Синдром любви. 2. Лапушка

(история одной поездки)
 
На этот поезд я чуть не опоздал. Спросил женщину на привокзальной площади, где она брала лимонад. Женщина указала на столовую:
 - Тут рядом… два дома.
В столовой полная буфетчица, ни на секунду не отвлекаясь от собеседницы, стоявшей у прилавка, ответила, что лимонада давно нет, и недоуменно пожала плечами: мол, сумасшедший какой-то.
 - Так только что был, - возразил я.
- Нету, нету, - она так и не повернула головы, - вон, и ящиков нет.
Я обратил внимание, что ее собеседница, пользуясь передышкой в разговоре, пьет из граненого стакана лимонад.
- Ну, нет так нет, можно и без лимонада обойтись в дороге.
Я взял компот и сел у окна, чтобы не пропустить поезд.
К раздаточной подошли морской офицер и моряк. Расплатившись, офицер приказал, указав на угол:
- Садись вон за тот столик!
Моряк нерешительно подошел к грязному столу, на котором не было посуды. Посудомойка, пышная молодящаяся блондинка лет сорока пяти, с выкрашенными волосами, уносила посуду с соседнего стола.
- Вытрите, пожалуйста, - обратился к ней моряк.
- Я тебе что! – раздался крик. – Не мог на чистый стол поставить, что ли? Вон сколько столов! Вон, вон, - она тыкала пальцем.
Морячок опешил.
- Да вон тот грязный.
- Вон дальше… тебе говорят!
- Ну-у, вытрите.
Продолжая ворчать, блондинка вытерла стол. Офицер поднес еще поднос с едой, возвратился, попросил стаканы.
- Только один, - ответили с раздаточной. Он обратился в мойку.
- Можно один стаканчик? Спасибо.
К столу подошел еще мичман, они расселись. Пока официантка, продолжая ворчать, делала вокруг них круги, протирая столы, мичман достал бутылку, налил в два стакана.
Официантка стояла, упершись тряпкой в бок, и глядела на его манипуляции.
- Ну, что уставился? – заворчала она на морячка, который, оторвавшись от борща, встретил ее взгляд. Морячок молча продолжал работать ложкой. Случайно повернувшись к окну, я увидел, как на путях бесшумно останавливается пассажирский поезд.

Когда добежал до своего вагона, находившегося в голове поезда, услышал громкое объявление об отправлении. В вагоне – ни одного человека. Открываю дверь купе: никого. Тут же поезд трогается. Создалось впечатление, что в вагоне, кроме меня, никого нет, даже проводницы. Только под вечер, через несколько часов, появляется попутчик. Это мужчина со спортивной фигурой, но усталым, в мелких морщинах, лицом, на котором выделяются черные усики. Впрочем, сняв верхнюю одежду, он тут же выходит. Через минуту заходит солдат, недоуменно глядя на меня.
- Ох, извините.
Разворачивается и сталкивается в дверях с проводницей.
- Извините.
Проводница отодвигается, поморщив носик. Глядит на меня.
- У вас одно место занято? – и тут же, не ожидая ответа, следует дальше по коридору. Я выхожу в коридор.
- Девушка, нас здесь двое.
- Не мешайте считать, сбиваете.
- Пожалуйста, - задвигаю дверь купе. Ее голос удаляется по коридору. Через несколько минут он вновь слышится у соседнего купе.
- Я еще раз спрашиваю, у вас точно - сколько мест занято? Только точно!
Затем открывается моя дверь.
 - У вас все-таки один или двое?
- Двое.
- Так, погоди… - она, задумавшись, смотрит в окно… - два, четыре, так… - прикрывает дверь.
- Товарищ, зайдите в купе, сколько можно говорить, - раздается ее строгий голов в коридоре. Через час проводница уже разносит чай.
- Девушка, а белье можно взять? – спрашиваю я.
- Я ж не могу разорваться. Вот напою вас чаем, потом можете белье получить.
Видимо, девушка только начинает свою рабочую жизнь, и ей внушили, что проводник, как хозяин вагона, должен держать в строгости своих пассажиров, но пока удается ей это с трудом.
Прихлебываю чай из стакана, когда заходит мой попутчик.
- А я думаю: брать вам чай или нет?..
- Ой, не надо, я друзей своих встретил, с целины едут, в один поезд угодили, - он достает из портфеля целлофановый мешочек с продуктами, – они шесть месяцев женщин не видели, а я-то от жены еду. Говорят, начальник все ж, нельзя отдельно. Теперь буду вместе с ними. А вы далеко?
- До Комсомольска.
- А я до Ландышей, слышали?
Признаюсь, что не слышал.
- Это чуть не до конца ехать. Ну, пойду, а то меня ждут.
Киваю головой. Конец этой линии – Советская Гавань, порт в проливе между Сахалином и материком. Напившись чаю, забираю белье. Когда начинаю стелить, выясняется, что белье настолько сырое, что хоть выжимай. Но в купе жарко – «строгая» проводница натопила вволю – воздух сухой, поэтому развешиваю белье на полках. Иду в тамбур – подышать свежим воздухом.
Выглядываю в открытое окно: поезд остановился на небольшой станции. Перрон не освещен, названия станции не видно.
- Что за станция? – подходит невысокая женщина в желтой кофте.
- Точно не расслышал, похоже на Тинцево…
- Тинцево? – я такой не знаю.
Высовывается из окна, спрашивает проходящего мужчину.
- Сибирцево! А вы говорите!
Действительно, привыкшие к темноте глаза различают еле заметные буквы над зданием вокзала. Уже темно, как ночью, хотя большие, ярко освещенные часы показывают 12-30.
- В Москве полдень, а здесь темно.
- Да, - подтверждает Желтая кофта, - здесь уже пол-восьмого вечера.
Мимо вагона к зданию вокзала почти бегом идут военный, без шинели, под руку с ним женщина, за ними – ребенок. Военный входит в здание вокзала, женщина пропускает ребенка.
- Не высовывайтесь из окна, а то простынете, - слышу за спиной голос Желтой кофты. Тут же перрон заливает ярким светом – включили прожекторы.
- А там что, вода темнеет?
- Да, лужи, - отвечаю.
- Тепло, значит. Вот тебе и ноябрь.
Около здания по сторонам сереют большие сугробы, а на асфальте блестят лужи.
Военный, теперь вижу, это - старший лейтенант, с женщиной и ребенком выходят из вокзала. Он идет впереди, она, чуть приотстав, держит его под руку. Около нашего вагона они останавливаются, обнимаются; ребенок, потупив головку, держится за шубу матери. Офицер стоит к вагону спиной, что-то шепчет женщине на ухо, она тихо отвечает. Тут ее взгляд встречается с моим, и она прячет голову на груди офицера.
Сзади меня отвлекает голос Желтой кофты:
 - Когда же мы, наконец, поедем?
Пожимаю плечами. Вновь выглядываю. Офицер что-то тихо, но убедительно, говорит женщине (видимо, жене), в ответ слышны неясные звуки, похожие на кашель, переходящий в рыдания.
- Внимание! – слышится объявление. – Товарищи провожающие! Пассажирский поезд «Тихоокеанская - Совгавань» отправляется. Будьте осторожны! Счастливого пути!
Женщина еще крепче прижимает к себе мужа. Рыдания переходят в кашель, она одновременно и кашляет и плачет, но не отпускает офицера от себя.
Поезд плавно трогается.
- Дай я сынишку поцелую, - офицер с усилием отрывает жену от себя, нагибается, целует мальчика, который терпеливо ждет рядышком, еще раз обнимает жену, бежит к удаляющемуся соседнему вагону и прыгает на подножку.
- Береги себя, лапушка! – сквозь слезы и кашель кричит женщина.
- Не волнуйся, до свидания!
Поезд набирает скорость. На перроне уменьшаются машущие фигурки женщины и ребенка.
- Ла-апушка! – еще раз доносится оттуда.
Офицер стоит на подножке и машет до тех пор, пока вагон не проходит синий огонек, обозначающий границу станции. На губах его застыла улыбка, оставшаяся от кратковременного свидания.
Возвращаюсь к себе. Из купе торчит коляска. Старушка, развозящая обеды по вагонам, решила у меня подсчитать выручку, пока в вагоне освобождается посуда.
- Сто семьдесят рублей, - сетует она. – А нужно триста. И вот так весь день в поте лица. Что вы глаза портите? – неожиданно спрашивает она, увидев в моих руках книгу.
- А что время зря терять?
- Дергает, - серьезно поясняет она. – Я была на медкомиссии, мне сказали, что полтора процента зрения портится от чтения в дороге. И на улицу тоже нельзя глядеть.
- В окошко? Что же теперь, совсем закрыть глаза?
- Я и на улицу не смотрю. Хотя мне и некогда – все на коляску да на коляску. – Старушка  складывает деньги в карман халата и отправляется собирать посуду.
Поздно вечером, когда я расстилал высохшие простыни, вернулся сосед, подвыпивший и веселый, и стал рассказывать о своих товарищах, затем перешел на свою семью, детей и всю жизнь…
Из этих рассказов я сумел уяснить, что соседа зовут Аркадий Михалыч,  что у него есть друг Толя, сын, приемная дочь и что «на одной жалости не проживешь».
Ночью мне снился сон. Я смотрел в окно. Женщина кричала кому-то: «Прощай, лапушка!». Сзади дотронулась до плеча Желтая кофта со словами: «Нет, на одной жалости не проживешь!». «Что?». Я обернулся к ней. Но передо мной стояла блондинка из столовой: «Что уставился? Нельзя в окошко глядеть, глаза портятся!». Я пригляделся внимательней: так это не блондинка совсем, это белый шахматный король! Но в этот момент поезд дернуло, и видение исчезло.
- Хабаровск, - сказал Аркадий Михалыч. Он стоял, одетый, подтянутый. – Собираюсь переходить к своим товарищам. У них место свободное есть. – Он как-то нерешительно топтался на месте.
- Послушай, друг, - осторожно спросил он. – О чем это я говорил вчера вечером? Кажется, я был немного того? – Он витиевато покрутил пальцем.
- Да что вы! Все было нормально. Вы немножко рассказали мне о семье. Все было хорошо.
- Да? Ну, хорошо. Пойду. Всяческих вам благ.
- И вам того же.
Еще раз пожелав счастливого пути, сосед вышел.

Быстренько одеваюсь и выскакиваю на свежий воздух. Нагулявшись по платформе, возвращаюсь в купе и застаю в нем двух женщин. Мои новые попутчицы.
Продолжаем путь втроем. Я читаю журнал «Шахматы», вернее, решаю шахматные задачи на обложке, попутчицы, поглядывая в окно, перебрасываются короткими фразами. Поезд снижает ход – подъезжаем к Амуру.
- Когда-то здесь, на берегу Амура, стоял памятник Невельскому. Так сняли, когда установилась Советская власть, из-за того, что на нем были царские эполеты, - говорит одна из попутчиц.
- Да. Откуда им было знать его заслуги? – соглашается вторая. – Не до того было.
В окне неторопливо мелькают перекрытия огромного моста, протянувшегося над белой равниной ледяного поля, шершавого, торосистого, перемежающегося темными полыньями.
Выхожу в коридор. По другую сторону моста – та же картина. По ниточке тропинки бредет словно игрушечная фигурка человека, остановилась, долбит пешней лунку. Вот рыбак снял рукавицу, нагнулся, копается в сумке. Еще дальше за ним приближается к фарватеру реки с прозрачным льдом – темной полосе с вкраплениями белых пятен шуги – другой рыбак. По фарватеру перед самым ледоставом прошел корабль, оставив на всю зиму прямой след, разделяющий белое поле от темной полосы фарватера. Поезд движется мимо острова, за которым виднеется русло, сплошь усыпанное темными фигурками, склонившимися над лунками или долбящими лед, или, постукивая пешней, еще только приближающихся к заветному месту. Вдали на берегу застыли изломанными спичками портовые краны. Свернув у Волочаевки с транссибирской магистрали, движемся по совгаванской ветке.
- Может, что читать будете? – я достаю журнал «Наш современник».
Сидящая напротив меня женщина улыбается, глядя прямым понимающим взглядом.
- После опубликования романа Пикуля «У последней черты» в три раза повысилось число подписчиков, по крайней мере, у нас, в Амурске. Было семьдесят, стало двести десять.
Она смотрит на спутницу. Та утвердительно кивает головой.
- Вы, видимо, работник Союзпечати, - предполагаю я.
- Да нет… впрочем, около этого, - соглашается она.
Иду узнавать насчет чая, захватив постельное белье – спать больше не придется. Вечером буду в Комсомольске. Забрав свой билет, возвращаюсь.
- Может, дверь открыто оставить?
- Да нет… дымом тянет.
- Девчонка одна в коридоре курит, - поясняю я. – Они дымили у проводницы. Когда сделал замечание, что курить вредно, застеснялась и вышла.
- Да-а… - произносит вторая, она сидит рядом со мной на скамье. – Сейчас все курят.
- Трудно нас исправить, - блестит напротив золотом улыбки первая попутчица.
- Были бы наркотики, тоже потребляли бы, - продолжает первая.  – Что толку, что сигареты делают с меньшим содержанием никотина? Курят в два раза больше – организм требует свое.
- Недостатков, конечно, хватает у нас, - подтверждаю и я. – Тысячи. Но у нас еще не коммунизм, не забывайте. А взять коммунизм. Ведь это не достижение материального благополучия, а когда мы сами сумеем изжить свои недостатки, а на это много времени потребуется, может, еще тысячу лет.
 - Мало еще, - возражает первая. Она сидит, опершись левым локтем на столик, и, подперев ладонью щеку, глядит на меня.
- Да не мало. Это большое число. Возьмите тысячу лет назад – о чем думали люди? Трудно представить.
- О том, что и сейчас: иметь вдоволь пищи, жить спокойно. Чтобы никто тебя не тревожил.
- Тогда условия были такие, приходилось поневоле думать только об этом. А сейчас отчего такие колебания в мыслях людей, особенно молодых, возможно веяние Запада, не только, конечно, это, но и это. А к тому времени общество будет однородно по всей Земле. Недостатки и слабости у людей будут всегда, но люди смогут искоренять их.
- Еще скажите, что люди болеть перестанут, - улыбается на мою фантазию первая.
- Коммунизм все-таки цель идеальная, недосягаемая, я вас понимаю, но имею в виду коммунизм, который мы представляем по учебникам. Коммунизм – вечная цель, к которой люди будут стремиться. Мечта, которую всегда искали люди, но которую нельзя будет познать. А ставить какие-то сроки, например, достичь коммунизма в двадцать лет, это авантюризм. То есть, это состояние человечества, когда не будет никаких возможностей возврата к прошлому, уже не будет в мире таких сил. А значит, не будет необходимости в государстве. Врагов не будет.
- Хорошая теория, все правильно, - продолжает улыбаться первая, - а как же быть сейчас? Вы говорите, духовное благополучие первостепенно, а материальное – не главное. А мясо, молоко?
- Ну-у… жизнь улучшается, но жизнь будет такой же, как и сейчас, только сама  жизнь будет учить доброте, любви, гуманности – главным чертам человека. А недостатки у нас, конечно, есть…
- - Вот у меня дома все в новых коврах, - вступает в разговор вторая, сидящая рядом, - но что же, я стала лучше жить? Питаться-то нечем.
- Если для вас жизнь заключается в хорошей пище… - я не могу досказать, чувствуя, что зарапортовался.
Мой главный оппонент, первая попутчица, заливается звонким смехом:
- Жить-то надо! Как же жить?
- Создается впечатление, что у вас, в Амурске, люди мрут от голода. Да, нехватка мяса, молока.  Но для детей везде есть молочные кухни. В общепите есть мясное, не считая рыбных дней. Кроме того, хлеб – основной продукт – тоже всегда есть в магазинах.
- Вот нам по талонам дают два килограмма мяса в месяц, а ведь без мяса ничего не сваришь. Вам, мужчинам, рассуждать об этом все же проще.
Мы разговариваем только с первой попутчицей, сидящей напротив за столом.
- Почему? Я в детстве часто варил пустые щи, получались очень вкусные. Мама научила. Мясо было только по праздникам. А сейчас нас это не устраивает, хотя в большинстве своем мы тратим на работе гораздо меньше энергии. Конечно, сельское хозяйство у нас еще отстает, до изобилия продуктов далековато… по многим причинам.
-- Да, причина комплексная, сразу не решишь.
- И все-таки мы мяса сейчас потребляем больше по статистике, чем до войны.
- И это верно.
- Кстати, в мясе содержится вторичная солнечная энергия, а вот в растениях – первичная. Растения гораздо калорийней, чем считалось раньше. Бык ведь траву ест, а силен, как бык! Давайте лучше станем вегетарианцами.
- Я-то не против, - улыбается понимающей и, скорее, ободряющей улыбкой мой «оппонент». Видно, что мысли наши во многом сходятся, и вопросы ребром она ставит для того, чтобы прийти к общему мнению.  Люди с общими стремлениями и понятиями всегда найдут общий язык и общую тему. Однако сейчас она возражает:
- Но для этого нужно иметь разнообразие трав, а на рынке разве что редиску и лук купишь. У нас почему-то всего не хватает. Вот, электроэнергии, например. Сейчас ЛЭП тянут в Комсомольск, а пока просто отключают свет на несколько часов.
- Что ж поделать, промышленность растет, энергетика не поспевает за ней.
Собеседница соглашается. Она светловолоса, имеет правильные черты лица, внимательные и, как мне показалось, добрые глаза. Ее спутница – брюнетка. По отрывочным фразам их беседы я понял, что они работают в горисполкоме или горкоме партии. Нетрудно и так догадаться, так как они в курсе буквально всех событий, происходящих не только в масштабах края, но и всей страны.

Разговор наш постепенно затихает. Я снова берусь за шахматные задачи.
- Сейчас уменьшается увлечение шахматами, - слышу голос рядом сидящей брюнетки.
- Уменьшается? – переспрашиваю я.
- Да, по краю цифры уменьшились.
- Извините, а как же это можно узнать? Лично я считаю, что наоборот, сейчас повальное увлечение шахматами. Это не удивительно, ведь у нас молодой чемпион мира по шахматам…
- Я имею в виду организованные занятия – кружки, секции.
- Это дело другое. Здесь шахматы ни при чем. Это зависит от организации на местах. Плохо налажена работа  местных органов, в основном, комитетов комсомола, исполкомов.
- Да, безобразно сейчас к спорту относятся, - откликается основная моя собеседница, блондинка. – Три тысячи освобожденных инструкторов по краю, а результат какой? Хотя бы у нас – до сих пор стадион не введен в строй, сколько лет строят!
Брюнетка: - Все дело в том, что плохо осуществлять контроль за спортивной деятельностью, легко подтасовать…
Блондинка: - А вот политическая и экономическая учеба улучшилась.
Брюнетка: - А! Если снизятся эти показатели, по головке не погладят, да и цифры тут реальные: столько-то человек было на лекции и так далее. А как контролировать в спорте? Столько-то мероприятий? А эффект? Важна массовость. Значит, привлечение молодежи, а как привлекают, знаете?
Блондинка: -  Энтузиастов у нас – редкость. Кто занимается спортом обычно в комитете комсомола? Бывший спортсмен. А какой он организатор? Нет существенного контроля – отсюда и результат. Многие мероприятия проводятся для «галочки».
Брюнетка: - Что бывает, то бывает. Нет у нас активности. Провести абы как мероприятие, отчитаться – и с рук долой! Энтузиастов мало почему? Потому что стремятся люди к материальному благополучию, прежде всего. Любят люди у нас вещи. Вещизм – есть же такое понятие.
- Хотя, если поразмыслить, для чего нам вещи, - подхватываю я  мысль «брюнетки», - для чего нам пища – разве вещи и пища дают нам истинно человеческое наслаждение? Они нужны как средство для существования. Вот выражение какого-то философа: «Я ем для того, чтобы жить, но я живу не для того, чтобы есть». Вопрос – в чем истинное наслаждение человека, как и вопрос, в чем смысл существования нашего…
Блондинка: -  Да. Наслаждение, видимо, в нахождении этого смысла. А, может быть, еще в чем-то. Просто мы не задумываемся над этим. Жизнь нас увлекла в свое русло, и мы живем, не раздумывая над главными вопросами. Все как-то не до этого. Видимо, когда жизнь скажет «Стоп! Пора на вечный покой» - мы начнем думать, для чего жили…
- И поймем, возможно, что было все не так, как нужно…
С разговорами время пролетает незаметно. Приятно встретить понимающих и сочувствующих тебе людей, тогда осознаешь, что слова твои и мысли не падают в пустоту, а находят отклик в чьей-то душе.
Показался Амурск. Попутчицы стали прощаться. Блондинка, мой основной оппонент, говорит, улыбаясь:
- Приезжайте к нам, в Амурск.
- В Амурске я еще не был, - улыбаюсь в ответ.
Вы приезжайте совсем, нам такие люди нужны. Хороший вы человек, правильный.  И инженеры нам нужны.
- Спасибо. Постараюсь приехать. Обязательно погляжу на ваш город, - обещаю я. (Добавлю, что впоследствии обещание это выполнил: посвятил день и погулял по Амурску, это город-спутник Комсомольска-на-Амуре, посетил книжные магазины, как обычно делаю в новых местах). Прощальные напутствия, прощальные пожелания счастья от людей, которых сутки назад не только не знал, но и помыслить не мог, что кто-то встретится вдруг и поймет тебя. Вроде бы слова. Но в душе остается желание жить и радоваться людям.

Об этом думаю, оставшись один в купе, под поскрипывание открытой двери. Заглядывает парнишечка из соседнего купе с метелкой от веника в руке. В шутку делаю вид, что пытаюсь у него выдернуть метелку. Парнишечка смеется, отдергивает руку.
- Женя! – укоризненно говорит мать, стоящая с отцом в коридоре. Они смотрят в темноту окна, где мелькают огоньки. Скоро должен показаться Комсомольск. Мальчик убегает к родителям, затем вновь возвращается. Выхватываю у него метелку, он пытается взять с возгласом: «Дай!».
- Возьми! – Я кручу метелкой возле его руки. Он смеется, но поймать никак не может, заходит за ней в купе, я подтягиваю метелку к себе.
- Женя! – слышится грубый возглас отца, рослого молодого мужчины. Мальчик потихоньку отходит к двери, откуда его выдергивает отцовская рука.
- Стой здесь! – Отец ставит его у окна. – И никуда не смей уходить!
Мальчик поворачивает голову ко мне. Отец замечает это движение, хватает мальчика и запирает в купе. Минут через пять мальчик, заметив, что дверь можно открыть, выходит, думая, что отец уже успокоился. Но у моей двери его настигает отцовский голос.
- Я что сказал! – Плечи мальчика съеживаются, как от удара. – Встань сюда!
Несколько раз за день встречал я в коридоре всю семью, но ни разу не заметил подобия улыбки на серьезном лице отца семейства, даже короткие, ежиком, усики, тоже всегда были насуплены. Видно, жизнь грустная у этого человека.

Вскоре, прислонившись лбом к оконному стеклу и прикрыв руками глаза от света, я увидел огни далекого города: небо над ним переливалось неясным свечением. Вот так, иногда, чтобы увидеть блеск далекой звезды, нам приходится прикрывать глаза от ослепляющего света окружающей жизни.

Следующая часть 3: http://proza.ru/2020/11/18/1399