ЦентрФонд

Харченко Вячеслав

Белые ночи
1.
Я люблю свою юность, потому что после университета не грузил фуры с дагестанской водкой у ближайшего ночного ларька у станции метро Волжская, а оказался у Владимира Ивановича Пагина в инвестиционной компании «Центр-Фонд».
Нас с Пагиным познакомил мой старый приятель Андрюша. После непродолжительного застолья я сказал, что Пагину пора стать самостоятельным владельцем инвестиционной компании (в то время он был замом). Пагин внимательно посмотрел на меня и решил, что я со своим университетским дипломом по экономике смогу обеспечить организационные тылы, а он будет творчески парить как финансовый гений, и такой симбиоз, наконец позволит Пагину создать собственную инвестиционную компанию.
Владимир Иванович снял на заводе Азот комнатенку в шестнадцать метров, в которой сидели он (Президент), я (генеральный директор), брокер Андрюша и бухгалтер Тамара Ипатьевна.
В фирме обо мне утвердилось понятие как о бумажном черве. Я не ездил по провинции в поисках привлекательных предприятий, как Андрюша, и не ловил малейшие колебания рынка, как это делал Пагин. Зато я подписывал кучу различных бумаг и договоров. Если бы нас захотели посадить, то посадили меня и Тамару Ипатьевну.
Однажды Владимир Иванович подошел ко мне, облокотился на мой рабочий стол и своими режущими глазами посмотрел на меня:
— Славик, — произнес Пагин, — а не хочешь ли ты слетать в Мончегорск. Андрюша в Кисловодске, а тут срывается сделка с Металлургическим комбинатом.
Я всегда мечтал съездить в Заполярье, потому что там белые ночи не как в Питере, а настоящие - можно спать не ложиться, все равно не уснешь. Хотя я и питерских ночей не видел. Меня много раз звали сокурсники (и Андрюша в том числе) поехать в Питер на белые ночи: походить по Дворцовой площади, попить пива на Невском проспекте, завалиться в Гатчину, но какие-то мелкие сессионные дела не давали мне покоя. Сейчас же судьба разворачивалась ко мне лицом. Можно было за счет фирмы от души насладиться северной природой. Я-то сам с юга, а там ночи черные-черные, и уже в семь часов невозможно выйти на улицу. Так темно, что это даже не темнота, а темнотища.
— Я готов, Владимир Иванович. Только вот поем и домой забегу за вещами.
— Завтра в семь приходи в офис.
2.
Ровно в семь часов я вошел в нашу каморку на заводе. Владимир Иванович и Тамара Ипатьевна сидели и считали доллары. Деньги лежали на рабочем столе Андрюши и напоминали зеленые кусты боярышника. Попеременно Пагин и бухгалтерша засовывали в куст руку и вытаскивали сто баксов, которые внимательно рассматривали. Щупали воротник президента, разглядывали вшитую железную полоску, а потом, убедившись в подлинности денежного знака, собирали их в пачки и перевязывали резиночками. Раз деньги были кустом, то они были не из банка. Откуда Пагин брал деньги, остается загадкой. К нему частенько заходили какие-то помятые мужички с черными целлофановыми пакетами или дорожными сумками через плечо и ссужали его крупными суммами для работы на фондовом рынке. Как-то, не обладая виллой на Средиземноморье и шестисотым Мерседесом, Владимиру Ивановичу все равно удавалось находить денежные средства для своих финансовых операций.
В конце концов, все деньги были пересчитаны, и сто зеленых пачек плотно, одна к одной, были запакованы в пластиковый дипломат. Всего получился миллион долларов - и я видел по телевизору, как для таких сумм руку гонца приковывали к дипломату, чтобы было трудно вору забрать. Когда рука прикована, можно только отпилить или оторвать руку, а так, как предстояло мне, грабитель может просто вырвать дипломат и убежать с приличной скоростью куда-нибудь в метро или уехать на девятой модели Жигулей, рассекая тихие проспекты утренней субботней Москвы.
Но тут в комнату вошел высокий плотный человек, с зачесанными назад волосами в синих джинсах и синей же болохонистой ветровке. Когда он снял ветровку, то стал виден пистолет Макарова, висевший в районе почек на кожаной, вонючей портупее. Он представился Николаем Петровичем, и потом я узнал, что Николай Петрович - действующий майор милиции. Просто сейчас он взял перерыв и уехал из отдела к нам, чтобы помочь перевезти дипломат с деньгами. Точнее, майор не знал, что там в дипломате, но понимал, если его зовут, то сопровождать деньги.
Майор сел за мой рабочий стол и попросил чаю, а я стоял у стола с дипломатом, подошел к чайнику и включил его. Хотя чайник был очень мощный и пару раз он выбивал пробки на этаже, но сейчас проводка выдержала, и я налил майору в свою китайскую фарфоровую кружку горячей воды, а потом опустил пакетик Липтон, хотя, может быть, Липтона тогда еще не было. Я сейчас детали вообще не помню.
Вводное, прочитанное нам Пагиным, было очень коротким. Нам дали два билета на самолет Москва-Мурманск, по прибытии мы должны были сесть на автобус, идущий до Мончегорска. Нас должна была встретить девочка Лена, забрать дипломат и передать выписку из реестра акционеров Мончегорского металлургического комбината о переводе на депо-счет нашей компании 10% акций. Кому могло понадобиться столь внушительное количество акций за столь мизерные деньги можно было только догадываться. Явно мы их покупали под заказ, потому что за 10% можно войти в совет директоров предприятия.
3.
В аэропорт мы ехали на обычном рейсовом такси, которое вызвал Владимир Иванович. Водитель, бледный москвич Олег, спрашивал нас, не опаздываем ли мы на самолет, и говорил больше сам с собой. Я с силой сжимал пластиковый дипломат, стараясь не забыть код, который ввел Пагин, а Николай Петрович сидел на переднем сиденье и выпускал дым в открытое им окно, полностью расслабившись. Хотя, конечно, что для майора была ходка с каким-то миллионом, когда он в Чечне водит свой батальон по аулам и постоянно ожидает выстрела из-за угла.
В Москве абсолютно не важно, с какой скоростью вы катите. В Москве самое главное, как долго вы стоите. Мы застряли где-то на подходе к аэропорту, и когда я уже подумал, что мне никогда не удастся увидеть белые заполярные ночи, майор попросил мой мобильный телефон и сделал куда-то звонок. Говорил Николай Петрович властно, и в результате этого разговора рейс задержали на час, а мы, не проходя регистрации и контроля, то есть не показывая милиции деньги и пистолет, сразу на такси выехали к трапу. Олег вертел головой и очень уважительно посматривал в нашу сторону. Сам же майор, как был с Макаровым, так и вошел в салон, впрочем он сразу уснул и почти до самого Мурманска мы не разговаривали, он даже от еды отказался, а я поел семги, зеленого горошка, риса длиннозерного, которые принесла стюардесса, и стал читать Брехта «Трехгрошовая опера», но одна мысль не покидала голову, что бы я мог сделать, если бы эти деньги оказались мои. Я бы мог уехать в Европу и купить там квартиру, потом бы я вернулся в науку и защитил бы в Кембридже степень доктора экономики, еще бы я мог жениться на какой-нибудь длинноногой блондинке и народить с ней кучу детей. Вот какие нехорошие мысли кружились в моем мозгу, пока самолет делал заход на посадку в городе Мурманске. И никакого раскаянья ни перед Владимиром Ивановичем, ни перед Николаем Петровичем я не чувствовал.
Вообще еще позже я четыре раза бывал в Мурманске, но в городе только помню ресторан, в котором я обедал на пятьдесят рублей, и собственно аэропорт.
— Вставай, вставай, — закричал над ухом Николай Петрович, который как-то незаметно проснулся и уже потягивался в проходе. Выстроилась очередь к выходу.
Воздух Мурманска был твердым и колким, где-то на заднем плане висел запах моря и запах рыбы, я всматривался в здание аэропорта, но мне почему-то виделись портовые краны, рыболовецкие суда и судоремонтные верфи, хотя я этого ничего не видел, потому что аэропорт стоял на окраине города.
Автобусы до Мончегорска ходили каждые тридцать минут и отправлялись прямо от аэропорта. Николай Петрович купил два желтоватых билета и предъявил их при входе старушке в коричневом пальто. Она молча надорвала наши билеты, и мы сели на левый ряд, где не было солнца и людей, но, как потом оказалось, при отправлении автобус развернулся - и солнце стало бить нам в глаза и печь наши головы.
Всю дорогу Николай Петрович говорил о фонде ветеранов Чеченской войны, в котором он входит в совет, что огромное количество молодых людей остались без средств к существованию, государство платит нищенскую пенсию, а они помогают как могут, но меценатов совсем не осталось.
— Вот тебе кажется, Слава, что мы только рынки крышуем, а мы и инвалидам деньги даем. Вот я не просто сегодня везу черт те что там, а думаю как помочь своим ребятишкам.
Но мне почему-то стало казаться, что Николай Петрович хочет забрать мой миллион, и я покрепче сжал пластиковый дипломат, боясь пистолета Макаров, но в точности помня код, который назвал Пагин.
За окном была тайга, точнее, то, что от нее осталось. Уже на расстоянии тридцати километров от комбината вместо зеленых деревьев торчали черные усохшие палки. Кругом стоял мертвяк, даже не летали птицы.
Я еще послушал Николая Петровича и еще больше убедился, что он хочет забрать в свой фонд деньги. Когда дипломат от ухаба вывалился из моих рук, майор легко его поднял, и я подумал, что все потерял, но Николай Петрович вернул мне поклажу, и я немного успокоился, потому что он мог запросто забрать дипломат. Вскрыл бы его ножом армейским, который тоже был у него, я видел лезвие во внутреннем кармане куртки.

4.
Лена прекрасна в расцвете своих тридцати лет. Длинные рыжие волосы, разделенные на два рукава, забранные за уши и сползающие до самого пояса. Если бы Лена имела на лбу ленточку, то я бы подумал, что она хипушка, но она хипушкой не была, носила накладные сиреневые ногти, кожаную коричневую куртку, дизайнерски потертую на швах, и черные джинсы-клеш. Довершали гардероб обыкновенные кроссовки и въедливый запах неизвестных мне духов.
Кто доверил такой красоте нести в реестр ценных бумаг миллион, непонятно. Я ожидал, что рядом с Леной будет куча амбалов и имбецилов с бейсбольными битами, а она стояла одна, правда, возле джипа Чероки. Может быть, в этом пресловутом Мончегорске (а то и в Мурманске?) жили влиятельные персоны, державшие весь городок в порядке и подчинении, выдавали предпринимателям разрешения на бизнес, а ворам и уголовникам предоставляли возможность грабить на трассе только приезжих, залетных фраеров, как мы, но нас никто не грабил.
Эх, Лена-Лена, с твоей бы красотой ходить по подиуму Парижа или Милана, очаровывать арабских шейхов и американских миллиардеров, а ты разглядываешь открытый мной дипломат и пересчитываешь зеленые доллары. Уточенные пальчики, лихо перехватив пачку и заломив её наполовину, слюняво и вдумчиво ведут счет. У меня уже пересохло в горле, мне хочется взбодриться пивом Золотая бочка, а ты все считаешь и считаешь, а Николай Петрович зевает в окно и сжимает рукоять пистолета Макаров. Мне никогда не доводилось видеть таких прекрасных и расторопных курьеров. Проверив все доллары, Лена потащила пластиковый дипломат внутрь здания (Адью мильон), а нам вынесла выписку из реестра акционеров на десятипроцентный пакет акций и дорожную сумку договоров, где говорилось, что компания Центр-Фонд купила у Иванова Ивана Ивановича столько-то акций. И таких Ивановых было тыщи и тыщи. Везде стояли подписи Ивановых, а вместо нашей печати и моей подписи – пустое место (я отпечатал договора и расписался уже в Москве).
Мы пошли с Николаем Петровичем в магазин. Купили макарон, тушенки, колбасы, хлеба, пива и бутылку местной водки, а потом двинулись на съемную квартиру, которую нам предоставила Лена, потому что гостиницы в Мончегорске не было. Нет, была одна раньше у комбината, но когда начались реформы, ее приватизировали и распродали покомнатно, так что теперь вместо гостиницы в городе еще одна малосемейка.
В однокомнатной квартире с видом на сопку майор принялся варить макароны по-флотски, а я сидел у окна, сосал с горла пиво и ждал, когда наступит белая ночь. Сначала я просто ждал, а потом стал думать: как узнать, что наступила белая ночь. Ведь и днем светло, и вечером светло, и ночью тоже совсем светло. Потом я еще отхлебнул и догадался: чтобы понять, что наступила белая ночь, надо посмотреть на часы. Если уже одиннадцать часов, а вокруг светло, то это белая ночь. Я посмотрел на часы и понял, что она наступила и ничем не отличалась от дня.
Пока Николай Петрович накрывал на стол, я вышел на улицу и посмотрел в небо. Звезд видно не было, только чистый голубой горизонт и режущий глаз полярный свет. После ужина и бутылки водки (я не пил) майор откинулся на стуле и запел. Он пел какие-то обычные песни (степь да степь, ой мороз-мороз), еще он пел казацкие песни, хотя, как мне казалось, казаком не был. Потом он ушел в комнату и лег на диван, а я растянулся на раскладушке.
На обратной дороге до аэропорта Апатитов (из Мурманска билетов до Москвы не было) мы взяли такси. Было бы правильнее именно с миллионом взять такси, но Владимир Иванович считал, что деньги для маскировки надо возить в рейсовых автобусах, а вот на обратном пути можно расслабиться. Водитель постоянно лазил в бардачок за кассетами, и один раз нас занесло из-за этого в кювет, но мы машину обратно на трассу вытолкали и выключили магнитофон. Из-за происшествия к рейсу еле успели.
В аэропорту стояла тишина. Спали работники зала, сонно мерцало табло, ни одного человека не было на громадной территории. У маленького пятнадцатиместного самолетика нас встречала такая же сонная стюардесса, а взлохмаченные, погруженные в нирвану пилоты низкими, грудными голосами приглашали совершить полет до города-героя Москвы.
Мы летели три часа (в два раз дольше, чем на Ил-62), где-то у самой земли, так что казалось, что наш самолетик – это военный бомбардировщик. Сейчас он прицелится и начнет выбрасывать в землю очередную порцию бомб-пассажиров. В Шереметьево нас, кажется, не заметили, и только Пагин встречал с цветами и здесь же в буфете аэропорта потребовал бумаги, чтобы лично с ними ознакомиться.
5.
Неделю ничего не происходило, но вдруг появились четыре человека и оккупировали наш офис. Они пили наш чай Липтон, прожгли сигаретой шаль Тамары Ипатьевны и уселись верхом на стол Владимира Ивановича. Со мной они попытались вести отдельные разговоры, но я не понимал, что происходит, и поэтому от меня отстали. Они производили впечатление очень озлобленных, но не готовых вести дело до кровилюдей .
Они кричали по одиночке и хором:
— Как ты мог, Вова, просрать наш миллион!
— Вова, мы отрежем тебе яйца и пошлем с ишаками сношаться!
— Вова, до скончания дней будешь отрабатывать!
Они выводили Владимира Ивановича на улицу и промывали ему мозги, они пару раз дали ему под дых, а мне отвесили увесистого пинка. Оказалось, все подписи Ивановых на договорах оказались фальшивыми, как и выписка из реестра акционеров на 10% пакет акций.
Вызвали Николая Петровича, но он сказался больным и не приехал, а когда через две недели появился, то предложил застрелить Лену из пистолета Макарова, и достал дуло из-под синей ветровки, и повертел рукоятку, и даже подкинул пистолет к потолку. Он присел на одну ногу и прицелился в офисную лампу, но на курок не нажал. Он сказал, что лично поднимет свой батальон и поедет в Мурманск разбираться с наглой плутовкой, но тут нам позвонил куратор (оказывается, у нас был куратор) и предложил не вмешиваться в эту катавасию, а все пустить на самотек. Деньги же должен отработать Владимир Иванович.
Мы куратора послушались, наверное, потому что куратор Мончегорского Металлургического Комбината был куда более важная персона или даже он имел более высокое звание, и не мог быть призван к ответу Николаем Петровичем. Он же простой майор, а не важная персона.
В этот вечер Пагин, Николай Петрович, Андрюша,Тамара Ипатьевна и я напились в ресторане Садко шведской водки Абсолют и пьяные поехали стрелять по мишеням на полигон к майору. Стреляли остервенело, разорвали мишени в хлам, а Тамара Ипатьевна выбила больше всех очков.
Несмотря на долг в миллион долларов,  нам сняли офис в центре Москвы на Третьяковской и дали двадцать миллионов долларов на раскрутку. Мы отработали долг за год, я еще не раз ездил в Мурманск на скупку Колэнерго и один раз видел, как Лена в джипе Чероки пересчитывает чьи-то деньги, но подходить не стал. Во-первых, она бы меня не узнала или сделала вид, что не узнала, а во-вторых, мне не хотелось напоминать самому себе, что я полнейший болван.

Цветков

1.

Андрюша (Андрей Цветков) самый красивый брокер, которого я встречал. Восточной наружности, с баками, волосатой грудью и волосатыми руками, похожий на молодого Джигарханяна, хотя национальность имел русскую и закончил Питерский универ. Андрей был такой высокий, что когда спускался по лестнице, а находилась наша фирма на третьем этаже, то немного пригибался, чтобы не задеть макушкой верхний пролет.
Он уже к двадцати двум годам сменил трех жен и сейчас находился в состоянии влюбленности, хотя, по-моему, он всегда находился в состоянии влюбленности, даже когда у него были жены, а сейчас, когда жен не было, он тем более кого-то любил, это точно. По крайней мере на его пейджер, единственный в нашей инвестиционной компании (не считая директорского мобильного), постоянно сыпались сообщения и я уверен, что в них не только передавались курсы доллара и стоимость ценных бумаг, но и информация от его прелестниц. Часто я замечал, пейджер запикает, и звонит Андрей по телефону, стоящему на нашем общем столе, и долго, уверенно и мужественно говорит: «Да, да, да, да» или «Нет, нет, нет, нет».
Я всегда завидовал Цветкову, потому что он занимался престижной и уважаемой работой. Ежедневно ездил на биржу, где поднимал или опускал большой палец в зависимости от операции покупки или продажи ценных бумаг. На нем держалось все, именно Андрюша приносил самую большую прибыль в компании и вольготно жил на комиссионные, а я просто занимался бумажками. Подготавливал сводки, таблицы, диаграммы и прочую лобудень, ненужную никому, но на которую любил пристально сквозь табачный дым смотреть директор перед принятием важного решения на собрании кураторов (солидных, но нервных мужичков и одной деловой тетечки).
Владимир Иванович (директор) долго глядел на мои материалы, а потом басил в интерком: «Тамара Ипатьевна, позовите мне Цветкова», — и Андрюша через пару минут радостно вбегал к нему в кабинет, и все мои бумаженции летели к чертям, потому что он вещал совсем другое и обещал убытки, где я предсказывал прибыль, и утверждал пятидесятипроцентные доходы, где я предугадывал убытки. Я не скажу, что не любил Андрюшу, но всегда мечтал оказаться на его месте. Надеть серый шерстяной двубортный костюм в полоску, набить дипломат акциями ОЛБИ, АВВА, Гермес-союз, МММ и помчаться с водителем на Центральную Российскую Универсальную Биржу.
Я часто просил Цветкова взять меня с собой, ну чтобы хотя бы посмотреть или окунуться в атмосферу. Мне представлялся холеный пузатый маклер, громовым голосом оглашающий сделку и бьющий молотком по гонгу, чтобы зафиксировать факт покупки или продажи. Мне виделись элегантные брокеры, сквозь зубы выговаривающие «месье, пардон, аревуар», мне представлялось электронное табло, сверкающее миллионом лампочек, по которому строкой бегут ряды непонятных, но таких притягательных цифр.
Андрей ездил на биржу с Леной – первой красавицей нашей конторы. Ноги ее были столь длинны, что переходили не в талию, а сразу в обширный бюст. Вы спросите, что хорошего, если нету туловища? Но просто выставочная красота не притягательна, а настоящая красота кроется в неожиданных неправильностях, например когда нет туловища. Когда Лена надевала короткую юбку, никто не мог в окружении одного километра спокойно работать. Мужчины от восхищения, а женщины от страданий. Лена вела расчеты по сделкам, которые совершал Андрюша: считала деньги или акции, прятала деньги в сумочку, висящую на поясе, а акции упаковывала в черный ребристый дипломат. Мне кажется Андрюша находился в состоянии влюбленности к Лене.
Однажды Андрей Цветков сам подошел ко мне и предложил заместить Лену.
— Что случилось с Леной, — спросил я и даже как-то привстал от неожиданности.
— Понимаешь, старик, с женщинами такое бывает, раз в месяц. У нее даже кровь носом идет, все лицо покраснело, и я устал уже за анальгином бегать.
— Да, дела. Ну я тогда за костюмом схожу.
— Зачем тебе костюм. Так вот в джинсах и поедешь.
— Дай хоть галстук надену.
— Ну ты даешь, старик.
 
2.
 
Мы с Андрюшей вышли из здания конторы и побрели по жаре к остановке. Я, обливаясь потом, тащил дипломат с акциями, а Цветков сумочку с деньгами пристегнул к поясу. Сегодня, как говорил Андрюша, нам предстояло продать две тысячи акций ОЛБИ. Эту кучу я и тарабанил на себе, но все равно я был счастлив, потому что это была жизнь, настоящая рискованная жизнь, как у Драйзера, как у Достоевского, радостная жизнь, а не эта бетонная калька, не этот злосчастный компьютер, не эти бумаги. Мои восторженные фантазии прервал Цветков:
— А у нас на бирже вчера двух брокеров ограбили.
Но я ничего не слышал, что говорил Андрюша, поглощенный своими мыслями о прекрасном будущем.
— А позавчера трех
Вот оно, вот оно счастье уже близко, я поймал не просто синицу, а толстого и жирного журавля, с которым смогу навсегда покинуть эту ужасную землю и устремиться в небеса.
— Прямо сидели у входа в шестерке Жигулей и когда Семен Витальевич проходил с дипломатом, затащили в салон и увезли куда-то. Он потом вернулся но денег нет, а в милицию не пошел. Как там объяснишь откуда у тебя двести тысяч долларов в чемодане, да менты и сами бы их забрали. Каждый день кого-то тягают, хоть охрану нанимай. Семен Витальевич же позвонил кому надо, а те уже их ищут. Говорят найдут, себе возьмут тридцать процентов, а остальное вернут.
Но тут подошел синий троллейбус, мы залезли в него и прямо покатили до Плехановского народно-хозяйственного института, возле которого находилась биржа.
Москва летом – это унылое зрелище. Парит черный асфальт, испускают выхлопы автомобили и эти едкие газы проникают в легкие, и каждый вдох приносит мучения и без того измученному жарой организму. Если поднять голову вверх, то над домами увидишь жестокое марево, жаркий спрессованный воздух парит над крышами и только мощный июньский ливень может раскроить эту сеть, но ливня все нет и нет, уже две недели нет дождей.
Биржа – это какой-то бывший зал или какое-то ДК, сначала поднимаешься по лестнице, а потом идешь налево и обширное помещение открывается взору, при входе стоят охранники, но какие-то не напряженные, словно им все безразлично, Вот если они Семена Витальевича не спасли (а он, наверное, кричал), да и других тоже, то наверное охранникам все давно безразлично. Или им очень мало платят. Будешь тут головой рисковать за каких-то богатеньких, когда тебя платят копейки совсем.
Я ожидал увидеть маклера и табло, но ни того ни другого не было. До торгов еще было полчаса и вся жизнь происходила около столиков, расставленных вдоль стен, на которых как на рынке в Лужниках лежал товар: различные акции. Цена на ОЛБИ колебалась в районе ста тысяч за акцию. Все было уныло и пустынно, но ближе к торгам народ стал прибывать, людей набилось столько, что мы стояли плечом к плечу и не могли пошевелиться. Все это были помятые личности в кожаных куртках различных фасонов и черных или голубых джинсах, как правило плохо выбритые, с сумками через плечо. Попадались брокеры и просто с мешками, наверное, приехавшие на поездах из провинции, чтобы осуществить массовые покупки для продажи акций где-нибудь в Перми или Альметьевке. Все они вначале занимались ваучерами. Скупали их за банку тушенки или бутылку водки, а когда пошли акции, стали продавать акции.
И вот вышел маклер, я увидел его, такого как представлял толстого, важного, гордого гусака, с высоко задранным подбородком, с выпученными глазами. Он ударил в гонг и торги начались. Маклер выкрикивал цену, а мужички замельтешили, закачались, подняли вверх руки, стали выпячивать свои большие пальцы вверх-вниз. Вот у кого-то сошлось и пошли они в сторонку к стеночке, чтобы тут же произвести полный расчет. Вот у кого не хватает денег, и маклер надувшись и покраснев выгоняет незадачливого фондовика на улицу в сопровождении охраны. Вход закрыт ему надолго. Еще не один месяц охрана будет выкидывать его с порога наружу.
 
3.
 
Я все ждал, когда Андрюша начнет действовать, но Цветков стоял на месте и не шевелился, хотя цена уже упала ниже девяносто пяти. Он вглядывался в лица этих суровых мужиков, наблюдал, как капельки пота выпадают на их лбах и висках, как они корчатся в этом котле и то и дело дергаются всеми членами, но Андрюша просто стоял и чего-то ждал, не предпринимая никаких действий, хотя цена на ОЛБИ уже опустилась ниже девяносто трех. Потом он подозвал меня и шепнул на ухо:
— Когда я прокручу верхнюю пуговицу своего пиджака, ты должен будешь поднять палец правой руки вверх, ну будто покупаешь.
И мы стали играть в эту игру. Андрюша крутил, а я поднимал палец. Сначала я думал, что нас всего двое, но потом обратил внимание, что в этой авантюре участвует еще три человека, каких-то наверное, Цветковских знакомых. Один с лицом рыбы, второй напряженный вояка, а третьего я в толпе не рассмотрел. Он был в шерстяном свитере и больше походил на журналиста, а не на брокера.
Через двадцать минут мы догнали стоимость бумаг до ста двадцати тысяч и Андрюша и его друзья стали их сбрасывать мешочникам, которые так распереживались, что цена ушла резко вверх на двадцать пять процентов, что стали не раздумывая покупать ОЛБИ. Скидывал не только Игорь, но и военный, и рыба, и журналист.
Где-то на сделке десятой Андрюша (до этого он рассчитывался сам) неожиданно дернул меня и послал выдать акции мешочнику в угол, а я даже не помнил сколько мы продали. Я просто достал пачку и дал контрагенту в надежде, что он сам отсчитает, но мешочник взял всё и быстро исчез из зала, Андрюша же мне подводил следующего клиента.
— У меня нету больше бумаг, — крикнул я Цветкову.
— Как же должны были остаться, — удивился он.
— Я все отдал предыдущему покупателю.
— О как, — сказал Андрюша и, отпустив мешочника, резким движением кулака сверху-вниз с высоты своих 190 сантиметров нанес мне по макушке резкий удар, от которого я осел к стене.
В этот момент я понял, что никогда, слышите, никогда, никакого брокера из меня не получится, и бухгалтера тоже не получится, не говоря уже о трейдере.
Андрюша поднял меня за воротник и немного потряс, а потом мы пошли в кафе пить пиво, где и подсчитали убыток. Убыток был небольшим и хватало на покрытие денег, которые я держал в фонде сотрудников. Фондом тоже руководил Андрюша. Я поспросил ничего не говорить нашим на фирме и Цветков свое слово сдержал. Никто так никогда и не узнал об этом происшествии.

Муза

В 1995 году заболел наш постоянный  брокер по Оленегорску Леха. Слег с температурой, скрипел и сипел в трубку, мрачно шутил, бодрился, но все равно решили его заменить. Все были заняты в других регионах страны на скупке акций у населения, поэтому пришлось собирать чемодан мне – генеральному директору инвестиционной компании «Центрфонд» и везти деньги в Оленегорск.
Я, конечно, вздохнул, немного помялся и пободался, но наш президент Владимир Иванович взял меня за лацкан клетчатого пиджака, отвел в угол небольшого, но отдельного кабинета и сказал на ухо: «Надо».
Я до этого деньги в одиночестве не возил, да и вообще занимался канцелярской работой, а тут пришлось везти сто тысяч долларов без охраны, потому что Владимир Иванович считал, что охрана привлекает только лишнее внимание, а от пистолета не спасет.
Рассовав десять пачек по карманам пиджака, я залез в самолет и спал до самого Мурманска. Там сел в рейсовый автобус и снова проспал уже до Оленегорска.
В городе не было гостиницы и поэтому мы снимали квартиру. Дом, нужный мне в Оленегорске, стоял на улице Ленина, квартира двенадцать, ключ передал Леша. Старое желтое здание, построенное пленными немцами, обшарпанное и приземистое, с покатой крышей, лишенное завитушек и украшений. На первом этаже скромный кабачок, хотя по меркам провинции он назывался рестораном.
Я приехал рано утром, засветло, когда еще не открылся реестр акционеров, куда я должен был отдать деньги за акции.
Я посидел немного в ресторане, заказал горшочек с мясом и пятьдесят граммов водки, поел, выпил и решил до реестра пройтись пешком один квартал.
В реестре я отдал лысому человеку в очках деньги и получил выписку и договоры. До утра мне делать было нечего, и я пошел обратно в квартиру, захватив в продуктовом пельмени и пиво.
Лежал на диване, смотрел телевизор, жевал пельмени, а когда стемнело, зажег свет. И вот когда я включил люстру и уже почти лег снова на диван, то буквально через пятнадцать минут мне позвонили в дверь, а о нашей квартире в городе никто не знал.
Я аккуратно подошел к двери, приподнял заслонку на дверном глазке и посмотрел на площадку. В центре лестничной клетки стояла девушка, высокая и стройная. Её можно было бы назвать красивой, если бы ее не портила одежда: коричневая кожаная куртка, черные кожаные штаны, заправленные в сапоги-ботфорты, доходящие до колен.
Я немного подумал, закрыл и открыл глазок, еще раз осмотрел девушку, а потом зачем-то открыл дверь. Денег-то у меня все равно не было.
Представилась она Пашей, спросила про Алексея, но было видно, что ей не впервой было попадать в ситуацию, когда вместо Лехи кто-то другой. Мы допили пиво, спустились в ресторан, послушали Ласковый май и Комбинацию, я даже танцевал с ней медленные танцы, и все официанты, и все посетители принимали нас так радушно, словно мы каждый вечер заходили в этот кабак, ели мясо в горшочке и пили водку.
Утром она ушла до моего отъезда, просто захлопнула дверь, от нее ничего не осталось. Я мог бы придумать запах духов, но на самом деле ничего не осталось, даже запаха духов.
В Москве я забегался. Общался с банками, открывали кредитную линию, но как-то раз Алексей зашел ко мне в кабинет за подписью. Положил договор на стол, а сам подошел к окну. Скрестил руки на груди и смотрел на «Проспект мира».
— Ну что, Паша-то приходила? — спросил вдруг он и обернулся.
— А кто она? — я поднял голову от бумаг и посмотрел в серые глаза Лехи.
— Муза. Она ко всем приходит.

Свадьба

В английском кашемировом пальто, то и дело вынимая сигарету «Мальборо» изо рта, я шел вдоль длинного глухого бетонного забора в два часа ночи в легком опьянении в съемную квартиру по адресу Проспект 40-лет Октября д. 14. Пальто на мне было от тестя, жена ушла, а вот оно мягкое и невесомое, осталось. Мальборо я купил на последние деньги.
Буквально два часа назад в конторе мой шеф Владимир Иванович, наливая коньяк Метакса, скорчил такую физиономию, что мы с Андрюшей все поняли.
— Мы вложили все до копейки, — ахнул ВИ и закинул в себя пятьдесят граммов. Потом немного покачнулся, скорчился, провел правой рукой по усам и добавил:
— Акции обязательно вырастут, к концу года, а сейчас у нас нет оборотных средств. Даже за аренду платить нечем.
Мы скупали у рабочих коллективов по всем закоулкам страны, то что им досталось по плану приватизации. Где за глоток водки, где за банку тушенки, где за деньги. Мы только с наркотиками не связывались. Не любил Владимир Иванович уголовщины.
Я прислонился к забору и с треском стал справлять малую нужду, бордовый шарфик болтался в такт порывам октябрьского ветра. За забором было тихо, в дневное время там шумели дети, мамы с колясками разгуливали туда-сюда и радостно пускали в воздух гелиевые шарики.
Подошли два солдата. Мелкие, плюгавенькие, замызганные, небольшие сморщенные глазёнки шныряли по сторонам. На всем проспекте никого не было, ночь выдалась ясная и глубокая, звезды смешили дальним светом, и казалось, что нет никого кроме звезд и солдат.
Один из них вынул непонятный предмет из кармана, потом дернул правой рукой. Рука отлетела в сторону, как пружина. Левой он ткнул предмет мне в нос. Я поскреб руками по забору. Глаза ело и щипало, крупины слез с пятирублевую монету посыпались на нос и щеки. Я закричал и побежал в щель между забором и домом. Ближайший подъезд был мой.  Сзади подкованными кирзовыми сапогами гремели замухрышки. Если бы они знали, что несмотря на кашемировое пальто и бордовый шарфик (он кстати остался у забора), денег у меня не было.
Я влетел в подъезд первым и зазвонил в дверь. Квартиру я снимал вместе с программистом Витей Брюлловым. Наверное, поняв, что в квартире кто-то есть, солдаты от двери подъезда развернулись и внутрь не полезли.
Дальше Витя долго промывал мне глаза. Когда я смог их раскрыть, то увидел, что кулаки мои сжаты до белизны. В правом торчал клочок бумаги. Я развернул его и прочитал (наверное, я сорвал его с забора): «ОПМ-банк. Клиентское обслуживание. Кредиты под залог». По краям листка на надрезах болтался номер телефона.
Съемная квартира была странная. Крашеные деревянные полы дисгармонировали с подвесным потолком, из окна на кухне, из щели в раме поддувало, а от газовой колонки в ванной стояла такая сухость, что не нужен был жаркий июль.
— Вот, — сказал я утром Вите, шумно выгребая из сковородки остатки яичницы с помидорами, — нашел себе зарплату на следующий месяц.
Витя ничего не сказал, кисло улыбнувшись. Он поставил чугунную сковородку в раковину с трещиной и поспешил на работу программировать автоматизированную банковскую систему для Внешторгбанка.
Телефон еще не отключили, и я положил на колени дисковый аппарат и стал крутить его колесо. На третий гудок трубка ангельски зажурчала. Это было милое беззаботное, восхитительное пение, и когда голосок вопросительно замолчал, я даже перепугался и долго приходил в себя, но все же собрался с мыслями и стал рассказывать какие мы крутые.
Инвестиционная компания ЦентрФонд, собственные средства миллион долларов США, филиалы в Мончегорске, Новгороде, Кондопоге, Лангепасе, Ноябрьске, лучшие специалисты фондового рынка Москвы и Российской Федерации.
Все это конечно было слегка преувеличено: филиал – это стул для скупки, собственные средства закончились,  лицензии нет, но вот специалисты, правда, лучшие.
Поехал я в банк наземным транспортом до станции Алексеевской, потому что бесплатно. Немного боялся контролеров, но на второй пересадке привык и даже стал нагло насвистывать «Этот день победы». Выйдя у метро, я на последние сто рублей снял самое шикарное, самое выдающееся такси – черную Волгу, чтобы на ней с шиком доехать сто метров до ОПМ-банка.
Банк находился на первом этаже хрущевской пятиэтажки, но внутри производил пристойное впечатление: мягкий, глубокий, обволакивающий ковролин, мраморные плиты или пластиковые панели под мрамор, желтые, как бы золотые люстры, со свисающими сосульками стекла, напоминающие хрусталь.
Пока я стоял на ресепшн в ожидании очереди из-за обитой черной кожей двери доносилось: «Бла-бла-бла. Калашников. Бла-бла-бла. Муха».
Милая тургеневская девушка в облегающей юбочке с разрезом до пояса принесла мне растворимый кофе, предварительно залив в кружку воду из алюминиевого чайника, который закипал долго и протяжно.
Когда она передала мне кружку, я попытался прижать своей ладонью ее пальчики, но она скромно выдернула их и даже не повела глазами. Я еще раз попытался прижать ее ладонь, но вновь получив твердый отпор, прекратил это занятие, потеряв к секретарше интерес.
Дверь, в конце концов, открылась, и меня пригласили в кабинет. За длинным черным столом сидел в просторном кожаном кресле горец: чеченец, дагестанец, а может быть осетин. Несмотря на тучную фигуру, он ловко выскочил из-за стола и крепко и больно обнял меня и стал хлопать ладонями по спине. Меня всегда удивлял этот обычай горских народов. Много позже мне объяснили, что Магомед Каперович искал у меня оружие. Оружия у меня не было. В нашей конторе только крышующий майор милиции Николай Петрович имел табельный Макаров. Когда он со своим батальоном не ходил в Чечню, то охранял им наши денежные ходки по городам России.
За что полюбил меня Магомед Каперович, было неясно. Иногда, когда я вспоминаю его взлохмаченную бороду, смоляные курчавые волосы и привычку сидеть в помещении в каракулевой папахе, то думаю за красоту. Послушал меня по телефону, посмотрел черную визитку с золотым тиснением и полюбил, как младшего сына. Ведь я готов ему принести при ставке рефинансирования в 200% годовых тристапроцентную прибыль.
— Слюшай, Славик, — говорил он, — если ты возмэш крэдит в триста лимонов, скока будэт в залог акцый? Чэмодан?
И я в сотый раз объяснял ему, что акции электронные, я на время кредита оформлю передаточное распоряжение и подпишу фиктивные договора купли-продажи, залог реестры акционеров снимают только по суду.
Но Магомед удивлялся:
— Как электронные. Вах-вах. А у Драйзэра бумажные.
Через час с коньяком Метакса пришел его сын Дамир, и Магомед успокоился. Еще через два часа я подписал бумаги, проставил фиолетовую печать, которую всегда ношу в кармане и с черным пакетом, полным денег, поехал на том же черном такси в контору к Владимиру Ивановичу.
Владимир Иванович мерил ногами нашу шестнадцатиметровую комнатку на заводе «Азот», Андрюша расположился на подоконнике и пел под гитару «Рокн-рол мертв», а Тамара Ипатьевна сводила баланс.
Я гордо и широко раскрыл дверь, во всеобщем молчании прошел на середину комнаты и высыпал содержимое пакета на единственный стол.
Все заворожено смотрели. Андрей бросил бренчать и взял одну пачку в правую руку, Тамара Ипатьевна поправила очки и поглубже закуталась в красную шаль домашней вязки, а Владимир Иванович хищно задвигал пальцами и усами, словно готовился к решительной разборке. Наконец усы перестали шевелиться и шэф выдавил:
— Ты их все-таки продал, я же говорил, терпи, они вырастут.
— Нет, нет, нет, — воскликнул я, — я их заложил.
Все стали расспрашивать меня, что я совершил. Я описал подробно все детали сделки и налил себе чай.
Рост акций начался через месяц. Сразу к первой уплате процентов. Это позволило нам к концу года погасить кредит, закупить в регионах  еще акций и снова их заложить в ОПМ-банке. Этой нехитрой схемой мы пользовались три года. Наш капитал возрос до двадцати миллионов долларов, правда, весь он выражался в акциях, которые на 90 % были заложены у Магомеда.
Мы купили себе квартиры, дачи, машины  и по ночам рассекали на Мерседесах по московским проспектам. Я высовывался из окна и кричал в темноту: «Э-ге-гей». Андрюша засовывал меня обратно, а гаишники отдавали нам честь на перекрестках и лишь слегка журили за непотребное поведение за рулем. Иногда мы их благодарили в разумных пределах, и в основном они нам радовались.
Это было самое восхитительное время в моей жизни. Казалось, что так будет продолжаться вечно, казалось, что самое лучшее впереди. Там в звездном небе блещет яркая Полярная звезда, обещая нам, молодым, увлекательную жизнь, легких денег и прекрасных, доступных и порочных женщин.
Женщины сами находили нас: в ресторанах, на конференциях по инвестициям, на пикниках с зарубежными партнерами, легко прыгали к нам в постель и проводили в них от нескольких часов до двух-трех месяцев. Они уходили веселые и довольные, унося с собой, то шубу, то автомобиль, то дорогое украшение. «Adieu», — говорили они напоследок и ни сколько не сердились, что наши романы были такие скоротечные и  ни к чему не обязывающие, как июньский тополиный пух. Зажги спичку, и он за секунду сгорит, не оставив и дымка.
Однажды Магомед Каперович позвонил на мобильный. У нас у всех были первые, увесистые, жирнющие Моторолы с гибкими антеннками-усами. Магомед произнес: «Слюшай, Славик, приезжай ко мнэ, я тэбэ, что скажу».
В банке было безлюдно. Оказалось, что горец отпустил всех, даже тургеневскую секретаршу с разрезом, и теперь расположился в своем черном, гигантском кресле, вытянув в проход ноги и предлагая мне виски Блэк Лэйбл, правда без льда. На блюдечке красовался тонко нарезанный лимон с сахаром. Рядом лежала фотография тоненькой, восточной девушки в горском национальном костюме с какими-то монетами на лбу.
Магомед пыхнул сигаретой и придвинул ко мне фотографию:
— На посмотры, это моя дочь Эльза.
Не особо разглядывая, я выпалил :
— Красавица.
— Цвэточэк нэпорочный. Бэри в жены. Можно бэз калыма, — сказал Магомед, немного сомневаясь.
— Но как же адаты. Я же правосланый, — но разговор был окончен.
Спускался я к своему авто грустно и тягуче, как будто мне в позвоночник вбили кол. Отказываться было нельзя. Не так много банков (их просто не было), где дают под залог всякой чухни живые деньги.
Когда я сел за руль, завел мотор, то кто-то приставил к моему затылку пистолет и приказал:
— Едь тихонько по кругу.
В зеркале заднего вида я разглядел девушку в европейской одежде, похожую на Эльзу. В одной руке она сжимала пистолет неизвестной модели. Узи что ли. А второй пила из алюминиевой банки водку с лимоном. Вот когда я пожалел, что никогда не брал с собой в банк Петра Николаевича с Макаровым.
Дальше в течение двух часов я ездил кругами по дворам, а пьяная Эльза, посасывающая алкоголь и сплевывающая за окно окурки с помадой, рассказывала мне, что у нее есть в горном ауле жених Алан, который спустится с гор и отрежет мне яйца, вынет кишки и намотает их на Останкинскую телебашню. Было очень весело. Вскоре Эльза заснула на заднем сиденье, а я вышел из машины и поймал такси.
Утром следующего дня, 17 августа 1998 года грянул дефолт. Акции упали в ноль. Так как все они были заложены в ОПМ-банке, то ему и отошли. Но это Магомеду не помогло. Реальных денег у банка не было, и он разорился вместе с нами.
Магомед Капирович, говорят, после этого уехал от кредиторов на кавказскую войну. Возможно, там пригодились его сомнительные финансовые таланты в деле обеспечения военным снаряжением ваххабитских мятежников.
Эльзу отправили в аул к Алану. Она там пасет баранов и поет мусульманские песенки.
Витя Брюлов написал программу для Внешторгбанка и пишет для Центрального банка.
Я женился или развелся, хрен его разберет.

Страшный суд

Мы сидели с Владимиром Ивановичем на подоконнике подъезда какого-то сталинского дома в центре Москвы и курили, сплевывая на бетонные плиты.
Последнее время нас просто задолбали кредиторы. Приходили с утра до вечера в офис и требовали деньги, которые мы вложили в государственные облигации, но по ним наступил дефолт, вот и растворилось всё.
Больше всего доставалось Владимиру Ивановичу, президенту. Менты, у которых мы тоже брали деньги, сажали в КПЗ, а бандиты (мы их общак пускали в оборот) били бейсбольными битами по пальцам, отчего руки пухли и краснели, так что невозможно было сжимать ладонь и нести дипломат.
Меня, хоть я генеральный директор, никто не трогал. Мне  было двадцать три года, и  никто не верил, что в таком возрасте можно что-то своровать самостоятельно.
— Самое главное, — вдруг сказал ВИ, потирая красные руки, — сжечь все бумаги: договоры, сделки, контракты.
Повернулся в мою сторону и добавил:
— Выйдем, ты налево, а я направо. Пойдут за мной, а ты в офис.
Не знаю, пошел ли кто за нами, но я спокойно направился в офис: поднялся на третий этаж, открыл железную дверь тяжелым овальным ключом и приблизился к несгораемому шкафу с папками.
Казалось, что в офисе никого не было, но когда я стал складывать договоры в прихваченный в подсобке мешок, кто-то положил мне руку на плечо.
Это оказалась бухгалтерша Тамара Ипатьевна в своей бордовой вязаной шали. Последний раз мы виделись перед дефолтом в тире, где главная бухгалтерша из мелкашки выбила больше всех. Теперь она стояла и смотрела на меня, потому что не хотела, чтобы я сжег бумаги. За утерю бухгалтерии уголовную ответственность несла она, а я не нес и ВИ не нес.
Когда я набил полный мешок, она загородила проход, и я попросил:
— Не загораживайте, пожалуйста, проход, Тамара Ипатьевна, — но она схватила мешок и стала вырывать его у меня, а я сопротивлялся.
Если бы пришел Владимир Иванович и брокер Андрюха, мы бы втроем сумели забрать у нее бумаги, а так мы сопели и пихались в проходе. Несмотря на свой шестидесятилетний возраст, Тамара Ипатьевна оказалась очень хваткая, и мне, молодому, только после четырех пинков удалось опрокинуть бухгалтершу на пол, к тому же Тамара Ипатьевна потеряла очки и близоруко шарила по полу, когда я победно вылетел к лифту.
Внизу оказался Андрюха на Шестерке. Он помог мне загрузить мешок с бумагами в багажник, и мы поехали на Люберецкую свалку.
Там мы все подожгли и философски наблюдали за огнем, курили Мальборо. Огонь весело скакал по бумагам и показывал нам своё «ку». Договоры, сделки, контракты мигом пожирались им, и нам всерьез казалось, что жизнь подошла к концу, мир подошел к концу, что завтра наступит Апокалипсис. Прискачет всадник на красном коне и затрубит в древний рог и всех брокеров, трэйдеров, генеральных директоров, президентов, фронт-офис, бэк-офис, ментов, бандитов и вкладчиков призовут на Страшный суд. Только Тамару Ипатьевну не призовут.
Она подошла к концу, попросила сигаретку, хотя сама не курила, села рядом с нами и стала наманикюренными пальчиками ковыряться в золе.