Воспитание чувств

Опалесцирующее малиновое желе нехотя содрогалось под присмотром Кузиной вилки. Оно всякий раз уступало, а потом тряслось. Сам Кузя, совсем молодой человек с птичьим профилем и курчавыми светлыми волосами, выглядел сегодня заметно удрученным, напоминая собой херувимчика или забытого пажа. Край белой тарелки оказался в одном месте сколот и заострен, но тень на салфетку отбрасывал правильную. Только вряд ли был в этом хоть какой-то смысл. Желе вот было совершенно беззащитно, но рот заслонял кулак, служащий остальному Кузе продолжением и опорой. Вокруг было очень шумно, шум не убывал и не нарастал, поэтому мог уже считаться подобием тишины. Ресторан кишел, как вестибюль Вавилонской башни, о которой Кузя без особого наслаждения читал в детстве. Галя, его жена, величиной с крепкую школьницу, уже во второй раз унеслась за десертами для обоих. Кузя без интереса поглядывал на чету, ужинавшую за соседним столиком. Англичан было несложно узнать по брезгливому выражению на узких лицах. Особенно явственно это проступало за разговором: было чувство, что пожилые супруги постоянно тихонько сквернословят, делясь, как дети, любопытными гадостями. Притом слетали их короткие реплики с предельною – на зависть Гале – скоростью, морща тонкие носы и оскаливая отбеленные зубы. Впрочем, речь и облик всех европейцев были для Кузи примерно одинаковы. Его учительница английского языка весь их совместный путь силилась произвести ребенка, что, собственно, в конце концов и удалось, однако лишь после пяти пробных шаров, долгих лет дурноты и скитаний. Родила она не от Кузи, он тогда был еще мал, пусть и смотрел на Полину Павловну не без участия, угодив еще по первости в патоку звуков ее имени. Первенец от целого года сохранения вышел богатырем и послужил причиною множества слез и поголовной отличной успеваемости, зафиксированной в аттестатах. Сама Полина Павловна тоже подросла за время разлуки, и ревность Кузина прошла. К тому же ему всегда претили волосы у нее под колготками, а богатырь оказался Любой, и удивительное на этом не закончилось.
Народу все прибывало. Решительное большинство не скрывало воодушевления. Глядя на них, вяло, но все же улыбался и сам Кузя. Когда толпа немного сникла, чтобы вскоре показать себя снова, вошла пара: широкоплечий мужчина средних лет или чуть более и юная светлая особа, просунувшая маленький кулачок в карман его клетчатого пиджака. Плавно осмотревшись, мужчина направился к столу уже узревшего и просиявшего молодого человека.
Три дня назад на этом же самом месте он представился скучающему Кузе, безошибочно отличив в нем соотечественника, как Бересклетов. Девушка, составлявшая ему компанию, а теперь протянувшая Кузе ручку и засмеявшаяся его щекотливому прикосновению, была, по-видимому, супругой. Но лишь по-видимому, и более ради Гали. Сам же Бересклетов определил ее как «friend with biscuits», на что она нежно потыкала его острым локтем в бок.
– Магда сегодня несказанно воодушевлена, – протянул Бересклетов, неторопливо усаживаясь. – Да и все вокруг, за-меть, Козьма Алексеич. Пожалуй, город пережил годовую осаду, а? – Он медленно засмеялся и бросил салфетку себе на колени. – Поди, моя хорошая, присмотри себе лакомство.
Имени его условной жены никто – ни Кузя, ни Галя, ни я сам – точно не знал. В Магду верилось слабо. За день до того уже побывала Нора, а еще раньше – кажется, Вера, Барбара (с ударением на второй слог), Франя и даже Асфочка. Когда же нахмурившаяся Галя попыталась внести ясность, а вернее, вынести в салфетке и расстелить у себя в номере, Бересклетов в свою очередь поцеловал у Гали руку и, поцеловав, попросил напомнить ее собственное имя. «Галина. О, это чудо. Спокойствие, штиль. А ведь и вправду днесь ветер оставил нас, словно убоявшись незнакомой силы». Он подарил ей бумажный цветок из своей петлицы. «Знаете песню про Галю и казаков? Нет? Ну что же, так даже лучше». Спутница Бересклетова чаще всего смеялась на его причуды, но ни одной загадки не смела разрешить. Она была стройна, немного бледна лицом, отмеченным множеством маленьких родинок, а над ее высоким, неизменно открытым лбом вились мелко-мелко светлые кудри, «ненатуральные», как со-общила среди первых дел Галя, лишь только новые друзья оставили их в день знакомства. Сказала, отхлебнула кровяного чаю и пристроила сонную Кузину руку у себя на талии, не слишком явной, как и многое другое, будто бы скромность получила воплощение. Вот, кстати, вернулась, провожаемая растерянным взглядом двух официантов в белых рясах. Ее собственный темно-синий ситцевый комбинезон был непроницаем. И еще она обладала тарелкой, острым полосатым клином неизвестного торта и двумя большими мандаринами.
– Бесстрашны воистину не ратоборцы, но любовницы великанов, – провозгласил, вставая с улыбкой ей навстречу, Бересклетов. Галя сдержанно кивнула его приветствию и позволила себя усадить. Дрогнула косичка на маленьком затылке, и яства опустились на стол. Сама же Галя тотчас обратилась к своему молодому мужу с некоей неотложной мелочью, недоступной не только Бересклетову, но и собственно Кузе.
Верно угадав среди хора шагов знакомые каблуки, Бересклетов сменил улыбку и вновь поднялся. Магда размеренно ступала по мраморному полу, осторожно держа в руках чашку супа и ржаную булочку. На ее ногах были бирюзовые полусапожки с высокими полосатыми каблуками. Вид их странно гармонировал с рыжим платьицем без рукавов, большим молочным браслетом и прижатыми к телу уголками локтей. Галя отыскала Кузин взгляд и сделала многозначительный жест бровями. Вероятно, одобрения. Он недостаточно отчетливо выразил свое соучастие, поэтому Галя отвернулась, принявшись с лету страстно гримасничать какому-то чернобровому младенцу. Тот в свою очередь прервал босой бег и туповато взирал исподлобья на ужимки непривычно бесцветной тетеньки, расставив гусиные ножки.
– Хотите такого же? – с неизменно доброй улыбкой осведомился Бересклетов, уже вернувшийся на свое место.
– Ой, здравствуйте. Как рада я вас видеть, – проигнорировала вопрос Галя, заметив прибавление в их обществе, заметив вдруг и делая слишком осязаемые паузы, готовая смущаться. – Ты сегодня очень даже.
Все обменялись улыбками. Все были милы. Магда чуть повози-лась, усаживаясь, погладила себя по животу и стала задумчиво рассматривать ложку, похожую на младенца в своем салфеточном конверте. А позади нее тем временем белобрысый малыш, теряя терпение, приставил к материнской груди желтый свой стакан и начал вкручивать с надутыми губами. Секунду он гневно уплотнял песок, но с завидной веселостью женщина отогнала его ручку, не прерывая разговора с мужем, и даже не проверила, осталось ли чего на полупрозрачной блузке. Здесь встречались всякие нравы. Ее круглое лицо было сплошь усыпано веснушками, золотистые волосы она собрала в тугой хвост, а вдоль корней тянулась ярко-розовая кайма, куда не попал накануне солнцезащитный крем. Магда наконец принялась за свой суп, а Галя, заметив волнения возле десертного стола, ушла в разведку. За нею следом пробежали два ребенка с измученными гамбургерами. А навстречу им выпучила глаза женщина, подняв в испуге тарелку почти к самому лицу и выставив вперед бедро как волнорез. Дети стремительно обогнули его, роняя капли майонеза, и соединились у нее за спиной обратно в свое бессознательное. Официанты щурили красные глаза в пустоту или пристально рассматривали кого-то. Заслышав окрик, плелись на кухню, уносили опустевшие подносы, возвращались с новыми. Их уже ждали. Энергия вседозволенности и дурмана поднималась вверх, подхватывая души, мигрирующие по проходу туда и обратно.
В ресторан вальяжно вплыли три одинаково рослые девицы и в чувственной близости проследовали мимо. «Наши», – подмигнул Бересклетов Кузе. Новенькие уже почти выбрали место у стены, но одна, самая, как осторожно показалось Кузе, шикарная, заупрямилась, и уселись они в конце концов в самом центре залы. Животы у дев были приятно оголены. У тех, что постройнее, проступали над джинсами продолговатые островки подвздошных костей. Высокие талии еще не везде подчинили себе моду, можно было передохнуть.
– Какой красивый абрис бедра, – печально заметил Бересклетов. – И такой прискорбный профиль.
Бересклетов любил говорить о тенденциях и о девушках, особенно наводнивших отель к майским календам. Кузя совестился, но все же был рад, что Галя кстати отсутствует. Она неодобрительно относилась к некоторым свойствам Бересклетова, особенно — безотносительным. Надушенная троица меж тем проследовала во второй раз мимо.
– Как приуныли-то бедняжки, ай-ай.
На него вдруг что-то нашло, он изменился в лице, пробормотал: «Как же там…» и наконец улыбнулся. Сложив ладони возле уха, вдохновенно прищурился
– Верите ль, с Петрова дня ровно до субботы все девицы у меня были без работы, – с выражением удовлетворения он осушил принесенный бокал, так что только пена осталась медленно ползти по стенкам. – Помните у Александра Сергеевича? Нашего без остатка. Метрдотель здешний ему б небось понравился.
Кузя не мог не согласиться. Он держал голову на ладонях и видел знакомую каштановую гульку, маячившую вдалеке над витриной с мороженым, рядом с лицами трех новоприбывших дев. Столкновение было неизбежно. Одна из них вдруг посторонилась и брезгливо посмотрела куда-то вниз перед собою. Из-за витрины вынырнула половина Гали с занесенными блестящими щипцами и вновь пропала. И Кузя невольно благословил про себя ее сладострастие, понимая под последним любовь к сладкому.
Бересклетов умолк. Высокий лоб его на несколько секунд объяла непогода, но пристальные глаза уже расслабились и поплыли неспешно по происходящему вокруг. В ресторан тем временем набежало изрядно коренного населения, и от кухни незамедлительно поднялся устрашающий гомон.
– Местный колорит, не иначе, – своеобразно поприветствовал Бересклетов вернувшуюся Галю, да так и осталось неясным, относилось ли сказанное до поведения аборигенов или жареных тостов в кофейном соусе у нее на блюде. Пару дней назад она довольно резко заметила в воздух: «Конечно, самое умное, что можно сделать, это ругать кухню и культуру». Бересклетов же неожиданно возрадовался, словно услышал нечто трогательное, и ее поблагодарил. Они с ней много разговаривали.
– Да-а, – протянул он, умиротворенно улыбаясь. – Какое прекрасное море. Хотя с другой стороны, буквально с другой, понимаешь, что хорошие люди жить здесь определенно не стали. – На манер патриция он большим пальцем указал за спину, где за окном в глубине панорамы замерли ржавые горы, будто айсберги шоколадного мороженого, медленно тонущие в топленом молоке пустыни.
Речь не встретила возражений.
– Мадлен сегодня неотразима, – сказал он сам спустя минуту.
– Я даже не предполагала, что за границей, можно раздобыть такой наряд. Даже при большом желании, – произнесла Магда в тихом восхищении, разглядывая леопардовую блузку и розовую юбку под черным лаковым ремнем. Даме было по шкале Кузи около сорока, ремень был шириной с ладонь тракториста, сопровождал их сутулый, одетый в джинсы и темно-зеленое поло мужчина.
– Такое можно везде.
Пара не представляла собой загадки, но Бересклетов все же не скрыл удовольствия и поежился, услышав в очередной раз долгое гортанное «hier», так идущее хищному лику Мадлен.
– И как все-таки повезло мерзавцу.
Они дождались сперва официанта, он долго им кивал, а только потом уж они направились к еде вместе со всеми.
Магда поднялась, потирая руки и многозначительно улыбаясь.
– Поди-поди, – улыбнулся ей в ответ Бересклетов и мягко похлопал кстати подвернувшееся бедро. – Веч-на-я ве-сна, – стал он напевать, кладя руку на спинку освободившегося кресла. – Пушистый хвост лисицы не оставил следов, ваше благородие.
– Мы завтра едем, – с воодушевлением взял слово Кузя и нежно привлек к себе под мышку Галю, покивавшую оттуда в подтверждение.
– Да, конечно, я не забыл. Как можно… Только умоляю вас, будьте осторожны. Не стану стращать, хоть в определенном плане вы и рискуете…
; Все ездят, и все в порядке, – с сознанием дела закончила Галя.
; И это прекрасно, – не глядя отозвался он, скрыв интонацию за глотками воды. – Побольше бы такого.
Кузя мечтательно устремил взгляд вдаль. Ломкий пейзаж бес-страстно перенес и такое внимание. Ни с того ни с сего Кузя вдруг почувствовал вдохновение и начал рассказывать историю о постройке Сфинкса и спрятанном под мозаикой негритянском лице.
– Я понял, – аккуратно перебил его Бересклетов ближе к концу, – вам в детстве, очевидно, отец прочел роман, – он пощелкал пальцами, вспоминая, – ну да ляд с ним, короче, роман об Имхотепе, вероломно схитрившем при постройке чудища. Орган печати ленинского комсомола. Прочел, а предостеречь забыл. Книжка-то очень занимательная, поучительная во многом, но, к великому сожалению, мало на что годится. И это даже не беря во внимание авторскую лень, благодаря которой вполне реальный зодчий переправлен во времена Хефрена… бастарда, надо понимать. И всем осталось как-то невдомек, насколько египтянам было бы скучно возводить льва посреди своего святого места. Скотинка ласковая, только вот никогда не бывшая здесь хоть мало-мальски в чести. И вообще не водившаяся. Когда-нибудь видали здешнее божество со львиной головой? Впрочем, странным не перестает быть, что в наши дни роман не обрел второго дыхания.
Было видно, что Бересклетов уже устал и, потеряв интерес, говорит через силу. Они были знакомы целых четыре дня, а Кузя так с ним толком и не побеседовал, ныне же из слов и ужимок его как-то исподволь проглянуло нечто высокомерное и даже грубое. И это нечто не увязалось в завитой Кузиной голове с тем, что он уже успел полюбить. И ему стало стыдно за Бересклетова. И следом – неприятно от самого себя. На этом он с усилием остановил ход мысли. И остался при своем. Манера Берсклетова была, в общем-то, обычной. Возможно, сыграла свою роль Кузина тоска по хорошей беседе. За всем прочим он даже не обратил внимания на прозвучавшие предостережения, хоть и был порядочно мнительным.
Главный потаенный его страх заключался в том, что в минуту опасности он не сможет защитить Галю. Та, впрочем, по большей части справлялась сама. А он время от времени посматривал с досадой и напряжением на египетских и оманских борцов, съехавшихся на какой-то местный чемпионат. Возможно, к Бере-склетову все-таки стоило прислушаться, а не разводить подростковые сады.
– Детям вечно досаден их возраст и быт… Все-таки забава, – снова заговорил Бересклетов, не зная, что сорвал крайне важный, приготовленный слишком давно вопрос, – от Гибралтара до междуречья все говорят на одном языке, а все кругом надсаживаются Сирином на ниве всеобщей релаксации и мультикультурализма.
Кузя тем временем опять не заметил, как свернул к смутным берегам раздумий и вместе с тем вернулся в места знакомые, полные отпечатков ног. Мужественность его занимала особо. Вопросов к ней было миллион. Вернулась Магда.
– Я стащила одно из их украшений, – блудливо похвасталась она ровными белыми зубами, ставя на стол тарелку с половинкой зеленой дыни. Между фигурных зубцов, словно головы лучников в бойницах, сидели синие виноградины, и все это было навсегда спрятано под толстое желе. Ее улыбка так заразительно цвела, что Кузя тотчас выпустил маленькую свою обиду, первым же этому обрадовавшись.
– Ну ты дрянь, – засмеялся Бересклетов с наслаждением.– Ты знаешь, так в зоопарках кормят обезьянок.
После «дряни» Магда, воодушевившись более прежнего, полезла к Бересклетову целоваться и, отнимая губы, когда они были все еще приоткрыты, украдкой взглянула на Кузю, глупо уставившегося ровно в их сторону. Пока Бересклетов с обычной насмешливостью принялся, вывернув наизнанку какое-то замечание про одежду, пытать Галю о концепции жизни на все времена и предмете инстинктов, Кузя, отказавшийся вслед за ней от предложенной дыни, с восхищением и страхом поглядывал, как Магда элегантно орудовала вилкой с ножом. Под носом ее полная верхняя губа выдавалась аккуратным бугорком, и когда она облизывалась, кончик языка в заключение касался его отдельно. Под собственным Кузиным носом – чуть сзади проходящей жизни – брезжил темноватый ус.
От стыдливого созерцания его немного отвлекло вновь прибывшее семейство с кучей чемоданов и ребятни. Он близоруко (быть может, его умилял когда-то именно такой вид Деда Мороза) пересчитал детей и отметил, что все как один – мальчики.
– Пятеро сыновей, – не удержался он, хрипло скользнув в какие-то поднаготные глубины, навощенной лентой уходящие в солнечную путевую излучину. – Замечательно.
– Да-а-а, – присоединился к нему Бересклетов с блуждающей улыбкой. – А может, и вовсе и нет…
Женщина, предводительствующая скарбом, обернулась, почуяв неладное.
– Но это безусловно сильно. И мы будем за них переживать, – продолжал он, возвращаясь и с видом художника бегло оглядывая композицию. – Лица у них, конечно, не слишком блаженные. Может быть, кроме младшего… Но все изменится к дюжине. И с несогласными я буду спорить.
Кузя посмотрел растерянно на угрюмого грудничка.
– Продадут минивен и купят автобус. Панорамная крыша, микроволновка, занавески по желанию.
От кухни повалил дым, а из него выскочил шарообразный повар с красным теменем, усами и пылающим подносом.
– За желания, – Бересклетов поднял стакан с водой, и один из малышей сбросил другого с чемодана, не успев на бегу вынуть руку из его пачки чипсов. Мать ждала этого слишком долго.
Кузя сдвигал брови, но настроения в словах Бересклетова различить не мог. Женщина верещала на самой утомительной частоте, и его отвлекала. Бересклетов же сохранил бесстрастность, даже когда Кузя попытался что-то запоздало возразить, упомянув о «таинстве», но уже утратив к тому моменту вдохновение.
– Вы драгоценный мой герменевт, – ласково обратился к нему Бересклетов, поправляя на запястье часовой ремешок, – простите, если буду прям. Скажем, на правах врачебного образования, поделюсь, не утаю. Видел не одни роды. Точка. Таинства так и не распознал. Мужей матерят роскошно, это да. Но ведь это, кажется, вовсе не секрет?
Он обращался ко всем, но никто так и не взял слова. Он расстегнул ремешок часов и они расслабленно повисли, блестя бабочкой. Кузя чувствовал себя странно.
– Так кем вы работаете? – неожиданно разбавила молчание Галя, выбравшая к тому времени из йогурта весь изюм.
– Предпочитаю, моя хорошая, не работать вовсе, – без раздумий ответил Бересклетов и, не замечая призрака, прижавшего той губы, продолжал: – Но вы не пугайтесь, мои юные друзья. Жизнь любит жадных. Здесь я не о себе. Излишняя была бы откровенность. А вот дама, вновь кричащая, так ведь уже и не отучится сюсюкать и в любое время мазать булку маслом, а супруг — виновато заглядывать в глаза. Она ведь высококлассный узкопрофильный специалист. Уже спит по четыре часа и просыпается по утрам сидя.
– Этому тоже учат в медицинском? – поинтересовалась Галя, накручивая на палец волосы, растущие пониже затылка.
– Да нет, конечно, – он посмотрел серьезно. – Этому еще в школе. Мы с ним учились в одной школе. Кто бы узнал теперь Колю в этом бодром старике. Пятый раз уже приезжают в этот отель.
Кузя с Галей синхронно уставились на отца семейства, тот пил тоскливо кефир и из глубины кресла глядел в их сторону. Стекло, отделяющее ресторан от стойки регистрации, только усиливало эффект, и молодые, все так же синхронно, опустили глаза.
– И пусть кто-нибудь, – продолжил Бересклетов, помахав ему рукой, – в каком-нибудь ином мире прочтет этот наш с вами разговор и примет меня за бездельника и болтуна, я буду рад служить. Впрочем, вся моя жизнь, язвенника и любителя Кропоткина, напоминает чей-то вымысел. Очень может быть, всего-навсего затянувшееся «бы» какого-нибудь вышеследующего автора в нашем оптически-эффектном мире.
– А может, – словно проснулся после длинной паузы он, – наш сумрачный скальд вообще где-нибудь поблизости. Вон тот, например… хотя навряд ли. Или на худой конец вот этот, – он пристально посмотрел на меня, заставив смешаться и уставиться на свой поникший от сбоя мысли бокал, полный краски с моего лица.
Магда вдруг ни с того ни с сего прыснула, и Бересклетов охотно ее поддержал.
– Быть может, наконец, это я сам, – он взял у нее с блюда физалис и, подержав у себя на ладони, все-таки съел. – Только вот очиню перышки.
Мало кто замечал прегрешений времени, тоже дуреющего к концу дня. Приятный холодок ресторана располагал к неспешной возне, праздному наблюдению и стелющейся поверх всего дремоте. Галя, прижав к виску надкушенное яблоко, чертила вилкой на лимонном желе план военного лагеря, Кузя растерянно поглядывал по сторонам, Бересклетов и Магда, откинувшись на спинки кресел, расслабленно делили гуаву.
Разнежившись как следует, многие забывают о присутствии посторонних и оказываются готовы в следующее мгновение совершить те или иные привычные непристойности, – но прежде раздался негромкий частый треск, сошедший за несколько секунд на нет. Бересклетов приподнял средним пальцем расслабленные часы, собственно издавшие странный звук. Покрутил кистью и застегнул ремешок обратно. Кузя впервые за свою сравнительно узкую жизнь видел наручные, притом механические часы с будильником. Он был близко и успел насмотреться на сложный белый циферблат, даже разобрать буквы J и L, зеркальными близнецами смотревшие в разные стороны. Было две заводные головки – против двух и четырех часов. Кузя был впечатлен и запутан. А тут еще у Магды оказались изящные круглые часики с теми же литерами на пустом черном циферблате. Оставаясь в полумагическом очаровании, Кузя дал обещание когда-нибудь купить себе и Гале часы точно такой же марки. И незаметно начертал в тетради памятку. И помедлив, пририсовал пухлый бантик. Рядом — другой, в горошек. И скоро уже видел переписку, поездки за тридевять земель на чаепитие, прогулки в пальто, умозаключения на фоне заката или осени, умные улыбки. Ему хотелось дружить и было приятно думать о своем скором и окончательном возмужании.
– Пойдем, Ярославна, – сказал Бересклетов, обнимая ее за плечи. – Не плачь. Бери свой сак.
– Если я нахожу что-то истинным, я обязан это сберечь, – обратился он к своим молодым друзьям. – Прощайте, мои дорогие. Вашу ручку, – попросил он Галю и с широкой масленичной улыбкой подарил ей рукопожатие.
За окном тем часом окончательно – стемнело. Южная ночь осела перед пришельцами своими непроглядными юбками. Ресторан еще не начал успокаиваться, а с улицы через открытые двери мимо охранников и спящих на полу китайцев поползли звуки пробудившегося беса анимации.
– Пора, – Бересклетов соединил ладони у себя на груди. – Пока дети не начали танцевать.
Магда надела поверх платья широкую сиреневую футболку с карикатурной панорамой презренного Парижа и, собрав волосы в толстый пучок, переложила их на плечо, открыв маленькое правое ухо. Бересклетов попросил у нее еще минуту и, взяв поднявшегося Кузю под руку, отвел в сторону. Подле был один туземный мальчик, которого они не постеснялись в разговоре.
К мраморной стене прибился одинокий апельсин. Бересклетов остановился, пропустил двух молодцев с опущенными забралами и кашлянул в кулак. Вскользь оглядев Кузю, удивленного и растроганного, он улыбнулся. Улыбка вышла виноватой и совсем не похожей на все предыдущие. Впервые, кажется, Кузя увидел, что Бересклетову неудобно начать разговор, и ему посочувствовал.
– Я хотел… – растерянно заговорил Кузя.
– Да-да, мой дорогой друг, конечно, – задумчиво перебил его Бересклетов, отрывисто сжимая и разжимая губы, блуждая пальцами, словно в поисках пуговицы, за которую взять. – Не примите близко к сердцу и уж паче того не тревожьте серьезность, но вот что я хотел вам сказать. На прощание. Вы уж выслушайте. И лучше ничего не отвечайте. Вы ведь, я вижу, все еще цельны и живы внутри. Однако… – он виновато пожал выгоревшими бровями, – однако здоровье у названных мною субстанций довольно-таки квелое, так что, во-первых, пожалуйста, перестаньте давать им, и себе тоже, всяческие зароки. Попробуйте хоть день, а лучше год не искать в груди ничего кроме свежего воздуха. Отдайте, ради бога, это кесарево и не подбирайте никогда, – он провел пальцем горизонтальную полосу у себя на лбу. – Научитесь не думать. Не смейтесь, а просто попробуйте. И когда вы хоть сколько-нибудь шатко почувствуете под ногами эту новую тропинку, пришлите себе открытку, предпочтительно с видом каких-нибудь родных детств, знавших вас еще школьником. А на обороте обведите себе две-три строки, в которых укажите все те пороги, за которые вы запнулись, но которые, не посчитав нужным вернуться обратно в поле, переступили, даже не бросив поклажи. Освободите немного своей молодой душе места и поговорите с ней о тех, чьи скупые, как портняжные стежки, энергии оттянули себе ваши угодья. Я малодушно сказал «тех», но должен бы был сказать «той». Вы уж простите меня за внезапную прямоту. Был бы я пошляком, предложил бы вам «бежать», но, будучи другом, прошу просто подумать. И только в последний раз. Потому что дальше нужно чувствовать. И поберечься: мало что остается от человека, коль скоро цель переселить его на гобелен. И вот я сам не слишком мудр. И вот я сам не доволен естественным ходом вещей. А ведь, казалось бы, у птичек неспроста мозгов немного.
Кузя не пропустил ни слова. И пока слушал, впал в незаметный транс, будто звучала песня, а песен Кузя никогда не понимал, но между строк его нашло их неотчетливое тревожное настроение. Бересклетов, возможно, расхотел под конец доносить желаемое. Но все-таки все было сказано. В довершение чего Кузя его поблагодарил. И вдруг перестал чувствовать привычный контроль над окружающим, которым дразнит всякого и всякому пригож. Кузя вдруг вспомнил свое пренебрежительное отношение к картам и так же вдруг понял, что всегда питал к ним страх.
– О чем он говорил? – послышался совсем знакомый голос.
Его глаза вдруг потеряли всякое желание глядеть и расшири-лись. В словах, были ноты – одна нота, и была она неприятна, а Кузя томными зрачками все водил по тому месту, где за поворотом скрылась девочка-цыпленок и высокий человек, унесший под мышкой свои тайны и загадки, обронив на Кузю одну. Кузя внимательно посмотрел на свои колени, словно искал пятна или чего-то хоть немного явного, где бы можно было скрыться от надвигающегося, напрасно отгоняемого шума, и засмеялся. Засмеялся без причины, от ощущения тяжести и ускользающей из-под нее легкости, которую этим смехом силился зачем-то остановить. Был какой-то вопрос, или слова. Кузя быстро закончил, поднял голову и узнал строгое лицо из прошлого, удалившегося разом, словно случилось пробуждение. Кто просыпается по-настоящему, спящий или мир, обученный вставать навстречу? И вот лицо, и наступающее из него, сильное и постоянное, и дрожь воображения, уже своего, переходящего в растерянность. Он увидел возле стола воробья с заостренной чернотой вокруг лаз, египетского, в деспотичной позе расставившего костлявые лапки.
– Чего он хотел?
– Воробей?
– Так ты издеваться надо мной хочешь?
Голос стал тише, и глухота его немного отрезвила насмешливого мужа. Однако вместо ответа, что наспех сочинить он был решительно не в состоянии, Кузя вспомнил, как обмолвился однажды и следом, не удержавшись, делал предложение, не такое уж и обязательное, в свое время пусть и олицетворявшее первый шаг за пределами дома. Она прохаживалась вокруг этой идеи не один года, а тогда вдруг обнаружила вид, будто соглашается, идя на поводу и исклю-чительно… У причуд? Что называется в народе – «ради». Они ходили по красной аллее в бежевых плащах. А дома к тому моменту остался один стол на кухне. И уголок. Никто не пил и ничего не выносил, никто ничем не пользовался. Весть понемногу разнеслась. И все везде и навсегда было одобрено, Кузя отпущен, а в дневнике сохранилась небольшая запись с неровным дном и «чувством ответственности». От толстой тетради пахло неизвестной эпохой, темная обложка отвердела и выгнулась, словно дощечка. Их было когда-то много в летней комнате на даче. Стало заметно меньше. Все верно – прошли годы.
– Я пошла в номер, – холодно заявила она, а Кузя вдруг взял да пожал плечами, не в силах как-то иначе преодолеть оцепенение.
– Поди, я не против.
– То есть как? – сжался едва заметно голос, и воспряли над ним выщипанные в ниточку брови.
– Да-а, – протянул Кузя, не сознавая до конца своих намерений.
Округлись маленькие, вырезанные из кипариса ноздри, шумно отодвинулось кресло, и ушла со всей возможной непринужденностью, притворство которой выдавали лишь сведенные – доведенные до морщин – брови да сложенные на груди руки.
Годы. Совсем ведь немного. Гораздо дольше длился, скажем, вечер в кругу семьи. Ее отец ел много и медленно, а бабушка спрашивала помногу раз, как там на аллее. Разлад, заступающий в Кузе, был одушевлен и, не замечая всех перебивающих друг друга голосов, знал одно: только скоротечность пускает в гости к истине, спроста вдруг ставшей самым дорогим для Кузи созданием. Перед ним молча поставили бокал. Он взял его устало, хотя и не просил. Он двигался спокойно. Почувствовал этот ритм и старался с него не сходить. А вот со здоровой прытью в его краях было всегда худо. У кого-то рядом зазвонил будильник, точно такой же. Точно такой же. Солнце на макете – ухоженном и свято оберегаемом еще так недавно от пыли – как-то незаметно зашло. И вот незадача – стало хорошо в темноте, всегда, оказывается, готовой приютить всех, кому необходимо спрятаться.
Постанывающие над трещинами в земле барбарисы очень скоро получили себе компанию. Самшиты первыми его узнали и обрадовались. Все в разношерстном людском обществе, длящим трапезу и вялый бархат икоты, отпускало, не задерживая ни взгляда, ни телес. Мокасины, первые, специально купленные среди воодушевления первых больших сборов, шаркали по мощеной дорожке. Она уютно разворачивалась, немного кружила, припудренная вездесущим песком и желтушная от склонившихся по бокам фонарей. Шла постановка «Водопой исполинских светлячков», посланных Сетом в провожатые. Чем больше петляют тропинки, тем теплее становится в голове и легче в руке, тянущей за волосы бокал. Никто не знает о ходящих в ночи, никто не желает спасать, никто не останавливает. Где-то рядом, наверное, пустыня. Хочется полежать на газоне. Но он оказывается пыльным и дряхлым стариком с камнями. Многотрудным или многострадальным стоит назвать свой черед? Первое походит на жалкую реминисценцию, взвалившую себе на плечи чужой неподъемный наряд из меди и олова. Второе просто и откровенно глупо. Вот и герой оставил уныльщика – удильщика нильских глубин – со своею сторицей. И обиходной нетвердой походкой удалился в сумрак, раздразненный луной. Аргус, надо сказать, слабо изменился: все так же без ума от вездесущести, а после сна о потерянной голове и того боле.
Что-то перековалось, что-то перелицевалось, но сколько впопыхах было оставлено из жалости на своих местах. Но ведь не с руки бросать камень в собственную тень. В унынье мнится, что это лишь подбавит темной материи. Но что же было хорошего? Ведь оно просто обязано быть. Первые женщины, претендующие на погробный срок, есть самые могущественные существа на свете. Они же вскоре матери, а значит, и мама тут, а значит, все это одна и та же женщина. Сначала дуновение, затем поглаживания, вскоре промокание потом, а следом удар в рынду, нехотя разносящийся по липкой ночи. Корабль, кажется… Стараниями тысяч маленьких вспышек, куда-то плывет. А с ним и каучуковые минуты. И все верят в удачу. А надпись на колоколе осталась прежней. Пусть и хрипит он откровенно и гундосит сквозь выломанный край, а вокруг плавают пестрые рыбки. Дворник метет, когда все спят. Вечно будет жить любовь к происходящему невзначай, а бесполое «невольно» щеголять наследством «воли».
А теперь в легкой, по-новому пахшей усталости хотелось шуток и лицедейства. Молодой человек представлял, как зайдет и станет окликать по имени. Или нет – окликнет всего раз, а она повернется и, почувствовав все в его голосе, замрет; непременно замрет. «Я пришел», – по-видимому, добавит он тогда, увидит перед собой другую и не будет спешить, будет не идти, а ступать, наблюдая трепетания. Он так всегда хотел их повидать.
Тень Кузи первой нырнула за порог.
– Быстро же ты, – послышался настоянный до легкого песочка голос, но Кузя видел только затылок да свернувшиеся под одеялом очертания. Он замер, не понимая сути поломки. Злость за растерянное вдохновение хлопнула где-то позади него дверью, а Кузя медленно опустился в плетеное кресло с бледно-зеленой подушкой на дне.
– Нам вставать через три часа. Если чо, – донеслось из номера сквозь раздвинутое панорамное окно.
Через газон от него сидел сосед, замотанный по пояс в про-стынь. Он поднял бокал и, расплескав немного пива на свою женственную грудь, помахал Кузе в знак приветствия и полной со своей стороны поддержки. Кузя впервые остался невежлив и сухо кивнул, не расцепив рук на льняной штанине. Все на балконе было неопределенно и беспомощно. Фонарь на беленной стене собрал вокруг себя ночную свою компанию, шумно хлопочущую, не знающую бед. Кузя постучал пальцем по стеклянному столу, стоящему возле кресла, будто надеясь на слабость, треск и звон. Вместо того снизу сорвался и захлопал в ночь кто-то, одного с нею цвета.
Она уже успела потушить свет. Локоть высунулся из-под простыни, пальцы сжимали за круглые бока масло для загара, купленное перед поездкой на рынке после длительного торга, пока Кузя рассматривал для чего-то висящую на стене средневековую карту Европы. Как давно это было. Кузя обошел кровать и сел неподалеку, трогая все вокруг хмурым взглядом. В комнате стояло точно такое же кресло, что и снаружи. Кузя вырезал из ближайшего прошлого два кадра, с разницей в минуту и увидел себя сидящего в одной и той же позе. Огромная, но невидимая рука с ярко-алыми ногтями подняла его вместе с креслом и передвинула, обнажив всю незадачливость шахматных фигур. Было на что-то очень похоже. И нет ничего удивительного, что никто ему ничего не сказал.
С бутылки улыбалась Кузе бронзовая креолка, скорее всего с детства питающая к солнцу маленькую унылую ненависть. Текст на инструкции во имя искоренения любопытства был мелок и, возможно, вообще не переведен хоть на какой-нибудь приличный язык, но парус его был отогнут, а владетельная госпожа увлечена. Кузя молча наблюдал, как косят ее глаза. Выражение было умным и недосягаемым, а Кузя попробовал лицо свое заставить улыбнуться, но вместо того чуть было не захохотал от неожиданной щекотки где-то у изнанки брюк. Делал он это в последний раз, может статься, еще во глубине ягодно-саночных времен. С тех пор лишь улыбался, улыбался, улыбался.
Очень скоро свет погас. Очень просто, разом, не спрашиваясь.
Спустя какое-то время Кузя тяжело поднялся и, не выпуская из виду темный, согнутый пополам силуэт, прошел к свободной кровати. Невидимые мастера вышли из-под земли и переделали его всего, заменив все прежние части жестяными. Откинув простынь и небрежно раздевшись, по-новому звонкий, он лег на постель, убеждая себя мимоходом в большом желании хорошо выспаться. В голове все малознакомо гудело, а воздух выходил через ноздри горячим и несвежим. Но даже за скрипами укладывания он ясно слышал, как пронзительно замерла тень на соседнем ложе.
«Голова, как выеденное яйцо». Время прошло. Может быть, час. Слабый и кружащийся, с еще не вполне ясной, посторонней мыслью он встал и пробрался к ночному столику, записал пришедшую метафору на белом пятне первой попавшейся бумажки – впоследствии свившейся проспектом экскурсий и породистым поводом. Продолжая внутренне чахнуть под гнетом валящих песчинок, он ощутил распространившееся из карандаша по руке и связавшееся в тщедушный узелок с пустовавшим все это время концом в мозгу – диковинное ему, целебное возбуждение. Замерев в нерешительности, словно сказочный вор под внезапным хлестом совести, Кузя дал своему гремучему собеседнику странный зарок прийти в себя, а заодно попутно записать все впечатления давно почерневшего вечера, быть может, что-то присоединить (он еще не решался сказать «присочинить») и попробовать с тем перелить свою жизнь как-то иначе. Рассказ или повесть, просто сказ – он не знал, – но только в нем должно было уместиться все: пыль в воздухе, он сам, креолка, секрет черной бронзы, желтая щель промеж не запахнутых до конца штор, куст бересклета, ведро желе, парижские девушки, затихшие, словно бы мертвые звери, крылья совиные и шмелиные, неприязнь, ее жующие цикады, пустота, стремительные полеты и смены, станция за станцией… И чтобы без названий и откровенных, начищенных до блеска слов, но чтобы разом… Или рядом? Незаметно валясь сквозь прореженную кровать, он представил себе конструктора у разобранного неизвестного Кузе механизма, лишь несколько часов назад бывшего симпатичной гладкой штуковиной с еле заметными швами. Маленькое пузырящееся отверстие на дне приманило ближе. Вдрогнуло, потрусило слегка, булькнуло и понемногу затянулось.


Аэропорт Кефлавик, ледоход