
Плачь в одиночестве, плачь,
Это уходит любовь.

Мне бы неведомо где
Почту такую достать,
Чтобы заклеить тот день,
Чтобы тебе отослать.

Ты-то порвешь сгоряча
Этот чудесный конверт
С песней того трубача
И воскресеньем в Москве.

Вот зажигают огни
В ближних домах и вдали.
Кто-то в квартиру звонит -
Кажется, гости пришли.
1970 год

***

Если задаться целью разобраться в истоках такой вот внутренней свободы Юрия, то стоит начать с воспоминания Марии Григорьевны Шевченко, мамы Юрия Визбора, о своей семье и сыне.

«Была семья, мы жили счастливо. Затем его /Юозаса/послали в Таджикистан. Он участвовал в боях с врагами революции, получил там очень сильное ранение и вернулся в Москву. Глухой тёмной ночью пришли двое военных. Был обыск, который длился очень долго. Но они… Ничего они не нашли. Они взяли только с собой мужа. Юзик, когда попрощался со мной, он сказал, чтобы я не беспокоилась, что он вернётся через две недели. Но он никогда не вернулся…

А мы остались вдвоём: я и сын. Сыну было 3 года. Через две недели нас переселили с этой квартиры. Проходили страшные ночи.  В страхе. Юра помнит это. Юра в своей книге писал, что он слышал крик мамы. Он был тихий, какой-то послушный, и рос с каким-то протестом внутри».

Этот внутренний протест, видимо, никуда не подевался ни с возрастом, ни с жизненным опытом. Протест был движущей силой, отодвигающей в сторону трудности, преодолевающей обстоятельства, дающей внутренний огонь.

Ещё лучше понять Юрия помогут воспоминания, которыми он сам счел возможным поделиться:

«Первое воспоминание — солнце в комнате, портупея отца с наганом, лежащая на столе, крашеные доски чисто вымытого пола с солнечным пятном на них; отец в белой майке стоит спиной ко мне и что-то говорит матушке, стоящей в дверях. Кажется, это был выходной день (понятия «воскресенье» в те годы не существовало).

Я помню, как арестовывали отца, помню и мамин крик.

После многих мытарств мама (по образованию фельдшерица) отправилась вместе со мной в Хабаровск на заработки. Я помню дальневосточные поезда, Байкал, лед и торосы на Амуре, розовые дымы над вокзалом, кинофильм «Лунный камень», барак, в котором мы жили, с дверью, обитой войлоком, с длинным полутемным коридором и общей кухней с бесконечными керосинками.

Потом мы, кажется так и не разбогатев, вернулись в Москву. Мы жили в небольшом двухэтажном доме в парке у академии имени Жуковского. Шла война. В башнях этого петровского замка были установлены скорострельные зенитные пушки, охранявшие Центральный аэродром: при каждом немецком налете на нас сыпались осколки.

Потом мы переехали на Сретенку, в Панкратьевский переулок. Мама уже училась в медицинском институте, болела сыпным тифом и возвратным тифом, но осталась жива.

Отчим — рабфаковец, министерский служащий — бил меня своей плотницкой рукой, ломал об меня лыжи.

Летом мы с матушкой ездили на станцию «Северянин», примерно в то место, где теперь станция техобслуживания ВАЗа, и собирали крапиву на суп и ромашку против клопов.

Я стоял на Садовом кольце у больницы имени Склифосовского, когда через Москву провели пленных немцев в 1944 году. Я видел первые салюты — за Белгород и Орел.

В доме мне жизни не было, и я фактически только ночевал в своей квартире. Отчим приобрел тогда телевизор КВН и по вечерам садился так, что полностью закрывал своим затылком крошечный экран. Впрочем, матушка, уже к тому времени врач, нашла противоядие, как-то сказав ему, что телевизионные лучи с близкого расстояния пагубно действуют на мужские достоинства. Отчим стал отодвигаться от экрана, но это обстоятельство счастья в семье не прибавило.

Дома мне никакой жизни не было, и я мечтал только о том, что окончу школу и уеду из Москвы в училище. Я даже знал в какое — в город Борисоглебск. Два года я занимался в аэроклубе, летал на По-2 и на чудесном по тем временам Як-18. Когда окончил учебу (в десятый класс был переведен «условно» из-за диких прогулов и склонности к вольной жизни) и получил аттестат зрелости, вообще переехал жить на аэродром в Тайнинку. Но однажды туда приехала мама и сказала, что она развелась с отчимом.

С невероятной печалью я расстался с перкалевыми крыльями своих самолетов и отправился в душную Москву поступать в институт, куда совершенно не готовился. Три вуза — МИМО, МГУ и МИИГАИК — не сочли возможным видеть меня в своих рядах».

Продолжение следует