Ночь под Рождество или Кукла в зеленом. Часть 14

«…Тебя наверняка сейчас интересует сразу несколько вопросов, Рэймонд. Изумруд, куклы, причина моего желания поведать тебе эту старую сказку… А сколькое тебе, вероятно, еще и в голову не пришло! Я бы все отдал, что бы увидеть сейчас твою обескураженную и раздосадованную этим физиономию!.. Впрочем, мне лучше все объяснить. Начнем, наверное, с изумруда, тем более, что с ним, в общем, все ясно. Я оставил его у себя, ибо меня о нем никто и не спрашивал. Видимо, родственников, которые знали об изумруде и могли бы на него претендовать, у Ника не осталось. О Фортескью и его родне я даже думать не хочу! А родня миссис Хэмилтон, какую бы симпатию ни вызывала у меня эта старушка, не имеет к изумруду никакого отношения. Так что, совесть моя чиста! Тем более, что извлекать выгоду из камня мне и в голову не приходило. Я помнил о наказе матери Ника, и я сохранил изумруд до поры... Думай обо мне теперь все, что захочешь! Но ведь если Элли, твоя Элли нашлась, изумруд очень ей подойдет. Во всех смыслах! Ее так же называют Элли, ей тоже идет зеленый цвет и она… она так любит тебя!.. Господи,  почему я так уверен в том, что она сейчас сидит рядом с тобой?!.. Что же до кукол… Я так думаю, случайностей в этом мире не бывает, и происходит только то, что должно происходить. Даже если это совершенно невероятно для нашего понимания… Однажды, наверное, года через два после покупки «Лугов», я оказался в одном из Лондонских театров. Меня интересовали костюмы, и я пришел в театр, что бы встретиться с тамошним костюмером, моим старым приятелем. Ты, возможно, еще помнишь его, Рэй. Его зовут Баязид и такое имя трудно забыть! Он когда-то помогал нам с теми шмотками, которыми мы с тобой торговали на Кенсингтонском рынке… В театре мне пришлось ждать его, и я слонялся по фойе, разглядывая портреты актеров, служивших в том театре. Как современных, так и тех, кто уже почил, но своей игрой на этих подмостках прославил их. Каково же было мое удивление, когда мне прямо в глаза бросилось имя – Габриэла Арден!.. Это было удивительное лицо! С первого взгляда женщину нельзя было назвать красавицей в привычном нам понимании. Но буквально через несколько секунд разглядывания фото актрисы, я понял, что не могу оторвать от него взгляд. На меня смотрели блестящие темные глаза такого необыкновенного обаяния, какое редко можно встретить в жизни! Они… они пылали! А улыбка Габриэлы даже просто для обычного портрета… Женщину с такой улыбкой невозможно ни пропустить, ни забыть! Широкая, совершенно искренняя, задорная… просто невыносимая. И все это в обрамлении великолепных темных с блеском в каждом локоне кудрей… Чего же удивительного в том, что мисс Арден стала примой театра и прославила его исполнением шекспировских ролей! Держу пари, ее первой и звездной стала главная роль в пьесе «Укрощение строптивой»!.. Когда же появился Баязид, я, забыв напрочь о своем деле к нему, засыпал его вопросами о Габриэле Арден. Но наш приятель только развел руками – актриса играла так давно, что в театре вряд ли остался хоть кто-нибудь, кто мог бы вспомнить ее и рассказать больше, чем любой театральный справочник. Я едва не взвыл от досады, и тут Баязид сверкнул своими черными турецкими глазами и улыбнулся – есть, мол, одна старушка, которая может мне помочь! Хорошо, что вспомнил! Но для этого мне необходимо очаровать администрацию театра, что бы они дали мне адрес Адель Уорбек, старой актрисы, игравшей в одно время с Габриэлой Арден… В тот день провидение было явно на моей стороне, и примерно через час я стоял посреди гостиной мисс Уорбек с букетом цветов и не знал, с чего начать, хотя, старушка приняла меня очень радушно. Видимо, эта ее гостиная видела мало гостей… Наконец, я разглядел на одной из многочисленных фотографий, украшавших стены комнаты, лицо Габриэлы. Она держала на руках маленького ребенка. Наверное, Элли. И тогда я бахнул без предисловий:
-Вы ведь хорошо ее знали, мисс Уорбек?
-Кого? - старушка проследила мой взгляд. – Габи? Конечно! Она делила со мной гримерку, а заодно и все свои секреты, как ни странно. Ведь мне было тогда чуть за двадцать, а она сияла настоящей «звездой»! Так уж вышло, что ближе подруги у нее в театре не оказалось. Возможно, потому, что я умела слушать и держать язык за зубами… Но почему вы интересуетесь, молодой человек? То есть, никакой тайны в истории Габи нет. Просто впервые за очень много лет кто-то заинтересовался Габриэлой Арден… И позвольте я поставлю эти цветы в воду!
Опомнившись, я отдал ей букет и ответил:
-Я… я слышал о ее дочери. Элеоноре.
-О… крошка Элли… Бедная девочка! В раз потерять и мать, отца. Но, кажется, она попала в хорошие руки?
-Да, в хорошие. Но она… Она так и не узнала, кто был ее настоящим отцом.
Похоже, я швырнул бомбу прямо на ковер! Старушка воззрилась на меня, а потом вздохнула и грустно улыбнулась.
-Вот как… Значит, кто-то ей все-таки, сказал, что мистер Клейторн не был ее настоящим отцом… Да, так оно и было. Клейторн удочерил девочку и, поверьте, обожал ее не меньше, чем боготворил ее мать! Этого у него было не отнять. Но что же стало с Элли? Как она? Вероятно, выросла настоящей красавицей?
Мисс Уорбек указала мне на кресло и сама уселась напротив.
-Так говорят… Она погибла на войне.
-Господи, как жаль! – морщинистая рука взлетела, прикрывая рот. – Ужасно жаль! Милая была девочка и удивительно похожая на своего отца. И знаете, вот кроха совсем была, а все видели – быть ей настоящей актрисой! Еще дразнили Габи – мол, твоя Элли тебя еще переплюнет…
-Но кто же был ее отец, мисс Уорбек? Вы знали его?
-Знала. Об их романе ходили слухи – такие вещи трудно удержать в секрете, если речь идет об известной актрисе. Но кто он был, что за человек, какой он, из посторонних знала хорошо, наверное, только я… Звали его Антонио Фоскарелли. И был он итальянским художником, путешествовавшим по миру, что называется, с альбомом для зарисовок в руках. Оказался однажды в Лондоне и устроился работать художником в наш театр. Работал над декорациями к спектаклям, помогал с гримом и костюмами. Он вообще умел очень многое – писал картины и замечательные портреты, резал по дереву, лепил из глины. Прелесть, что за статуэтки получались!.. Не забуду я, как впервые увидела его в театре. Он сидел в зрительном зале со своим альбомом и делал какие-то наброски, пока актеры репетировали на сцене. Я подошла к нему и заглянула в альбом полюбопытствовать. Разглядеть ничего не успела, но он поднял свою кудрявую голову, и я едва не опешила – никогда в жизни я не видела столь же красивого мужчины! Он был так хорош со своими огромными зелеными глазами, необыкновенно обаятельной улыбкой и прядью каштановых кудрей, упавшей на чистый лоб, что на какое-то мгновение я онемела. Но позже мы познакомились, и я узнала замечательно мягкого, светлого и очень талантливого человека. Награжденный Господом так щедро, Антонио нисколько не заносился, старался со всеми дружить и помогать всем, чем мог. Естественно, не оказалось в театре ни одной женщины, которая не обратила бы на него своего внимания – поистине, Господь лепил этого мальчика с кого-то из своих ангелов! Но для Антонио существовала только Габи. Влюбившись в нее с первого взгляда, он старался быть к ней поближе и любой ценой завоевать ее расположение. Складывалось ощущение, что он и не подозревал о своей необыкновенной красоте!.. Впрочем, ее не могла не заметить Габи. Останавливало лишь одно – его бедность и безвестность. Но я-то видела, как загорались ее глаза при упоминании его имени!.. Несколько месяцев длились их бурные, очень чувственные и романтичные отношения. Даже о бедности Антонио Габи позабыла, он без конца покупал ей цветы и шоколад, а потом писал и писал по ночам портреты, за которые платили немного, хотя, думаю, стоили они большего… Все оборвалось, когда Габриэла обнаружила, что беременна. Рожать она не пожелала наотрез, опасаясь краха своей карьеры. А Фоскарелли плакал и умолял оставить ребенка. Все эти бесконечные споры, преследования несчастного влюбленного юноши свели на нет их отношения, а потом Габи заболела, и об аборте не могло быть и речи. И тогда она уехала на континент вместе с Чарли Клейторном, за которого и вышла там замуж. В Лондон она вернулась миссис Клейторн с крохотной очаровательной девочкой на руках. Совершенно уничтоженный разрывом, Антонио попытался встретиться с Габи, но она избегала его. И тогда он попросил о помощи меня. Ему очень хотелось увидеть дочь. А я в те дни сидела с ней вместо няньки – у Габи готовилась премьера спектакля, в котором роли у меня не было. Элли оказалось не с кем оставить – очередную няньку Габи рассчитала… Антонио пришел сразу, как только Габи уехала в театр. Я впустила его и поразилась, как он осунулся, как совершенно потухли его глаза, как состарился он за эти месяцы, пока я не видела его – Антонио уволился из театра… Тоска, ужасная, невыносимая тоска сломила его! Он прошел в детскую, увидел Элли и заплакал. Плача, взял ребенка на руки, и сил не было смотреть на это. Просто сердце разрывалось!.. С того дня прошло одиннадцать лет. Я ничего не слышала о нем все эти годы, пока не случилась эта ужасная авария, в которой погибла Габриэла. Элли уже забрала ее тетушка, когда однажды в мою дверь постучали, и, открыв ее,  я увидела человека, которого не сразу и узнала. Только по глазам. Все таким же огромным зеленым глазам, глубоким, как омут. То был Фоскарелли. Волосы его поседели на висках, хотя ему тогда было всего чуть больше тридцати. Он зачесывал их назад, открывая свой красивый, но уже посеченный морщинами лоб. Красота его необыкновенная сохранилась, но стала иной. Как актрисе, мне тогда сразу пришло в голову, что именно так должен выглядеть какой-нибудь падший ангел или печальный демон… Антонио улыбнулся мне и после нескольких приличествующих случаю фраз, попросил меня дать адрес тетушки Элли, что бы иметь возможность хотя бы еще раз увидеть дочь. И я, не колеблясь, сделала это, уверенная, что ни докучать Элли и ее опекунше, ни пытаться увезти девочку Фоскарелли не станет. И теперь, и тогда, много лет назад, когда Габриэла еще любила его, ему не достало мужественности, не достало крепости характера, душевных сил бороться за свою любовь, за своего ребенка. Кто знает, возможно, именно это, а вовсе не его бедность, его молодость и безвестность разочаровали в нем Габи… Я дала адрес и потом некоторое время ничего не знала об Антонио. Но как-то гуляя, я наткнулась на одну лавочку. В ее витрине стояли и сидели куклы. Такие прекрасные, такие очаровательные и не похожие друг на друга, совсем, как люди, что во мне, наверное, проснулась маленькая девочка. Не удержавшись, я зашла внутрь и… увидела Антонио Фоскарелли. Оказалось, он взялся мастерить кукол. Прекрасный художник, он создавал не просто кукол. Это были необыкновенные маленькие существа, как будто, жившие своей жизнью!.. Антонио узнал меня, обрадовался и пригласил зайти к нему выпить кофе. Его небольшая гостиная находилась прямо над лавочкой. Там за чашкой кофе он поведал мне, что был, все-таки, там, где живет теперь Элли. Приехал в день ее Рождения, но не показался ей на глаза, не попытался увидеться, поговорить. Он просто тайком полюбовался на девочку и оставил ей в подарок куклу. И теперь он решил, что каждый год в день своего Рождения Элли будет получать новую куклу. А мне в подарок Антонио вручил вот эту красавицу. Смотрите!
И мисс Уорбек сняла с полки и протянула мне маленькую черноволосую танцовщицу в испанском платье с большим гребнем в волосах. Алый шелк, золото украшений. То была чудесная кукла!
-С тех пор, - продолжила мисс Уорбек, - прошло еще несколько лет. Антонио Фоскарелли я больше не навещала. Слишком грустно, тяжело становилось на сердце даже при мысли о нем! Но судьба, все же, еще раз привела меня в тот район Лондона, где находился его кукольный магазин. Невольно я стала разыскивать его и нашла…
Старушка вздохнула и быстро отерла слезу, скатившуюся по ее щеке.
-Я издали увидела дом, витрину лавочки, которая оказалась закрыта досками и заколочена. Не было больше кукол… Была война, Лондон сильно бомбили, но тот район практически не пострадал, и мне показалось увиденное странным. Я пошла в сторону дома и скоро поняла, что мне навстречу движется очень скромная – всего двое или трое человек – похоронная процессия… В войну увидеть подобное – не редкость, но я уже знала, кого везут в дешевом катафалке. И не ошиблась. Антонио Фоскарелли умер от сердечного приступа. Я попросила открыть крышку, глядела на него, лежавшего в гробу, и не могла заплакать. Ком подкатил к горлу, тоска сдавила мое сердце, но слез не было, и я все смотрела и смотрела… Смерть стерла с его лица морщины, не оставив даже печати. Он лежал, точно, живой. Просто спящий. Помолодевший, хоть и с седыми висками, печальный принц, красивее и несчастнее которого я не знала никого в жизни…
Старческие потускневшие глаза женщины наполнились слезами, она невольно поднялась из кресла и отошла к окну, отвернувшись от меня. Я тоже подскочил и медленно приблизился к ней, опасаясь, как бы ей не стало плохо.
-Вы теперь узнали все, молодой человек… - произнесла она голосом человека, который крепится изо всех сил. Вздохнула прерывисто, так и продолжая смотреть в окно. – Вы только не беспокойтесь, со мной все в порядке… Вы, наверное, сейчас уйдете, ведь мне нечего вам больше рассказать.
Она повернулась ко мне и пристально вгляделась в мое лицо.
-Но вот, что я хочу сказать вам напоследок… Жизнь Фоскарелли, человека настолько одаренного и внешне, и творчески, казалось, просто созданного для любви и страсти, истлела, вспыхнув лишь однажды. Не мне судить, грех ли это… Но я сейчас смотрю в ваше лицо и вижу, что вы тоже одарены немало. В ваших глазах искра Божья! А в этом я понимаю, уж поверьте! Может быть, вы не так красивы, как бедный Антонио, но ведь это и не важно. Важно то, как отражается в ваших глазах ваше сердце. И люди увидят это, они поймут… Только помните, прошу вас, что бы и с вашей жизнью не произошло то же, что случилось с несчастным итальянским художником – если видишь человека, который притягивает к себе так, что ни опомниться, ни убежать, если жизнь не в жизнь без него и единственное прибежище – тепло его рук, не отпускайте его ни за что! Идите за ним, позабыв обо всем и, если понадобиться, пожертвовав всем! Ибо нет на свете ничего страшнее погибшей любви! Нет хуже разочарования, чем понимание, что ничего не вернуть, что ты не смог! Поверьте мне на слово – я видела эту пропасть в глазах Антонио Фоскарелли так же ясно, как вижу сейчас ваши такие живые глаза… Идите же, и пусть Господь помилует вас!..
… Я знаю, Рэй, ты молчишь сейчас, уставившись в пространство, - Элли еле перевела дыхание, изо всех сил пряча слезы, - я даже знаю, о чем ты думаешь. Об Элли… А может, о двух Элли сразу. Все, что как из пушки прямо в душу выстрелило сейчас из этих двух историй, разорвало в клочья и кровавые брызги тот нарыв, что давно болезненно пульсировал там у тебя, принося бесконечные страдания. Все эти двенадцать лет. Мне ли не знать! Мне ли было не видеть, как ты приезжал со мной в «Луга» и брал в руки куклу в зеленом, как ты смотрел на нее, уверенный, что я не замечаю этого за своей обычной болтовней, бренчанием на рояле. Я ведь даже специально перенес ее одну в гостиную, что бы ты перестал таскаться в мою спальню. Ты не заметил этого. Ты просто садился на диван, сажал куклу на журнальный столик перед собой и долго, не отрываясь, глядел в ее личико, так напоминавшее личико Элли Сеймур, в ее глаза, такие же зеленые, как у Элли… Я знаю, ты слышал, как она поет. Я просто в этом уверен, Рэй! Ты не мог не услышать! Недаром ты так полюбил этот дом, как пес под дубом, без конца засыпал под кустами акации, где когда-то пряталась со своей куклой Элеонора. И даже то, что произошло летом семьдесят девятого, не помешало тебе продолжать составлять мне компанию. Как будто, в этом доме, в этом саду с калиткой прямо в луга, память возвращала тебе не боль, как я того боялся, а самые сладостные, самые щемящие сердце нежностью и счастьем минуты… Но особенно ты ждал осени. Той поры, когда желтеют, краснеют и начинают опадать листья, когда цветут последние цветы, самые яркие из всех, когда закат становится розовым, мягким и невесомым перед наступлением сиреневых сумерек. Сначала золото пронизывает весь дом, растекаясь по обоям с их крупными коричневыми цветами на желтом фоне, играет в гранях стекол буфета, наполняет особенной яркостью цветы в вазе и стекает на теплый, темный паркет. Пахнет свежезаваренным чаем, яблочным пирогом и еще чем-то, еле уловимым, сладким, нежным, что наводит на воспоминания о детстве, о беззаботности, о том, что всегда рядом кто-то любящий и ласковый, и уже ничего не страшно. И все-все самое лучшее впереди… Потом свет становится розовым и выгоняет тебя из дому. Туда, к уже занимающимся сиреневым сумеркам, к дыму костра, к темнеющим, тонущим в лиловом приливе вечера садовым дорожкам. Таинственно все вокруг и сердце трепещет и дрожит в ожидании…»
Тут Элли смолкла и закрыла глаза ладошками.
-Что, Элли?! Тебе плохо?? – Рэймонд обеспокоенно схватил ее за руку и отнял от ее лица.
Она не плакала, и ей не было плохо. Элли перехватила его ладонь и поднесла к своим губам. Прижалась к ней.
-Не беспокойся! Со мной все в порядке. Просто… я вспомнила это.
-Что? – не понял Рэймонд.
-Сад в сумерках, совсем такой, как пишет Ферри. Я видела его, я летела по нему к вам, Рэймонд!
-Как?! Что ты говоришь??
-Я видела это, как сон, перед тем, как ты нашел меня у крыльца этого дома. Я видела и дом в «Лугах», и комнаты… Да, возможно, это были отголоски моих воспоминаний о том июле. Но ведь я была в «Лугах» летом, а в том видении то был осенний сад… Видела я и этот дом. Озеро, снег и желтое небо. И это не могло быть моими воспоминаниями. Я никогда не была здесь…
-Вчера, сегодня… Можете смеяться, дорогие мои, но это Рождество! – заявил Джек и налил себе немного бренди. – И не стоит ничего пытаться прояснить, Элли! Видела, значит, так надо было, значит, ты должна была увидеть это. Так же, как должна была появиться здесь… вернуться к Рэймонду, наконец. Ты же больше не удивляешься по поводу того, как смогла пройти только от шоссе сюда десять миль раненая, в сильный снегопад, когда даже здоровый, крепкий мужик отсидится дома!.. Выпей чего-нибудь, промочи горло и дочитай это письмо, Элли. Наверное, все мы уже давно сообразили, как оно важно!
-Хорошо, Джек.
Элли еще раз поцеловала ладонь Рэймонда и, выпив немного морса, опустила глаза к письму:
«…Но самое удивительное в том, мой дорогой, что кукла в зеленом перестала быть моей. Ты удивился, не понял, верно? Я постараюсь объяснить, насколько это вообще возможно… Сперва я с досадой и удивлением стал замечать, что в мои приезды она… перестала петь. Или пела очень редко. Она больше не улыбалась. Вернее, я больше не чувствовал ее улыбки, как раньше. Нет, она не превратилась в бездушный кусок фарфора с пустыми глазами! Она… она, словно бы, ждала чего-то. Или кого-то… Я глядел в ее личико, а она… Это как пытаться общаться с человеком, чьи мысли и чаяния где-то очень далеко. Он глядит на тебя, но не видит, он слушает тебя, но не слышит. Так и она… О, я уверен, что ты сейчас не смеешься над моими «фантазиями», как этого можно было бы ожидать от другого человека. Ты превратился в слух!.. И я стал наблюдать за куклой. Ничего из этого не вышло. Она сидела, как и всегда, на своем новом месте в гостиной, сидела, как все обычные куклы и, хоть глаза сломай, не подавала никаких признаков чего-то необычного. Пялиться на нее никогда не имело смысла – только быстрый, даже случайный взгляд, боковое зрение… Но вот однажды, когда мы приехали с тобой вместе, я вошел в дом первым, а ты задержался, загоняя машину в гараж – тогда начался сильный ливень, и уж очень тебе не хотелось оставлять под ним свою шикарную «Феррари» - и я именно мельком, не задумываясь, бросил взгляд на куклу. Рэй, она… она смотрела не прямо перед собой в окно гостиной. Она глядела на дверь! Доли секунды, какое-то дикое мгновение для обычного человека, помнящего, что кукла – это только кукла, маленькое, неживое подобие человека! И вот снова в ее глазах свет, отраженный от окна… Стивен Кинг отдыхает! Но кукла в зеленом – не персонаж жуткой истории. Я не был напуган, я просто кое-что понял, что позже лишь подтвердилось – с некоторых пор кукла ждала тебя, Рэй! Она… почувствовала твои руки, она увидела твои глаза, а через них всю боль и тоску твоей души. И она потянулась к тебе, к человеку, нуждавшемуся в ее маленьком сердце. Да, мой дорогой, я сейчас несу неимоверные вещи, да и чем могла бы помочь тебе эта кукла?! Даже если спокойно воспринять все, что я говорю! И потом… я тоже, как ты знаешь, не нашел в этой жизни своего счастья. Так почему бы ей не поддерживать меня?! Но, видишь ли, есть Элли. Есть и была тогда твоя тоска по ней, так похожая на ту, что испытывала когда-то Элеонора, выплакивая кукле свои слезы по Нику… Я так и не понял до конца, что несет в себе эта кукла – утешение ли, помощь какую-то нереальную… Что?? Тем не менее, она с тех пор стала твоей куклой, Рэй, она ждала тебя и скучала по тебе, твоим рукам, твоему теплу… Может быть, теперь это ничего и не значит для тебя, особенно, если Элли сейчас с тобой. Но мне придется сказать тебе еще кое-что о кукле в зеленом. Она исчезла!.. Просто исчезла и все. В начале осени мне сообщил об этом мистер Рипли. Он в очередной раз приехал навестить и проверить дом, и не мог не заметить, что куклы не было на ее обычном месте, в гостиной. Тогда, не кидаясь в панику, он методично обшарил весь дом, комнату за комнатой. Весь! Кукла не нашлась… Как он рассказал мне по телефону, в тот момент, стараясь держать себя в руках, он сел в гостиной, раскурил свою трубку и стал размышлять в полной тишине. Кто-то украл куклу? Кто? И зачем? Да, ее можно дорого продать. Но и только… Ладно, но кто? Приходящая домработница? Она  - единственный человек, который бывал в доме в мое отсутствие. Но ее, как правило, вызывал я сам перед моим приездом, что бы смахнуть пыль и привезти необходимых продуктов. Своего ключа, как у мистера Рипли, у нее не было. И потом, эта женщина так давно работает на меня, что заслужила полное доверие, и терять его ради куклы? Сомнительно!... Так рассуждал мистер Рипли, а потом поднялся из кресла и еще раз все осмотрел в поисках, возможно, чего-то необычного, чего раньше мог не заметить. В конце концов, в дом мог кто-нибудь залезть, хотя, и дверной замок, и замки на крепких ставнях серьезно этому помешали бы. Замки эти оказались все абсолютно целы, в доме не было ни следа чужого присутствия, и мистер Рипли снова оказался в тупике. Пока не пришел на кухню и взгляд его не упал на дверь, выходившую на задний двор. Как и все двери и ставни в доме, она была крепко заперта не только на замок, но еще и на внутренний мощный засов. Вот только внизу, у пола, в двери было небольшое отверстие, закрытое крышкой, висевшей сверху на петлях, позволявших крышке, подобно маленькой дверце, открываться туда-сюда. Собственно, это и есть дверца. Для кошек – ты же, как и все, знаешь мое пристрастие к этим животным!.. Мистеру Рипли, как и любому на его месте, и в голову не пришло бы, что вор смог бы пробраться в дом в такое крохотное для человека отверстие, но он увидел клочок чего-то белого, зацепившийся за торчавшую шляпку гвоздя, которыми прибивали резину по краю отверстия. Это было то самое, что можно назвать странным. Мистер Рипли наклонился и снял с гвоздика обрывок белого кружева, очень похожего на кружева нижней юбки нашей куклы в зеленом… Как и он, я не знал, что думать! Одно дело слышать тихий голосок, боковым зрением видеть взгляд куклы, на мгновение становившийся живым, а другое – поверить в то, что кукла могла ожить настолько, что бы слезть со своей подушечки на каминной полке, спрыгнуть на пол, пройти на кухню и выбраться через кошачью дверцу на улицу. А проделав все это, отправиться через луга, неизвестно, куда… Впрочем, я начинаю думать, что знаю, кого она искала!.. Любопытно еще и то, что мистер Рипли, после некоторого замешательства взял и вышел через дверь кухни в сад, а дальше через калитку на дорогу, идущую через луга. Машинально, раздумывая в эти минуты о своей находке, он прошел по этой дороге несколько десятков ярдов, и тут его ждала еще одна находка – маленькая соломенная шляпка, которую, видимо, порывом ветра сорвало с головки куклы и бросило в высокую траву. Мистер Рипли и не заметил бы ее, если бы не яркая красная лента на тулье шляпки. Что тут сказать?! Как объяснить все это, я понятия не имею, помня лишь о том, что наша кукла в зеленом – удивительное создание, вышедшее из рук несчастного отца, тосковавшего по своей дочери, всему, что осталось от его единственной и незабываемой любви. Девочка же эта в свою очередь, так же подарила кукле частичку своего сердца, все свои переживания. Слезы грусти и счастья, нежные объятия девочки, ее тихий шепот, ее песня – все доставалось кукле несколько лет подряд… А потом ты, Рэй. Волей или неволей, скрывая это от всего света и даже от самого себя, уверенный, что никто тебя не видит и не слышит, кроме фарфоровой куклы, ты все эти годы… любил Элли. И теперь твои слезы достались кукле в зеленом… Пошла ли она за тобой, устав от долгого ожидания в тишине и мраке закрытого дома, заносимого зимой снегом? Никто, наверное, не сможет этого сказать. Мы с тобой знаем только одно – в «Лугах» куклы больше нет…»
- Черт подери, и где же она?! Какого дьявола?! – вскричал Рэймонд с явной досадой, схватил было бутылку виски, но остановился, глянул на нее и швырнул бы обратно, если бы не побоялся разбить. Поставил на стол.
Элли погладила его по плечу.
-Может быть, она, все-таки, найдется… - тихо сказала она. – Жаль, если мне так и не удастся увидеть ее по-настоящему!
-Как, Элли?? Как она может вот так запросто взять и найтись, как пропавшая кошка?! – психовал Рэймонд, закуривая сигарету.
-А вот так! – взял слово Джек. – Возьмет и снова появится в гостиной дома в «Лугах»! Что, если это ее исчезновение что-то вроде того поворота головы, о котором написал Ферри? Только эффект более длительный.
-Ты забываешь о клочке кружева и соломенной шляпке! – возразил Берт. – Я согласен, ее исчезновение уже ни в какие ворота!.. Нет, я понимаю, если бы помимо куклы исчезло бы столовое серебро, картины, еще что-то драгоценное, чем Ферри наверняка украсил тот дом! Но пропала, как я понял, только кукла… Не расстраивайся так, Рэймонд. Мы никогда не стали бы смеяться над твоим пристрастием к этому удивительному созданию, этой кукле… Я слышал в детстве, что иногда, очень редко, когда ребенок особенно любит какую-то свою игрушку, этот любимец, впитывая искренние любовь и привязанность, обретает что-то, вроде души. Может, с этой куклой в зеленом так и случилось…И я понимаю, почему ты так огорчился, даже, если учесть, что Элли вернулась к тебе. Ты привязался не к самой кукле, возможно, а к тому успокаивающему ощущению, которое возникало рядом с ней…
-Да перестань, Берт! Ради Бога! – проворчал Рэймонд. – Что толку рассуждать об этом, когда она пропала?! Да и черт…
-Рэймонд, не надо, прошу тебя! – воскликнула вдруг Элли. – Не надо так о ней!.. Прости, мне не хочется добавлять во всю эту историю еще больше невозможности, но я говорила, что слышала ее голос. Слышала, когда погибала в снегу, слышала, когда искала тебя, уже почти уверенная, что ты уехал, не желая видеть меня, слышала, когда ты спал на моих руках, и я плакала от счастья и шквала нежности, затопившего мое сердце… Все, вероятно, сейчас подумали, что Эдди имел в виду Рэймонда, когда писал о том, что знает цель куклиного побега. Но мне кажется, что он писал обо мне. Это меня отправилась искать кукла, что бы привести к тому, кого полюбила, кого захотела спасти. И…Господи, что только мы все тут говорим! Только она одна и могла бы это сделать после моего исчезновения, смены имени… И она тащила меня через снег и боль, не давая отчаяться и упасть в снег, что бы уснуть в нем и замерзнуть, она…
-Элли, - прервал ее Рэймонд, - читай дальше!.. Пожалуйста! Так все, что возможно и должно, прояснится скорее… Мне кажется, сейчас последует самое важное. То, что Ферри оставил под конец. История куклы, безусловно, интересна, но это не может быть единственной целью этого письма!
«… Ее больше нет, и я понимаю, каково тебе это услышать, как бы ты не взялся это скрывать! Но именно ее исчезновение навело меня на мысль, опять же, очень странную надежду, что теперь и, наверное, к Рождеству Элли вернется к тебе… Я болен, Рэймонд, вы все знаете это, догадываясь и о том, что скоро я уйду…»
Элли сделала невольную паузу – так трудно далось ей прочесть эти строки… Только не плакать! Но так больно! Господи, как же больно теперь!! Если бы она только знала тогда, исчезая из поля зрения Ферри, лишив его возможности найти себя, рассказать Рэймонду, в конце концов… Гордыня? Или желание избавиться от любого напоминания о том лете? Один бог знает, КАК она потом жалела об этом решении! Как ей хотелось увидеть Ферри, поговорить с ним, просто услышать его голос, почувствовать объятия его теплых, участливых рук!! И какой же гордостью, каким восторгом наполнилось бы ее сердце – ведь это был он, Ферри Мейсон, чья слава гремела по всему миру, с кем мечтали познакомиться миллионы поклонников!.. Но тогда он непременно рассказал бы о Рэймонде, о том, сколько у него женщин и о том, что он давно позабыл о ней… Нет, только не это!..
«...Сейчас, неверное, уже все кончено. Вам тяжело, я знаю, ибо тоже очень люблю вас и тоже был бы убит горем, потеряй кого-то из вас… Но сегодня праздник! Чудесный день надежд и сбывшихся желаний. А для меня, с огромной радостью нашедшего возможность порадовать вас небольшими сюрпризами, это не только праздник, и даже не столько. Для меня это возможность… покаяться. Покаяться, прежде всего, перед тобой, Рэймонд…»
-Что?? – вскинулся тот. – Господи, неужели мое сердце переживет сегодняшний вечер?!
И раскурив еще одну сигарету, он вскочил с дивана и отошел к окну, отвернувшись от всех.
«… Я виноват, хотя мне сейчас трудно судить о том, каковы были бы последствия, поступи я иначе… Я солгал тебе, сказав, что машина сбила Элли насмерть…»
Все услышали хриплый стон, раздавшийся со стороны окна, и удар по раме. Стекло задребезжало, и сердце Элли сжалось…
«… Вернее, получилось так, что мистер Рипли и в самом деле приехал ко мне и рассказал о том, что на шоссе нашли девушку с пробитой головой и ее искореженный велосипед. Я понял, что это Элли и с налету, от ужаса решил, что она мертва. Позвонил и сказал тебе об этом. Но потом я поехал в местную больницу и узнал, что Элли жива. Едва жива, находясь между жизнью и смертью. Проще говоря, в коме. Врачи не давали никаких прогнозов, никто не мог сказать мне, выживет ли она, сколько пробудет в коме и выйдет ли из нее. И поэтому, что бы не рвать тебе душу безо всякой надежды, я не стал сообщать об этом. Я помог переправить Элли в одну из лучших клиник Швейцарии, оплатил лечение и наведывался туда время от времени, дав ее родным свой телефон, что бы сообщали о малейших изменениях в ее состоянии. Наконец, Элли пришла в себя. Она медленно шла на поправку, подавая надежды на то, что вернется к жизни нормальным человеком. Я приезжал к ней, общался, боясь вспоминать события того лета, боясь даже заикнуться о тебе. И однажды она заговорила об этом сама… Бледная, с темными кругами под ввалившимися глазами, сильно похудевшая, Элли глядела на меня блестевшими глазами, и мне хотелось только одного – сначала обнять ее, а потом притащить тебя туда за шкирку и заставить сказать правду. Ибо я знал ее, как никто другой! Знал, хоть мы с тобой никогда и не говорили об Элли, о том, что ты чувствовал, что думал. О чем жалел и что готов был бы сделать. Я видел, как ты брал в руки куклу в зеленом, как касался кончиками пальцев ее личика, как глядел в ее зеленые, как у Элли, глаза… Какие уже тут слова?! Но Элли… Она молча плакала, глядя мне в лицо, а потом сказала только вот что : « Ферри, дорогой, спасибо тебе за все!.. Скажи мне, Рэймонд… он знает о том, что случилось со мной?» Я ответил, что ты ничего не знаешь, кроме того, что ее сбила машина, и она погибла. В ужасе я поторопился сказать, что сообщу тебе, что ты приедешь… Но слезы градом полились из ее глаз, она отвернулась к окну и прошептала: «Нет, Ферри!.. Нет, не говори ему ничего. Никогда… Он хороший человек, он приедет и пожалеет меня, сделает что-то, но… я не хочу его видеть. Я не держу на него зла, не обижаюсь и не обвиняю ни в чем. Я виновата во всем сама… Но Ферри, он не любит меня! – Элли повернулась ко мне и глаза ее пылали. – Он женат на Джине и этим все сказано. Мне нет места ни в его жизни, ни в его сердце. И смотреть на него, зная, что он никогда не обнимет меня, любя, никогда не поцелует… Это хуже любой пытки!.. Никогда… Обещай мне, Ферри! Поклянись мне, что никогда, ничего ему не скажешь! Пусть он живет спокойно, уверенный, что меня и на свете нет…». И я поклялся, Рэй. Прости! Ради всего святого, прости меня!! Ведь я не мог пообещать Элли, что ты примчишься с намерением бросить Джину и жениться на ней! Не мог. Я знал, что ты тоскуешь по Элли, но что бы было, если бы ты узнал, что она жива, и в итоге все равно, остался бы с Джиной? Ведь однажды ты уже принял такое решение. Принял, не смотря ни на что, хотя, и обливалось твое сердце кровью, толкая тебя к Элли! Я не мог так рисковать, ведь девочка едва выбралась с того света, она выкарабкалась, как могла, попирая свое горе и свое разочарование. Она старалась выжить, хотя жизнь ей не в жизнь была… Знаю, Рэймонд, прекрасно знаю, какую боль сейчас причинил тебе своим признанием, и надежда моя сейчас лишь на то, что Элли с тобой. Моя единственная надежда сейчас, только об этом и прошу Бога, высшие силы – все, что только есть!.. Я в курсе, как люди любили меня, сколько нам всем вместе удалось сделать хорошего, но вина, которую я чувствую, ее никакие мои заслуги не смогут искупить. Ибо я знаю Элли, я так рад, что видел ее, и это, может быть, лучшее, что довелось мне получить в жизни. И я не смог ей помочь… Мало того, Рэймонд, когда я уверился в том, что надо рассказать ей о тебе, о том, что из твоего брака с Джиной ничего хорошего не выходит, что ты продолжаешь помнить ее, Элли исчезла. Просто пропала. К тому моменту она выписалась из больницы, вернулась домой, и я хотел уже навестить ее там. Приехал в деревню, а дом оказался выставлен на продажу. Соседи мне сказали, что семья Элли спешно собралась и уехала в неизвестном направлении. Единственное, что они знали – отец Элли, кажется, историк, археолог, мог увезти семью за границу. В командировку или на совсем, они не знали. Тогда я ринулся искать по инстанциям, не зная ни имени отца, хотя встречался с ним, ни точной профессии. С такими данными мне помочь не смогли. Сказали только, что никого с фамилией Сеймур за границу не посылали… Я не смог больше ничего сделать, Ричи. И тогда мое молчание превратилось в пытку. Я глядел на тебя, на то, как ты развелся с Джиной, как метался от одной женщины к другой, делая вид, что развлекаешься. Я замечал, как часто твои приятельницы имели длинные каштановые волосы и порой зеленые глаза… Как же мне было поступить? Сказать правду, а потом добавить, что Элли исчезла? А смысл? Даже попытайся я успокоить тебя тем, что Элли не видит твоей вины ни в чем, вряд ли помогло бы тебе. Только Элли, настоящая, живая Элли, любящая тебя по-прежнему, готовая упасть в твои объятия, смогла бы все поправить. Только она!.. Прости, что ухожу теперь, прости, что ты не сможешь наорать на меня, прижимая к себе Элли, послать к черту, а потом выпить со мной по бокалу! Но… Боже милостивый, как бы мне хотелось узнать оттуда, куда я уйду, что все хорошо!! Это все, о чем я прошу!.. И пытаясь хоть как-то загладить свою вину, я посылаю тебе кое-что. Ты найдешь это в коробке. Но там еще и маленький сувенир для тебя. Надеюсь, понравится! Ты всегда хотел эту вещь, тысячу раз собирался купить, но так этого и не сделал. Боялся, наверное, потерять… Я очень хочу, что бы ты был счастлив, Рэймонд, что бы глаза твои обалденные опять искренне светились радостью, как тогда, летом семьдесят девятого, когда ты привел в мой дом девочку с зелеными глазами! Пусть Рождество принесет тебе твою радость! Обнимаю тебя, мой дорогой друг!.. И еще кое-что. Просто мелочь, что бы вы там с ума не сходили, гадая, как были доставлены подарки. Я купил и заказал доставку в этот дом сразу. У нас же традиция праздновать Рождество именно там! Чета Фрибоди припрятала все до поры. А я попросил их вечером Рождества постепенно подкидывать подарки на крыльцо, постучав в дверь. Надеюсь, вышло забавно!.. Лишь об одном я предупредил миссис Фрибоди, эту простую, но совершенно замечательную женщину с добрым и проницательным сердцем – что бы первые свертки с зеленым платьем и всем, что к нему причитается, получила девушка, ради которой дрогнет сердце и засияют глаза Рэймонда Тернера. Девушка, которая, возможно, попадет в наш дом каким-то удивительным, необычным образом, именно под Рождество. И я уверен, что платье, медведь и изумруд, если и попали, то только в руки Элли Сеймур!.. Твой Ферри Мейсон».