В шутку и всерьез

Зарисовки быта крестьян Тотемского района (Вологодская область).

СОСЕДКИ               

     Начало зимы. Работ в колхозе поубавилось. А по дому дел всегда хватает.               
     Марья истопила печь, испекла каравай серого ржаного хлеба и четыре пирога из ржано-пшеничной муки. Было воскресение. В честь воскресения поставила самовар, натолкала древесных углей, зажгла лучину. Угли скоро закраснелись, самовар приятно запел.
     В сенях послышался негромкий кашель. В дверях появилась соседка Нюра. Соседки были одногодками, здоровье у обеих было не ахти, но Нюра еще сильно страдала ревматизмом.
     Переступив порог, Нюра перекрестилась на образ Богородицы в красном углу: «Богородица дева Мария, помилуй нас грешных».
     - Проходи, Нюра, проходи, роздевайся, самовар сичас скипит.
     - Дак ведь я не к самовару шла, а по-суседски проведать…
     - Ну дак, и ладно. Роздевайся.
     Нюра неторопливо сняла кожушок.
     - Печь-то, гляжу, истоплена…
     - Недавно истопила.
     - Дак, ежели я кости погрию, всю ночь ныли. Моя-то печь не такая жаркая…
     - Полезай, матушка, полезай, погрийсе.
     Нюра, кряхтя, залезла на печь, устроилась, притихла. Потом подала голос:
     - Марья, ежели я постону? Не помешаю?
     - Постони, матушка, постони.
     Нюра минуты две глухо и протяжно постонала, полежала еще немного и снова, кряхтя, слезла.
     - Погрелась?
     - Больно хорошо погрелась. Хорошая у тебя печь.
     -Да. Свекор сам клал, царство ему небесное.
     - И я ведь хорошо ево знала, хорошой был печник. Да и по другим рукодельям был мастер… Душевной был человек…
     - А свекровь – та строгая была. Чуть что - скалку в руки да и замахнется. Всю семью держала по своим правилам. Свекор все управление добровольно ей отдал. Не хватало у ево строгости командовать. А без строгости в большой семье нельзя.
     - Эдак, эдак…
     - Ну, давай-ко, двигайся за стол. Чай с пирогами будем пить.
     Нюра устроилась на лавке к углу стола, Марья села на стул у самовара, разрезала пирог, налила в чашки сначала фруктово-ягодной заварки (такую недавно стали продавать в сельповской лавке), потом налила из самовара кипятку, отщипнула сахарными щипцами по крохотному кусочку сахара от большого бесформенного куска. Разливая чай из чашек в блюдца, а потом, шумно потягивая его, соседки наслаждались процессом.      
     После первой чашки пошел естественный разговор.
     - Дочи-то все в Ярославле живет? – спросила Марья.
     - Тамо-ка. Этта письмо письмоноска принесла от ее. Пишет, все на фабрике      какой-то робит.
     - Чево делает не пишет?.
     - Как не пишет. Это, как ее, мануфактуру делают оне там. А чево шьют из этой мануфактуры – не пишет. Дак ведь и мужик, Славка-то, тоже там робит, шофером. Живут, пишет, хорошо, оба робетенка в школу ходят.
     - Ну, слава Богу. Приехать-то не обещаются?
     - Не пишет. Там ведь не сам себе хозяин. Ковда отпустят, товда и иди.
     - Эдак, эдак, матушка. У меня сын, Леня, тож подневолный. В Архангельском речном пароходстве служит помошником капитана на буксире. Пишет, дальше учиться надумал. И жена, Людмила, там робит. Булахтером в конторе. Робят тож двое. Старшему, Шурику-то, уж пятнадцать исполнилось, а младшей, Оле – двенадцать. Летом сулятся все приехать.
     Соседки помолчали, думая каждая про свое да и про всеобщее.
     - Да-а, девка, мужики наши погибли, да и нам досталось. Ни дня ни ночи не видели… Все для фронта… Как еще живы…
     - И не говори. Господи, не допусти больше такова лихолетья. Царица Небесная, помоги нам в скорбях наших…
     Обе соседки перекрестились на образ Богородицы.
               


СТАРИКИ
 
    
Почти у каждой избы в деревне было где присесть от усталости или от лени. Но старики, а их в деревне было четверо (старух было больше), облюбовали почему-то кучу бревен, сваленных перед домом Крапивиных. Нет, не сваленных, а сложенных так, что на одно бревно можно сесть, а на нижнее поставить ноги. Очень удобно. Кроме того, бревна длинные, шестиметровые, и никто из сидящих друг другу не мешает.

В предвечерний час начального мая, когда на солнце припекает, но в тени еще зябко, а свежая травка уже проклюнулась и почки на березах уже набухли, на бревнах устроились трое: дед Никонор, дед Олексей и дед Степан. Разговор пошел о приближающейся посевной.
- Овес еще позавчера надо было сееть. Совнышко-то через день-два высушит пашню, - сказал самый старый дед Олексей.
- А ведь правда твоя, парень. Завтре я погоню своих на посев, нето осенью можно без овса остаться. А овес – это ведь копейка в дом. В городу на ярманке на ево спрос.
- Эдак, робята, эдак. Надоть торопить своих. Да ведь сев и другого жита по весновспашке не за-горами, - подтвердил дед Никонор.
Тут и четвертый старик, дед Платон, подходит.

Сперва о Платоне отдельно несколько слов.
Было ему лет… А никто не знал сколько точно. Одни говорили 70, другие – 80, третьи дак и вообще 100. Во всяком случае по внешнему виду он выглядел глубоким стариком, всегда со всклоченной седой бородой и густыми седыми же волосами на голове. Бабки говорили, что по ночам в его «волосьях» шалят бесята, дак все и «запутвают». И ни каким гребнем их не продерешь.
Платон был наивен до детского предела, всему верил, за все неподдельно переживал. Словом, в деревне Платон считался стариком «не того», с чудинкой.

- Дак, Платону да Николаевичу здраствовать, - уже с некоторым предвкушением какой-нибудь хохмы поприветствовал от имени стариков дед Степан.
- Здорово, ровешники, - ответил Платон и устроился рядом с дедом Степаном.
- Как седни спалось? - спросил дед Никонор. – Луна не беспокоила?
- Да, худо спалось. Луна, язви ее, вокурат в окно смотрела. Круглая, как блин на масленицу.
Деда Степана подмывало подначить Платона чем-нибудь этаким.
- Новость слышали?
- Какую? – почти одновременно спросили Никонор и Олексей, поняв затею деда Степана.
- А говорят, на Вожбале повариха в столовой с голоду умерла.
Тут Никонор и Олексей кулачки поднесли к своим бородатым ртам.
- Дак ведь об этом и в газетке, кажись, писали, - подыграл дед Никонор. - К примеру, Платоша, какое твое мненье по этому случаю?
Платон как бы поразмышлял немного, потом уточнил:
- Дак, на Вожбале дело-то было?
- Именно.
- Жалко дуру. Ведь по ложке бы из каждого котла отхлебнула дак, и жива бы осталась. По ложке-то ведь и не убыло бы из котлов-то…
- А может у ее болезь какая была? – неожиданно спросил дед Олексей. Степан и Никонор вопросительно посмотрели на него.
- Знамо, болезь. На всю голову, - раздраженно ответил дед Степан. Хохма явно не удалась.
- А вот, робята, еще был случай…
Это дед Олексей что-то вспомнил.
- Да не было больше таких случаев! – все больше раздражался дед Степан.
- А ты послушай. Кажись, в двадцать третьем годе это было. Я действительную проходил под Питером. Тогда наркомом продовольствия был, как сечас помню эту фамилью, - Цурюпа. Дак, вот этот Цурюпа вез в Питер состав с продовольствием. Вез издалека. По железной дороге, само собой, вез. А дорога эта работала худо, и вез он продовольствие, муку там, другие разные продукты, больше месяца.
- Долго, - посочувствовал дед Никонор.
 - Да, больше месяца. А когда привез, сдал все по накладным и хлопнулся в голодной обморок. Врачи так признали.
 - Это как так? Вез целой состав еды и не притронулся? –искренне удивился дед Никонор.
- Выходит, так…
- Такой же, как вожбальская баба, язьви ее, - в сердцах сказал дед Степан, затеявший этот разговор. – Ладно, пойду. Старуха шанег напекла, дак, поем, пока внук все не сожрал.

За Степаном встали Никонор и Олексей. А Платон еще долго сидел, склонив серую всклокоченную голову, и думал о поварихе, умершей с голоду, и о наркоме продовольствия Цурюпе.


 К ТЕЩЕ НА БЛИНЫ

Масляница. Блинный день. Мишка Воропанов проснулся поздно, а жена Ленка еще поздней.

- Блины будешь пекчи седни? – спросил Мишка недовольным голосом. У него стремительно развивался блинный аппетит.
- Успеешь. Может, к обеду…
- До обеда я успею концы с голода отдать.
- Ну и отдавай.
«Э-э, - подумал Мишка. – Толку от бабы не будет. Пойду к теще».
Сунув ноги в валенки и накинув полушубок, Мишка направился на другой конец деревни, к теще.

Зайдя в теплую избу (теща успела истопить печь, не то, что ее непутевая дочь), Мишка первое что увидел, так это пока еще начальную горку блинов на большой плоской тарелке. «Не зря шел», - довольно подумал Мишка и бодро поздоровался:
- Доброго здоровьица, любезная теща-матушка. С масляным днем!
Он всегда так ее называл – «теща-матушка», когда была особая нужда в услугах тещи.
- А-а, зятек. А чево один?
- Дак, все еще спят.
Все – это жена Ленка и восьмилетний сын Вовка.
- Ну дак, ладно, садись попробуй моих блинов, добры ли получились.
Мишка не заставил себя уговаривать, и быстро скинув полушубок и шапку, устроился за столом с длинной столешницей.
- На-ко вот мед, сметана, варенье черничное, малиновое, масло топленое.
Все перечисленное мгновенно появилось перед горкой и без того аппетитных, слегка подрумяненных блинов.
- Ну дак, ладно, попробую, коли.

Это «коли» теще не поглянулось, будто одолжение сделал зятек. «Не пробовать ведь ты пришел, любезный зять, а поести как следует, - не злобно подумала теща. – Да и ладно, мужик он уважительный. Дров наколоть или сушняку из лесу привезти – без разговору».

Мишка приступил к трапезе. Несколько блинов попробовал со сметаной, потом с медом. Блины у тещи получались тонкие, как и положено у хорошей стряпухи. Мишка, сначала свернув блин в трубочку, макал мед или варенье, но с него стекало, накладывал на блин, но блин промокал, и с него тоже капало. Тогда он стал брать сразу по три блина. Мед и варенье уже сквозь них не протекали.
Аппетит у Мишки не убывал, а наоборот, все возрастал. Теща едва успевала подкладывать. Наконец, из большого блюда теща вылила последнюю струйку замеса и положила последний блин на пустую тарелку.
- Все! Ровно бы и не пекла…
 Мишка, облизнув жирные губы, и, выдохнув, ответил:
- А ровно бы и не ел!
Теща хотела раздраженно плюнуть, но сделала это мысленно.
Мишка встал, надел полушубок, сказал:
- Блины были хороши, ничего не скажешь! – И, подумав, что этих слов, пожалуй, маловато, добавил: -Дак, обращайся, ежели…

Теща посмотрела в окно, и, убедившись, что зять не вернется за чем-нибудь, сделала новый замес.
Мишка, шагая к дому, подумал: «Надо Вовку послать. Наверняка, теща новый замес делает».



СМЕХ И ГРЕХ
 
Это случилось холодным летом 53-го года. После Сталина к власти пришли (не надолго) Маленков и Булганин, а уж потом Хрущев. Всеми внутренними делами в стране заведовал Берия.

Замыслил этот Берия сделать амнистию. Мол, лагеря переполнены, надо выпустить заключенных. Ну и в числе прочих выпустили и отпетых уголовников. Руководство видимо побаивалось Берию и не препятствовало его злоумышленному решению, и этим ввергло страну в еще больший разгул преступности. Очень хорошо это показано в художественном фильме «Холодное лето 53-го».

На Вологодчине лагерей тоже было не мало, и ошалелые от неожиданной свободы зэки хлынули по городам и весям грабить и убивать. Грабили магазины, кассы, амбары и погреба. Надо убить – убивали. Сразу навели на население ужас.
Юлья Пестова второй раз окучивала картошку. Вовка, сын-подросток, был в подпасках, а это – до позднего вечера. Деревня была почти пуста по случаю колхозных работ на полях и в заполье. Только несколько древних старух дремали на таких же древних и ветхих скамейках, время от времени отмахиваясь от заползающих в беззубые рты мух.

- Хозяйка, - услышала мужской голос Юлья. С трудом выпрямившись, увидела у скособоченной изгороди двух рослых парней лет по тридцати.
- Ай? Чево, робята?
- Хозяйка, из Тотьмы пешком топаем, устали. Не пустишь ли где прикорнуть?
Юлья, добрая душа, не стала думать.
- Дак, пошто не пустить? Пойдем, робята, в сенник. Там на сене-то поспите, дак, и добро будет.
Благодарные «робята» действительно хорошо выспались на душистом сене.
- Спасибо, хозяйка.
- Ой, дак чево мало поспали-то?
-Торопимся. Товарищей надо догнать. А про тебя, хозяйка, сообщим властям, пусть премию выдадут.
-Ой, робята, хорошо бы премия-то. У парня одежа вся износилась, наде бы штаны к школе справить.
- Скажем, чтобы не токо на штаны дали.
Благодарная Юлья спохватилась:
- Ну-ко, робята, сичас молока вынесу.
- А другого напитка нет? Покрепче.
- Нету, робятки. Другова нету. Парень у меня еще малолеток, токо молоко пьет.
- Ладно, можно и молока. Подкрепимся на дорогу.
Юлья о неожиданных гостях рассказала соседке:
- Хорошие робята, уважительные. Видать, какие-то служащие. Сулили премию от властей выдать.
- Ой, Юлья, а не зимогоров ли ты пустила? Говорят, по району шалят распущенные по этой, как ее, по амнистии.
- Да не должно…
Но червячок сомнения у Юльи зародился.

А ближе к вечеру в деревню въехали два конных милиционера, да еще с автоматами. У первой попавшейся бабы с граблями спросили:
- Случайно не видел ли кто из деревенских двух посторонних парней, лет по тридцать каждому?
- Дак оне у Юльи Пестовой на сеннике поспали да ушли.
- Который дом этой Юльи?
- А вон тот, с худым крыльцом.

Милиционеры пробыли в доме Юльи около часа. Так долго потому, что первые двадцать минут она вообще ничего говорить не могла. Потом несвязно стала рассказывать о картошке, что она ее окучивала второй раз, а Вовка, которому пятнадцать скоро, ушел в подпаски, потому как подошла очередь.
Словом, битый час милиционеры пытались добиться толку. Кое -как поняли, что это те, которых они ловят.
- А тебя, Юлья, как по батюшке-то?
- Дак, Ивановна, все тут меня знают…
- А тебя, Юлья Ивановна в тюрьму посадить надо, а не премировать. Матерых уголовников пригрела. Они двух человек убили.
У Юльи подкосились колени, и если бы не милиционеры – упала бы.
- Дак, робята, кабы я знала…
- Ладно, не бойся… Только бдительность больше не теряй.
- Не потеряю больше, тепере уж не потеряю…

Посещение милиционерами Юльи и ее допроса стало известно всей деревне и за ее пределами, да еще с дополнительными подробностями.
- Ну-ко, Юлья, расскажи, что за робята у тебя спали? – долго еще со смехом спрашивали сельчане.
- Дак, ведь кабы я знала…


МЕЛЬНИК ПЛАТОН

Нет, это другой Платон. По Калининскому сельсовету имя Платон носили человек десять. Вопрос: это в честь древнегреческого философа? Вряд ли. Не так уж много тогда, в 20 – 30-х годах прошлого века, было в деревнях грамотеев, знавших историю древней Греции.

Я стал допытываться о популярности этого экзотического для северной глуши имени. И вот что выяснилось.

Когда-то, в самом начале двадцатого века, в Вологодскую губернию стали поступать политические ссыльные. В 1904 году в Тотьму был сослан преподаватель Петербургского университета некто Платон Клюев. Здесь он «подженился», и оставил потомка Платон Платоновича, а сам по истечении срока ссылки смылся в свой Питер.
Платон Платонович вырос, выучился, как здесь называли, на фелшара (фельдшера) и стал довольно популярным в силу своего отзывчивого и душевного характера и незаурядных способностей медиком.
Вот и стали по уезду плодиться в честь его Платоны. В том числе и в Калининской волости (позднее – сельсовете). Платон-мельник, очевидно, из той моды на имена.
Но это присказка. А сказка вот какая.

Речь о бобыле-мельнике. Было ему… А никто не знал. Да никто и не допытывался до его возраста. Зачем? У них есть мельник, службу свою несет без нареканий от кого бы то ни было. С людьми, которые привозили зерно на помол, он разговаривал так: «Эть – значит, заноси, э – высыпай, топ – хватит, хэть – забирай муку». Но он не был немым. Это все знали, потому что некоторые слыхали, а потом рассказывали, как Платон в своей келье разговаривает с кем-то (с нечистой силой, имелось ввиду) и разговаривал довольно грубо. Говорили, что он кого-то даже ругал за беспорядки в жизни, обман, жадность, злость. Но собеседника никто не видел, потому что в такие минуты Платон закрывался в своей сторожке-келье.
За беспорядки и за прочие недостатки в жизни Платон имел полное право ругать кого угодно, потому как у самого все было в порядке. Мельница, доставшаяся ему по наследству и чудом уцелевшая, но все же в коллективизацию обобществленная, работала бесперебойно. В ней все было на своих местах, ничего зря не скрипело, не трещало и не скрежетало. Стоял лишь ровный шум воды и жернов. Колхоз, а потом несколько скооперировавшихся колхозиков, благоразумно решили оставить мельницу действующей, ну а кроме как Платона мельником никого другого не видели, и выселять его, как кулака, никуда не стали и поручили трудиться на социалистический колхозный строй.

Платон согласился, сдал колхозу дом – двухэтажную рубленую хоромину, и перебрался, в чем был, на мельницу. От колхозной оплаты отказался, стал пробиваться тем, что подадут помольщики. А давали, в основном, натурой: кто чугунок картошки, кто краюху хлеба, кто луковицу, кто крынку молока. А кто и ничего. На деньги, если вдруг кто-то расщедрится, покупал только соль, растительное масло и спички.

Рассказывали, что Платон обладает какой-то нечеловеческой, нечистой, конечно, силой. Самая свежая история случилась с бабой. Баба эта привезла из дальней деревни зерно. За дорогу так умаялась, что, ухватившись за мешок с намерением отнести его в помольную, тут же упала и забылась. Да и сквозь забытье ясно видела, как мешки ее один за другим сами по себе приподнялись и переправились прямиком в помольную. Перепуганная баба решила не подавать виду и лежала, якобы без чувств, до тех пор, пока мешки в обратном порядке, но уже с мукой, не приплыли и не улеглись в телегу. Тогда баба вскочила, дернула вожжами и укатила от жуткого места. А вслед ей ровно бы сатана хохотал: «гэ- гэ-гэ».
Однажды Игнашка Зуев, секретарь местной партячейки, решил навестить Платона и выяснить правдивость слухов о нем.

День подходил к закату и затихал. Все готовилось к ночи. Смолкали птицы, ровно и уже как бы сонно журчала река через запруду, ракиты вяло склонялись к воде. Игнашка, выйдя на мельничную поляну, остановился, поискал глазами Платона, прислушался. Тишина, ни души. Внутри Игнашки что-то неприятно шевельнулось. И он уже стал поворачивать оглобли да остановил себя большевистским долгом: «А кто, если не я?».

- Эй, мельник, - бодро крикнул Игнатий. – Ну-ко, выдь!
Через минуту дверь мельницы отворилась, и в ней показался седой косматый Платон. «Облезьян, а не человек, - подумалось Игнашке. – Не зря его боговерцы боятся».
- Э, - откликнулся мельник.
Игнашка взял себя в руки, набрал побольше партейного духу и сказал:
- Ты, Корюкин, не экай, а встречай фициальную личность как положено.
 - Э, - снова таким образом отозвался Платон, и даже сквозь обсыпанные мукой заросли Игнашка заметил в его глазах некое беспокойство.
«Ага, - подумал секретарь партячейки, - испугался. Значит, не такой уж ты колдун, как про тебя говорят…».
- Не надоела мельница-то? А? Чего молчишь? Я к тебе в гости пришел. Говорят тут о тебе всякое, дак, проверить обязан. Пустишь переночевать-то?
- Пошто? – утробно произнес Платон.
- Чего – пошто. Я те говорю переночевать пришел. Не к кажному позволяю себе…
- Дак, переночевай, ежели охота.
Солнце закатывалось за дальний лес, и сумерки сползли на поляну, мельницу, реку.
- Ладно, - как будто смиряясь с обстоятельствами, сказал Игнашка. – Спать-то рано еще, дак, покажи мне твою келью. Говорят, ты туда никого не пускаешь. А может, у тебя там оружие или еще что…
- Пошто? Я мельник, а не разбойник.
- Ладно, показывай, обязан проверить.
- Пойдем, коли…
Платон отпер висячий замок и первый вошел в низкую дверь сторожки. В полумраке ничего нельзя было отчетливо разглядеть.
- Свеча-то хоть есть у тебя? Зажги.
- Лучина.

Платон зажег лучину, вставленную в светец. Слабый свет все ж позволил осмотреться. В переднем правом углу сторожки был устроен массивный грубый топчан, служивший кроватью. Вдоль левой стены с крошечным окошком растянулась лавка. У окошка небольшой стол. Справа у входа – лежанка с плитой. Слева – кадушка с водой и рукомойник с подставленным под него тазом. Вот и все Платоново богатство.

- Небог…
Игнашка споткнулся на полуслове, замер. За топчаном, рама к раме, стояли две картины. Жмурясь и не веря, что это на самом деле так, Игнашка подошел и присел перед картинами на корточки. В полоборота друг к другу на левой картине стоял царь Николай Второй, а на правой – товарищ Сталин.
- Тэ-эк, - протянул Игнашка загадочно. – Да ты хоть знаешь, чьи это портреты-то, а?
- Дык, это, знаю.
- Чьи?
- Дык, ясно – царей.
- Та-ак… - Игнашка совсем обалдел и лихорадочно стал соображать, как быть – сразу идти за активистами и арестовать Платона, как врага народа, или все же обождать, выведать побольше.
- Дак говоришь, цари это?
- Цари и есть.
- А как звать их, знаешь?
- Дак, Миколай да Осиф.
- Осиф… Это ты Платон, а он – Иосиф Виссарионович Сталин. Вождь народов, соратник Ленина, понял?
- Дак, убивец он…

Игнашка почувствовал, что не может пошевелиться, словно увидел жуткое существо. Он хотел заорать, но и язык окостенел. Наконец, усилием воли он сдвинул ноги и стал поворачиваться, чтобы уйти вон и бежать в деревню. Он все понял: Платон заговорщик, шпион и агент… Но Платон, раз уж его вынудили говорить, продолжал:
- Вот этот царь убиенный, а этот убивец.
- К-кого он убил? – едва слышно спросил Игнашка.
- Хрестьян убивает, других то ж… За что он хрестьян-то? Оне ж Рассею кормят. Ты вот, Игнашка, то ж злой человек, кровопивец. Отольются тебе хрестьянские слезы.
- Кулацкие, хочешь сказать?
- Кулак, он потому и кулак, что спит на кулаке и встает чем свет. А ты вот лодырь, потому и пролетарья.
- Ну ты, потише…
Игнашка нервно заерзал и выскочил на улицу. «Какую змею пригрели… Подвело классовое чутье, проворонили…».

Над поляной и над рекой стлался серый туман, из прибрежных кустов мерно журчала вода. Но Игнашка ничего этого не видел и не слышал. Он едва не бегом ринулся от вражьего места. Но не в деревню несли его ноги, а прямиком в район. По дороге, успокоившись, он думал о том, какая ему будет благодарность от районного начальства.

Не спал и Платон. Выйдя из сторожки с портретами, он подошел к реке, послушал журчание воды, посмотрел на портреты, как бы прощаясь с ними, и бросил их на течение.

Вернувшись на поляну, Платон опустился на колени, поднял лицо к небу и застыл в долгой безмолвной молитве. А под утро над мельничной поляной взметнулось жуткое зарево.

Когда Игнашка с конвоем прибыл на мельницу, огонь пожирал последние головешки. Платона нигде не было.
- Не ищите, - сказали конвою. – Сгорел мельник…
Но по деревням пошел слух: «А остатков-то от мельника так и не нашли…».
 

В ПОДПАСКИ

В 13 лет деревенский мальчишка считался уже почти взрослым, и в летние каникулы вместо, например, пионерского лагеря, доступного лишь городским ребятам, обязан был, как минимум, месяц работать в колхозе. Но это нам, ребятне, было не в тягость, а в радость. Ну что может быть лучше управлять лошадью, когда бригадир поручает нам вывозить навоз на поля, или забороновать озимые, или подвозить копны сухого сена к стожару, чтобы сметать стог, или возить снопы спелой ржи к месту обмолота. А потом, летним теплым вечером лошадь распрячь, вскочить на нее верхом и помчаться к реке. Кони с разбега влетают в воду, выплывают на глубину, и мы с их спин прыгаем, ныряем, цепляемся за хвосты. Кони фыркают от удовольствия, а, наплававшись, они без команды выносят нас на берег и во весь дух несут нас к конюшне, только крепче держись за гриву.

Другое дело идти в подпаски. Тут удовольствия мало. Хотя и в этом есть своя особая заманчивость.

Коровы с личных подворий паслись вместе с колхозным стадом. Стадо было не велико, всего голов 20-30. Пастухом была вдова-солдатка Ольга Ольчикова. В подпаски ходили по очереди. Вот подошла наша очередь. Как я и ожидал, в подпаски иду я.

Пастушиха (так все звали Ольгу в деревне), как всегда, пробарабанила в барабанку в пять часов утра. Хозяйки до этого часа должны были подоить своих буренок и проводить в общее стадо до огороженного с двух сторон прогона. А пастбище, надо отметить, на лесных естественных или вырубленных полянах. Кругом дремучий хвойный лес. Там кого угодно можно встретить: волка, лося, рысь и даже медведя. Жуть.

Около часа, как бы поторапливая коров возгласами вроде «ну, куда ты, куда», или «погоди, успеешь брюхо-то набить» следовали мы за стадом. Наконец, пастушиха сказала:
 - Шабаш, седни здеся будем пасти. Я пойду вон туда, а ты тут. Да смотри, вон за этот ручей их не пускай. И тут травы хватит. Да, ежели дождь пойдет, дак вон там шалаш. На выгон домой я дам сигнал барабанкой. Дак, ты коров-то не подгоняй, оне сами знают, как идти и куда.
И ушла на другой конец большой поляны, через минуту ее и след простыл.

Я остался один среди шумевшего хвоей леса, навевающего на меня некоторый страх. Осмотрелся в надежде увидеть шалаш, но так и не увидел.

Коровы разбрелись по поляне. «А если волк или рысь?». Мысли, перебивая друг друга, носились в моей голове. Нет, я, живущий среди лесов, разумеется, далеко не первый раз зашел в глухую тайгу. Но это всегда было с кем-то, и этот кто-то всегда был рядом. Как правило, это были походы за грибами или ягодами – черникой, брусникой. И заходили не так далеко как с коровами.
Прошлым летом одна баба из соседней деревни ушла за грибами, да и заблудилась. Три дня плутала, вышла на самую дальнюю деревню в шести километрах от своей. Потом показывала, как она от страху поседела. Питалась только ягодами да семечками из шишек.

Ладно. Стадо пасется, там и тут позвякивают ботала на шеях коров, давая знать, что все в порядке. Но как медленно течет время. Солнце поднялось только над верхушками, а домой направимся, когда солнце сядет на верхушки елок.
«Пойду-ко шалаш посмотрю» - решил я. И пока шел, чуть не объелся черникой. Тут ее, по опушке леса, черным-черно. А когда подошел к шалашу, чуть поодаль увидел малинник. А малины на нем – красным-красно. Шалаш был хорош. На скатах ни одного просвета, в таком и дождь не страшен. Я удобно пристроился на разостланных толстым слоем ветках и задремал. Привел меня в чувство ритмичный стук барабанки. Мне показалось, что пастушиха особенно отчаянно стучит, словно злится на что-то. Я ринулся на другой конец поляны, к ручью, и увидел, что три коровы перешли его. С мыслью «теперь попадет», я неприличными словами, отчаянно размахивая березовой веткой, стал перегонять коров на свой берег. Странно: пастушихи нигде не было видно, но как она увидела этих трех коров?

Ручей, а это была начальная часть речки Команги, шумел ровно и успокаивающе. Дно просвечивалось до малейшего камешка. Я зашел на середину, воды было чуть ниже колена, и я пригоршнями попил холодной и чистой воды. Чуть выше был небольшой бочажок, метра по два в ширину и в длину. Вдруг я заметил, что вода в нем «вздрагивает». Подошел, присмотрелся. Елки-палки, да это щука! Еще! И еще! Три щуки. Они почувствовали меня и забеспокоились.

Бочажок, однако, был глубиной не менее метра. Как мне хотелось их поймать.
Попадает рыба сюда очень просто. Весной, в большое половодье и разлив рек, она поднимается по малым речкам, впадающим в реку Цареву. А когда вода резко спадает, она остается вот в таких бочажках. И что удивительно – растет и размножается. Рассказывают, что кроме щуки водится в лесных речках хариус.
Наконец, солнце село на верхушки елей, и пастушиха барабанкой дала знать на выгон домой. И коровы, видимо усвоив эту команду, поняли ее, стали кучковаться, и двинулись в каком-то направлении. Я, помня наказ не подгонять коров, стал двигаться за ними. И вскоре, о, чудо, мы вышли на опушку леса, и я увидел дома своей деревни. Вот вам и скотина. Как она ориентируется в глухом лесу?
Боже, как хорошо после долгого отсутствия придти домой и выпить с ржаным хлебом кружку парного молока!

 
ЗА КЛЮКВОЙ
 
В 70-е годы (в 1970-е, разумеется), я часто навещал родичей в Тотемском районе дорогой мне Вологодчины. В то время ударными темпами шли лесоразработки. Делянки все дальше и дальше уходили в вековую северную тайгу.

Поселок Советский был центром Пятовского лесопункта. Благоразумно решив, что на машинах-лесовозах вывозить лес по лесным кошмарным дорогам более накладно, чем по узкоколейной железной дороге (УЖД), леспромхоз этим, сам того не подозревая и не планируя, решил ягодно-грибные проблемы жителей поселка.

И вот, по выходным дням, поздним августом и ранним сентябрем, к составу сцепов-платформ прицеплялись два пассажирских вагончика, в которых лесорубов, обыкновенно, доставляют на делянки и обратно. В эти вагончики и набивается досужий выходной люд, устремляющийся по субботам и воскресеньям за ягодами и грибами. Как правило, трясут их эти вагончики часа полтора-два в далекие урочища или на болота. На болота – это уже за клюквой. Вологодская болотно-клюквенная империя в отдельные годы была так щедра, что население от продажи ее сокровищ покупало мотоциклы, моторные лодки, стиральные машины, а некоторые умудрялись даже «жигуленка» приобрести.

Представьте себе болото площадью в несколько десятков квадратных километров, границы которого просматриваются только с высоты летящего над ним самолета. Зайдешь так от края на несколько сотен метров вглубь – и все. Если ты не умеешь ориентироваться по солнцу или по определенным признакам болотных редко растущих деревьев, то выбраться будет очень не просто. Однако в каждой группе ягодников всегда были два-три немолодых человека, хорошо знающих все болотные входы и выходы. В наших северных болотах есть один немаловажный плюс – они не топкие. Даже в дождливые годы они лишь очень влажные, но не топкие.

Кроме клюквы на болотах в разное время лета растут морошка и голубика. Во время созревания морошки болото насыщается таким великолепным дурманом, что у некоторых с непривычки мутится сознание. А варенье из морошки – чистый мед, и ценится эта ягода очень дорого.

Но все же главная болотная ягода – клюква. О ней речь.
Уезжали ягодники на болото иногда дня на два-три. С ночевкой. Чтоб уж набрать так набрать. Ну и набирали. Только что не в зубах потом несли пестери, ведра, рюкзаки, целлофановые мешки. Собирали комбайнами. Для несведующих: это такой металлический черпачок с ручкой сверху. Водишь этим черпачком по мху (клюква стелется по мху), и через 10-15 минут килограмм-полтора уже пересыпается в ведро или другую емкость.

Ягодники знали, в какое время выходить на УЖД к прибытию вагончиков. Надо сказать, что иной раз «ватага» насчитывала до сорока человек. Разумеется, все старались занять на бруствере предполагаемое место прохождения первого вагона, чтобы раньше других «запрыгнуть» в вагон и занять сидячее место. В такие моменты бывали случаи из серии смех и грех. Об одном таком мне рассказала сестра, сама его участница. (Передаю почти без изменений ее словесный жанр).

- Одинова эдак мы вышли к УЖД-то, ждем состава. У всех поносу (поклажи) токо что не в зубах. Видим, состав показался. Все зашевелились. До этова парами сговорились: ты пустой прыгаешь в вагон и занимаешь место, а потом затаскиваем рюкзаки да ведра. Ладно, хорошо. А одна баба, кажись, Тонька Мишуринская, возьми да и зацепись за поручни-то первого вагона еще загодя, когда до всех было метров пятьдесят. Схитрила, значит, за кустами пряталась. Ну, зацепиться-то зацепилась, а в вагон-то попасть не может, рюкзак тяжеленный, назад тянет. Кричит: товкните меня, товкните. Да никто товкнуть-то не успел. Она рюкзаком-то своим большущим всех подряд, кто на пути стоял, с бруствера-то и смела. Как домино валились, пока состав двигался. Мужики в канаве матерятся, бабы орут: лешачиха! сотона! А сами на рюкзаках ногами и руками дрыгают, как опрокинутые жуки. Другие от хохота встать не могут. Ну, кто побойчей стали карабкаться в вагон, да и другим помогать. А Мишуринскую так товкнули, что она чуть в противоположную дверь вагона не вылетела. Машинист на всю эту историю из кабины смотрит и хохочет. Ведь специально, паразит, двигал состав дольше, чтобы устроить потеху. Все ж таки никого не оставили, всех подобрали. Кому мест не хватило, устроились кто на чем. Похохотали еще друг над дружкой: кто как валялся и кто чево кричал, поругали без злобы Тоньку Мишуринскую, да и стихли. Сморило всех…
 

С НАЛИМОМ В ШКОЛУ

Ранним октябрем, когда морозцы, особенно ночные, схватывали речку Цареву льдом, по которому уже можно ходить и кататься на коньках, в школу, а она в трех километрах, ходили мы по льду. Благо его еще не занесло снегом, лишь порошу весело гоняет ветерок.

Однажды мы решили: чего пусто по льду идти? Под ним же рыба! Накануне выпилили чекмарь. Это еловый чурбачок с одной, но довольно толстой веткой, посередине. Получается как увесистая колотушка. Таким чекмарем-колотушкой осенью, вот в такую пору, как сейчас, у нас многие глушат рыбу. Лед светлый, стайки рыб или отдельные рыбины хорошо видны. Важно выследить. Выследил и ка-ак по льду чекмарем! Рыба брык вверх животом. Все. Вырубай лунку и вытаскивай ее «тепленькую». Тогда, в 50-е годы, еще не имели понятия о подледном лове на мормышку.

Ну вот, собрались мы втроем идти в школу по реке с чекмарем. Идем не торопясь, особенно всматриваемся в мелководье, там лед особенно прозрачный и налимы любят лежать. Долго ничего путного не увидели, а до школы еще больше километра. Не опоздать бы на уроки.
Но вот Шурка Шихов поднял руку и прошептал:
- Налим!
Мы замерли, а Шурка как даст над налимом чекмарем. Рыбина, конечно, вверх брюхом. Мы торопливо выдолбили лунку, но налим был такой большой, что лунку пришлось два раза расширять. Кое- как вытащили налима. Тянул он килограмма на полтора.

Встал вопрос: а что делать с ним? Домой нести – значит, занятия пропустить. Это никак нельзя, в школе и дома не оберешься неприятностей. Решили идти с рыбиной в школу. Учебники и тетрадки из Шуркиной сумки переложили в Колькину, а в Шуркину сунули скользкого и очень живого налима. В школе каким-то образом сразу узнали, что в 6-а принесли большого налима и стали его таскать из класса в класс. При этом налим то и дело выскальзывал из рук, падал и пачкал слизью пол в коридоре и в классах. Ребята и девчонки скользили и шлепались. Причем у девчонок это доходило до слез из-за испачканных юбочек. Ну, девчонки есть девчонки. Зато ребят это забавляло!

Но вот звонок на урок. Первой по коридору шла учительница русского языка и литературы. Не заметив слизь на полу, она… В общем, учительница упала и выругалась так, как не ругался даже учитель физкультуры, когда какой-нибудь неловкий ученик ломал лыжу, например. Следующим шел учитель истории. Увидев пытающуюся встать учительницу, он воскликнул:
- Что это с вами, Анна Петровна?!
- Да вот, пол почему-то скользкий. Осторожно, Алексей Николаевич.
И они стали предупреждать других учителей, направлявшихся в классы. Но в классах ситуация с падениями учителей повторилась.
Не начиная урок, учителя вернулись в учительскую и рассказали все директору, свободному от урока географии. Директор, обходя опасные места, уже обведенные мелом, пошел по классам с вопросом: кто делает полы скользкими и чем.
Выдали пострадавшие девчонки:
- Это в 6-а принесли живого налим. Ребята его таскали, а он выскальзывал и портил пол…
В 6-а Шурка признался, что это его налим.
- Как он у тебя оказался?
- Мы шли по реке, увидели подо льдом налима и оглушили его. Ну, достали и принесли в школу. Не бросать же. Рыба, ведь…
- Бери эту рыбу и неси в учительскую.
В учительской учителя стали решать, во-первых, что делать с Шуркой. Пришлось согласиться, что ученик виноват как-то не очень…Окончательное решение, как и положено, принял директор.
- Рыбу мы у тебя конфискуем. Падений я больше не допущу…
И, завернув налима в газету, вышел прямиком во флигелек к техничке тете Маше.
- Вот что, тетя Маша, свари-ко уху к большой перемене вот из этого налима.

На большой перемене в учительской была непривычная тишина, нарушаемая только глухим позвякиванием ложек о миски.


СЛУЧАЙ В ЛЕДОХОД

Весна. Со всех угоров и горок текут ручьи талого снега в речку Цареву. Толстый лед еще сопротивляется напору воды, как бы говоря: «Врешь, не возьмешь!».
В это самое время Венька Полетаев вез из заполья последний воз сена для коровы и мартовской телочки. Подъехал к реке, остановился, поразмышлял: «В объезд ехать, через Климовский мост, три километра крюк. Прямо по льду – вон она, деревня, как на ладони. Правда, лед вот-вот… А, была не была…».
- Валет, тебе домой охота быстрей попасть? То-то. И мне охота. Ну и давай без разговору. Авось проскочим.

И дернул Валета за узду. Валет нехотя, упираясь, но все же подчинился хозяину и въехал с возом сена на уже вспученный лед. И почти проскочили. В каких-то десяти метрах от родного берега лед содрогнулся и оглушительно треснул. Венька, лошадь и сани с сеном отделились от всего остального льда трещиной. Трещина угрожающе увеличивалась, стального цвета вода заманивала в ледяную глубину.
- Э-э, - закричал Венька, - Мы так не договаривались…

На счастье большая льдина оставалась пока целой, и со всем ледоходом медленно двинулась по направлению к большой реке Сухоне. Из Сухоны лед попадет в Северную Двину, а дальше – в Белое море. Перспектива для Веньки и его Валета – смешнее не придумаешь.

«Эй, а чего делать-то теперя?» – подумал Венька обреченно. Валет нервно подавал голос коротким ржанием.

Льдина меж тем плыла и даже не думала где-то остановиться, с целью высадить пассажиров.

Следующая деревня в километре от родной Мартынихи была Давыдовская. Она тоже располагалась буквально на берегу. Первыми увидели льдину с полным набором – человека, лошади и воза сена, - ребятишки. Они эту весть тут же разнесли по деревне. И вот уже четверо мужиков в сопровождении ребятишек, досужих баб и радостно лающих собак, бежали на берег. Льдина с пассажирами приближалась.

- Мужики-и! Спасите-е! – в отчаянии закричал Венька.
Мужики стали соображать, как, действительно, спасти Веньку (разумеется, они узнали соседа).

- Так, - сказал самый сообразительный Ленька Макаров. – Нужны багры и веревки.
Два мужика быстро побежали и быстро принесли. Между тем льдина почти поравнялась со спасателями. Ленька стал подавать команды:
- Так. Венька, лови багры. Хорошо. Теперь лови концы веревок. Хорошо. Цепляй багры за кромки льдины, а веревки привязывай к баграм. Хорошо. Мужики, взялись за веревки. Хорошо. Тянем льдину на себя…
И действительно, льдина мало по-малу стала приставать к берегу. Мелкие льдины мужики отталкивали длинными палками. Наконец, Венькино «судно» почти уперлось в берег, но при малейшем движении опасно балансировало. Ленька снова командовал:
- Выпрягай лошадь. Хорошо. Вяжи концы веревок к передку саней, а оглобли опрокинь назад. Хорошо. Давай узду. Хорошо. Лошадь как зовут? Валет? Хорошо. (Ленька взялся за узду). Ну. Валет… Венька, хлесни его вожжами…
Валет понял, что он должен делать, и резко оттолкнулся от льдины. Передними ногами он твердо вцепился в берег, а задние тревожно скользнули по накренившейся льдине. Но Валет не оплошал и через мгновение, на спасительном расстоянии от воды, довольный, фыркнул. Между тем льдина «заколебалась», воз сдвинулся с места.
- Мужики-и, - закричал в отчаянии Венька.
Спасло то, что под водой оказался большой валун, и льдина крепко села на него.
- А воз-то как, мужики? – взмолился ободренный Венька.
- Не реви, вытащим, - уверенно сказал Ленька и снова стал командовать:
- Так, привязываем к хомуту вожжи. Хорошо. Сами беремся за веревки. Хорошо. Теперь ты Шурка (это он одному из ребят) хлесни Валета вицей, а мы дернем за веревки. Поехали! Рраз!

Через мгновение воз был на берегу. Венька - тоже.
Пока мужики запрягали его Валета, Венька приходил в себя. А придя, объявил:
- Вот что, мужики, я это дело так не оставлю…
- К прокурору пойдешь?
- В сельмаг. Открыт, как думаете?
- Ну, ежели кому вина надо, то открыт, а ежели карамелек…
- Вина, вина…
- Дело хорошее. В таком случае ты иди, а мы твою подводу поставим… Да хоть бы в моем заулке, - сказал Серега Шихов, особенно охочий до вина.
Венька немедля побежал в сельповскую лавку, а мужики весело обсуждали не рядовое событие.
- А ты, Ленька, чисто маршал Жуков командовал.
- Дак, я ведь в армии сержантом был.
Вскоре прибежал Венька с двумя бутылками водки. Пили у Сереги Шихова. В лавку ходили еще два раза. Уехал Венька домой на другое утро.
- Ты, Венька, на следующую весну мимо нашей деревни не проплывай, - смеясь, провожали его мужики.
- Не проплыву. Первый причал будет тут…