Школа жизни

Первая половина моей жизни представляла собой, как- бы ручеек, текущий радостно и игриво, куда-то вниз, не встречая на своем пути никаких больших препятствий, в виде крупных и мелких камней; лучи солнца проникали до дна, освещая небольшие разноцветные камешки, придающие лишь приятную остроту всему, происходящему со мною.
Но где- то, примерно лет с сорока пяти, этот ручеек достиг широкой бурной реки и влился в нее, тем самым полностью изменив мою жизнь: на пути стали попадаться уже и крупные камни, и даже валуны, и с этого времени и началась настоящая школа жизни.
Таким образом, осенью 1996 года, я пришла на работу в Червонозаводский исполком, где моя должность звучала – Инспектор по работе с пострадавшими от аварии на ЧАЭС.
Напомню немного о тех страшных событиях, об аварии на Чернобыльской АЭС, последствия которой, самой крупной катастрофы  в истории мирного атома, специалисты со всего мира устраняют до сих пор. В ночь на 26.04.1986 года, на четвертом энергоблоке ЧАЭС проводились испытания турбогенератора, и здесь, ночью, в 1 час 23 минуты произошли взрыв и пожар, в результате которых значительный выброс радиоактивных материалов попал в окружающую среду.
На следующий день, 27.04., был эвакуирован город Припять, почти с 50-ю тысячами человек, а в последующие дни - население 10-километровой зоны вокруг ЧАЭС. В течение мая, из 30-километровой зоны «отчуждения», было  отселено больше 120 тысяч.
Радиоактивному загрязнению подверглась огромная территория. Чернобыльская авария – не первая, но единственная, которую не удалось скрыть, потому что радиоактивное облако накрыло не только часть территории Украины, России и Белоруссии, но и ряда европейских стран: Норвегии, Финляндии, Швеции, вплоть до Италии.
В  первые дни аварии, никто из людей не задумывался о последствиях ее, для своего здоровья: работы велись круглосуточно, вахтами, по 15, 20, 30 минут, не более, чтобы не превысить допустимую дозу радиации. Но достаточно было минут десять постоять на кровле третьего блока, в самом эпицентре, чтобы потом не вернуться назад никогда.
Одними из первых, кто принял участие в ликвидации аварии, были работники пожарной охраны. Также в этой зоне трудились представители различных служб: радиационного контроля, химвойска  Минообороны,  Минздрава и других, задачами которых являлось измерение радиационной ситуации, исследование загрязнения природной среды, эвакуация населения, охрана зоны «отчуждения», врачебный контроль за облученными… 
Поражали люди, трудившиеся там, настоящие герои, которые, вскоре уже понимая на что идут, работали день и ночь: журналисты и корреспонденты, делающие фотоснимки с вертолета, зависали всего в 25 метрах над ядовитой бездной; при строительстве саркофага люди работали у самого жерла реактора, и таких примеров было сотни и тысячи.
Очень сильно пострадала и природа: некогда зеленые густые леса превратились в желтые, получив название «рыжих» ;  Припять, красавец-город, где раньше жили работники ЧАЭС, напоминала зону «Сталкера» Тарковского, второпях оставленными домами, разбросанными детскими игрушками, тысячами брошенных автомашин.
Итак, вернемся к моей работе в Исполкоме, руководство которого приняло меня на стажировку, на два месяца, до Нового Года. Конечно, теоретически я хорошо знала Чернобыльский Закон, но на практике, как показало время, все оказалось значительно сложнее и даже трагичнее.
Практиковалась я у инспектора по ЧАЭС, Караямова Григория Ивановича, который должен был за два месяца «подковать» меня, а потом благополучно уйти на « заслуженный отдых».
Это была одиозная личность: все, кто сталкивался с ним или по работе, или по другим вопросам, испытывали крайне неприязненное отношение к нему. Впрочем, он отвечал всем- тем же. Татарин, бывший полковник МВД, получавший неплохую пенсию, а в исполкоме еще один оклад, конечно, он очень не хотел покидать насиженное местечко, но бесконечные жалобы, упреки и даже угрозы, со стороны чернобыльцев, сделали свое дело, и руководство вынуждено было попросить уйти его с работы.
Когда я впервые увидела его, подумала, что Караямов напоминает мне Чингиз-Хана: невысокий, плотный, с кривыми ногами, большой лысой головой и желтыми немигающими глазами, как у кошки. Да и всем остальным он напоминал мне татарского владыку, кагана, о котором я когда-то читала следующее: «тяжелыми шагами и неуклюжими ухватками похож на медведя, хитростью - на лисицу, злобой – на змею, неутомимостью –на верблюда…» 
Два месяца я провела в «аду». С первого же момента Караямов открыто издевался надо мной, грозно говоря:
-«Садись за соседний стол и не задавай мне никаких вопросов, я все равно отвечать на них не буду, а просто следи и внимай, как буду вести прием чернобыльцев и работать с ними».
Иногда, перед самым концом работы, он звал меня к себе за стол, и устраивал экзамен:
-«Быстро отвечай, что означает пункт 5, или 7 и так далее…»
И если я тушевалась и не знала, что сказать, он ехидно и радостно говорил:
-«Ну, я вижу, что никакого толку от тебя не будет. Скоро, как известно, начнется Перерегистрация, и ты ни за что не проведешь ее, как, впрочем, не справишься и с чернобыльцами. Поэтому я советую тебе уйти добровольно, раньше, чем тебя выгонят с позором…»
Сколько раз за эти пару месяцев я собиралась написать заявление об увольнении, но, видя издевательства Караямова над чернобыльцами, и ужасно жалея их, брала себя в руки и давала установку продержаться до Нового Года, чтобы, когда сяду на место этого узурпатора, совершенно изменить работу с несчастными людьми.
Караямов не стеснялся никого и ничего: помню, как он, в ответ на «спасибо» одного чернобыльца, цинично похлопывая себя толстыми пальцами по карману, цедил сквозь зубы:
-«Спасибо в карман не положишь, давай мне что-то существенное».
Сотрудники исполкома рассказывали, что пару раз с Караямова срывали золотую цепочку и даже били, поэтому он вынудил руководство приставить к себе двух милиционеров, когда вел прием граждан.
С Нового Года я официально была назначена Инспектором по работе с чернобыльцами, но здесь началось то, о чем даже не могла предположить раньше. Если к Караямову на прием шло малое число людей, то ко мне «повалили» все: с раннего утра и до вечера,  они все шли и шли со своими просьбами, жалобами, да и просто поговорить « по душам» .
Я хорошо понимала всех этих людей, зачастую очень больных, нервных, с поломанными судьбами, и старалась просто и сочувственно вести с ними беседу. А еще я видела, как несправедливо к чернобыльцам относится руководство исполкома, считая их «бельмом на своем глазу». Поскольку возле моего кабинета всегда толпилось много народа ( в основном мужчин), которые громко разговаривали, гомонили, ожидая своей очереди, руководство, вскоре, предложило мне перейти со всем этим «хозяйством» в отдельно стоящий старинный особняк, находившийся через дорогу от исполкома.
Там располагалось несколько служб, а кабинеты, в которых они находились, разделялись довольно тонкими перегородками: слышимость  была превосходная. Иногда мой коллега Юрий, из соседнего кабинета, заходил ко мне и говорил:
-«Ну, что, опять сегодня до поздней ночи будешь «исповедовать» своих чернобыльцев?»
А еще трудность была в том, что из всех райисполкомов Харькова, где отдел по работе с пострадавшими  насчитывал несколько человек, в нашем была я одна, и мне приходилось заниматься всем: вести приемы, оформлять документы, созваниваться  с различными социальными службами, работать с врачами и многое другое… Голова шла кругом!
Вначале случались и неприятные инциденты. Однажды, перед самым концом рабочего дня, дверь в мой кабинет резко распахнулась и я увидела, на пороге, невысокого худого мужчину, который тащил за руку упирающегося мальчика, лет пяти. Тогда я еще была не знакома с чернобыльцами нашего района, и не поняла, что это за посетитель, и что требует от меня.
Он же, подойдя к моему столу, посадил ребенка на стул, и резко выкрикнул:
-«Делайте с ним, что хотите: денег на его кормежку и содержание у меня нет»,- и с этими словами он выбежал из кабинета.
Я видела перед собой очень худенького, бледного, испуганного мальчишечку, из огромных серых глаз , с пушистыми ресницами которого, в два ручья лились слезы. Мы долго сидели с ним так, молча, а потом я спросила его:
-«Ты, наверное, хочешь кушать?»
Он утвердительно закивал головой, но у меня была только коробка конфет, принесенная кем-то из посетителей утром, и я , открыв ее, протянула мальцу. Все конфеты были съедены за несколько секунд! 
Я не знала, что мне делать. Рабочий день закончился, в нашем особняке никого нет, а вести мальчика к себе домой не представлялось никакой возможности: на улице валил густой снег, а райисполком находился далеко от метро. Лишь спустя часа три, папаша возвратился с взволнованной женщиной, оказавшейся матерью ребенка, и, таким образом, конфликт был успешно разрешен. К слову сказать, эта семья стала, впоследствии,  одной из главных моих друзей среди чернобыльцев.
Постепенно я вошла в этот сумасшедший ритм. А когда весной началась Перерегистрация, руководство исполкома, очевидно, сжалившись надо мною, разрешило взять помощницу, оказавшуюся очень умной, тонкочувствующей женщиной, без которой, как я понимаю сейчас, ни за что -бы не справилась одна, и ставшей мне верной и преданной подругой на всю жизнь.
Несколько слов хочется сказать об этой Перерегистрации. Я, как и все мои коллеги-инспекторы в городе, а также все те, кто имел непосредственное отношение к чернобыльцам, считали ее очень вредным и унизительным мероприятием для людей. Все понимали, что Правительство шло на него,                дабы «почистить» ряды чернобыльцев, сократив их количество, а, следовательно, тем самым, значительно урезать материальные выплаты и социальные льготы, для них самих и их детей.
Накал страстей, в это время, достиг апогея. В мою задачу, как инспектора, входило: собрать у чернобыльца все необходимые справки, подтверждающие его пребывание и работу в «зоне отчуждения», на период аварии и позже, согласно Закону о ЧАЭС, сформировать его личное дело и отнести в Комиссию по Перерегистрации при Областном Управлении , находящуюся  в Госпроме.
Каждый раз, когда по графику я шла, как мы говорили тогда, «на комиссию», и там предоставляла личные дела чернобыльцев, переживания были сродни тем, которые испытываешь при сдаче экзаменов в институте, с той только разницей, что там ответственна за себя, а здесь –за огромное количество людей, за каждым из которых стоят их семьи, дети.
В большом зале находились соединенные,  между собой, несколько столов, за которыми восседала Областная Комиссия, состоявшая из: юристов, работников МВД, пожарных, медиков, а в центре - мой бывший «друг и наставник» Караямов.
-«Это же надо,- подумала я тогда,- пролез и сюда».
Напротив комиссии, на стуле, располагались районные инспектора, предоставлявшие дела своих чернобыльцев.
Ох, как многому научила меня эта Перерегистрация! Она явилась настоящей школой жизни и выживания, как для людей, так и для меня!
К этому времени я уже хорошо была знакома с чернобыльцами своего Червонозаводского района, как и с их женами и детьми, и поэтому, чувствуя огромную ответственность, лежащую на мне за всех этих людей, за их судьбы, с «натянутыми нервами бросалась на амбразуру», готовая полечь здесь же, когда дело моего подопечного «отбраковывалось» и откладывалось в сторону.  Я видела вопиющую несправедливость ко всем чернобыльцам, думая:
-«Откуда этот молодой человек (а брали тогда на ликвидацию аварии, в основном, именно таких), мог в том аду, в котором работал тогда, заранее предусмотреть , что спустя несколько лет, с него потребуют все справки, доказывающие его место пребывания в «зоне»?»
Помню дело одного чернобыльца… В табеле, предоставленном им на комиссию, были указаны дни его работы в «зоне отчуждения», а именно, с 1-ое по 9-ое , включительно, но, почему-то в нем отсутствовало 7-ое число, скорее всего, по нерадивости составлявшего.  И комиссия отбраковало его!
 
Помню, мне стало очень нехорошо, все поплыло перед глазами, и я «отключилась» на некоторое время; очнулась от того, что кто-то совал мне ватку с нашатырем под нос. Когда же я пришла в себя, то с решимостью и вызовом, взяла со стола отброшенное в сторону дело моего чернобыльца, и заставила комиссию снова пересмотреть его, аргументируя тем, что человек находился и работал в «зоне отчуждения» все 9 дней, а по Закону, именно такое количество их  подтверждало статус, а 7-ое число пропущено только по ошибке. Сейчас я понимаю, что именно Господь помогал мне тогда в благом деле!
И, к моей огромной радости, статус моего чернобыльца был подтвержден!
И таких примеров тогда было множество…
Ко мне на прием часто приходила одна молодая женщина, вдова умершего чернобыльца, в первые дни аварии  работавшего в самом эпицентре. Но самым трагичным было то, что их сын, Виталик, зачатый сразу после возвращения отца с аварии, был очень больным ребенком. Когда я читала его медицинскую карточку, то  у меня  волосы шевелились на голове. Казалось, у этого мальчика не было ни одного здорового органа, а к тому же, у него обнаружили еще, ретинобластому, то есть, рак сетчатки глаза. Но самым удивительным было то, как его хрупкая мать вела себя в этой тяжелейшей ситуации. С неизменной улыбкой, она иногда сама, а то и с Виталиком, появлялась у меня в кабинете, и с радостью делилась успехами сына, оказавшемся очень способным во многих областях, особенно в музыке (он великолепно играл на скрипке). Тогда я думала:
-«Только наша русская женщина может стойко выдержать такую тяжелую судьбу, и наверняка зная, что будет с ее сыном в дальнейшем, терпеливо и мужественно переносит все, что выпало на ее долю, с радостью встречая каждый новый день».
Сейчас, описывая тот период, понимаю, что эти десять лет работы с чернобыльцами, дали мне гораздо больше жизненного опыта, сил, понимания людей, чем предыдущие годы, и не случайно оказалась я на этом поприще, которое явилось , как -бы, благодатной почвой к моей вере в Бога, в будущем, и воцерковлению .
Однако, как не тяжело было работать, возникали и приятные моменты; как правильно говорят, «Господь попускает искушения (испытания), но и Дает утешения…» Конечно, в моей работе имелся и «человеческий фактор»: среди всех чернобыльцев, у меня были и любимчики. В основном, это были врачи: хирург, Александр Сергеевич, реаниматолог, Николай Иванович, Вадим Петрович, врач неотложной медпомощи.
Я с детства довлела к медицине, и если - бы не объективные обстоятельства, как мне кажется, могла  стать хорошим доктором. С большим уважением и симпатией всегда относилась к людям этой профессии.
Особенно дружили мы с Александром Сергеевичем. Однажды, в самом начале трудовой деятельности, в моем кабинете появился крупный, интеллигентного вида мужчина. Он представился , сказав, что является хирургом в одной из Харьковских больниц. Взглянув на него, я почувствовала, что где-то, когда-то его видела, но где, совершенно не помнила. Примерно раз в неделю, перед самым концом рабочего дня, Александр Сергеевич звонил по телефону, и просил разрешения прийти ко мне. Я всегда с радостью ожидала его визиты, и мы по нескольку часов сидели с ним в моем кабинете, пили чай или кофе, со многими вкусностями, принесенными доктором.
Беседы лились легко и непринужденно: доктор рассказывал о своей работе в Чернобыле, и здесь, в больнице, делился своими мыслями, переживаниями, и так же внимательно выслушивал и меня.
Однажды, он, вдруг положил свою большую ладонь на мою, и ласково сказал:
-«Танечка (так он называл меня не в рабочей обстановке), а ведь мы с Вами знакомы очень давно. В 80-ом году мы оба отдыхали в Берминводах, в 6-ом корпусе: я на втором этаже, а Вы где-то наверху. Подойти и познакомиться я так и не решился, а только любовался Вами на танцплощадке, когда Вы лихо отплясывали там, и даже завидовал Вашему партнеру, когда в медленном танце Вы клали руку на его плечо. А потом, когда впервые я пришел сюда, в кабинет, и познакомился с Вами, как с инспектором,  сразу вспомнил все это.»
-«Так вот откуда он показался мне знакомым…», подумала я тогда.
Каждый год, к дате аварии на ЧАЭС, к 26.04., я возглавляла делегацию Червонозаводских чернобыльцев на митинге, устраиваемом руководством города в Молодежном Парке на улице Пушкинской, возле памятника, посвященному ликвидаторам аварии  на ЧАЭС. Проводился митинг, возлагались цветы к подножию памятника, много фотографировались здесь же, а потом все расходились по районам отмечать  Вечер памяти.
Как я уже говорила, руководство нашего Червонозаводского района, хотя и не испытывало особой теплоты и любви к чернобыльцам, но всегда хотело выделиться, устраивая самые лучшие Вечера памяти в городе, в ресторанах или кафе.
В огромных  залах размещались  соединенные между собой столики, составлявшие четыре или пять рядов, а во главе сидели Председатель Исполкома, 1-ый Зампред (моя непосредственная начальница), я, по правую руку - Ирина, специалист из пенсионного фонда, по левую - доктор из нашей поликлиники, лечивший весь этот контингент. Чернобыльцев насчитывалось, где-то, 80 и более человек: из других районов города приходило тоже немало их.
Эти вечера проходили великолепно: в начале торжественные речи произносило  руководство исполкома, а спустя некоторое время они благополучно удалялись, при этом строго говорили мне:
-«Смотри, ты отвечаешь за всех этих людей; надеемся, что вечер пройдет без каких-либо неприятностей».
В первый год, оставшись с таким количеством чернобыльцев, являясь единственным представителем власти, для них, очень боялась, что не справлюсь со всем этим, но, как показали все дальнейшие годы, вечера проходили отлично: никто и не думал «бузить» или напиваться ( о чем меня в свое время предупреждал мой «учитель» Караямов).
Я ощущала огромное море теплоты и простой человеческой любви, исходивших от моих родных чернобыльцев, и не раз, вспоминая слова Караямова, говорившего, что далеко не все могут работать с этим контингентом, думала:
-« Он (Караямов) забывал, да и просто не знал Духовного закона: «Что ты посылаешь людям в мир, то обязательно вернется к тебе, но в гораздо большем количестве».
Но что еще удивительным было для меня: при таких прекрасных отношениях, которые сложились у меня с моими чернобыльцами, я ни на секунду не возгордилась этим, и, более того, когда до меня и моего руководства доходили слухи о том, что мой контингент неоднократно заявляет о  том, что «…их инспектор (я), самый лучший в городе», это было, несомненно приятно, но воспринималось мною без абсолютнейшего намека на тщеславие.
Заканчивая свой рассказ, я не могу не упомянуть еще об одном эпизоде, случившимся не с моим чернобыльцем, но потрясшим меня до глубины души.
Мой путь на работу проходил таким образом: на метро я ехала до вокзала, и там пересаживалась на трамвай, идущий довольно долго до исполкома.
Естественно, с работы добиралась обратным путем: трамваем- до вокзала, а там, в теплое время года, в прекрасную погоду, старалась пройти пешком до самого своего дома. Путь пролегал через мост, а потом, как - бы взбираясь по наклонной вверх, на Холодную Гору, проходил через частный сектор, небольшие, очень старые дома. И как-то, проходя возле одного такого дома, где, по-моему, уже никто не жил, настолько обветшалой и безжизненной казалась эта лачуга, я увидела на пороге, в куче старых тряпок, лежащего человека. Он похож был на неандертальца: огромный, с кудлатой в репьяхах головой, длинной бородой, тихо лежащий и безучастный ко всему окружающему миру. Сколько ему лет, невозможно было определить, и мне, повидавшей уже много горя и искалеченных судеб, стало ужасно его жаль, и я пошла в соседний дом расспросить о нем.
Старушка-соседка поведала мне вот что…
«Зовут его Степан. Он молодой, лет тридцати. Откуда он прибыл к нам, неизвестно, но знаю, что лет десять тому назад, он жил один, в деревне, в доме своих умерших родителей. Степа рос большим и красивым парнем, и мечтал  стать кузнецом, уж больно нравились ему все эти кованые изделия, которые делал их местный кузнец Федор, у которого парень и перенял все навыки в любимом деле, и уже к своим двадцати годам поражал всех в деревне своим мастерством. Чего стоили одни лишь сделанные им кованые ворота: с какими-то причудливыми завитками, гирляндой цветов, они были настолько уникальны и красивы, что магнитом притягивали все взоры проходивших людей, а заезжие на дорогих машинах, не раз предлагали парню огромные деньги за них.
Степа был добрым и веселым. А когда, однажды, поехал по поручению Федора в Детский дом, увидел там старшеклассницу Полину, то «прикипел к ней душой и телом». Да и трудно было не влюбиться в эту девушку: стройная, как тополек, со светлой русой косой, синими яркими глазами и ямочками на щеках, придающими ей задорный и миловидный вид. Красивый сильный парень тоже приглянулся Полине, и оба, будучи сиротами, стали жить вместе , в доме Степана. Но их счастье продлилось недолго. Они уже ждали появления первенца, когда 26.04. произошла авария на ЧАЭС, и Степана молниеносно забрали на ее ликвидацию.
Полина осталась в доме одна, и как-то ночью, к ней ворвались какие-то приехавшие на дорогой иномарке люди, сняли, очевидно, ранее приглянувшиеся им ворота, изнасиловали Полю, а потом, чтобы скрыть следы преступления, заперли в доме и подожгли.
Через некоторое время Степан, получивший огромную дозу радиации, вернулся домой, и увидел лишь пепелище, оставшееся от пожара.
А дальше ничего неизвестно: вот уже несколько лет Степа живет в этой лачуге, слабея день ото дня, и питаясь тем, что приносят ему сердобольные соседи».
Я ужаснулась от всего услышанного, а узнав, что Степан был ликвидатором аварии на ЧАЭС, сразу решила предпринять следующие действия. К сожалению, он не являлся моим, Червонозаводским чернобыльцем, но я на следующий же день позвонила своей коллеге, в Ленинский район, на территории которого находилась эта лачуга, где обитал несчастный парень, и мы вместе с ней разработали целый план мероприятий, которые должны были помочь в присвоении ему  статуса ликвидатора. Мы понимали, что в его положении, это может оказаться спасением для него: какие-то деньги, социальная и медицинская помощь. На руках у Степана, кроме паспорта, не было никаких документов, поэтому нам потребовалось время, чтобы запросить их в архивах и так далее…
Но когда , в последний день лета, 31.08.,я, возвращаясь с работы домой, подошла к лачуге Степана, чтобы сообщить ему хорошую новость о том, что почти все документы собраны и остается лишь немного подождать, как увидела, что крыльцо, где обычно полулежал-полусидел бедный парень, пусто. Побежав к соседке, узнала, что рано утром Степан умер и его тело забрала машина милиции.
Задумав написать этот рассказ, я поставила перед собой задачу поведать не о самой чернобыльской катастрофе, а о людях, героически сражавшихся на ее ликвидации, о сломанных их судьбах, о несправедливостях, с которыми  они столкнулись в последующие годы, обо всем том, что хорошо знала «изнутри», работая с ними.
И еще очень обидно за всех этих людей, которые здесь, на своей Родине, на Украине, где произошла катастрофа, не получают и сотой доли тех социальных льгот и выплат, которыми обеспечивают выехавшим к ним, такие страны, как Германия, Израиль и другие и не производят с ними унизительных процедур, в виде Перерегистраций.
Сейчас, будучи верующим и воцерковленным человеком, я убеждена, что Господь, предвидя все мои беды, несчастья, горе, которые уже стояли на пороге моего выхода на пенсию, просто «вырвал» меня из спокойной комфортной жизни, и дал послушание, работу с чернобыльцами, которое перевернуло  мою жизнь, «с головы на ноги».
И я безмерно благодарна Богу за эту настоящую школу жизни, которая научила меня – терпению, смирению, милосердию, состраданию, а, главное, любви к людям, стремлению сделать их жизнь , хоть на одну иоту лучше, и позволившую познать истину: «Величина нашего счастья зависит от того, насколько счастливы вокруг нас люди!»