Пиво, план и почему

                Никогда не спрашивай -  зачем.
                Спрашивай - почему.
                (сказал один парень с Дербента
                в черствой от пота солдатской форме)

Классно мы тогда погуляли. Будет что вспомнить. Когда захочется что-нибудь хорошее вспомнить. Хотя, наверное, когда появится желание, вспоминать будет уже нечем. В том золотом возрасте, когда ничего другого не останется, когда мы будем стоять на дрожащих ногах, облокачиваясь на специально надстроенные перила балкона Дома Престарелых, в Рамат-Авиве или где-нибудь еще. А внизу будут расти акации, усыпанные красными цветками, в парке на зеленой траве, круглый год с красными цветками на зеленой траве, на это будет приятно смотреть с десятиэтажной высоты, сквозь решётку чересчур высоких перил, каждый день, и ночью, и вспоминать, как мы шли вниз по Алленби к кабакам, ресторанам, махонам, толпам, гуляющим по ветру вдоль моря.
Одинокий ветер давил навстречу и мял желто-синий шарф, свисавший с шеи Андрюхи по прозвищу Ирокез, купленный по дешевке в иерусалимском складе старья. Из-за этого шарфа к нему постоянно, во время гуляний по набережной, приставали фанаты “Маккаби” (футбольный клуб) с желто-синей эмблемой). Ветер теребил шарф, как уже основательно раскумарившийся фанат.
Зеленая замшевая куртка Матвея была распахнута, чтобы ветер охлаждал пыл предвкушения близкого ночного кайфа и своих непредсказуемых действий и слов. Но ветер, раскумарившийся фанат, не охлаждал. Легкая зеленая куртка надувалась за спиной, пытаясь улететь и застрять отражением в псевдовечнозеленой листве пальм, трясущих обгоревшими высохшими седыми концами когда-то острых листьев.
Но мы шли к морю, прочь от пальм.
Я смотрел вниз - ноги в черных джинсах с вытертыми до белизны швами поднимались и опускались, поблескивая в свете фонарей и реклам... в такт с попеременным мельканием калейдоскопа мокрого асфальта и ночного чистого неба с полосой Млечного Пути и своего прерывистого дыхания, и обволакивающего тепла, переливающегося в железяку из вспухающих, но невидимых вен, и темного асфальта басиса Махане-80 (армейская база).
Я смотрел вниз - не видеть лиц людей - идущих навстречу - мяса, созданного для поклонения приторному запаху черного отверстия в мокрой железяке, не думать, что завтра в воскресенье, рано утром, мне снова возвращаться туда, и быстро идти к автобусу, чтобы согреться.
Я завистливо косился на улетающую куртку Матвея и вдыхал полной грудью морской ветер.
Израильским солдатам приказывают класть автомат на кисти, при отжиманиях, чтобы дышать в железо, поддерживать боевой дух и просто кайфовать. Израильская армия - самая кайфовая в мире. Единственный обломный момент - слухи о добавлении в еду брома – чтобы не стоял. Но это, говорят, только слухи.
Навстречу попались трое мужиков. От них несло планом. Довольно ощутимо.

Пацаны, у них пла-а-а-ан, - застонал Матвей. Он на секунду примерз к состоянию полной неподвижности. - Они уходят, пацаны... Мужики, куда вы?
Трое быстро уходили по Алленби вверх, прочь от пабов и суматохи, к уединению, скрытому от посторонних и полицейских глаз. Они уходили и уносили с собой аромат.

Ка-а-акой план сильный!  - зарычал Андрюха. - Пошли за ними, может, хоть косяк продадут.
Они кинулись зачем-то за мужиками - уходящими вверх, быстро, жестоко, не оглядываясь - пробежали метров десять, вернулись, и мы пощли вниз, в толпу, к морю.
Я шел и не мог смотреть на лица - такие же лица склонялись к окуркам и бумажкам на Бакуме (Центральная армейская база) еще неделю назад, выполняя приказ, такие же лица будут наклоняться, и зачем на них смотреть, если они наклоняются, чтобы выполнить приказ, или наклонялись двадцать лет назад, и прошли все до конца.
Мы зашли в паб, рядом с Бэйт-Опера (торговый комплекс на набережной Тель-Авива), с надписью “Beers” на деревянной коричневой двери. Внутри гремит “Нирвана”. Много веселых лиц и поднятых бокалов пива, клейкое содержимое которых, выливаясь, поддерживает улыбку в неизменном состоянии. На второй этаж ведет деревянная лестница, там играют в биллиард, сухо щелкая шарами.
Мы сели за свободный столик, под чучелом гигантского лося с огромными рогами и презрительной мордой, рядом сидел безучастный безмятежный вышибала-израильтос, с неподвижными черными глазами и оттенком презрительности на лице - наверное, он слишком часто сидел под лосем, вот только рога пока не спешили показаться.
Среди людей, сидящих у стойки на одноногих табуретках, не было никого моложе 25. Довольные растянутым резиновым мгновением кайфа, они сидели на одноногих табуретках, довольные растянутым мгновением кайфа мимолетного, как выскользнувшая из рук бутылка, знакомства, - мгновения, которое для них не может быть другим, кроме как резиновым, уже давно.
Я пил свое пиво и моргал - яркие отблески бутылок на стойке бара резали глаза.
Двое молодых англичан сидели с краю и орали друг другу в ухо. Каждый держал в правой руке бокал пива, а левой ударял в невидимого противника, причем у обоих противники были низкорослыми лохами, потому что кулаки с каждым ударом опускались все ниже и ниже. Они вколачивали своих низкорослых лохов в смесь пива и уличной грязи на полу, орали друг другу в ухо и смеялись громким английским смехом.
Матвей и Андрюха запивали дым пивом и сосредоточенно разглядывали давно знакомые точки в пространстве.
Двое англичан добили-таки своих низкорослых лохов и стали поглядывать на нас. Вокруг полно народа, а они сидят к нам спиной и выворачивают шеи, чтобы на нас смотреть. Наверное, мой взгляд слишком пристальный.
Я отвернулся и стал смотреть наверх, где щелкали биллиардные шары и длинноволосые мужики с высохшими бронзовыми от загара лицами по очереди нагибались и склонялись  над зеленым столом в позе ”так-не-стой-я-холостой”, сжимая в правой руке кий и зажмуривали один глаз, а вторым прицеливались, соскальзывая взглядом с кончика кия на шары и лузу и назад и  медлили, прицеливаясь поточней и резко коротко дергали правой рукой и шары щелкали, сталкиваясь, а мужики разгибались, поочередно, и изредка прикладывали кисть внешней стороной к пояснице. Гремела музыка, и щелканье шаров доносилось едва ощутимо, едва слышно, издалека.
Потом на нас прыгнул один из тех типов, что сидели за стойкой около англичан. Тип с несимметричным лицом, левая половина чуть ниже правой, левый глаз меньше правого, казалось, он все время хитро прищуривается и пытается залезть взглядом в душу. Легкая презрительность скользила в его прищуре. Может быть, это о нем сложили кулакастые англичане свою сагу-пантомиму?
Тип по-хиповому хлопнул Матвея по плечу, тот мощно ответил по-нашенски, по-пьяному, и через несколько секунд они уже орали друг на друга, словно не виделись с детсада. "Хауаюмэн?! О-о, амгрейтэнхауаю?!! Файн!!!" (Как дела? Классно, а как у тебя? Отлично!) Потом тип склонился и зашептал что-то Матвею на ухо. С минуту они шептались с таинственным видом первоклассников на последней парте, потом тип еще раз проткнул наши души своим хитрым взглядом, садистки повращал, вскочил, перемигнулся с двумя кровожадными согражданами и вывалился на улицу.
- План есть, мужики! - захлебывался Матвей. - Три корабля, по 50 шакалов. Он принесет через полчаса, сказал, даст косяк на пробу.
- Три корабля - это статья, - сказал Андрюха. - Как бы нас здесь не запалили.
- Бля-а-а-а, у нас три корабля, - Матвей дергался в исступленном восторге и разбрызгивал по сторонам блестки от стекол очков. - Я же не думал, что это так просто - купить план. У меня там, понимаешь, месяц сушняк, голодняк, хер знает что, у латиносов в общаге кончилось, вишу в каком-то подпространстве, понимаешь, а оказывается - зайди в первый попавшийся кабак на набережной ...
- Три корабля - это статья, - бубнил Андрюха, мрачно разглядывая клочки пены на дне пустого бокала.
- Да какая статья, ты паришь, мужик, "донгивэщщит, мэн" (Не давай дерьма, мужик), - Матвей дергал головой и резким движением закидывал длинные волосы назад. Он учил кино и телевидение в Тель-Авивском университете, и старался все время быть в кадре.
Мы вывалились вместе с массивной деревянной дверью из густого дымного потного воздуха на свежий весенний ветер, гулявший с людьми и машинами и шуршащим мусором по улицам. Густой дымный потный воздух, косые голубосероглазые взгляды, светловолосые затылки, громкие неразборчивые  резиновые слова с тускнеющим еженочно налетом романтики, далекие щелчки биллиардных шаров, краешки широких и беззубых улыбок и накрашенных губ, и презрительность на лосиных рогах, и густое  оазисовское “Don"t look back in anger" (Не смотри назад с яростью) затихая в черноте динамика, полезли за нами, притянутые гнусавым треньканьем дверной пружины, но дверь захлопнулась и защемила их в кабаке-дураке.
Подбежал перекошенный тип.
- "Летсси" (посмотрим), - важно начал Матвей. Он не курил давно. Он хотел курить и говорить по-английски и произносить по-уральски и чувствовать себя хорошо в синтезе культур. – "Уи вонт трай" (Мы хотим попробовать).
Тип протянул коробок.
- "Гууд граас!" (Хорошая трава) - и подмигнул нижним левым глазом.
Наш старший юннат взял коробок, отвернулся от ветра, высыпал на ладонь немножко измельченной травы серо-зеленого цвета и принюхался.
- Слышь, пацаны, трава у него не пахнет, - разочарованно промычал старший юннат. - На-ко, нюхни ты, - он протянул коробок специалисту синтеза.
- Па-а-алынью пахнет, -  затянул походную - невеселую Андрюха.
Я тоже понюхал. Рука пахла весенними машинами и потным карманом джинсовой куртки старшего юнната.
- Да ты гонишь, ты просто гонишь, какой, к дьяволу, полынью, -  языком Матвея говорило вчерашнее пиво.
Тип забеспокоился, перетаптываясь и озираясь, своим несимметрично сбитым лицом привлекая взгляды прохожих.
- "Итсэгуудграасс", - зашелестел он в ухо Матвею. – "Гайс, тэйкит, бикос айхэв тухарри" (Это хорошая трава. Берите, парни, потому что я должен торопиться).
Он говорил по-английски правильно - с английским акцентом. И это было естественно. Неестественно читать английский на русском, но это делается с единственной целью - доказать, что русский язык действительно велик и могуч и универсален и на нем можно произнести и даже написать слова практически любого известного науке языка.
Но друзьям-пыхальщикам чистая английская речь не понравилась.
Он раздражал их еще со школы, этот язык с акцентом пружины захлопывающейся двери.
Они стали препираться, требовать, чтобы несимметричный дал выкурить косяк на пробу. Тот канючил и гундел, не соглашаясь, сверлил наши души левым нижним прищуренным глазом, и пытался вывернуть его назад, на людную часть улицы.
Андрюха вынул из кармана 150, протянул типу:
- "Окей, уи тэйкит" (Хорошо, мы берем это), - сжалился над уже совершенно окосевшим типом.
Тот пожал всем руки и пригласил заходить еще и удалился несимметричной походкой в направлении паба. Только я, вспомнив лося и охранника, сочувственно смотрел ему вслед.
Матвей пересыпал осторожно траву в коробок, сутулясь, нагнув голову, растопыривая лопатки, закрывая драгоценность от ветра.
Мы почти побежали вниз по Алленби -  искать укромную подворотню - аромат еще не выкуренной сигареты грохнул по ушам, как близкопоставленный динамик паба, в котором орет Курт Кобейн, разрываясь от смеха, от боли, от щекочущих острых струн своей гитары.
Мы почти бежали по Алленби вниз... мимо белых людских лиц только-только выплывших из темноты... как я иногда бежал мимо Дома Престарелых в Рамат-Авиве, когда еще не бросил университет... и еще не забыл громадный десятиэтажный монолит с надстроенными перилами на каждом балконе... мимо которого я каждый день ходил в Университет под красными цветками вечнозеленых акаций... вдоль скамеечек, на которых в теплые дни сидели старички и старушки, а рядом, на клумбах и под акациями, сидели и лежали ленивые сытые кошки и коты всех цветов радуги, их кормили маленькие седые неярко одетые неторопливые старички и старушки, и когда я шел к перекрестку улиц Эйнштейна и Хаим Леванон по теням акаций, они, неподвижные, смотрели через толстые стекла очков, молча смотрели прямо перед собой и, я думаю, провожали меня взглядом, и не нужно было оглядываться, чтобы почувствовать, а они смотрели так на каждого, кто быстро шел мимо и смотрел вперед, избегая их взгляда; вечерами телевизор был включен на полную мощность и орал суровыми дикторскими голосами, передавая новости... только ночью там можно было ходить спокойно, мимо черного десятиэтажного монолита с погашенными окнами и невидимыми надстроенными перилами... ходить на дискотеку в “Фокус” по четвергам, пятницам и иногда субботам и знакомиться с школьницами-израильтянками в облегающих футболках… в четыре утра, когда охрана ушла, заходить бесплатно и заговаривать с какой-нибудь молодой, обтянутой в черное, сидящей на одноногой табуретке у стойки только заметив сзади бермудский треугольник двух проступающих полосок втыкающихся в табуретку, но русский акцент...
Мы пыхнули в укромной подворотне - один косяк на троих - и пошли в паб с музыкальным автоматом. В этом пабе много интернациональных лиц, есть музыкальный автомат, можно бросить в него несколько шекелей, нажать на кнопку и он будет играть то, что ты выбрал, можно танцевать, или просто пить пиво глядя в открытое окно на проезжающие машины, или подходить к незнакомым израильтянкам обтянутым в черное и предлагать выпить водки, просто чтобы что-нибудь сказать, чтобы тебя не сгрызла изнутри мелодия из музыкального автомата воспоминанием о холодном несладком утреннем кофе без молока, но не показывая этого, а улыбаясь, и хорошо бы пыхнуть перед этим, а мы уже пыхнули, спасибо всей несимметричности, на которой держится мир. Несимметричный оказался прав – "гуудграас" загрузил хорошо.
Даже слишком хорошо.
Паб с музыкальным автоматом находится рядом с ирландским пабом “Лепрекон”. Вернее, это раньше был ирландским, настоящий IRISH PUB, и по названию, и по духу -  там слишком часто дрались англоязычные лохматые потомки матросов Френсиса Дрейка. Слишком часто приезжала полиция, слишком много шума каждую ночь, летом, в пятницу - полный беспредел, в субботу - тишина, в воскресенье - сбор пожертвований с посетителей в фонд бойцов, увезенных в Абу-Кабир (тюрьма в Тель-Авиве). Паб перестроили, переименовали, многочисленные тусовки и массовые братания у стен под оазисовское ”I’m free to be whatever I” (Я свободен быть кем хочу) исчезли навсегда, и о былом напоминают лишь радужные фрески на стенах, изображающие  ирландскую нечисть, гномов и лепреконов.  Сейчас израильская молодежь трясется в полутьме под транс, жильцы второго и третьего этажей спят спокойно.
Мы прошли мимо фресок и зашли туда, где был музыкальный автомат. Окна были закрыты. Внутри оглушал транс. Двое постаревших облысевших хиппи, в одних майках и штанах, несмотря на весеннюю ночную прохладу, извивались друг напротив друга, скользя босыми ногами в сандалиях по пивной слякоти. Израильтянин в белых джинсах и черной футболке, красавчик с гордым марокканским профилем и диким взглядом застенчиво-непонятно топтался рядом с растрепанной и полностью обдолбанной блондинкой, в черных облегающих джинсах. Она почти не отрывала стоп в черных туфельках на каблуке от пола, покачивалась с закрытыми глазами и медленно поднимала-опускала полусогнутые руки с растопыренными пальцами, как будто водила по стеклу.
Андрюха метнулся к автомату, бросил шекель и нажал на кнопку.
- ”Нирвану” будем слушать. ”Нирвана” под план - у-у-у-у, хорошо пойдет. ”Нирвану” под планом, ха-ха-ха, - Андрюху пробило на смех. План попался хороший.
- Я пойду отолью, пацаны, - Матвей дернул головой, закидывая назад волосы, и двинулся к туалету, пробираясь порывисто между танцующими.
Ирокез поставил - “I wish I’d special” (Я бы хотел быть особенным). Он просто тащится от этой песни. Опасно слушать ее под планом - может пробить на веру и не исчезнуть наутро. Он всегда тащится от нее под планом, в этом пабе с музыкальным автоматом. Любит слушать, танцуя и не попадая в ритм, беспорядочно размахивая руками и мотая головой и загружаясь на следующую неделю. Он любит загружаться на неделю, когда ему кажется, что это навсегда.
Матвей стал танцевать. Я сел за стол, возле автомата. План был хорош. Меня загрузило. Невозможно танцевать, когда грузит. Неприятно.
Я сидел за столом, и смотрел на чьи-то недопитые бутылки и стаканы перед собой и окурки в почти плоской тонкой металлической пепельнице и косточки от маслин, сидел под самыми колонками и сверху на меня давила мощь наступающей нирваны , такой густой, тягучей , обволакивающей, хотелось сбить сушняк глотком из полупустой бутылки, но нельзя, никогда, то что хочешь, когда сверху давит нирвана и почему-то начинают драться лысый хиппи-ветеран и марокос, то есть лысый уже сидит на корточках, красное пятно на его левой скуле, и хлопок с клацающим всхлипом похожий на щелчок биллиардного шара от удара правым ботинком по лысой качнувшейся голове и голова сникает к полу и сейчас ударит еще раз и больше уже не понадобится - уже вылезают глаза из орбит и руки пригибают лысую голову вниз и не бьет... не бьет... не бьет... только хочет ударить и не бьет, и его хватают сзади и оттаскивают. Лысый садится в нирвану, его поднимают и cажают на стул. Он тупо смотрит вперед, не понимая, что происходит. Марокос неохотно дает себя увести. Нет возбуждения, сердце не бьет колотун, все вокруг естественно. Это нирвана.
- Бля, ха-ха-ха, ну тебя и загрузило, - откуда-то сзади подплывает голос Матвея. -А я... а меня на страх пробило. Как драка началась, я ломанулся сразу наружу - подумал, что полицию вызовут и нас заберут, как свидетелей. Ха-ха-ха, во план какой, крррепкий!
Вернулся Матвей. Он ничего не видел. Ни начала, ни конца... хотя нет. Он тоже чувсссствовал нирвану.
Потом... потом... па-ато-о-м...
Андрюха подбрел к двум тонким короткостриженным девчушкам, на вид пятнадцатилетним, сидящим за столиком сбоку от нас у закрытого окна, с двумя пластиковыми почти полными стаканами и пустой бутылкой посередине, между стаканами. Они вертели головами в разные стороны, цепляя взглядами горлышко бутылки, и не ложились на спинки пластмассовых черных стульев, а опирались на локти, на деревянные полированные доски стола, заостряя плечи к нежным мочкам ушей.
Он подошел и сел за их столик и начал болтать, смеясь и возбужденно жестикулируя, они с любопытством смотрели на него и что-то отвечали. Под планом он совсем не комплексует из-за своего маленького роста. После страха его всегда пробивает на девчонок. Он забывает о своем русском акценте, о заведомой безрезультатности - обо всем, прет вперед со своим неизменным “Эйх корим лях” (Как тебя зовут), не раздумывая.
- Ирокез, ты па-а-аришь, они ж малолетки, -  громко и горячо зашипел Матвей. -Ща, вот увидишь, он будет им план предлагать.
Он не выдержал, вскочил и подбежал к Андрюхе, зашептал что-то на ухо, тот, счастливо улыбаясь, отмахивался, и говорил, говорил, наконец, поднялся, и две пятнадцатилетние тоже поднялись, он зацепил их на план, конечно. Они сидели там, с прямыми спинами, и пиво взяли просто так, чтобы казаться, и нирвана скользила мимо них.
Мы вышли наружу, в холодный пахнущий далеким клацающим чмокающим железом ветер с моря, спустились по ступенькам все вместе, навстречу шел белоджинсовый марокос, съежившись плечами и засунув руки в карманы... как ходят самали (сержанты) на зимнем тиронуте (курс молодого бойца), гнусавя свои приказы... яростное влажное отчаяние с его глаз, мы пошли по улице, он поднялся по ступенькам внутрь, в ритм транса.
Покурили на набережной, сидя на каменной полукруглой скамейке, первый косяк на пятерых - не вставило ни на чуть-чуть.
Дул сильный ветер, чуть не сдул всю траву, когда Матвей забивал второй, мы с Андрюхой стояли и заслоняли его от ветра спинами, девчушки сидели на холодном камне, с краю, и смотрели, как он забивает косяк - ссыпает траву на бумажку, заворачивает, слюнявит края языком, сгорбившись, нагнув голову. Впереди, за тусклой песчаной полосой пляжа, белой пеной волн, в черноте на уровне глаз ниже звезд висели неподвижные цепочки красных, желтых, белых огоньков, и, пока Матвей забивал косяк, пара белых точек и две мигающие красные между ними отделилась от остальных, плавно плавно надвинулись неслышно из-за прибоя и прогудели вверху черным потонувшим в море динамиком паба со всей его настоящей, прошлой и будущей нирваной.
После второго Андрюха обнялся с ближайшей девчушкой. Они целовались красиво. Руками сначала держались за головы, ероша волосы. Целовались вкусно, с чмоканьем и клацаньем, странно было слышать - откуда клацанье? Руки сползли вниз. Ветер уносил прерывистое дыхание сразу, не давая послушать.
Люди ходили мимо по набережной. Цокали каблуками. Шаркали ботинками. Тонкие дрожащие девчушки склонялись откуда-то сзади спросить сигарету на ивритском произношении. Андрюха что-то отвечал и что-то весело орал то Матвею, то мне, вниз, к центру земли, то второй пятнадцатилетней, то в далекие неподвижные радужные огоньки слова не догоняли скользящую крышу.
Белые толстые стволы без коры поблескивают каплями ночного дождя в свете ярких фонарей, колются осколки щебенки на влажной холодной земле под правым коленом и прикладом М-16 , нагревается ствол в правой руке, свистяще повизгивают близкие брезентовые куртки друг о друга, пар  из шестидесяти ртов, выцветают звезды над черными кружочками дул, серые волнистые контуры холмов вдалеке светлеют за забором с колючкой, звенят оттянутые  затворы и несколько раз сухо свистит железная спица в каждом стволе , все ближе и ближе, каждый кряхтит при подъеме, опираясь рукой о сухое колено и массируя влажное, щелчек предохранителя - клац затвора - щелчок спуска - “Анэшэк парук, бадук вэ нацур, амфакэ-э-эдэ-э-эт!!!" (Оружие разряжено, проверено и взведено, начальница!) - далеко за забором за апельсиновыми садами над волнистыми контурами каменистых территорий розовая полоска все краснее и острее и отчетливее и длиннее и я не знаю сколько это еще будет со мной при взгляде на радужные полоски в черноте на уровне глаз дальше шипящей белой пены возле тусклой полосы пустого песчаного пляжа с длинными густыми тенями белых покосившихся беседок уходящих длинными тенями в белую пену.
Девчонки вдруг встрепенулись, поднялись, стали прощаться, подошли к бордюру, вытягивая руки, пытаясь кончиками пальцев дотянуться до боковых зеркал проносящихся машин.
 Андрюха радостно орал в светлый затылок своей ускользающей любви:
- А вы что, уже домой? Но почему? Но мы хотели пригласить вас в гости, к нам, выпить чего-нибудь...
Нет, спасибо-спасибо, щебетали девчонки, нам завтра в школу, у нас экзамен, приходите в паб через неделю, мы там будем, а сейчас надо спешить, родители ждут и вообще "тода-бай" (спасибо-досвидания) - сели в такси и уехали.
Тода-бай укололо Матвея в самое сердце, он тер грудь желтой бахромой шарфа, когда мы шли медленно к далеким огонькам вдоль длинных теней покосившихся беседок, и орал огонькам весело смеясь:
- Бл…, ну почему, почему так всегда? Она держала меня за х…, а я ее рукой... и она - ха-ха-ха – бл…а-а-а! У нее на языке гвоздь, настоящий, маленький такой гвоздик, не острый -  обкатанный уже такой! Ну почему они уехали, - он задрал голову вверх и шел, спотыкаясь о чужие следы на неровном песке.
- Таеп, - орал Матвей, - как технично они нас сделали! У них уже давно тактика, стратегия! Сели на набережной, покурили наш план, в такси - и привет! А мы-то лоханулись! Думали, девки-целки, а они зиги-зиги с двенадцати лет, наркоту уже всю перепробовали, новое поколение жильцов америзраильского континента, понимаешь, а все туда же - папа-мама -экзамены!
Перемолотые ракушки, шурша, стекали вниз вслед за пеной, пена размывала следы, приходилось отпрыгивать, чтобы не замочить ног. Песок плавно сухо проседал.
- Пошли назад, может, еще чего поймаем, - сказал я.
Мы пошли назад, но уже ничего не поймали.
И только Андрюха по кличке Ирокез всю дорогу радостно смеялся, описывая физиологию женского пятнадцатилетнего организма, усовершенствованного железным веком.
                1998 г.

(опубликовано впервые в газете "Новости недели", 1998, Израиль, а также в книге "Майский балаган в четверке", 2004)