Автостоп - 1997

Часть 1. Екатеринбург-Красноярск.   

    В любой ситуации главное - это люди. И я ничуть не покривлю душой, если, в качестве предисловия, скажу: мне действительно очень жаль, что я никогда уже не увижу тех замечательных людей, которых мне довелось встретить на трассе в конце 90-х. Я не знаю их фамилий, а зачастую, не помню даже имён или прозвищ – но, если бы не было всех этих людей, я бы не выжила.
    Многие из моих историй кажутся сейчас неправдоподобными и даже фантастическими. Вот, например: однажды меня телепортировало в город, где я никого не знаю, за три тысячи километров от дома, без денег и практически без багажа, словно персонажа известного романа Булгакова. Но я, разумеется, не персонаж Булгакова, и нечистая сила тут совершенно не причём. Просто жизнь так сложилась, что к концу 90-х я стала убеждённым бродягой, а магический способ моего перемещения назывался «автостоп».
    Ходить стопом я начала ещё в 1996-м, но тогдашние мои переходы были довольно короткие, всего-то из Челябинска в Златоуст, Миасс или Екатеринбург, притом, что главной целью всей моей жизни было, конечно же, пойти в Питер. И вдруг, на "Плите", (это было такое тусовочное место встреч в Екб), ко мне подошёл незнакомый чувак, и начал с воодушевлением рассказывать, что он собирается на ролевую игру в Красноярск. Свои сборы он живописал так подробно, словно собирался в настоящую экспедицию: мол, и атласом-то он дорожным обзавёлся, и сухарей насушил ровно столько, чтобы неделю можно было идти не останавливаясь - вот только одному ему идти стрёмно, поэтому нужна попутчица. А я вдруг возьми, да и согласись с ним пойти. Нахрена? Такого вопроса в моей голове почему-то не возникло, так что ответа у меня нет до сих пор. Возможно, этот чувак своими скрупулёзными сборами произвёл на меня впечатление поистине опытного человека? Не знаю. Но – что было, то было.
     Через пару дней мы пришли в Челябинск, и я поехала в область, к маме, собрать свой минимум вещей (пару аудиокассет, смену белья и свитер). Увидев маму, я без предисловий заявила, что ухожу в Красноярск – и у мамы, конечно, случился натуральный шок. Не отпустить меня она не могла и вообще как-то воздействовать на меня уже давно не пыталась, потому что я ушла из дома больше года назад, и показывалась крайне редко. Поэтому единственное, что мама тогда мне сказала, было: "Почему в Красноярск? Ты же хотела в Питер!". "Ну да, - ответила я. - Но сначала - в Красноярск". "А с кем?" – для проформы поинтересовалась мама. Тут я сообразила, что напрочь не знаю, как на самом деле зовут моего попутчика, и назвала его ролевую кликуху, какое-то нерусское слово, которое сейчас уже не помню, что-то типа "булгур". Мама изумилась: "А он кто по национальности-то?" - на что я преспокойно ответила: "Тёмный эльф!". На этом слова у мамы закончились, а у меня закончились сборы. Мама только попросила: «Ты хоть пиши мне, пожалуйста!» - а я кивнула, закинула на плечо самодельный рюкзачок, сшитый из старых джинсов, и ушла на трассу.
    Когда мы были уже на пути к Кургану, произошла забавная история. Нас обогнала классическая вишнёвая шестёрка с тонировкой на всех стёклах, включая лобовое. Водитель резко дал по тормозам, и из шестёрки, как из матрёшки, выскочила ещё одна «шестёрка»: разодетый в малиновый пиджак анекдотический персонаж 90-х, наголо бритый, круглый, как космический пират Весельчак У, коротышка с толстенной золотой цепью на шее. Когда это чудо покатилось прямиком к нам, мой попутчик, мягко говоря, приссал – однако «пирата» интересовал вовсе на «эльф», а я, потому что шестёрка на шестёрке был директором платного колледжа, в который меня упёк мой папаша, с которым я была едва знакома. Это побочная ветвь совершенно чужой для меня истории, о которой мне упоминать бы вовсе не хотелось – но тут…
    Нечто круглое и малиновое прыгало перед моим носом и верещало о том, что я должна прямщас сесть к нему в тачку и поехать обратно, что меня перевели на следующий курс без экзаменов, потому что папик всё оплатил, и что я – наркоманка, и вообще, тварь неблагодарная, и всё в таком же духе. Больше всего меня, помнится, удивила фраза: «Это чё у тебя на шее намотано?!» - потому что именно из этого сей странный человек сделал вывод, что я - наркоманка. На шее у меня был намотан бабушкин шёлковый красный платок с абстрактным изображением Кремля, который, возможно, странно смотрелся с полосатой майкой-тельняшкой, но повода к скоропалительным выводам, вроде, не давал.
    Некоторое время я размышляла над этим, молча, вполуха, слушая словесный понос Весельчака У, а когда он на секунду заткнулся, чтоб перевести дыхание, я сказала: «Ээээ… Не помню, как вас зовут… Вы, кажется, куда-то ехали? Так поезжайте. А я пойду. Мне в другую сторону».
    Весельчак У от такой моей наглости растерялся, злобно попыхтел, что-то проворчал себе под нос, сел в свою шестёрку, лихо развернулся посреди трассы и уехал в том направлении, откуда приехал. «Эльф», который смотрел на меня с лицом декабриста, обмочившегося на эшафоте, обрёл дар речи и пролепетал: «Что это было?» - на что я честно ответила, пожимая плечами: «Директор колледжа».
    Больше нас никто и ничто не преследовало - не считая, конечно же, череды неудач, вызванных исключительным идиотизмом «эльфа», который на поверку оказался вовсе не опытным стопщиком, а полным лохом. Дорожный атлас у него был 1974 года выпуска, а на дворе, в общем-то, был уже 1997-й, и страна, по просторам которой мы перемещались, давно уже была совсем другая. Точнее, это уже была даже не страна, а несколько государств в государстве, вследствие чего путь наш внезапно оказался пролегающим через Северный Казахстан.
    Первые признаки того, что мы направляемся в глубокую жопу, проявились уже на выезде из Кургана, когда автомобильное движение сперва стало весьма неоживлённым, а потом и вовсе упало почти до нуля. Мимо нас по трассе проносились либо скоростные караваны легковых автоперегонщиков, которым в принципе не разрешают останавливаться и брать пассажиров, либо старые КАМАЗы местных дальнобоев, кабина каждого из которых была набита народом, словно автобус в час пик, и туда уже было физически не влезть. Помню, как из кабины одного самосвала местных дорожников на наших глазах вылезло семеро мужиков с совковыми лопатами. Возможно, за рулём сидела Белоснежка.
    Короче, трасса, по которой мы шли, была явно не основная-федеральная, как в 70-х, а какая-то местечковая  и непопулярная – и когда мы добрались до казахской границы, то, в принципе, поняли, почему.
    Таможен на границе было две: русская и казахская, и на обеих сторонах проводился такой тягомотный досмотр с перетряхиванием всего груза, что каждая фура зависала часов на пять, а то и на восемь. При наличии альтернативной магистрали Екатеринбург-Тюмень-Омск, на которой вовсе не было никакой границы, «короткой» дорогой через Казахстан пользовались только перегонщики, которых не тормозили, потому что они без груза, да те самые местные мужики с полными кабинами народу. Ехали они, по преимуществу, в Петропавловск – а если и дальше, то опять грузили в кабину толпу. 
    До первой таможни мы с «эльфом» добрались на вторые сутки нашего стопа, на азербайджанской фуре с арбузами, в кабине которой мы провели ночь. Точнее, ночь, с горем пополам, провела я, большую часть времени пытаясь объяснить водиле, что я не собираюсь с ним трахаться, потому что я вообще ни с кем никогда не трахалась. Мужик оказался вполне приличным и понятливым, невзирая на плохое знание русского языка, и перелез со спальника на сиденья - но сон всё равно был напрочь испорчен. «Эльф» же в это время благополучно дрых снаружи, в персональном спальнике под полиэтиленом, и наутро залез в кабину свежим и бодрым, как последняя сволочь.
     А спустя пару часов, фуру остановили таможенники, и, когда нам стало понятно, что они не отстанут от азербайджанца, пока лично не осмотрят каждый арбуз, мы покинули машину и беспрепятственно пересекли границу пешком. Нас таможенники не обыскивали вообще, даже документы не спросили. Бомжи таможню не интересовали.
     Потом мы с трудом застопили ещё пару попуток и к середине дня всё-таки добрались до Петропавловска - а вот за ним началась уже настоящая жопа.
     По преимуществу, Северный Казахстан – это 170 км сплошного болота, через которое, по прямой, проложена трасса. Спрятаться от палящего солнца там решительно негде, да и нет смысла прятаться, ибо надо идти. При этом, на протяжении всех 170 км нет ни одного магазина, ни одного населённого пункта, есть только два придорожных кафе, и всё.
    Но самое ужасное - это то, что вода в Казахстане платная, и когда ты, умирая от солнечных ожогов и жажды, заходишь в кафе попросить воды, тебе её тупо не дают. Так что, если сухари, насушенные в дорогу придурошным «эльфом», у нас к этому времени ещё не закончились, то запивать их было решительно нечем, оставалось только сойти с обочины в болото, найти более-менее текучий ручеёк и набрать то, что там течёт, в пластиковую бутылку. На свой страх и риск, естественно, потому что даже если в болоте что-то течёт, там плавают не только микроорганизмы, но и множество мелких тварей, заметных невооружённым глазом. Поэтому пить этот компот можно отважиться только в ситуации крайней безвыходности – то есть, примерно той, в которой мы на тот момент оказались.
     В таком вот трэшовом режиме, по сорокаградусной жаре и со стрёмной водой, шевелящейся в бутылке, мы шли пешком целый день – и весь этот день неистово ругались друг с другом. Только к ночи, когда резко стемнело, наши силы уже настолько иссякли, что мы заткнулись и просто тупо продолжали шагать вперёд в усталом, угрюмом молчании. Мимо нас изредка проносились всё те же перегонщики и фуры с переполненными кабинами, но никто, конечно, не останавливался.
    Мы шли и шли, механически переставляя ноги, только чтоб не замёрзнуть в промозглом болотном тумане, и только под утро, часа, наверное, в четыре, один из немногочисленных ночных дальнобоев внезапно остановился, напрочь офигев от того, что в такое время и в таком месте каким-то фантастическим образом оказались живые люди.
    В его кабине тоже было, кроме него, три человека – но один из них перелез на спальник к двум другим, и освободил нам место справа у двери. Место было одно на двоих, поэтому полдороги я сидела на коленках у «эльфа», а ещё полдороги он сидел на коленках у меня, невзирая на то, что весил намного поболее моего. До границы и таможни на выезде из Казахстана оставалось ещё около 80 км, которые фура преодолевала не меньше двух часов, и когда нас высадили у таможни, снаружи совсем рассвело и снова взошло чудовищное солнце.
    Однако мне на тот момент было уже всё равно, что происходит в окружающем мире. На затёкших, подгибающихся ногах я перешла границу, присела на обочине на рюкзак «эльфа» – и тут же попросту отключилась, словно повернули рубильник. До этого я даже не знала, что со мной такое возможно.
    Очнулась же я от того, что меня разбудил «эльф», который всё-таки не был законченным мудаком, и всё то время, что я находилась в отключке, проводил опрос прошедших таможню водителей, в результате чего нас всё-таки согласились подвезти дальше. Однако стоп был по-прежнему хреновый, и только поздним вечером мы были в Омске.
    «Эльф» попытался позвонить кому-то насчёт вписки, но только зря истратил четыре копейки на телефон-автомат, потому что из двух имеющихся у него номеров ответил только один, да и там нафиг послали. Телефоны вписок – это отдельная история, они тогда ходили по рукам годами и переписывались из книжки в книжку, поэтому далеко не все они были актуальны: многие люди давно отошли от автостопной темы и закон «впиши ближнего» на них уже не распространялся. В итоге у нас в запасе остался только один адрес без телефона, мы решили наугад отправиться туда – и в результате завалились спать в подъезде, потому что дверь нам никто не открыл.
    Спали мы, в общем, часа три, и те - на редкость отвратительно, а ранним утром, когда люди стали просыпаться и выходить из квартир, мы по-быстрому свалили, причём, не на трассу, а на вокзал, который был поблизости, ибо выбираться из центра города на общественном транспорте для стопщика – зло. Когда денег нет, городской транспорт – весьма серьёзное препятствие на пути к цели, тут полдня можно потерять - а так мы отлично преодолели на электричке следующий участок пути, и снова на трассу вышли уже в Татарской.
     Тут, в кои-то веки, стоп стал весьма неплохим, и к вечеру нам удалось миновать Новосибирск вообще без заезда в город. Нас просто прокатили по объездной, высадили на другом конце - и, вроде бы, времени у нас до темноты ещё оставалось море; казалось, был реальный шанс прямо сейчас застопить фуру и к ночи быть в Кемерово – однако к вечеру интенсивность движения снова упала, и темнота нас накрыла резко и внезапно.
    Темнота в тайге всегда наступает внезапно: хлоп – и хоть глаз выколи. А тайга – она совсем не то, что просто лес. Тайга – это две сплошные чёрные стены, сжимающие трассу с боков, словно стены туннеля, и внутри этих стен происходит своя жизнь, она ворочается и издаёт непонятные звуки, и, когда трасса становится совсем пустынна и тиха, эта жизнь, кажется, вот-вот вырвется на узкую полоску асфальта и сожрёт тебя, как мышонка. Вдобавок, для полноты мистически-жуткой картины, над чёрными стенами тайги взошла полная луна, и стало холодно, ещё холоднее, чем было ночью на казахском болоте. Сойти с трассы в глухую, страшную тайгу, чтобы развести там костёр, нам даже в голову не приходило, и поэтому приходилось опять беспросветно шагать вдоль обочины.
    Это были уже четвёртые сутки в пути, практически, без сна – и в какой-то момент наше путешествие стало казаться мне полнейшим безумием. К тому же, в довершение всех бед, у «эльфа» закончились его хвалёные сухари, которых, по плану, должно было хватить до Красноярска, так что шли мы теперь не только без денег, но и без продовольствия, ладно хоть вода у нас уже была нормальная, набранная из уличной колонки в Татарской. Однако до Красноярска оставалось ещё около тысячи км - а тут ночь, тайга, луна и тишина. Безнадёга.
     В общем, когда мы услышали сзади шум приближающихся машин, то поднимала руку я уже безо всякой надежды: ну вот, опять перегонщики… Караван из новёхоньких КРАЗов, без прицепов, одни «головы» на раме, равнодушно пролетал мимо, напрочь игнорируя нас. И вдруг последняя машина, слегка отставшая от колонны, резко затормозив, остановилась! Мы бегом бросились к ней, открыли дверь - и водила на наш вопрос ответил, что едет в Красноярск. Прямиком! Да, прежде чем согласиться взять нас с собой на восемьсот км, он ещё крепко подумал: всё-таки, пассажиров брать на перегоне запрещено – но потом, поворчав, согласился. До Красноярска. В этот момент я впервые в жизни подумала, что чудеса бывают.
    Конечно, двое суток в кабине КРАЗа – это чудо ещё то. Спального места в нём нет, отставать от колонны перегонщику нельзя, поэтому спали мы за все восемьсот км всего единожды: шофёр - на сиденьях, я – где-то на полу под сиденьями, а «эльф» опять ночевал снаружи, под полиэтиленом. Но это было уже на пятые сутки пути, где-то под Ачинском – а до этого мы постоянно ехали.
    Трасса сразу за Кемерово из асфальтовой превратилась в бетонку, и тряска стала такой суровой, что мы сутки напролёт отбивали себе жопы и стукались головой о потолок кабины не уравновешенного прицепом КРАЗа. Водила наш был человеком не богатым, поэтому из еды за всё это время нам перепало только пол-коробки растаявшего, отвратительного спреда, да полбуханки забродившего на жаре, плохо пропечённого дока-хлеба – однако всё это уже было не важно, потому что скоро, совсем скоро – о да! – нас ждал Красноярск.
     Про него мой попутчик рассказывал, как про некую Шамбалу, где не то, чтобы прям молочные реки и кисельные берега, но что-то в этом роде, определённо, есть, а главное, его, «эльфа», там ждут с распростёртыми объятиями, так что и мне, наверняка, местечко найдётся.
      Однако что-то, как говорится, пошло не так.
      Около двух часов дня мы приехали в Красноярск, попрощались с добрым водилой, добрались до скверика у ж/д вокзала, а потом «эльф» просто сказал: «Ты тут посиди, подожди меня немного, я пока схожу к друзьям, разузнаю, как там со впиской, и вернусь». Ну, я села и сижу. Час, другой, третий… Темнеет уже, а я всё сижу. «Эльфа» нет. Исчез.
    Вот тогда-то я и ощутила себя персонажем Булгакова, словно меня какая-то нечистая сила в Красноярск телепортировала. Денег - ни копейки, никого в городе я не знаю, и ни одного, даже предполагаемого, телефона вписки нет. Ничего.
    Подошла ко мне какая-то вокзальная синявка денег стрельнуть, я ей изложила вкратце, какой со мной ****ец приключился, и она посоветовала мне идти на вокзал, ментам сдаваться, мол, менты – они, конечно, твари поганые, но домой меня отправить, вроде бы, обязаны.
    Мне этот вариант, конечно, совсем не улыбался, так что я посидела ещё немного, размышляя над тем, как поступить, и вдруг - вижу: идут парень с девушкой, счастливые такие, девушка идёт босиком, сандалии в руках несёт… И почему-то мне вдруг показалось, что они какие-то «свои» что ли, это даже словами не объяснить, потому что с виду ребята были цивильные совершенно, явно не стопщики – но было в них что-то такое располагающее, что я, сидя на спинке своей скамейки, просто вдруг улыбнулась этой девушке.
    Она уставилась на меня изумлёнными, широко распахнутыми глазами, и сказала: «Ух ты! Привет! Я ещё никогда не встречала девушку, которая так похожа на хиппи!». А я ей в ответ: «Да я никогда раньше и не была в Красноярске! Представляешь...» - и, сходу, рассказала ребятам всю свою историю вкратце.
    Они офигели, конечно, тут же вошли в положение, и парень сказал: «Ну, ладно, не парься! Тут недалеко одни музыканты живут, они тебя точно впишут. Сейчас позвоним им! Пойдём к вокзалу, там автомат есть». Я с радостью пошла с ними, а поскольку телефон-автомат располагался рядом с привокзальным ларьком-закусочной, то ребятам пришло в голову ещё нечто, вполне логичное: «Блин, ты же, наверное, есть хочешь? Будешь курицу-гриль?». 
    Для человека, который двое суток не ел, а до этого несколько дней питался сухарями, это был самый потрясающий и уместный вопрос! Конечно, курица-гриль была для меня неимоверно дорогим деликатесом, который могут себе позволить только мажоры, да к тому же, я уже полтора года принципиально не ела мяса - но в этот момент я отчётливо поняла, что готова не то, что курицу – крысу без кетчупа съесть! Так что я не стала выпендриваться, и мне купили целый окорочок, после чего отвели меня на вписку в старинный, одноэтажный дом барачного типа, в гости к совершенно замечательным местным музыкантам.
    С ними мы ещё полночи общались, пили портвейн, я рассказывала про свои приключения, и какая-то девушка, будучи под впечатлением, заплела мне на ноге феньку из оранжевого бисера. А в какой-то момент я просто завалилась спать в тёмный угол на кухонном диване, и проснулась уже днём, оттого, что хозяева пришли завтракать.
   Чувствовала я себя исключительно бодрой и настолько выспавшейся, словно заново родилась, потому что впервые за шесть дней я действительно спала, а не просто мучительно пережидала ночь. Прекрасные хозяева не могли меня оставить у себя, народу у них и так было полно, так что они накормили меня ржаным хлебом с солью и подсолнечным маслом, и отвели на местную тусовочную точку, именуемую в Красноярске «Стаканом». Дальше я должна была искать вписку и попутчика на обратную дорогу сама.
    Попутчика найти у меня в тот день не получилось, зато я встретила прекрасную девушку Вику, у которой я вписалась и прожила потом целую неделю – причём, эта милейшая девушка, по собственной инициативе, сделала всё, чтобы действительно показать мне, что такое Красноярск. Без неё я, бесспорно, не увидела бы решительно ничего.
    Мы ездили на знаменитые Столбы, скалы, куда я, конечно, не залезла даже на уровень «чайника» - но главное было вовсе не в этом, а в том, что эти камни и сибирская природа заповедника сами по себе были чудом. Помню, как мы старательно упаковывались в рубашки с рукавами, штаны заправляли в носки, и шли напролом через огромные, в человеческий рост, папоротники среди гигантских кедров, а потом снимали с себя десятки клещей. С кедров падали шишки, настоящие, я такие только раз в году видела в новогодних подарках, а тут они были везде!
    Помню, как мы сидели на берегу Енисея… О, какая это впечатляющая река! Огромная, текучая масса, словно целое море обратили в реку… Впрочем, я тогда не могла сравнить его с морем, ведь я ни разу в жизни не видела моря, так что я даже не знала, с чем такое можно сравнить. Могу сказать лишь одно: мост, ведущий на другой берег, туда, где находились Столбы, был длиной в несколько километров. Едешь на нём в автобусе – и мост всё не кончается! А ниже по течению от того места, где мы сидели, вся эта титаническая масса воды врезалась на полной скорости  в плотину ГЭС, и казалось просто удивительным, как плотина годами выдерживает такие удары и давление.
    И, конечно, мы каждый день ходили на «Стакан», чтобы найти мне попутчика, а потом шли пешком по вечернему городу – и при этом всё время разговаривали. Теперь кажется просто удивительным, сколько слов тогда хотелось сказать друг другу! Спали мы на одном диване, а наутро Вика, которая всегда просыпалась раньше меня, говорила: «Мне было так жалко тебя будить! Ты так классно улыбаешься и смеёшься во сне!».
    В общем, Вика была потрясающим человеком и отличным экскурсоводом. А ещё у неё была тётушка, самый близкий и добрый человек, в прошлом как будто бы даже хиппи, только в своей домашней версии, без бродяжничества. Моя история эту тётушку весьма впечатлила и, мягко говоря, испугала, поэтому она очень хотела мне помочь, как-то сберечь меня в будущем, в котором мы, конечно, вряд ли ещё увидимся – но это же ничего не значит, главное - чтобы я где-то там была жива.
    С этой самой целью тётушка, во-первых, подарила мне самодельную феньку-кулон на шею из клееной кожи с бусинами, которую она сама сделала в юности и которую я ощущала, как действительно сильную вещь. А во-вторых, она написала для меня на клочке бумаги некий заговор, что-то вроде молитвы, потому что там перед именем в обязательном порядке ставилось "раба божия" – но, в общем и целом, это была не молитва, а нечто похожее на бормотание деревенских бабок-знахарок.
    Мне это тогда казалось ужасно нелепым и даже зазорным, и настолько не хотелось брать у тётушки эту бумажку, что я даже спрятала руки за спину - но в итоге мне неудобно стало отказывать хорошему человеку, который искренне желал мне добра, и я эту бумажку взяла. Стыдливо положила в записную книжку - и... Носила потом с собой много лет. Текст, конечно, не перечитывала, и никогда не вдумывалась в его смысл. А потом как-то однажды нашла, перебирая архивы, вчиталась - и внезапно поразилась невиданной силе народной метафоры: "Как сороку из ружья никто не убивает, так бы и меня никто не смел ни словом, ни мыслью обо мне... Как сороку из ружья, никто никогда во всю мою жизнь". И знаете, мне впервые подумалось, что если что-то сверхъестественное и хранило меня в те годы, так это - сила народной метафоры и рукотворные вещи с частичкой души прекрасных людей, которых я видела всего один раз в жизни и имён которых не помню.
    Впрочем, это всё лирическая философия сорокалетней женщины, а тогда, в юности, меня всё это совершенно не волновало, гораздо важнее было найти попутчицу на обратный стоп, и, спустя неделю, я её наконец-то нашла.
    В тот день на «Стакане» джемовали местные музыканты, и я, конечно, сняла ботинки и стала танцевать босиком. Больше не танцевал никто, все смотрели на меня с недоумением – и вдруг я смотрю – а неподалёку ещё одна девушка босиком танцует! Невысокого роста, кругленькая, в длинном, цветастом платье и старушечьей соломенной панамке, она танцевала, никого не замечая, словно погружённая в транс. Она была похожа на настоящую городскую сумасшедшую, и была просто восхитительна! Звали её Маргуша, по цивилу – Лена, и была она из Кемерово, соответственно – стопщица, причём, отмороженная на всю голову одиночка, однако взять меня в попутчицы согласилась, да не просто до Екб или Челябинска, а сразу до Питера! Пойдём, сказала, вместе, нет проблем, мне всё равно в Питер надо, на операцию.
    Что это была за операция, Маргуша не скрывала: сказала, что однажды из окна вышла по накурке. Скурила, в одно лицо, закрывшись в ванной, стакан травы, поехала башней, увидела свою Смерть, мило с ней побеседовала – и вышла в окно с пятого этажа. С тех пор у неё в позвоночнике, руках и ногах стояли стальные штыри, которые теперь пришло время вынимать, и отец (матери у Маргуши не было) скопил дочери денег на операцию. Тратить деньги на ж/д билеты Маргуша считала бессмыслицей, как, впрочем, и я - так что путь у нас, определённо, был общий.
     До Кемерово мы добрались спустя сутки, с одной только ночёвкой в Мариинске, где мы вписывались в каком-то маленьком местном театрике. Да и вообще, на трассе с Маргушей было гораздо лучше, чем с «эльфом», хотя было в ней нечто раздражающее и даже пугающее, например, противоестественная беззаботность, граничащая с отсутствием инстинкта самосохранения.
    Маргуша имела свойство запросто заговаривать с людьми, казавшимися мне откровенно стрёмными, а когда я ей на это указывала, она просто смеялась надо мной и начинала проповедь на тему: «Надо быть позитивнее!». Только через несколько лет я поняла, сопоставив несколько случаев, что подобное поведение свойственно многим настоящим самоубийцам, и что этот «позитив» - просто побег от депрессии и признак настоящего отчаяния. Но в те времена я этого не знала, так что Маргуша казалась мне ужасно назойливой и самоуверенной до глупости.
     К тому же, мне внушал большие опасения заезд в город Кемерово, и, как оказалось, не напрасно, потому что неделя, проведённая там, изначально не задалась. Сразу по приезду, в городском автобусе, у меня незаметно разрезали рюкзак и вытащили кассеты, истинную ценность которых понимала только я. Сложно представить, чтобы кому-то пришло в голову грабить такого бомжа, как я, но, видимо, в Кемерово это было нормой.
     На одной из кассет был записан «Комитет Охраны Тепла», единственное моё спасение от блатного шансона в фурах дальнобойщиков. Это был такой необъяснимый (и до сих пор неисследованный) культурный феномен: большинство шофёров, испытывающих к русскому року стойкое отвращение, нормально воспринимали Олди, а некоторые даже восклицали: «О! Наш человек!» - и я была на некоторое время избавлена от Круга и иже с ним. Так что потеря кассеты «Комитета» меня реально расстроила.
    Правда, местные ребята оказались настолько круты, что возвратили мою потерю, хотя и несколько в другом виде.
    Через пару дней мы с Маргушей поехали на ДР девушки Яны, сначала - в парк, где собиралась местная тусовка, и где Яна подарила-раздала всем присутствующим «****юлей»: самодельных, мягких жучков с нарисованным глазом на спине. А потом, поскольку Яна работала в детском садике ночным сторожем, мы поехали бухать в садик, и вот там-то один из гостей взял гитару и начал петь «Колыбельную» Олди.
    Я пришла в восторг от того, что кто-то в этом городе вообще «в теме» - и польщённый чувак похвастался, что у него есть раритетный концерт «Комитета Охраны Тепла» с «Крематорием». Концерт был на бобине, но чувак не поленился и не пожмотился, купил мне новенькую кассету и в один работающий канал переписал концерт. Это был настолько крутой подарок, что я едва не изменила своё отношение к городу Кемерово – однако, увы, мне было не суждено.
    Вечером, перед выходом на трассу, я попала в глупейшую ситуацию, которая едва не стоила мне жизни. Мы с Маргушей ночевали у неё в общаге, а не дома, потому что общага находилась максимально близко к выходу на трассу. С нами был Димка, Маргушин парень, и мы зачем-то пошли в гости к соседу, пожилому алкоголику, таджику, инвалиду детства с неестественно скрюченными ногами. Сидели у него в комнате, пили водку под аккомпанемент телека – в общем, скука была кромешная.
    В какой-то момент Маргуша с Димкой решили уединиться, а меня оставили с этим таджиком, который, видать, тоже от скуки, стал допекать меня расспросами, кто я, что, да как, поскольку личность я была и впрямь довольно диковинная. Разговаривать на личные темы я не хотела, отвечала коротко - а он всё докапывался, пока дело не дошло до моих шрамов на руках. Конечно, когда у девушки правое запястье выглядит так, словно об него бычки тушили – это, наверное, повод докопаться, однако отвечать, откуда эти шрамы, мне определённо не стоило. А я возьми да и скажи честно: мол, мне в детстве нравился вкус собственной крови, вот я и ковыряла в себе дырочки втихаря.
     А теперь представьте себе, что есть на свете дикарь, способный воспринять подобные слова не в шутку, а всерьёз; мало того, решить, что я - настоящий, всамделишный вампир! Да, такое представить сложно, однако каким бы безумием это не казалось, я говорю правду и только правду. В одну секунду инвалид, сидевший рядом со мной на диване, свалил меня на пол ударом в глаз, запрыгнул на меня сверху и принялся душить – и, если ноги у него были слабыми и дефективными, то руки оказались сильными, как у гориллы, а вес – достаточным, чтобы из-под него нельзя было вывернуться. Пришлось в срочном порядке выяснять, что происходит, и изо всех сил убеждать внезапного «борца с вампирами», что я – человек, и что мужика, вообще-то, посадят за убийство, а ведь у него же дети, семья…
     Сама не представляю, откуда у меня взялся такой дар убеждения, но, видимо, когда на горле всерьёз смыкаются пальцы, и воздуха с каждой секундой становится всё меньше, даже в социопате просыпаются настоящие суперспособности.
     Но что меня тогда больше всего удивило, (и, признаться, до сих пор удивляет!), так это то, что мужик меня в итоге всё-таки услышал и отпустил. Обычно, если психически ненормальному человеку моча в голову ударяет, он уже не слышит ничего – а этот придурок услышал! Мало того, он так перепугался, что, отпустив меня, тут же схватился за голову и взвыл в голос. И в этот момент – тадамм!!! – в дверях появилась Маргуша.
     Я до сих пор отчётливо вижу её обалдевшее лицо и круглые глаза: фигасе, ушла 15 минут назад, всё было тихо-мирно, и тут - на тебе! Пожилой инвалид сидит на полу и в голосину воет: «Аааааа!!! Я только что чуть не убил человека!!! Чуть своих детей сиротами не оставил!!! Ведь меня бы посадили пожизненно!!! О, нееет!!!» - а я сижу рядом, с фингалом под глазом, и едва ли не утешаю своего несостоявшегося убийцу, мол, нормально, молодец, что не убил, херово только, что мне завтра на трассу придётся идти с фингалом. Ведь водилы же меня теперь расспросами заколебут, каждый будет сочувственно спрашивать: «Что, кому-то не дала?».
     Забегая вперёд, скажу, что так оно и вышло, вот только на все идиотские вопросы мне приходилось давать ещё более идиотский ответ, который за правду никто не принимал, уж лучше было сразу отвечать: «Не дала», но я же принципиально не вру, у меня табу...
     Но, как бы то ни было, утром мы с Маргушей снова вышли на трассу, и через некоторое время поняли, что опять ошиблись дорогой, потому что у Маргуши не было вообще никакого дорожного атласа, даже старого. Однако язык у неё был подвешен весьма зачётно, и мы, сделав небольшой, (всего-то около 150 км, херня какая!), крюк через Ленинск-Кузнецкий, снова вывернули на основную трассу, оказавшись на огромном кафешно-ларёчном перекрёстке, где Маргуша, у которой были деньги, предложила мне чего-нибудь съесть и выпить пивка. Мне в этом виделось лишь очередное рас****яйство и лишняя трата времени, к тому же, стопить у кафешки – дело довольно стрёмное: в таких местах обычно тусуются шлюхи, и приличным стопщикам тут ловить нечего. Однако спорить с Маргушей было делом гиблым, да и есть хотелось.
     А дальше произошло вот что. Стояла я спокойно у обочины со своим стаканом пива, жевала пирожок и буквально на минуту отвлеклась, упустив Маргушу из виду. Через минуту смотрю – а она уже вовсю болтает с какими-то мажорами на дорогущей тачке. Да ещё и рукой мне машет, мол, садись, поехали! Мне это показалось полнейшим безумием: ну, где это видано, чтоб мажоры брали стопщиков? Да и вообще, на таких дорогих машинах по трассе одни бандиты ездят; нормальный человек, даже если он мажор, такую машину беречь будет, а не по разбитому асфальту гробить! Однако Маргуша настаивала, чтобы я садилась – и мы оказались на заднем сиденье шикарной «тойоты».
    В машине оказалось двое молодых парней, оба – какие-то потомственные начальники с железной дороги, из Новосибирска. Одним словом, мажоры, как я и предполагала, но при этом - интеллигентные, добрые ребята, которые всю дорогу уговаривали нас бросить этот грёбаный автостоп и поехать в Екб поездом. Был у них только один интересный бзик: всю дорогу они, независимо от качества покрытия и количества ям, гнали машину со скоростью более 200 км/ч, уверяя, что это – настоящая спортивная тачка, и медленнее она ехать не может. И, верьте, не верьте, а оставшиеся 500 км до Новосиба мы преодолели за пару часов, словно на самолёте!
    В Новосибе добрые мажоры высадили нас у вокзала, всучили нам две тысячи (по тому времени – два миллиона) рублей и взяли с нас обещание, что мы непременно поедем дальше поездом. Но мы, конечно, только помахали им ручкой, посмеялись, и, потратив часть времени и денег на автобус, выбрались обратно на трассу.
     Однако если вы думаете, что искушать судьбу и дразнить удачу – дело безнаказанное, вы глубоко заблуждаетесь, ибо везуха наша тут же и закончилась. Проще говоря, хороший стоп прекратился, и к ночи мы оказались совсем не так далеко от Новосиба, как бы нам хотелось, всего-то навсего в маленьком городке с названием Куйбышев или, по старому, Каинск, неподалёку от более крупного, но тоже маленького Барабинска.
    Ночь выдалась весьма холодная, стоять на пустой трассе мы устали, как черти, и уже начинали подумывать, а не попробовать ли нам как-то дойти пешком до барабинского вокзала – как вдруг к нам подошла компания местных «неформалов», выбравшихся ночью к ларьку за добавкой бухла. Это, конечно, было весьма подозрительно и странно - встретить в таком месте не лютую гопоту, а вполне адекватных, хоть и деревенских, панков, но нам сейчас это было весьма на руку, и когда они предложили нам вписку, мы согласились.
    На квартире у них пьянка шла в полный рост, и опять начались дурацкие, привычные разговоры, то есть, Маргуша опять начала проповедовать «позитив», и мы с ней в итоге поругались настолько, что решили разойтись. Проще говоря, она решила пойти одна, а со мной напросилась одна из местных девчонок, тощая блондинка по имени Ингеборга. Это было её реальное имя - но проблема, как оказалось впоследствии, была вовсе не в этом, а в том, что она сидела на опиатах, и через сутки на трассе её начало так нещадно колбасить без торчева, что она из попутчицы превратилась в бесполезную ручную кладь.
    К тому же, за эти же сутки случилось ещё две неприятных вещи. Сначала мы, как принципиальные стопщики, отказались ехать на станцию в Татарскую, куда нас упорно предлагали подвезти местные пенсионеры на «москвиче». Если бы эти добрые люди толком объяснили, почему мы непременно должны ехать дальше на электричке, мы бы согласились, не раздумывая – но они не объяснили, и мы, ничего не подозревая, остались на трассе, где, в итоге, вляпались в натуральный «лунный ландшафт». Разболтанный, древний ПАЗик завёз нас в тупик, представляющий собой огромную, до небес, гору глины с песком, и оставил офигевать на месте, ибо дороги между Татарской и Омском попросту не было. Её начали строить несколько лет назад, и до сих пор не построили, потому что... Ну, просто потому что.
    Теоретически, где-то неподалёку от этой несуществующей дороги проходил старый Сибирский Тракт, однако в пределах нашей видимости были только горы глины да ямы размером с лунные кратеры. Надвигались сумерки, водила ПАЗика объявил, что он сегодня больше никуда не едет и вообще ему до нас дела нет – так что, когда я увидела в клубах пыли отъезжающий от строительных бытовок «жигулёнок» цвета «баклажан», я чуть ли не с воплями рванула за ним.
    Коммуникабельной самоубийцы Маргуши с мной теперь не было, а была я, адовый социопат, и ещё более адовый социопат Ингеборга-наркоманка, поэтому я приложила все возможные усилия, чтобы уломать строителей прихватить нас с собой в Татарскую. И они нас, в итоге, взяли - но, увы: не прошло и пяти минут, как они начали весьма навязчиво предлагать выпить с ними вонючего самогона с не менее вонючим луком.
    Знаете, я вообще-то на трассе не пью даже на халяву; точнее, именно на халяву и не пью, потому что такие предложения обычно добром не заканчиваются. Однако в жизни бывают ситуации, когда лучше уж выпить, чем проявить неуважение; тут уж, как говорится, из двух зол.
     В общем, пришлось выпить - но, к сожалению, положения нашего это ничуть не улучшило, и даже наоборот. Мужики, набухавшись, продолжали упорно требовать компании, и, хотя до вокзала мы уже доехали, они никак не хотели выпускать нас из машины, заставляя сидеть с ними и пить. Мол, электричка всё равно только утром, так что вы, девки, сидите и развлекайте нас, всё равно вам деваться некуда, если чё, мы же вас всё равно найдём…
     От такого подхода мне стало до крайности стрёмно, к тому же, Ингеборга со ста грамм самогона начала натурально отрубаться, и я поняла, что надо нам срочно отсюда валить. Каким-то образом я убедила бухих мужиков, что мне приспичило в сортир, (а то машину обоссу!), растолкала свою попутчицу, (одна в тёмноте боюсь!), мы вывалились из машины и рванули напролом через кусты.
      На электричке мы из-за этого так и не уехали. Мы просто выбежали на первую попавшуюся дорогу, практически бросившись наперерез местному работяге на «газоне»-говнокачке, и он добросил нас, уже в ночи, до старого Сибирского Тракта. К счастью, движение там всё-таки было, так что мы довольно быстро застопили фуру, и рассвет встречали уже на пути к Тюмени, потому что Омск мы, по ходу, просто проспали.
    Про следующий день мне рассказывать не хочется вовсе, ибо Ингебогу колбасило так, что мне перед водилами было стыдно, приходилось всё время оправдываться, говорить, что моя подруга больна, что у неё температура за сорок и нам срочно нужно в Екб, где девушку, якобы, очень ждут.
    При этом, я, конечно, совершенно не представляла, что я буду делать с ней в Екб и как вообще решить эту проблему - однако когда мы пришли на «Плиту», где я должна была снова встретиться с Маргушей, всё решилось само собой. Игнеборга тихо приткнулась на бордюре, обхватив руками коленки, и погрузилась в ступор - а через некоторое время незаметно свалила вместе с какими-то панками в неизвестном направлении, даже не сказав мне «спасибо» или хотя бы «пока», для приличия. Видимо, местные наркоты её сразу определили и забрали с собой – и я даже не могу выразить, какое облегчение я испытала, избавившись от этой обузы! Может быть, это покажется жестоким и эгоистичным, но это – выживание, как оно есть.
    Ну а потом, конечно же, на «Плиту», как ни в чём не бывало, заявилась Маргуша, которая не просто доехала до Екб намного раньше меня, но и успела обменять подаренные новосибирскими мажорами деньги на кораблик травы. Мы давно уже забыли все наши разногласия, даже соскучились друг по другу – и потому, в честь нашего воссоединения, купили у местных торговцев народными промыслами пару каменных колечек и две нэцки, мне – крысу, а Маргуше – Лао Цзы.
     Настроение у нас было прекрасное, мы гуляли по Екб, пили пиво, и из нерешённых вопросов у нас оставался, как всегда, только один: вечный вопрос вписки. Когда мы заговорили об этом, мы как раз шли по мосту через Исеть, а навстречу нам шёл какой-то пожилой волосатый дядечка с велосипедом и фотоаппаратом. Он остановился сделать кадр с видом на реку, Маргуша радостно улыбнулась - и, едва поравнявшись с фотографом, сходу вступила в беседу. Они тут же разговорились, словно всю жизнь были знакомы, а затем… Ну, вы уже поняли, наверное. Вписка наша была обеспечена. В этом и заключался необъяснимый, невероятный феномен Маргуши: она всегда, без сомнений, на ровном месте, обретала всё, что ей было нужно. Она не знала слова «нет», в её жизни было только «да!», и «побольше, пожалуйста»!
    Я потом ещё неоднократно буду об этом вспоминать, размышлять о том, какая расплата должна следовать за таким количеством халявы, ибо ничего в жизни не бывает безвозмездно… Но это всё потом, а сейчас – лето, Екб, беззаботная жизнь, и впереди – Питер, обязательно Питер!               
      
 Часть 2. Екатеринбург - Питер.

    Однако в итоге вышло так, что Маргуша в Питер вообще не пошла. Уж и не знаю, какие внезапные отношения могли образоваться у неё с тем самым фотографом Алексеем, которого мы встретили на мосту – но Маргуша, что называется, зависла.
    На вопрос: «Когда идём?», отвечала весьма уклончиво, а дня через четыре и вовсе сказала, что ей нужно остаться в Екб, может быть, на месяц, потому что у Алексея есть интернет, а ей это просто необходимо. Говорила, что обязательно догонит меня в Питере, и что всё нормально, но... В какой-то момент мне стало понятно, что сроки предполагаемой маргушиной операции с треском пролетают, и что, видимо, в данный момент есть в её жизни что-то поважнее.
    Докапываться до истины я не стала: во-первых, я вообще не умею докапываться, для этого нужно уметь быть бестактным, а это просто не моё. А во-вторых, для меня важнее Питера ничего не было – и через пару дней я нашла себе на «Плите» другую попутчицу.
    Её звали Даджи, по-цивилу – Женя; она была явно младше меня, но это меня никак не напрягало, потому что интеллектуально она меня даже в чём-то превосходила. Например, она умела писать песни и играть на гитаре, а я ничего подобного не умела и даже не пыталась. Зато у меня за плечами был недавний безумный трип в Красноярск, и я казалась домашней девочке Даджи натуральным романтическим героем, без страха, упрёка и, конечно, немного без башни. В общем, я восхищалась девочкой Даджи, а она восхищалась мной, и этого было достаточно, чтобы собраться в совместный путь на следующие три тысячи км.      
    Даджи жила в Цыганском посёлке. Я не очень понимаю, как это получилось, ибо её родители были там, наверное, единственные белые люди, и место это было неимоверно стрёмное. Не местные туда вообще не совались, а когда мы с Дажди на пару шли по улице, местный контингент, включая тех, кому ещё не купили штаны, но уже купили золотую цепь, весьма подозрительно таращили на нас глаза. Тут даже мне, человеку, давно привычному к тому, что на него все таращатся, стало не по себе - однако Дажди была спокойна, ведь ей каждый день приходилось ходить по этой улице!
     Это окончательно убедило меня в том, что попутчица из неё – что надо, и только одно немного смущало, а именно – её родители. Они были… просто идеальные! К тому же, внезапно так хорошо отнеслись ко мне, что мне было прям неудобно. Обычно родители домашних девочек при виде меня испытывали культурный шок и считали, что их родимое чадо попало в плохую компанию – а тут меня приняли, как нормального человека, накормили и спать уложили. Я чуть не позавидовала Даджи, и даже, кажется, неоднократно задавала вопрос, а точно ли она хочет вот так вот просто взять и уйти из дома, никого не ставя в известность. Ведь от таких родителей не бегут, таких надо любить и жалеть! Но Даджи были непреклонна – и на следующее утро мы были на трассе.
    В Челябинске мы задержались буквально на одну ночь, и двинулись через Уральские горы к Уфе, куда и добрались к вечеру без всяких приключений – зато переполненные впечатлениями от гор. Это, наверное, покажется странным, но я, родившаяся на Урале, до этого момента ни разу не видела настоящих Уральских гор, кроме, разве что, города Златоуста, с его лепящимися на склонах домами и высокогорным трамваем, да города Миасса, занимающего длинный овраг между двух гор и напоминающего унылую прямую кишку.
    Однкако всё это были города – тогда как трасса через Симский перевал была чем-то совсем другим, чем-то, что бывает только в кино, особенно при наличии на этой трассе совершенно больных до скорости дальнобойщиков и напрочь отмороженных водителей местных бензовозов. Они гнали свой опасный груз с такой скоростью, словно состязались друг с другом и со смертью в непрерывном ралли; водители легковых машин ничуть не отставали от грузовых; аварии случались через каждые 10 км – но не с нами, конечно же, не с нами.
    Нам тогда казалось, что вообще многое происходит не с нами. И, кстати, тогда я впервые, наверное, столкнулась с тем, что некоторые дальнобойщики считают стопщиков своего рода «талисманами» против аварий и гаишников – причём, не только потому, что стопщики своими разговорами прогоняют сон на длинных перегонах, но и по каким-то абсолютно необъяснимым, мистическим причинам. Забегая вперёд, скажу честно: я ни разу за три года автостопа не попадала в аварии, так что, возможно, дальнобойщики были правы.
    Таким образом, мы с Даджи отлично добрались до Уфы, точнее, до её промышленного пригорода, Черняховки – и тут же столкнулись с ещё одной великолепной и прекрасной невидалью: бесплатным городским транспортом! Ехать нам нужно было в центр, на местную тусовку (вот, кстати, может, кто помнит, как называлось это место?), и старенькая «Татра Т-3» с деревянными сиденьями совершенно бесплатно довезла нас почти до пункта назначения. Так что в город Уфу я влюбилась сразу, окончательно и бесповоротно.
    На тусовке народу оказалось немереная толпа, однако состояла она, преимущественно, из каких-то местных рокеров, никак не связанных с автостопом и не желающих нас вписывать. А потом кто-то сказал: «Да вы у Стасика спросите!» - и указал на мальчика-панка лет тринадцати, с ирокезом и булавками в ушах. Потрясающий был персонаж, нам такого видеть ещё не доводилось – но зато, когда мы спросили его насчёт вписки, он сразу сказал: «Нет проблем! Пойдём к нам».
    Так мы оказались в знаменитом «Отеле Калифорния» у Альфии. Дверь в эту квартиру никогда не закрывалась, потому что её регулярно ломали менты: квартира числилась в их базе, как чернушный притон, и, в общем-то, это было правдой. Внутри царил разгром, граничащий с опустошением; на кухне, кроме чая и пачки «Примы», не было ничего, зато тараканов было столько, что Стасик ради развлечения поджигал плиту и колотил выбегающих тараканов ложками, которые ещё не успели стащить наркоманы. В пустом холодильнике обитал раздолбанный магнитофон, звук которого регулировался путём открывания и закрывания дверцы холодильника, а на кассетах были, преимущественно, «Кинг Кримсон» и «Дорз», ибо Альфия, хозяйка квартиры и мама Стасика, была из того поколения, которое предпочитало старый западный рок. Однако, при всей своей олдовости, Альфия оказалась удивительнейше близким мне по духу человеком, таким, каких я до сей поры не встречала.
    Невзирая на стрёмное прошлое и не менее мрачное настоящее, она была умнейшим, образованным, начитанным и – при всём при этом! – открытым к общению человеком. Вот уж с кем было, о чём поговорить! Можно даже сказать, что я впервые в жизни встретила достойного собеседника среди старшего поколения. Альфия не смотрела на меня с высоты своего жизненного опыта, как это было свойственно всем олдам; мы с ней просто рассказывали друг другу невероятные истории о своих внутренних мирах, и у нас этих мирах кипела такая жизнь, что нам было совершено плевать на внешний мир во всех его проявлениях. Наверное, нет смысла мне тут вдаваться в подробности, надо просто дать ссылку на прозу.ру самой Альфии, потому что она сама о себе, своём мире и времени рассказывает гораздо лучше, чем смогла бы я.
     Единственное, что мне хочется прибавить, так это одну фразу, поразившую меня на всю жизнь. Однажды, во время одного из наших бесконечных разговоров, она, словно бы невзначай, привычно затягиваясь «Примой» без фильтра, сказала: «Знаешь, иногда мне кажется, что ты намного старше меня». Мне было восемнадцать, а ей – тридцать девять, и такого комплимента моему внутреннему миру не делал ещё никто.
    Благодаря Альфие, мы с Дажди прожили в Уфе, наверное, неделю. За чёй счёт, не знаю, просто на вписку приходили разные люди, приносили еду и алкоголь, а чем ещё занимались эти люди, нас мало интересовало: мы были здесь проездом, и вскоре отправились дальше.
    Дальнейших вариантов пути у нас было два: через Самару и через Нижний Новгород. В Нижнем у меня было одно важное поручение: моя подруга Анка ходила по весне стопом с нижегородским чуваком по позвищу Кисс, и попросила меня передать ему феньку и фотографию. Это было не срочно, но человек этого ждал.
   В Самаре же нас никто не ждал, да и самарская объездная пользовалась у стопщиков дурной славой: многие говорили, что если перед Самарой не застопишь машину хотя бы до Сызрани, то, считай, застрял на проклятой объездной часов на пять-шесть. Так что, в итоге, невзирая на то, что трасса через Самару была федеральной и более прямой, чем Нижегородская, выбрана была всё-таки вторая.
    Чтобы попасть по ней в Нижний, нужно было миновать Ижевск, Елабугу, Казань и Чебоксары; маршрут, как ни крути, длинный - однако нам с Даджи по-прежнему чрезвычайно везло, и мы добралсь до Нижнего с поистине фантастической скоростью: всего за сутки, не более. Этот стоп мне запомнился только жуткой грозой, которая застала нас на очень извилистой, узкой, лесной трассе, под Елабугой, в кабине сумасшедшего камазиста, который гнал по всем этим крутым поворотам 80 км/ч при нулевой видимости. Реально, за кабиной на расстоянии вытянутой руки было видно только потоки воды, словно несёшься напролом через водопад. Но, в общем и в целом, обошлось без жертв и без приключений, а последний наш водила, подобравший нас за 180 км от Казани, ехал прямиком в Москву, уговаривал нас не выходить в Нижнем и вообще заехал туда только затем, чтобы завезти нас.
    Это было для меня просто откровение: ходить по трассе вот так, легко и беспроблемно! Мне сих пор хочется сказать спасибо Даджи за то, что она подарила мне этот маленький кусочек большого пути, потому что она всё-таки была слишком явно несовершеннолетняя, совсем ребёнок, которого хочется накормить, обогреть и которого не дай боже обидеть.
    В Нижнем мы сразу же отправились искать адрес Кисса, (где это, не помню, помню только поразивший меня трамвай, по диагонали пересекающий зелёную лужайку меж двух девятиэтажек), вручили ему поларок, а уже затем Кисс отвёл нас на Покровку, где у Драмтеатра находилось очередное «место сборки» стопщиков всея Руси.
    И там, «на драме», в один день, произошло сразу два события: во-первых, мы внезапно встретили маргушиного парня Димку, который тоже шёл в Питер вместе с Дашкой из Томска, с которой встретился в Красноярске. Зацените географию и скорость перемещения! Сейчас это кажется удивительным даже мне - а тогда ведь ничего не удивляло, только Димка был сильно удивлён тем, что Маргуша застряла в Екб.
    А во-вторых, именно тогда я познакомилась с Би Джеффом (Толиком), местной легендой, про которую в двух словах не рассказать – но рассказать придётся.
    Это был невысокий мужичок с пепельно-русыми волосами до плеч и едва заметной расфокусировкой бледно-голубых глаз. На первый взгляд, казалось, что в нём нет ничего особенного, но что-то необъяснимо притягивало к нему внимание; это было какое-то тихое обаяние уверенного в себе человека: не самоуверенного, а именно уверенного в себе, не самоутверждающегося, а самодостаточного.
    Он был старше меня на 10 лет, успел побывать в Афгане, служил артиллеристом, наводчиком орудия – и это при врождённом дефекте зрения! – но выжил. Что там было, он говорить не любил, да и я не особо интересовалась.
     Буква «Би» в его прозвище означала «Блюзмен», и играл на гитаре он действительно круто, в совершенстве владея техникой игры стаканом – впрочем, и пальцами он тоже играл неплохо, невзирая на то, что оба его запястья были изуродованы такими страшными шрамами, словно кисти рук были отрезаны и наспех пришиты обратно – да, по сути, так оно и было. Связки с нервами тоже были перерезаны и сшиты заново, из-за чего его пальцы ничего не чувствовали, хоть булавки на спор втыкай.
    Можно было подумать, что это ранение, полученное на войне – но нет. Травму эту он получил уже после, в начале 90-х, когда вместе с приятелем занимался остеклением балконов, и этот самый приятель, пока Джефф держал раму, уронил ему на руки стекло, вертикально.
    За то, что врачи умудрились пришить обратно почти ампутированные руки, хирургам, конечно, честь и хвала - однако человеку, чтобы выбраться после такого обратно в жизнь, нужен был настоящий героизм и сила духа. Ни на какой работе инвалид с отрезанными руками был не нужен; о музыкальной карьере можно было сразу забыть – однако Джефф себя инвалидом отнюдь не считал. За пять лет непрерывных усилий он разработал руки так, что снова смог играть на гитаре, стал уличным музыкантом и ушёл на трассу. Таким жизнелюбием можно было только восхищаться, и я восхищалась.
    А этот удивительный человек – уж и не знаю, почему – тоже восхищался мной. Я бы, наверное, даже могла бы написать, «влюбился», но в те времена такого слова в моём лексиконе не было. Были совсем другие слова, характеризующие плотские отношения между людьми; слова были пошлыми и грязными, поэтому и отношения казались мне такими же пошлыми и грязными. Домогательства вызывали у меня брезгливое равнодушие, и я была убеждённой девственницей. В духовном смысле меня восхищали, преимущественно, девочки – опять же, потому что парни были все какие-то дурные и озабоченные. И тут, в лице Джеффа, я впервые увидела нормального мужика, который выражал свои чувства корректно, тактично, не лапал с наскока, не считал, что женщина ему непременно должна, а просто готов был идти рядом. Это само по себе было приятно, и, казалось, ни к чему не обязывало.
    А ещё у Джеффа была квартира, где он вписал нас вместе с Даджи, Димкой и Дашкой. Квартира была почти нежилой, там уже давно не было электричества, и даже мыться в ванной приходилось при свечах – но нам, в общем-то, было всё равно. Больше я про тот вечер в Нижнем почти ничего не помню, разве что то, как я, почти у самого подъезда, уронила мешочек с сахаром, и он разорвался в клочья, после чего я чувствовала себя ужасно виноватой, потому что хлеб уличного музыканта тяжёл, а сахар – тем более. Странно: на всю жизнь этот рассыпанный сахар запомнила. Видимо, так уж устроена память голодного человека.
      На следующее утро мы решили устроить на трассе «догонялки» и пошли в Питер сразу тремя парами: я с Даджи, Димка с Дашкой, а Джефф - с какой-то девчонкой, имени которой я не помню. И, невзирая на то, что стоп у нас был не очень быстрый, примерно в середине следующего дня мы были где-то на окраине Москвы, добрались до метро и просочились вовнутрь.
    Тут надо отдельно рассказать о просачивании в метро, потому что я до этого ни разу в метро не была. Да, в Екб и в Нижнем было метро, но там оно нам было нафиг не нужно – в отличие от Москвы, где без метро было никак не обойтись.
    Способов проникновения в метро было три. Первый: прыжок через турникет. Это я осиливала легко, но если у человека, к примеру, рюкзак со спальником, котелком и прочим барахлом, то прыгать уже не очень способно. Второй: нааскать денег на один жетон и пройти вдвоём с «прицепом». И третий: уговорить добрую тётеньку пустить сироту беспризорную. С Даджи это было легко – и через час мы оказались на Арбате, там, где возле «Стенки Цоя» находился главный автостопный центр страны, и где у нас была назначена встреча с остальной нашей компанией.
     Конечно, каждый уважающий себя путешественник должен увидеть Арбат - но я вот до сих пор думаю, что ни хрена бы не расстроилась, если бы не увидела его вообще. Это оказалась не улица, а шумный сувенирный рынок, грязный, полный натуральных бомжей, алкашей, гопоты, ментов, туристов – в общем, смешались в кучу кони, люди и хрен сияющий на блюде. К тому же, как на грех, был день ВДВ.
     Сидеть и ждать отставший на трассе народ пришлось долго, Даджи пошла прогуляться – и до меня докопался пьяный десантник, который начал принуждать меня принародно снять тельняшку. Якобы, у меня тельняшка десантная, уж хрен знает, почему. Местные тусовщики за меня не вступились, стояли в сторонке; бабы, которые были с этим уродом, образумить его тоже не смогли – а мне ни за хрен собачий получать по морде не хотелось, так что тельняшку я всё-таки сняла. Под тельняшкой у меня ничего не было, и десантник поспешно удалился с довольно охреневшим лицом.
     Тут, конечно, местные бросилсь меня утешать, а потом пришли наши - и Джефф очень переживал, что не приехал пораньше. Кажется, именно с того момента он и принял решение о том, что мы должны идти дальше вместе, чтобы, если что, было кому меня защитить - ну а я с тех пор только и мечтала, чтобы выбраться из этой грёбанной Москвы и больше никогда в неё не попадать. 
    Играть на гитаре и аскать на Арбате тоже было занятием весьма сомнительным, все места были поделены между местной уличной мафией, и пристроиться там удалось совсем ненадолго, чисто на хлеб и сигареты заработали. Хорошо хоть, что Джефф, прозвонив несколько номеров из своего «стопника» (записной книжки) довольно быстро нашёл нам вписку где-то в районе Речного Вокзала, и мы по-быстрому свалили туда. Ну а там, уже совсем близко, был выход на Е-95, так что мы, отдохнув денёк у добрейшей женщины-хиппи по имени Помпея, с новыми силами двинулись к цели.
    В Питер мы с Джеффом въезжали на электричке, в которую погрузились в Чудово, совершенно офигев от муторного суточного стопа. Да, со взрослым мужиком с рюкзачищем за плечами стопилось в разы хуже, чем с маленькой девочкой, тут уж ничего не попишешь. Однако то место, куда меня привёл в первый же питерский день этот волшебный мужик, определило всю мою жизнь на дальнейшие годы.
    Мы вышли из здания Московского вокзала и пешочком пошли по Невскому, откуда свернули на набережную Фонтанки. Сказать, что я ощущала себя, как во сне, я даже не могу. Это было больше, чем сон, потому что было, определённо, реальностью, просто реальность эта выглядела совершенно фантастической. Я в те годы и без этого имела свойство видеть мир в «серебряном свете», то есть, испытывать физическое зрительное ощущение того, как свет очерчивает все видимые предметы, словно у меня в мозгу встроено что-то вроде биологического ХДР-редактора, неимоверно усиливающего «свечение краёв» - но тут… Тут у меня впервые в жизни сбылась мечта, случилось что-то такое, ради чего стоило жить - и планка моего «духовного» («психоделического», «искривлённого» - назовите, как хотите, я не знаю) зрения в тот момент совсем слетела со стопоров.
    До сих пор, когда я пытаюсь представить себе наш маршрут в тот день, я вижу только дичайший пересвет, как будто плёнку с моими воспоминаниями при проявке передержали. Свет, внутренний и внешний, бил в глаза, спутывал мысли, мешал рассмотреть предметы, и, казалось, даже заглушал звуки - настолько всеобъемлющим было это чувство. А схлынуло оно, только когда мы зашли в арку приземистого трёхэтажного дома на Гангутской 8, причём, схлынуло так внезапно, словно всю дорогу я тонула – а тут вдруг волны резко расступились, аккуратно опустив меня на покрытую мхом диабазовую брусчатку. И – пусть это прозвучит до пафосного глупо, но в этот момент некий, почти слышимый, голос сказал: «Ты дома».
   Мистически настроенный разум мог бы списать это на «голос предков», репрессированных ленинградцев, о которых я практически ничего не знала, или даже на мой собственный голос из прошлой жизни, но я не мистик, и обычно фиксирую только то, что есть здесь и сейчас. Поэтому могу сказать со стопроцентной уверенностью: там и тогда, на Гангутской, в 1997-м, я слышала голос Моего Дома и Моего Города – что для меня, человека, не имеющего ничего своего, даже имени, уж поверьте, явление чрезвычайное.
    Но, конечно, люди, жившие в этом доме, только посмеялись бы, скажи я им, что этот дом – мой. Они и сами-то там хозяевами не были, потому что этот дом был давно расселён и заселён нелегально, то есть, он был сквотом, который, как и более известный «Сквот Речников» по соседству, для официальных лиц прикидывался «художественным объединением», а для остальных, кому просто повезло, был временным прибежищем.
    Постоянных жильцов в доме было немного. В фасадной части дома, не отключенной от городских коммуникаций и потому не выглядевшей забросом, жили сплошь какие-то нерусские люди (жилконторская практика на все времена!), а в угловой квартире на первом этаже слева со двора жил Игорь Шереметьев, к которому мы, собственно, и пришли. Был он человеком разнообразного жизненного опыта, в Питер приехал то ли из Воркуты, то ли с Сахалина; занимался он тем, что шил что-то на машинке и чинил обувь, однако к «художественному объединению» имел непосредственное отношение, ибо его квартира была чем-то вроде картинной галереи. Самая большая комната его квартиры двумя окнами выходила на фасад дома; в этой комнате было очень светло, мебели почти не было, и абсолютно белые стены пестрили большими, яркими пятнами картин, которые хозяин приносил с помойки Мухинского Училища, либо же сами художники дарили.
    Этой «Белой Комнате» (которой я в те годы даже посвятила небольшой рассказик) предшествовала тёмная проходная комната с окном во двор; ей предшествовал длинный коридор с дверью на кухню и ещё одним окном во двор, а там… Простите, что пишу задом наперёд. Там находилась парадная. Заброшенная парадная.
    На самом деле, это было, конечно же, первое, что бросалось в глаза: вся левая часть дома, кроме квартиры Шереметьева, была заброшена. Фишка была в том, что над квартирой Игоря находились заколоченные чёрные ходы фасадных квартир, и только вход в его квартиру находился в дворовой парадной. Дверь в парадную была прямо на уровне земли, а за порогом было даже чуть ниже, так что первый этаж казался полуподвалом, и подоконники первого этажа почти лежали на брусчатке. Второй этаж по этой причине был на небольшой высоте - вот только никакого второго этажа не было, как, впрочем, и третьего: перекрытия в этой части дома давно рухнули, стёкол не было, и вся часть дома была просто пустой коробкой, хотя и под крышей. На первом этаже, напротив двери Игоря, находилась дверь, куда можно было заглянуть и увидеть, что в пустой коробке нет даже полов, просто земля, заваленная старыми ящиками и ещё каким-то хламом.
    А слева, сразу за дверью квартиры Игоря, находилась ванная – и об этом, я считаю, надо упомянуть отдельно, потому что в сквотерской части дома это была единственная рабочая ванная! То есть, все, кроме нерусских жителей фасада, ходили мыться по очереди, и только в те часы, когда давали горячую воду. А «все» в данном случае – это все гангутцы правой трёхэтажной стороны (три квартиры), одна квартира левой двухэтажной части (примыкающей к заброшенной, но отдельной от неё), квартира задней полутораэтажной части и отдельная полуподвальная квартира под ней. Вход туда был в левом заднем углу двора, под удивительным кривым клёном, который каким-то чудом рос прямо из-под дома, из брусчатки. Клён этот просто отлично замыкал картину спонтанной, разноэтажной архитектуры бывшего особняка; под клёном стоял круглый стол, у которого гангутцы собирались по вечерам и даже иногда проводили художественные мероприятия, во время которых весь дворик превращался в выставку и перфоманс.
    Ещё во дворике обитало огромное количество диких полосатых кошек, однако, когда я представляю себе запах Гангутской, я почему-то не чувствую запаха кошачьей мочи, а только потрясающий, поглощающий все мои чувства запах полузаброшенного дома, запах тлена и разрушения, мокрого кирпича, старых досок…
     Этот запах невозможно передать словами, но он тогда казался мне прекраснее всех запахов мира. Особенно этот запах чувствовался в ванной и в заброшенной парадной, где прогнившие доски пола ходили ходуном; оттуда он проникал в кухню и даже в «белую комнату». Впрочем, на кухне обычно стоял такой дым коромыслом, что все потаённые запахи дома терялись среди табака, травы и дешёвого портвейна.
     В первый же вечер на Гангутской я накурилась вусмерть. Не в том смысле, чтобы, подобно Маргуше, побеседовать со Смертью, но до потери сознания. Тут надо сделать небольшое отступление и пояснить, что, вообще-то, наркотики – это совсем не мой кайф, у меня и без них телесный контакт с реальностью очень плох. В своём теле я чувствую себя обычно, как мозг инопланетянина в кабине управляемого робота, причём этот мозг только что сдал на права, ни хрена не помнит ПДД и очень напуган. И если по пьянке этот инопланетный мозг перестаёт бояться, расслабляется и наконец-то включает блаженный автопилот, то по накурке с ним происходит совершенно обратное: мозг словно попадает в полиэтиленовый пакет, теряет сенсоры управления, начинает паниковать а потом вырубается.
    Поэтому накуриваться я никогда не любила, но, уж извините, положение обязывало. Во-первых, в тогдашней хипповско-маргинальной тусовке было не принято отказываться от угощения, и уж тем более - от халявного косячка; это было, как говорится, моветоном. А во-вторых – я же была фанаткой Комитета Охраны Тепла, этакой растаманкой, чьё сознание было отравлено точным знанием: трава – не наркотик, а средство общения с богом! И – только не смейтесь! - на моей левой руке шрамами было вытравлено слово RASTA и дата рождения Олди. Так что надо было, как говорится, держать марку – так что, когда старый хиппарь Алекс Алтайский, с которым мы познакомились тогда же, на вписке у Игоря, начал крошить на столе бритвочкой и мешать с табаком какой-то стрёмный камень, мне даже в голову не пришло отказаться.
     Я-то думала, что на собственном опыте уже знаю, когда нужно остановиться и смогу это контролировать – однако не тут-то было. Трава, в отличие от бухла, (мощность которого чётко ограничена градусами), почти всегда непредсказуема, а уж чрезвычайный алтайский сувенир Алекса, по ходу, и вовсе имел силу ядерного взрыва, то есть, к богу доставлял напрямую, минуя промежуточные стадии. Проще говоря, момент был упущен, мир вокруг меня закуклился в полиэтилен, голоса звучали, как под водой – и только одна мысль панически металась в гулкой башке: я же не сходила в душ!!! После трассы!!!
     Осознать, что в таком состоянии лезть под душ – не самая хорошая идея, я не осилила – и… не знаю, как я выжила. Не помню, как я вылезла из душа и оделась, но очнулась я через несколько часов в проходной комнате, на предусмотрительно расстеленном спальнике Джеффа, лицом вниз, руки по швам. Словно рухнула замертво. Пошевелившись и с трудом преодолев онемелое окоченение, я доплелась до сортира. На кухне по-прежнему стоял дым коромыслом, но мне уже было не до того. Безрезультатно попытавшись поблевать, я вернулась на спальник и вырубилась уже до утра.
     Наутро все дрыхли, не спал только феноменальный Игорь. Я вышла на кухню, налила чаю, погрызла каких-то сушек и, стрельнув сигарету, выперлась во двор. А там…!!! Солнце. Серебряный свет. Питер. Мой Дом. Всё нахлынуло с новой силой, и я поняла, что готова отдать жизнь за то, чтобы провести её здесь – а ведь это невозможно, невозможно… Такую комбинации счастья и отчаяния испытывать не было сил, и я поняла, что нужно срочно чем-то заняться. Я зашла обратно к Игорю и спросила, могу ли я сделать что-то полезное. Он посмотрел на меня почти без удивления и сказал: «Ну, можешь двор подмести, коли не лень».
     Я радостно схватила в парадной метлу и стала медитативно, с чувством, «о чём поём», подметать с брусчатки кленовые листья. Если бы в этот момент рядом находился какой-нибудь художник-митёк, он бы, наверное, вдохновился и написал великолепный портрет: русоволосая девушка-хиппушка в хайратнике, тельняшке, клешах и босиком подметает колоритнейший из питерских двориков! Но в тот момент по близости не было даже Даджи с её фотиком.               
     На Гангутской мы с Джеффом прожили дней десять, максимально отмеренный срок для бродяг, которых обычно вписывали максимум на пару дней или не вписывали вообще. Однако Даджи не повезло: она пробыла в Питере буквально пару дней, после чего нас на Гостинке задержали менты и – опа! Оказалось, что её замечательные родители умудрились подать её в розыск! Мол, пропала несовершеннолетняя девочка, предположительно, уехала в Питер и не вернулась. Старшим мужикам, то есть, Джеффу и Димке, даже пытались припаять обвинение в «похищении малолетней», но малолетняя, конечно, никакого доноса не подписала, и нас выпустили. А её, увы, отправили домой. Самолётом.
    Больше мы с ней вместе стопом никогда не ходили, да может, оно и к лучшему. Не всем же быть междугородними бомжами. И только несколько нечётких фоток с «казани» и Замка, сделанных на дешёвую мыльницу, она потом передала мне уже в Екб, осенью.
    Тем временем нам с Джеффом ничего не оставалось, кроме как отправиться в обратный путь. Покидать Гангутскую и Питер мне было не просто тяжело; казалось, на этом заканчивается всё, я поступала против себя и не понимала, как жить дальше. Но Джефф, как истинный рыцарь, согласился проводить меня до самого Челябинска – и я, поразмыслив, решила идти. Оставаться в Питере без вписки и искать нового попутчика до Че мне казалось делом безнадёжным, а так хоть с надёжным человеком пойду…
    Алекс Алтайский, расчувствовавшись, подарил мне, на «тёплую трассу», чёрный берет с аппликацией в виде листа конопли, мы попрощались с Игорем и Гангутской, и двинулись обратно на Московский вокзал, на электричку до Тосно, откуда выходить на трассу было удобнее, чем из Города.
    Нашей целью между Питером и Че был Ижевск, потому что Джефф очень хотел туда съездить, навестить друзей, а я ничего против не имела, да и о друзьях была уже наслышана настолько, что аж самой захотелось их увидеть. Например, в Ижевске жил знаменитый Стив Ижевский, автор народных песен, которые пел не только Джефф, но и многие автостопщики по всей стране. Блюз «Москва-Северо-восток» я даже выучила наизусть, настолько часто его приходилось слышать. Да и вообще, Ижевск – прекрасный город, ничуть не хуже других, так что - почему бы и нет?
     Ввиду этого, на обратном пути мы вовсе не стали задерживаться в Москве, только переночевали снова у Помпеи и двинулись дальше. До Нижнего мы добрались, что называется, без приключений; до Чебоксар – тоже, причём, умудрились там весьма неплохо вписаться на одну ночь у местных молодых девчонок, которые непрерывно слушали «Мумий тролль», заплели мне все волосы в мельчайшие косички а Джеффу и вообще, прокололи сосок и вставили колечко. В общем, развлекались, как могли. Одна беда: на ночь глядя меня угостили какими-то таблетками, тазепамом, что ли, а у меня с наркотиками… Ну, я уже говорила. Странные отношения.
    До самого утра я не могла ни заснуть, ни проснуться, ни даже перевернуться на бок, потому что мне казалось, что на груди у меня сидит здоровенный паук и прижимает меня к полу. Я почему-то точно была уверена, что это паук, хотя поднять веки и посмотреть в его многочисленные глазоньки я не могла, и вовсе не от страха, просто мне было лень. А утром мы вышли на трассу и… заблудились.
    Не знаю, были ли в этом виноваты наши охреневшие, не выспавшиеся головы, или, что вернее, в очередной раз «помог» дорожный атлас СССР 1976 года, но самое эпическое наше приключение началось именно в этот момент. Был бы у меня сейчас этот атлас, я бы, наверное, даже попыталась восстановить в памяти, каким же это образом мы умудрились потерять трассу и, не доезжая Казани, оказаться в непроезжей татарской глубинке - а так, без атласа, я могу только сказать: «Херня случилась, это факт».
    В итоге мы вместо суток (ну, максимум, полутора!) пути потратили около недели, блуждая по каким-то дорогам местного значения. Стоять на трассе, по которой раз в сутки проезжает трактор или местные едут из деревни в деревню, просто бессмысленно, поэтому мы, преимущественно, шли.
    В течение светового дня мы проходили пешком столько, сколько могли - то есть, наверное, около 40 км, не больше, а после захода солнца сходили с трассы с ближайший лесок, где я, практически, в полной темноте, умудрялась набрать котелок грибов. Варили мы их в той воде, которую тоже набирали где-то по пути, в речушках и ручейках, и этот партизанский суп был нашим единственным пропитанием. Что это были за грибы, я до сих пор сказать не могу, помню только, что были они, в основном, синенькие, но съедобные. Иногда это были подберёзовики, а иногда к ним даже прилагалась мелкая картошка, спешно, в полутьме, накопанная с полей на окраине какой-нибудь деревни.
    Тогда я впервые поняла, зачем Джефф везде таскал с собой солдатский котелок, спальник и кусок полиэтилена. Если бы в такое приключение вляпались мы с Маргушей или Даджи, мы бы, наверное, не выжили. Хотя… Есть стопроцентная вероятность, что с девчонками мы бы в такое приключение просто не вляпались именно потому, что не возили с собой ничего, особенно – сраных советских атласов, и полагались только на дальнобойщиков, которые уж точно знают, куда едут.
    За такими размышлениями мы с Джеффом, наскоро проглотив в темноте грибную баланду, (которую лучше было не рассматривать, ибо в котле она не шевелилась только потому, что была кипячёная), влезали вдвоём в один спальник, накрывались полиэтиленом и засыпали, как убитые – а наутро снова выходили на шоссе и шли.
    Больше всего на свете нам хотелось хлеба, и потому, проснувшись однажды утром в каком-то фантастически грибном лесу, мы насобирали два пакета потрясающе огромных подберёзовиков и пошли с ними в деревню, в магазин, где попытались обменять грибы на хлеб. Однако продавщица, смерив нас презрительным взглядом, заявила, что у них, мол, такие грибы никто не ест, а едят только белые или лисички - и мы, голодные, злые и униженные, попёрлись с грибами восвояси. То есть, обратно на трассу в никуда.
   На третий день у нас кончилась единственная зажигалка, и я, сама не знаю, как, сумела разжечь костёр от кремниевой искры.
   На четвёртый день проколотый сосок у Джеффа загноился настолько, что мне пришлось в полевых условиях вынимать кольцо, промывать прокол, мазать тетрациклином, (о да, у меня была с собой аптечка!), и вставлять кольцо обратно. Я даже не представляю, насколько это было больно, но, кажется, Джефф не орал в голосину только потому, что ветеран-афганец не мог себе такого позволить. И только к концу пятого дня нам повстречались добрые пенсионеры-колхозники, которые отвезли нас на вокзал в Можгу.
    Вокзал оказался оккупирован цыганским табором и кучей беспризорных котят, а электричка на Ижевск должна была пойти только утром – но мы, честно говоря, всё равно вздохнули с облегчением. Неподалёку от вокзала, в кустах у ж/д полотна, мы нашли отличное кострище с кирпичиками, радостно сварили на нём последние грибы и, немного побеседовав у костра с местными алкашами, вернулись на вокзал, где расстелили спальник прямо на кафельном полу, и завалились спать, игнорируя цыган и котят.
    Впрочем, котят игнорировать получалось весьма непросто: всю ночь они лазали по нам, спали с нами, грели нас своими пушистыми телами, и в итоге я не удержалась и прихватила одного полосатика с собой в электричку. Так мы и приехали в Ижевск, к Киллу, (в миру – Кириллу), другу Джеффа: истосковавшиеся по хлебу, измочаленные – и с котом! Единственное, что было печально: берет, подаренный Алексом Алтайским, я где-то потеряла. Видимо, там, в темноте, у ж/д полотна - ну, может, хоть бомжам пригодился...
    Килл оказался весьма гостеприимным, добрейшим парнем, кота приютил, нас накормил и отправил мыться. Можно было - наконец-то, ура!  – расплести все волосы из ужасающе грязных косичек, (в которых, как я начинала подозревать, кто-то завёлся). Можно было просто никуда не идти и спать под крышей - и на ближайшие четыре дня мы остались в Ижевске, на отдых.
    Мы ходили гулять на набережную какого-то, насколько я понимаю, искусственного водоёма, и в этот день меня познакомили с Алёной, фанаткой Дэвида Боуи, которая прям-таки целые лекции мне читала на тему его творчества, и мы за пару дней так подружились, что потом даже переписывались.
    Ну и, конечно, с легендарным Стивом Ижевским мы тоже встретились, точнее, он сам пришёл в гости к Киллу и немного попел нам песенок. Особенно меня тогда впечатлил юмористическо-постапокалиптический блюз: «Я опять не дождался автобуса Припять-Чернобыль», где были незабвенные строчки:
    «В моей третьей руке всегда зажато пиво.
В моей третьей руке всегда зажато пиво.
Она не просто так точит из жопы,
В ней всегда зажато пиво!»
    Спустя много лет, познав возможности интернета, я неоднократно пыталась найти хоть какую-нибудь запись этого шедевра, или вообще хотя бы упоминание о Стиве Ижевском, но - увы. Как будто всё это было даже не в другое время, а на другой планете.
   Однако мы-то тогда были на нужной планете, в нужном времени, и я до сих пор ношу на себе несмываемое свидетельство, ибо моя татуировка, стилизованная буква «А», логотип группы «Аквариум», была сделана именно тогда, в Ижевске, в последнюю ночь перед нашим отъездом.
    Дело было так. У Килла на руке, от локтя до кисти, была набита совершенно потрясающей работы татуха: готическое окно, а за ним - луна, облака и летучая мышь. Целый пейзаж из серии «все оттенки чёрного», с отлично прописанными переходами света и тени; по тем временам и техническим возможностям – настоящее произведение искусства. Я, конечно, восхитилась, как такое вообще возможно, и спросила, кто это делал, а Килл говорит: «Я сам делал. Правой рукой на левой». Тут я совсем офигела и говорю: «А мне сделаешь? Ну, простенькую! Всего одну букву!». Он задумывается. «У меня, - говорит, - машинка сломалась. Ну да ладно. Я и без машинки могу. Иголкой. Давай свою букву».
    Я радостно побежала за своей тетрадкой, поставила локоть на стол, Килл достал тушь, обмотал иголку ниткой – и процесс пошёл. Мы до утра пили пиво, болтали – а Килл, уж извините за каламбур, бил мне татуху, приблизив глаза в очках с толстенными линзами почти вплотную к моей руке, потому что видел он весьма хреново. Закончил он в восемь утра, когда нам уже не имело смысла ложиться спать, и надо было идти на трассу. Окинул скептическим взглядом своё творение и сказал: «Как по мне, так надо сейчас же приложить к этому месту кусок сырого мяса, чтобы всё это безобразие свести нахрен». Но я, конечно, ничего подобного не сделала бы, даже если бы кусок мяса не казался мне невероятным мифическим объектом. Наоборот, я очень ценила эту работу, и до сих про ценю, пусть даже и выглядит она, как натуральный зэковский портак.
    Дальнейший стоп от Ижевска через Елабугу на Уфу мне, к счастью, ничем не запомнился. К счастью, потому что – вы, уже, наверное, поняли, каким счастьем для меня было просто ехать! Да, пусть не быстро, потому что брали нас по-прежнему неохотно – зато ехать. Не идти пешком и не ночевать в лесу.
   Ну а Уфа после всего этого и вовсе показалась раем. Опять. Второй раз я оказалась в этом городе с теми же ощущениями, что и в первый: что всё – супер, что можно расслабиться, к тому же, Альфия – это… Ну, это Альфия. Человек, с которым ждёшь встречи, которого действительно хочешь увидеть. Это для меня, в моей пост-питерской депрессии, было очень важно, потому что я никого не хотела видеть, не хотела возвращаться в Челябинск, мой Дом навеки остался на Гангутской 8, мои глаза, сердце, все чувства – всё осталось в Питере, а я, волей-неволей, двигалась в противоположном направлении. Так что моё желание видеть Альфию хоть как-то оправдывало меня передо мной.
   Ибо – ну, в самом деле, зачем, почему я возвращалась в Челябинск? Жилья у меня там не было, так же, как и в Питере, и только в Копейске жила тётя Таня, которая уж точно не дала бы мне замёрзнуть на улице. Наверное, я возвращалась только поэтому. Других причин у меня не было. Мне даже с Джеффом пришлось вписываться на одну ночь у тёти Тани, на раскладушке, в разгороженной шкафом комнате, и было ужасно неудобно, потому что… За время нашего путешествия Джефф привык считать меня «своей», и очень хотел получить своё.
    На следующий день мы всё-таки нашли вписку в Челябинске, на одну ночь, у людей, которые понимали, для чего, собственно, эта ночь была нужна. И вдруг, в эту самую ночь, произошло непредвиденное, а именно: выяснилось, что я не была девственницей. Видимо, никогда не была, это был какой-то врождённый дефект; я, честное слово, до сих пор не в курсе, как и что происходит у девственниц в первую ночь – но попробуй-ка объяснить это мужику, который точно знает, что должно происходить!
    Впрочем, я ничего не объясняла. Я тогда, ввиду собственного незнания, просто ничего не поняла, а Джефф никаких объяснений не потребовал и сам ничего не объяснил. Он просто уехал, а я ужасно обиделась: не то, чтобы я прям верила в его любовь, но чтобы вот так цинично получить своё и свалить – это было чересчур. И только потом я задумалась: а вдруг это он на меня за что-то обиделся? Я, помнится, даже написала ему письмо, но ответа не получила. 
     Так вот. Пользуясь случаем, хочу сказать. Дорогой Толик. Если ты жив и читаешь это, прости меня. За всё, включая этот текст.
   
PS.
    А спустя недолгое время, я узнала, что Маргуша так и не поехала в Питер на свою операцию. Она умерла. Покончила с собой в своих лучших традициях: выпрыгнула с пятого этажа своей хрущовки в Кемерово. В этот момент у неё дома сидела целая толпа народу, человек восемь; присутствовал и Димка, который вернулся из Питера. Маргуша подошла к нему и сказала, что беременна, и что он – отец. А Димка сказал что-то вроде: «Да мне пофиг» - и ушёл. Тогда Маргуша, ни слова не говоря, вышла в подъезд, открыла окно – и прыгнула. После второго падения её не воскресили.
    Об этом мне рассказал человек, которого, кажется, звали Чижиком из Томска. Он просто подошёл ко мне на какой-то тусовке и вручил нэцке Лао Цзы, ту самую фигурку, которую мы купили месяц назад вместе на Плите, после нашего красноярского трипа. Сказал, что это передала мне Маргуша, а потом рассказал, что она умерла. Я даже не спросила, как же она мне что-то передала, если умерла; я была просто ошарашена и ничего не спросила. Но фигурка эта до сих пор у меня, и я до сих пор не понимаю, почему жизнь так глупо и нелепо устроена.

PPS.
    Моя песня «Самоубийцы», написанная в 2004-м, посвящается Маргуше. Даже спустя столько лет я не смогла её забыть.


               
         
Часть 3. Уральская кругосветка и Изба.
   
    Была в Челябинске на улице Труда так называемая Изба, частный деревянный дом в три окна, замурованный внутри такого же дома из силикатного кирпича. Избу эту арендовал начинающий бизнесмен Денис Полянский, хороший парень, большой любитель группы "Телевизор", и заслуженный работодатель всея тусовки.
    Занимался Денис ландшафтным дизайном для владельцев крутых коттеджей, а в качестве сопутствующего производства году в 97-м решил создать собственный цех по изготовлению тротуарной плитки, (ниша тогда ещё совсем не освоенная!), для чего, собственно, и арендовал Избу. А пока формы для плитки везли из Польши, и чего-то там ещё организационно решалось, сотрудникам делать было, вроде бы, нечего, но на работу вроде как, ходить было надо.
    Сотрудников тогда было всего двое: Андрей Галыгин, легенда челябинского тяжёлого рока, и Цыклопъ Питерский, легенда всея автостопа. А потом и я, по осени вернувшись с трассы, решила попробовать устроиться в Избу, чтобы перезимовать.
    Прихожу и спрашиваю у парней: "Ну, как работа? Чем сейчас занимаетесь?" - а Цыклопъ мне: "Да так, пока особо ничем. Денис сказал, чтобы мы себе тут сами какую-нибудь полезную работу нашли, например, крышу Избы обследовали на предмет ремонта, а все свои действия записывали в журнал для отчётности. Ну, мы залезли на крышу. Покурили. Солнышко светит, мох цветёт - просто благодать! Так пропёрло, целый час сидели, на этот мох любовались!". Я говорю: "И что?" - а он: "Ну, мы так в журнал и записали: сегодня наблюдали цветение мха".
    Цыклопъ вообще был великим оригиналом, сказителем-тележником уровня Хармса или даже Хлебникова, и его появление в Челябинске 90-х было чем-то совершенно сверхъестественным.
    Помимо своей манеры обращаться на «вы» к любому человеку вне всякой субординации, (чем мы все потом надолго заразились), и особого разговорно-интонационного стиля, наводящего на мысль то ли о дореволюционной орфографии, то ли о Магистре Йоде, Цыклопъ был одним из создателей «Моаведения», этакого сюрреалистического, растаманского концепта сотворения мира.
    Концепт этот читался обычно вслух, по накурке, и с такими невыразимыми на бумаге звукоподражаниями, что всякий раз превращался в потрясающий миниспектакль, который моя уникальная память впитала на всю жизнь.
    Позволю себе вольную цитату из башки, исключительно ради представления о произведении и масштабе личности автора.
    «Не было никаких птиц, и была птица Моа, и было у птицы Моа три глаза: Моа-ходун, который  вечно вращался в орбите своей, и вечное движение собой являл; Моа-Сидун, который был вечно закрыт, и вечный покой собой являл, и третий глаз, Мао, который ничего собой не являл, только самость свою осознавал. Осознал третий глаз Моа свою самость – и распалось Моа на Моа-Ходун, Моа-Сидун, и Мао; а Мао – не птица, Мао – Цзедун! «Чуффык, Цзедун, Чуффык!» – Моавед говорит! Чуффык – тревожности звук».
    Дальше шла телега про некоего мистического зверя, название которого произносилось особым образом, одновременно изображая губами лопающийся пузырёк воздуха и произнося буквы: Б’ях’ь-зверь.
    «Б’ях’ь-зверь мал, шерстист и зелен. Глаз у него четыре, во все стороны он ими смотрит. Ног у него нет, одна ложнопрыжка, на которой он и прыгает: «Б’ях’ь! Б’ях’ь! Б’ях’ь!» – звуки прыжка его. Каждый ребёнок знает, что почкуется Б’ях’ь – зверь. Когда его становится много, он становится большим Б’ях’ь, зарывается в землю, выпрыгивает оттуда (Б’ях’ь!!!), разделяется на много-много маленьких Б’ях’ь, и они распрыгиваются во все стороны на своих ложнопрыжках: Б’ях’ь! Б’ях’ь!! Б’ях’ь!!!».
     К этому моменту у слушателей случалась запланированная смеховая истерика - а сказитель, с торжеством и удовлетворением, завершал: «Б’ях’ь - зверь сидит на изначальном хвосте. Все мы сидим на изначальном хвосте. И хвост этот – птицы Моа», - после чего, при желании, мог сначала сказочку начать, а мог и продолжить каким-либо иным образом.
    Я не гарантирую, что процитировала сей шедевр абсолютно точно, поэтому заведомо прошу прощения у Цыклопа и соавторов. Если кому-то удастся найти «Моаведение» целиком на просторах интернета, киньте ссылочку, плиз. А я тем временем вернусь к рассказу про автостоп.

***
    Стоял теплейший сентябрь 1997 года, и, хотя «холодная питерская пруха», как называл это время Цыклопъ, уже вовсю витала в воздухе, до настоящей некомфортной погоды времени ещё было предостаточно.
    Я, вроде как, была, на словах, принята на работу в Избу, и предпочитала не думать, что всё ещё может обломаться. А поскольку «наблюдать цветение мха» до возвращения Дениса из Польши было довольно скучно, мы с Цыклопом, весело отметив в Избе его ДР, решили ещё немного попутешествовать и сходить в Уфу: во-первых, я скучала по Альфие, вкусному пиву и бесплатному транспорту, а во-вторых, мне очень хотелось познакомить Альфию и Цыклопа, самых потрясающих людей, которых я тогда знала. Мне казалось, что уж им-то, таким образованным и умным, точно будет, о чём поговорить. К тому же, Цыклопъ давно собирался навестить одного друга в Магнитогорске, а это, конечно, не то, чтобы по пути в Уфу – но и не то, чтобы совсем уж в другую сторону…
    В общем, вот так, спонтанно, и зародилась у нас идея совершить что-то вроде Уральской Автостопной Кругосветки, пройдя по маршруту Челябинск – Магнитогорск – Уфа – Екб – Челябинск, и два раза пересечь Уральские горы не по классической трассе через Симский перевал, а в совершенно иных, неизведанных, местах. То, что горные и предгорные трассы могли (и даже скорее, обещали!) оказаться не такими, как на карте, меня, после всех моих приключений, немного пугало – но, разумеется, уже не могло остановить, а потому прохладным, солнечным утром мы вышли на трассу в сторону Магнитки.
    Про этот, довольно короткий, отрезок пути я ничего особенного припомнить не могу, да и сам Магнитогорск запомнился мне только своим жёстким разграничением по двум берегам реки. Один берег был жилой, на нём находился город, а на другом берегу была промзона, металлургический комбинат, и река здесь играла роль натурального Стикса, ибо промышленный её берег был абсолютно непригоден для жизни. Достаточно было переехать через мост на трамвае и сделать вдох, чтобы понять, что человеческие лёгкие не могут здесь дышать; пара-тройка жилых домов, находящихся на «мёртвом» берегу, повергли меня в шок, и всё, что я смогла спросить у магнитогорского друга, были два риторических вопроса: «Насколько же мощными должны быть воздушные потоки над рекой, чтобы изолировать весь этот атмосферный ад?», и: «А как тут люди-то работают? Мутируют, что ли?».
    И, уж не знаю, виновата ли в том была особая экологическая обстановка, но конопля-дичка в Магнитке, видимо, тоже мутировала, не иначе. В сентябре сезон малаги был в самом разгаре, и, поскольку друг Цыклопа вписывал нас не в квартире, а на даче, в маленьком сарайчике, то варево там присутствовало круглосуточно.
    Кажется, я уже говорила, что, в принципе, я с наркотиками чисто физически не очень-то дружу, они на меня либо не действуют, либо действуют как-то не так – но тут, опять же, мне неудобно было отказать хозяину и не попробовать приготовленное «блюдо». А поскольку на этот продукт ещё и пиво с портвейном наслоились, меня внезапно потянуло в сон.
    Парни восприняли это, как должное, и пошли в магазин за добавкой алкоголя, а меня оставили в дачном сарайчике отдыхать - однако уснуть у меня не получилось. Вместо этого мне стало ужасно скучно. Я хотела было пойти погулять, но побоялась заблудиться в садоводстве, и никуда не пошла, а, вытащив из рюкзака неразлучную кассету «Комитета», сунула её в пластмассовый магнитофон-мыльницу, и нажала «плей».
    Тут-то меня и убило.
    Единственный динамик мыльницы вместо нормального звука издавал трескучие хрипы и дребезжание, но в моей голове каждый сегмент знакомой до дыр записи раздавался из множества отдельных, невидимых, совершенно космических динамиков. Хорошо хоть, что всё это акустическое безобразие было вполне статичным, а, к примеру, не летало вокруг моей головы, иначе я бы, наверное, кукухой тронулась – а так я просто, пребывая в каком-то отстранённом обалдении, наблюдала ушами неведомый галлюциногенный эффект.
    С одной стороны, это было даже занимательно: ну, когда бы я ещё послушала «Комитет» в таком офигительном качестве? А с другой стороны, мной овладело довольно тяжёлое физическое оцепенение, весьма утомительное и вызывающее тупую боль в затылке. Так что я изо всех сил надеялась, что всё это хотя бы закончится через 45 минут кассетной стороны, а не затянется на пару суток.
   Справедливости ради, надо сказать, что эффект и впрямь прекратился вместе с музыкой, но, поскольку потом парни вернулись и принесли ещё портвейна и пива, я не очень хорошо помню, чем всё это, на самом деле, закончилось, и когда меня вырубило. Помню только, что спали мы совсем недолго, и утром уже были на трассе, так что я чувствовала себя как-то слишком уж рассеянно.
    Впрочем, «рассеянно» - это ещё слабо сказано. Прострация моя достигала такого предела, что, когда на дороге резко закончился асфальт, я даже не придала этому значения. Ну, подумаешь, дорогу до какой-то деревни заасфальтировали, а дальше - забили. И не такое бывает в России. Тут могла бы быть воронка размером десять метров в поперечнике – а на деле всего-то просёлочная дорога, песчаная, сухая… Ничего особенного. Обыкновенный абсурд.
     Однако с каждым километром этот абсурд всё крепчал и крепчал, дорога становилась всё уже, всё корявее - а потом и вовсе утратила единообразие, превратившись в нечто, по-настоящему пугающее и отрезвляющее. Степь была настолько пустынна, насколько ей положено было быть в древних легендах и народных песнях, и в этой степи, на фоне холмов и отдалённых предгорий, петляло, извивалось и разветвлялось некоторое количество едва заметных дорожек, какое-то время идущих относительно параллельно, а потом исчезающих в разных направлениях. Порой было видно, как на какой-нибудь из них, в приличном отдалении от нас, поднимается облако пыли от движущегося бензовоза или трактора – но это совершенно не утешало, а, скорее, наоборот: от созерцания этих отдалённых объектов ощущение нашего тотального одиночества только усиливалось.
     За целый день никто не обогнал нас, и мы тоже никого не догнали; полуистлевшая белая «шестёрка» отчаянно вихляла по колеям, и я, глядя в складчатый затылок пожилого водилы, изумлённо думала: «Как же нам повезло, что этот добрый человек подобрал нас ровно в конце асфальта!». 
     На очередном ухабе у «шестёрки» оторвался глушитель, а поскольку в машине дребезжало и грохотало всё, что могло и не могло, то потерю мы осознали, только оглянувшись назад, а водила - и вовсе только тогда, когда мы ему об этом сообщили. Он, в удивлении, остановился – и нам пришлось бежать назад за глушителем, потому что сдавать задом или разворачиваться в колее было чревато всевозможными последствиями, а мы меньше всего хотели, чтобы в машине отвалилось что-то ещё.
     Но самым стрёмным было то, что наш благодетель ехал, естественно, не в Уфу, а всего-навсего в Мензелинск, поворота на который мы ждали с настоящим ужасом, ибо остаться без машины посреди необитаемого бездорожья нам совсем не улыбалось. А когда, уже на закате, поворот на Мензелинск всё-таки обнаружился, то вместе с ним – слава всем богам! – обнаружился и асфальт! Вполне себе ровный и приличный, он серой лентой поднимался в гору, сопровождаемый недвусмысленным указателем с надписью «Белорецк».
     Однако, увы – с асфальтом или без, а на трассе мы по-прежнему были совершенно одни. С тех пор, как белая «шестёрка» и её водитель, с которыми мы успели за целый день почти что сродниться, исчезли из поля зрения, ни одного звука не доносилось до нас, кроме ветра в кронах деревьев, ярких и разноцветных, словно на детском рисунке.
    Красота этой осенней, по-настоящему горной, трассы даже в сумерках была настолько ошеломительна, что хотелось пошире открыть глаза – однако открывать приходилось, преимущественно, рот, ибо шагать нам приходилось всё время вверх, и моя не тренированная дыхалка поминутно давала о себе знать. К тому же, любоваться красотами нам предстояло недолго: тьма в горах сгущалась весьма стремительно, и холодало тоже пропорционально.
     Не знаю, сколько километров мы прошли пешком; тёплых курток у нас не было и мы, даже несмотря на подъём, успели порядком задубеть в своих драных свитерах, когда далеко сзади послышался надрывный вой большого, но не очень исправного двигателя, а затем из-за горы, из-за поворота, показался древний «Урал» с одной работающей фарой. И – о, да! - водила нас, конечно же, взял, он просто не мог нас не взять, ведь он на этой трассе был так же одинок, как и мы.
     «Урал» еле полз, с трудом волоча в гору свой непомерный груз, и, едва мы забрались в кабину, сразу же закипел на подъёме; он вообще мог нормально ехать только под гору, поэтому наше «восхождение» на перевал было весьма неспешным: двадцать минут едешь со скоростью 30 км/ч – десять минут стоишь с открытым капотом. Но в нашей ситуации и это было исключительным везением: всё-таки, не пешком!
     Единственная живая фара почти не рассеивала темноты, выхватывая из мрака только фрагменты пейзажа, одним из которых оказался встреченный на обочине жуткий остов «девяносто девятой» с начисто срезанной крышей. Шофёр «Урала», разговорчивый, словно Мироздание специально подбирало его по контрасту с нашим предыдущим водилой, с готовностью рассказал, что здесь произошло: машина, на спуске, вылетев в тумане из-за поворота, на полной скорости влетела под лесовоз, под свешивающиеся сзади длинные брёвна. Не выжил никто, а крышу срезали, чтобы извлечь тела из смятой жестянки.
    Я тогда, помнится, подумала, что погибнуть на совершенно пустой дороге - это просто какой-то глупый анекдот из серии: «Боже, какая нелепая смерть!» – но через некоторое время мы добрались до перевала, и смерть на пустой трассе сразу перестала казаться мне нелепой.
    Перегруженный «Урал», наконец-то перестав кипеть и надрываться, стремительно и радостно покатился вниз с горы; единственная фара, болезненно мерцая, высветила впереди нечто похожее на ровную зелёную лужайку – и я внезапно осознала, что это вовсе не трава, а верхушки огромных ёлок. По сути, мы, разгоняясь, летели прямиком в пропасть - в то время как шофёр нашего тяжёлого, плохо управляемого болида, оптимистично развлекал нас очередной краеведческой лекцией.
    «Этот поворот, - усмехаясь во тьме, говорил водила, - У нас называется Тёщин Язык. Когда дорога скользкая, отсюда регулярно машины вылетают. Зимой – так каждую неделю, считай. Но сейчас вообще-то сухо, так что…» - и, примерно на этом самом месте, он резко повернул руль.
    Фара, лучом прожектора ПВО, метнулась над верхушками ёлок и упёрлась в чёрное небо, дорога погрузилась в полную тьму, и я мгновенно перестала понимать, касаются ли колёса асфальта, то есть, едем ли мы вообще, или уже падаем. Это был самый настоящий «момент вечности» - но, к счастью, длившийся всего пару секунд, после чего резкий подковообразный «Тёщин Язык» был пройден, трасса выпрямилась, и луч фары на неё вернулся, намекая, что мы точно никуда не падаем, и вообще, неплохо было бы сделать вдох.
    Дальше мы ехали почти всё время вниз, уже без закипания и крутых поворотов - а ближе к утру, не без сожаления, расстались с нашим водилой, который высадил нас на ярко освещённой заправке под Белорецком. Оттуда начинался вполне приличный и гораздо более оживлённый участок дороги, и до Уфы мы доехали в два приёма без особых проблем.
   Приехали мы весьма рано – но это было не страшно, ведь дверь у Альфии никогда не закрывалась, на тот случай, если менты опять вздумают устроить облаву. Отсутствие свободных спальных мест меня тоже не волновало, меня вообще в тот момент ничего не могло обломать, я просто расстелила на полу тоненькое покрывало, легла на спину и отключилась в позе трупа. Я никогда не сплю на спине – но тут просто не успела задуматься, удобно мне или нет.
    Спала я буквально пару часов – ну а потом, конечно, было уже полноценное утро, за которым последовали три наикайфовейших дня, с прогулками по Уфе, солнечным бабьим летом, вкусным пивом и бесконечными разговорами. Беседовали мы, преимущественно, втроём с Альфиёй и Цыклопом; я давала им почитать свои исписанные листочки, Альфия давала нам почитать свои тексты, набранные на машинке, а Цыклопъ выступал в роли искусствоведа.
    Вещи, которые мы обсуждали, были очень личными и важными, хотя и казались в быту нереальными и нематериальными – но мне казалось, что именно это, не бытовое, общение и давало Альфие возможность отдохнуть душой, отвлечься, почувствовать, что есть ещё в этом стрёмном, наркоманском мирке совсем другие люди и смыслы. И мне опять не хотелось уезжать, однако времени было очень мало, нужно было возвращаться в Избу, а мы ещё в Екб заехать планировали.
   Для этого нам нужно было пройти через горы ещё раз, и снова не через Сим, а через Ачит и Ашу, совершеннейшую башкирскую глухомань, не заблудиться в которой было очередной сверхзадачей.
Где-то в районе Красноуфимска мы, и впрямь, свернули с трассы, и от серьёзного крюка и длительного блуждания нас спасло только то, что подвозили нас очень короткими отрезками.
    Это был тяжёлый и довольно унылый стоп. Шли подолгу, ехали помалу, погода испортилась, фантастически красивые пейзажи, как на Симском и Белорецком перевале, на этой трассе отсутствовали, кругом были мелкие промышленные пейзажи и унылые деревушки, всё казалось каким-то устаревшим, грязным и запущенным. Асфальт периодически сменялся перемешанной с глиной щебёнкой, а в некоторых местах трасса пересекалась с одноколейными и даже узкоколейными ж/д путями, на которых так и казалось, что вот-вот появится паровоз.
     Одно было хорошо: сразу за Ашой мы застопили прямую машину до Екб, так что вся дорога заняла у нас немногим больше суток, как и предыдущая.
     В Екб мне удалось встретиться с Даджи, которая передала мне конверт с ценнейшими фотографиями нашего пребывания в Питере, но, к сожалению, фоток было очень мало, и ни одной фотографии с Гангутской 8, на которой Даджи так и не успела побывать. Впрочем, тогда мне это не казалось таким уж большим упущением, мне было достаточно фото с Инженерным Замком, чтобы напомнить мне, чтобы поверить в то, что это было на самом деле: Питер, Гангутская, Замок…
     А на следующее утро мы выехали из Екб, и часа через четыре были в Челябинске. Этим простым, привычным, можно даже сказать, обыденным в те времена стопом и закончилась наша «кругосветка».
 
***
     Зима 1997-98 года обрушилась на Челябинск, словно на небесах мешок со снегом прохудился. В середине октября, отработав смену, я вышла из Избы и обнаружила, что всё вокруг завалено снегом выше колен, и липкий, мокрый снегопад шёл стеной.
     Было восемь вечера, то есть, было уже темно, и в городе творился настоящий апокалипсис. Транспорт встал. Легковые машины вязли в снегу и люди их просто бросали на обочинах. Автобусы, эти старые «Икарусы-гармошки» и ЛИАЗы с голыми шинами, не могли преодолеть обледеневших подъёмов, и стояли в хаотичном порядке, а на проспекте Победы, на горке - даже поперёк дороги. Троллейбусы – так те вообще встали первыми, потому что на контачку налип снег и рога с неё слетали. Так что на ходу остались, по сути, одни только трамваи, и те двигались очень медленно, пробивая себе путь в снегу, глубина которого очень быстро достигала полуметра даже там, где недавно прошёл предыдущий трамвай. Вагоновожатому на каждой стрелке приходилось выходить и прочищать лёд на рельсах ломом – и в этот момент трамвай настигали бегущие за ним люди. Они бежали, падая в снег, матерясь, отпихивая друг друга, вбивались в двери…
    На том единственном вагоне «тройки», который уже больше часа пробивался в сторону ЧМЗ, и в который кое-как, ещё в центре, ухитрилась вбиться я, люди тоже висели гроздьями, однако всем нам суждено было доехать только до трампарка. Там вагон ушёл за ворота, а нас попросту высадили и оставили снаружи в ожидании следующего трамвая, выпуск которого на линию активно обсуждался парковым начальством, ибо пути были не чищены, а снегоочиститель был на маршруте и неведомо где.
     Одета я была, мягко говоря, не по-зимнему, в тоненькие ботиночки, в которых прошла всю летнюю трассу, джинсы на голые ноги, тонкий свитер, чёрный военный берет (с листом конопли, конечно!), и в фееричную, но совершенно не греющую замшевую «индейскую» куртку с длиннющей бахромой. Впрочем, в такой ситуации не только я, но и нормальные люди оказались довольно легко одетыми и сильно замёрзшими, а потому они всей толпой мигом набились в здание проходной трампарка и заняли там всё свободное пространство. Быть засыпанными снегом и умереть от переохлаждения не улыбалось никому – так что, в итоге, трамвайные боги смилостивились над нами, выпустив на линию долгожданный вагон, чтобы все жители отдалённого района могли доехать домой. 
    Впрочем, нельзя сказать, чтобы у меня, там и тогда, был дом в нормальном понимании этого слова. Моя мама находилась в процессе побега от второго мужа (Гада), из-за чего продала свою квартиру в области и временно поселилась в «резервной» квартире первого мужа (Папика). На моё счастье, он в этой квартире почти не появлялся, и у меня была возможность спокойно поспать в тепле и помыться после грязной работы – но назвать эту чужую квартиру домом у меня язык не поворачивался.
     Скорее, я могла бы назвать своим домом холодную, нежилую Избу, ибо большую часть времени я проводила там, особенно с тех пор, как я туда ещё и ночным сторожем устроилась. Именно туда, в единственную условно жилую комнату, в узкую, как морской контейнер, каптёрку, приходили тусоваться знакомые мне люди; именно там находился телефон, по которому меня можно было найти… Там же я и спала, не раздеваясь, на топчане из досок, перед неказистым, но зато работающим, самодельным камином.   
    Построил этот камин наш бригадир Коля, спокойный, улыбчивый парень родом, кажется, из Троицка. Коля вёл учёт нашей продукции, распределял обязанности, угощал всех за обедом самодельной горчицей, от которой валил пар из ушей, и умел одним точным броском штыковой лопаты перерубать пополам бегущую крысу.
    Крыс в Избе было много, потому что совсем рядом находился мелькомбинат №1 (ставший впоследствии фирмой «Макфа»), и все крысы оттуда ходили ночевать к нам. В узкой каптёрке не было ни одного окна, стены были обиты вагонкой, потолок – фанерой, и за этой обивкой носились, оглушительно топоча, сотни крыс, которые спаривались, пищали и создавали хаотичный фон моих ночей. Засыпая при свете камина, я просыпалась в такой абсолютной темноте, что порой не понимала, где и в каком положении нахожусь: на полу, на потолке, лёжа, стоя, сидя, и мне казалось, что, если я включу свет, то комната будет полна крыс. Однако они никогда не бегали по мне, и даже почти не показывались, только топали громко.      
    Когда после работы в Избе не было тусовок, я сидела вечерами у камина в компании пары бутылок «Балтики 6» и нашего общественного магнитофона, на котором днём никогда не выключалось радио 101, а вечером я могла слушать всё, что хочу. Одиночество моё было полным, как в изолированном бункере, когда весь мир давно вымер, и остались только крысы; и, чтобы совсем не офигеть от пустоты, я звонила Джой, самому близкому и любимому человеку.
    Впрочем, телефонные разговоры тоже не всегда помогали от крышесъезда, а иногда даже усугубляли. Однажды я слушала альбом Курёхина «Дорогой Джон Кейдж», и на самом пике этого минимализма вдруг ощутила, что как-то всё вокруг не так, даже крысы затихли. В предчувствии чего-то сверхъестественного, я позвонила Джой, и она спросила: «Ты одна? Кто там у тебя ещё?». Я говорю: «Да никого, кроме меня, камина и Курёхина». А она возьми, да и брякни: «Курёхин, вообще-то, умер». И я – не то, чтобы я до того была не в курсе, что он умер – но тут меня просто переклинило. Музыкой навеяло, что называется. Мне стало реально казаться, что за закрытой дверью каптёрки, в тёмном, промёрзшем цеху ходит неслышимый, невидимый Курёхин. Вот-вот, сейчас, он откроет дверь, и я его увижу.
    Я не могу передать, что это было за ощущение. Не то, чтоб мне стало страшно, потому что – ну, ведь это же Курёхин, он же классный, даже если мёртвый! Однако вся эта шизня меня буквально прибила к моей лежанке, и я до самого конца кассеты не могла пошевелиться, неотрывно глядя на дверь. Я, кажется, до сих пор помню во всех подробностях эту грязную, некрашеную, обитую оргалитом дверь, каждый подтёк на ней, каждую царапину… Не помню, разве что, номера телефонов, записанные на двери маркерами и шариковой ручкой.
    В общем, не знаю, хорошо это было или плохо, но в такие моменты мне очень хотелось, чтобы побыстрее настало утро, и безумие одиночной камеры сменилось активными, пускай и рутинными, действиями.   
    Дни были заполнены кустарным производством бетонной тротуарной плитки, материала тогда весьма нового и только набирающего популярность в среде весьма богатых людей, строящих себе дворцы в престижных коттеджных посёлках.
    Бетон я, правда, не мешала, но зато занималась гораздо более неприятным делом, а именно – мытьём пластиковых форм, в которые заливался раствор. Мытьё это было одной из самых больших проблем нашего производства, ибо водой цемент, разумеется, не отмывался, средствами для мытья – тоже, и в итоге опытным путём было выяснено, что отмываются они только аккумуляторной кислотой, разведенной в воде.
     Денис говорил, что, по идее, в Польше, старые формы просто выбрасывали и покупали новые – но… Поскольку у нас не Польша, выбрасывать формы мы могли максимум раз в три месяца, когда они уже совсем приходили в негодность, а до тех пор приходилось их мыть.    
     В общем, рабочий день мой выглядел так: в 8 утра я выливала полторашку аккумуляторной кислоты в ведро, садилась на стул, локти на колени, в одной руке – пластиковая щётка с ручкой, в другой – отмываемая форма, и тёрла до обеда. В обед я шла подышать на ближайший рынок, покупала буханку ржаного хлеба, который ели с колиной горчицей, десять пакетиков лапши б/п «Кинг Лайон», которые заваривались на всех в общей кастрюле и употреблялись с майонезом и сырым репчатым луком. 
     Этот выход за лапшой был моим единственным развлечением за сутки и просто возможностью увидеть дневной свет. Зима на Урале длинная, тёмная… Приедешь на работу – темно, выйдешь с работы – темно. А если ещё и ночуешь в Избе, то дневной свет уже воистину ошарашивает, особенно если на улице солнце и оттепель. Выходишь наружу, слепнешь, жмуришься, делаешь глубокий, непривычный вдох до боли, и – ах! Хочется дышать, бежать, жить, делать что-то. Как минимум, дожить до весны, до лета, увидеть Питер, свой Город, свой Дом, Гангутскую 8...
     Наверное, именно поэтому после обеда, пока все отдыхали, я уединялась в не отапливаемой комнате, где хранился песок, и сидя на этой холодной, промёрзшей куче, стремительно, как под диктовку, записывала стихи.
    Затем я, с новыми силами, обновляла кислоту в ведре и снова бралась за щётку. Вода была ледяная, словно талый снег, от кислотных испарений жутко чесалось лицо, а почесать его можно было, разве что, грязным, пыльным рукавом, потому что руки тоже были в перчатках и в кислоте. Перчатки от кислоты спасали слабо, к середине смены они уже были в мелкую дырочку, и когда я их снимала, руки были, словно варёные, кожа выбеленная, распухшая и пористая, как пемза. Весь день в воздухе летала цементная взвесь от двух работающих бетономешалок, пыль набивалась в лёгкие, в волосы, в поры кожи… Вентиляции не было, окна не открывались, температура воздуха была градусов 10-12. Болели колени, руки обрастали дополнительными мышцами, позволяющими держать щётку и форму по восемь часов в день. 
    Впрочем, до наращивания мышц дело дошло только у меня, ни один нормальный человек не выдерживал такой работы. Девушка Олеся, которая на первых порах была моей напарницей, через пару месяцев свалила, а на её место пришла таджичка, жена Махмуда, самого старшего участника нашей бригады. Потом, офигев от тупой рутины и цементной пыли, уехал Цыклопъ, то ли в Питер, то ли в Москву - и вместо него тоже взяли таджика, молодого парня, который почти не говорил по-русски, постоянно жевал насвай, плевал на пол и развлекал нас кассетами с таджикской попсой.
     Так мы и зимовали: бригадир Коля, три таджика, одна звезда тяжёлого рока и я.
    Зато я зарабатывала деньги, целых 5000 рублей в день (это рублей 500 на нынешние), и тратила их, преимущественно, на кассеты и диски, которые тогда и только входили в широкое употребление. Покупка дисков всегда была некой акцией, потому что в зимнем облачении выглядела я, как настоящий бомж. Носила салатно-зелёную, куцую «аляску», которую мне сшили ещё классе в десятом, потрёпанную ушанку из неведомого зверя, подобранную у тёти Тани в подъезде, стрёмные боты «прощай молодость» и покрытые цементно-кислотной коркой джинсы, которые можно было, снимая, ставить стоймя. Короче, когда я заходила в магазин, на меня смотрели, как на человека, которого полагается немедленно выставить за дверь; диски мне давали посмотреть весьма неохотно, смотрели свысока – пока я не доставала деньги. Тогда взгляды становились примерно такими же удивлёнными, как в те моменты, когда я доставала на остановке пачку «кента». Хотя курила я, преимущественно, «беломор», и вот это как раз никого не удивляло, ибо он с моим имиджем вязался идеально. 
    Помимо дисков, кассет, пива и сигарет, мне вполне хватало денег, чтобы кормить маму и собаку, а в начале зимы я внезапно обзавелась ещё и кошкой.
     Я бегала за лапшой на рынок, и, пересекая треугольный пустырь между тремя оживлёнными магистралями, увидела чёрно-белую кошку, увязшую по шею в глубоком, мокром снегу. На обратном пути кошка всё ещё была там, она растерянно плавала в снегу, топталась на одном месте, и никуда не уходила. Над кошкой уже собрались и кружили несколько ворон, явно ожидая, когда добыча ослабеет – и мне не оставалось ничего кроме как схватить кошку и прийти с ней в Избу.
     В Избе вместе с нами зимовал бродячий кот, весь в шрамах и с отмороженными ушами. При виде этого зверя кошка так испугалась, что убежала в подвал и не выходила оттуда две недели; мы уже думали, что её сожрали крысы, когда она вдруг мелькнула где-то за паллетами с плиткой, и Денис выманил кошку, выложив на полу дорожку из корма. После этого кошка переселилась к маме, которая называла её Люсей, а я – Монстрой, ввиду её исключительной живучести, потому что выжить после такого – это надо было сильно постараться!
     А в конце весны мои способности выживальщика тоже были подвергнуты серьёзному испытанию, ибо обыкновенный бронхит, который должен был пройти за пару недель, внезапно обрёл совершенно чудовищную форму. Я кашляла до рвоты, не могла спать, дышать, говорить, а когда получалось прокашляться, отплёвывалась коричневыми сгустками слизи с кровавым привкусом железа и соляной кислоты.
    Не знаю, возможно, этот привкус мне только мерещился в том кошмарном состоянии, потому что за полтора месяца адского кашля я реально чуть не дала дуба. К врачу я обратиться не могла, потому что прописки у меня не было, но работу я всё-таки закосила, впервые за всю зиму. Сидела в тепле, заваривала девясил, глотала эту неимоверно горькую гадость и даже не чувствовала её вкуса.
    В этом состоянии я в какой-то момент позвонила в Избу и попросила передать Денису, что мне ****ец, если выберусь – приду. Так что, когда я действительно пришла, спустя полтора месяца, Денис сначала испуганно расспрашивал меня о моём здоровье, и не имею ли я к нему каких-нибудь претензий – а узнав, что претензий я не имею, очень обрадовался и сообщил о том, что вскоре собирается ехать в Польшу через Москву на своей машине. Я, естественно, сразу же напросилась с ним – и моё отбытие из Челябинска было обеспечено безо всякого автостопа. Меня ждал Питер, Гангутская, лето и совсем, совсем другая жизнь.             
         
               
   
                Радмира Ружковская, октябрь 2020г.