Изерброк. Глава XIV

XIV



Осень в Изерброке отличалась от лета средним сравнительно небольшим понижением температуры, потемнением неба и более частыми дождями.

Зимой небо было свинцовым, дожди шли еще чаще, а уличное освещение гасилось только на несколько коротких дневных часов.

Говорят, когда-то в широтах Изерброка зимой выпадал снег. Теперь и лето – постоянно пасмурное – не слишком отличается от осени с весной, и зима походит на осень, отличаясь от последней только повышенной слякотностью.

Подобная смазанность сезонов объяснялась плохой экологией, переменой внутренних течений в трех океанах, изменением среднегодовой температуры воды в океанах и общим глобальным изменением климата.

Прогуливаясь по улицам Изерброка, Бенджамин Мамушка обо всем этом не думал. Осенью фонари зажигались рано. Дожди выпадали всё чаще и чаще. На улицу теперь, не надев теплого плаща, выйти было нельзя, а в квартире затапливать камин приходилось ежедневно. Приближалась зима. Впрочем, как уже сказано, зима была ненамного холоднее осени.

Город Изерброк пересекался грязной и холодной рекой Изер. Река имела несколько изгибов, где-то расширялась, а где-то сужалась. В Центральной Зоне её берега были забраны красивыми гранитными набережными с чугунными оградами, фонарями и скульптурами. Множество разнообразных мостов перекинулось через реку, как это всегда бывает, когда по обоим берегам реки в течение веков вырастает большой город. Некоторые мосты были очень древними, некоторые представляли архитектурную ценность. Каждый большой мост носил собственное историческое имя.

По реке Изер плавали пароходные катера, небольшие колесные пароходы, паромы, ялики, плоты. Была в реке и рыба, но в основном мутировавшая из-за грязной воды, были и какие-то мерзкие земноводные гады. Черная вода реки Изер скрывала под собой множество грязных историй, преступлений, историй отчаяния и безысходности. Разнообразный мусор бултыхался в её волнах, экскременты канализационных стоков, отходы трактиров, отработанные воды ПромСектора, раздутые трупы бродяг, трупики крыс, клочки бумаги. Разводы мазута на воде иногда переливались радугой. В черной воде в просветах отражалось низкое ржавое небо.

Мамушка прогуливался по гранитной набережной вдоль фигурной ограды и смотрел на холодную воду. Это было одно из любимых мест его прогулок – от Бульвара Магнолий по набережной до Моста самоубийц. Ему нравился простор, открывающийся с набережной, и широкий вид на реку и противоположный берег. Редкие прохожие попадались ему навстречу. Сырые от недавнего дождя деревянные скамьи вдоль ограды пустовали. Проехал фонарщик на велосипеде, на голове его был высокий черный цилиндр. Фонари теперь зажигались рано. Мамушка смотрел на воду и думал, что, возможно, труп Нади лежит сейчас себе спокойно на дне реки, обглоданный рачками, возможно, под Мостом самоубийц – Мамушка перевел взгляд на видимый отсюда высокий Мост самоубийц, – лежит и не может всплыть, зацепившийся за корягу, в компании десятка стародавних и свежих утопленников. Рядом с Мостом самоубийц, под ним и над ним, часто наблюдаются загадочные огни – блуждают, кружатся над водой, – так и хочется сказать, что, возможно, это неупокоенные души самоубийц.

«Но зачем Наде было убивать себя? Никто, ни один свидетель, не сказал, что она когда-нибудь предавалась меланхолии. И несчастной любви у неё не было. Нет, если уж она лежит в реке, то не под Мостом самоубийц, а где-то в другом месте, в зоне трущоб, и лежит отдельными кусками в мешках, или вовсе в виде обглоданных костей. Или, возможно, просто истерзанная, изнасилованная и убитая».

«Бедная девушка, – Мамушка вздохнул. – Интересно, почему доктор Треу так разволновался, когда услышал из моих уст слово Адья? Что-то его встревожило. Неужели, неужели… это возможно», – размышлял сыщик.

Фантастическая догадка, касающаяся алхимиков, посетила сыщика еще до его визита в башню. Эта мысль не давала ему покоя. Она не была непосредственно связана с исчезновением девушки, но теперь, следуя инстинкту старого сыщика, страсти вгрызаться во всё непонятное, необъяснимое, он не мог оставить эту догадку без проверки. Но как проверить? И он пытался придумать простой и эффективный способ.
«Во всяком случае, нужно будет идти к нагам», – пробормотал себе под нос Мамушка.
Он настолько углубился в свои размышления, что не заметил, как ушёл далеко вперед вдоль реки. Условная граница, отмеченная Мостом самоубийц, осталась позади. Гранитная мостовая уступила место кривой дорожке между кустами на травянистом берегу.

Здесь была заводь. Черная стоячая вода исходила зловонием. С бережка, с пожухлой травы между двумя кустами, в воду забрасывал удочку рыбак. В небольшом ведерке рядом с ним плескались черные склизкие отвратительные на вид зубастые рыбки. Мамушка подошёл к рыбаку. Серый цилиндрический поплавок, изготовленный из винной пробки, застыл на поверхности черной густой воды. Разводы мазута расходились вокруг поплавка, гнилая кочка, поросшая черной травой, приближалась к нему. Ни малейшего дуновения ветерка, ни звука.

Здесь, между кустами, на берегу небольшой тихой заводи в отсутствие городских видов и людей было очень спокойно. Наверное, здесь за удочкой неплохо было коротать время. Только вот в съедобности добычи Мамушка сомневался. И, вообще, можно ли назвать то, что живёт в этой черной гнилой воде, рыбой?

– Клюёт? – спросил Мамушка.

– Да так себе, – рыбак обернулся, взглянул на сыщика и отвернулся обратно.

На минуты две установилась тишина. Быстро темнело. Ржавые тучи над рекой приобретали тёмно-бурый оттенок. От черной воды, казалось, поднималась в воздух темнота, кусты всё более чернели и делались непроницаемыми, фигура рыбака темнела, превращаясь в черный силуэт. Вдруг поплавок ушел под воду, вынырнул, подергался и снова утонул. Рыбак потянул лесу, на крючке под водой забилось что-то увесистое, живое, и вскоре оно оказалось на траве. Мамушка склонился над существом. Рыбой это назвать было нельзя.

Черно-серая, пятнистая тварь напоминала какую-то подземную слепую ящерицу. У неё имелись две лапки – маленькие точные копии человеческих рук – ручки человеческого зародыша, и зачаточные крылышки на спине; задняя часть тела сильно извивалась, закручиваясь в кольца, а короткий корпус, прямо переходящий в слепую тупую голову, был неподвижен. Из крепко стиснутого рта торчала леса. Рыболов, не скрывающий радости, наклонился над поимкой, прижал её к траве ладонью, тварь широко раскрыла пасть и зашипела. Мамушка невольно отпрянул. Однако для рыбака подобные существа, видимо, не были в новинку.

«Саламандра», – довольный произнес он, вынимая из пасти существа крючок.

– Съедобна что ль? – недоверчиво спросил Мамушка.

– Ну а как же! – сразу же ответил рыбак. – Только сам-то я не ем. Брезгую. А на Требушином по пять лепт за штуку с руками отрывают. Они в кляре хороши. К пиву.

Вниз по течению в 10 минутах ходьбы раскинулся стихийный рынок, где торговали как едой, так и всяческим непродовольственным барахлом. Рынок обозначал собой границу между Средней Зоной и периферийной – зоной трущоб. На этом рынке Мамушка не бывал уже несколько лет. Запах, насколько он помнил, там стоял ужасный – ведь помимо всего прочего, там торговали тухлой требухой, мясом бродячих животных, освежеванными крысами и мутантами. Рядом со свежатиной и тухлятиной всё это тут же жарилось на жаровнях, над углями или в чане с кипящим маслом. Между рядами ходили не только нищие бродяги, но и вполне приличные на вид горожане.
Мамушка повернул назад. Приближаться к Требушиному рынку у него не было никакого желания.

От Моста самоубийц по улице Победителей он вышел на небольшую площадь под названием Лосиная. В центре площади стояла скульптура – бронзовый лось в натуральную величину. В вечерних сумерках лось выглядел живым, настоящим, будто только что выбежал из леса, вскочил на бетонный постамент и замер. Тускло светили газовые фонари. Вся площадь была вымощена круглым камнем. Четырехэтажные дома с высокими темными окнами обступили площадь урезанным шестиугольником. Фигурные балкончики, причудливо изогнутые водосточные трубы, черепичная крыша – всё будто покрылось патиной; дома давно уже не видели солнца.

Редкие люди, выходящие из тёмных подъездов, напоминали привидений. Подняв воротник, надвинув на глаза шляпу, глубоко засунув руки в карманы, они скользили вдоль стен, подобно теням, стараясь слиться с серым фоном. Наступало краткое время вечерней меланхолии – мутное, бесцветное, неопределенное, перед ясностью ночи. В этот переходный час Лосиная площадь, узкие улочки, переулки – всё выглядело особенно безнадежно. Чахлые деревца, скамейки, стены домов, лепные карнизы представлялись покинутыми. Сами дома казались брошенными, необитаемыми, словно люди давно уехали отсюда, оставив навсегда этот безрадостный город. Впрочем, в самом большом, состоящем из трёх корпусов, здании находилась гостиница.

Лосиная площадь всегда навевала на Мамушку чувство какой-то необъяснимой тоски; холодные пустующие скамейки, чугунные урны, дорожки под фонарями отдавали бесприютностью. Бронзовый лось казался воплощением одиночества; и еще он наводил на мысли об окончательном исчезновении, о смерти. Раньше на континенте было много диких лесов. В лесах жили лоси и множество других диких животных. Сейчас ничего этого не осталось, всё исчезло безвозвратно.

В этот вечер чувство тоски и одиночества было особенно сильным. Сам воздух на площади казался бесполезным, а дыхание – бессмысленным.
 Сыщику срочно захотелось выпить, пойти в теплый родной кабачок «Пеликан», заполненный мягким золотым светом, и выпить.

Нельзя сказать, что Лосиная площадь в плане атмосферы уныния или особенностей архитектуры чем-то сильно отличалась от прочих площадей или улиц города Изерброк. Многие бы сказали, что здесь красиво, а бронзовый лось придает площади индивидуальность и некоторую изысканность. Небо над всей метрополией было одинаково безрадостным. Над Промышленным Сектором, конечно, небо было тяжелей, но, по крайней мере, в ПромСекторе всё выглядело логичным, целостным, – там, под бурым беспросветным небом, среди железа, чугуна и бетона, отсутствовало лицемерие, – никто ни на что не надеялся. Роде Мухомору, родившемуся в Промышленном и сейчас проживающему в трущобах, Лосиная площадь показалась бы очаровательной; он не уловил бы в её атмосфере никакой грусти или тоски. Мамушка это понимал; так же, как смутно чувствовал, что весь Изерброк погряз в меланхолии.

Сыщик ускорил шаг, желая как можно быстрее попасть в трактир «Пеликан». Для этого он решил срезать путь: минуя Бульвар Магнолий, каким он обычно всегда следовал, обойти гостиницу, пройти темным переулком до проспекта Маршала Буга, а оттуда – рукой подать до улицы Медной и родного кабачка. Чувство одиночества преследовало его, а он стремился от него убежать. Отсутствие прогресса в расследовании наводило на него уныние; он не знал, где ему искать Надю, и далеко не был уверен в том, что ему вообще удастся её найти.

В самом начале расследования, естественно, он ни о чем таком не думал. Но сейчас вдруг он резко упал духом, так, как будто его кто-то подтолкнул извне, невидимый, из тумана.

«Нужно срочно в «Пеликан». Там – светло. Там – свет», – бормотал на ходу Мамушка.

На углу гостиницы у правого крыла он едва не налетел на нищего старика-побирушку. Старик сидел на газетах и кутался в драную ватную робу. Почему-то он сидел в темноте, не у входа в гостиницу под фонарём, а здесь, где его никто не видит. Возможно, недавно он и сидел перед входом, пока его не отогнал швейцар.
Нищий, увидев Мамушку, мгновенно снял шляпу и протянул её перед собой, молча прося милостыни. Сыщик выгреб из кармана несколько монет и бросил в шляпу.

 Нищий тут же заговорил, будто странный говорящий автомат, в щель которого опустили монету:
– Святые духи пусть помогут вам, благородный господин. Радость ушла из этого города. Темно кругом. Холодно. Мрак воцарился в домах, на улицах, в душах людей. Мрак. Всюду мрак и безнадёга. Вам так не кажется? Не помню, подскажите, когда это началось? В какой день и час радость ушла из мира? Душно. Дышать нечем. Отняли. Отняли самое дорогое. Что? Чего стоит наш город? Пустота.

Мамушка застыл перед бродягой, удивляясь самому себе: «Почему он остановился и слушает этого нищего старика? Он так спешил в «Пеликан» и вдруг остановился. Дал ему пару монет, ну и хватит с него. Зачем его слушать?»
Но он продолжал стоять и слушать. Слушал и даже иногда кивал головой.

– Темно. Душно, – продолжал говорить нищий из тени. – Свет исчез. Ради чего жить? Чего искать? Вы мне подскажете? Нет… Не только я… Да что я? Я уже давно… давно… Теперь все, все брошены! Теперь все одиноки, каждый по отдельности, и все вместе. Все больны. Весь город, весь мир. Как же так получилось? А я говорил! Я предупреждал! Не уберегли… Исчезла из мира красота. Душа исчезла. А без души… всё – тлен, камни, песок. А дышать чем? Мир обречен. Нет души, нет света, тепла, красоты. Смысла нет. Ни в чём! Ради чего всё? Вы знаете? К чему всё это… без главного? Темно мне. Дышать не могу. Нужно пробить прореху в небе, окно к свету, к солнцу. Я еще помню цвет настоящего неба. Темно, гадко. Куда ни пойдешь, везде темно. Мрак. Нет света...
 
Говорящий и правда находился в темноте. Были видны только контуры его фигуры, похожей на какой-то темный мешок.

Мамушка вынул из кармана плоскую коробку спичек, чиркнул спичкой и осветил угол.

 Нищий в испуге загородил лицо рукой. Потом медленно, словно боясь ослепнуть, отодвинул руку и взглянул на сыщика воспаленными глазами.

– Позвольте, позвольте мне пройти, – попросил Мамушка.

Нищий отодвинулся, освобождая проход в узкий переулок. Спичка погасла, Мамушка осторожно ступил в темноту и пошел вперед по узкому темному коридору к свету фонаря, мерцающему в просвете на проспекте Маршала Буга.

 За спиной его зазвучал голос: «Темно мне. Темно. Нет света. Угас огонь. Кругом один мрак. Душа покинула этот город. Исчезла красота, нет смысла…»

 Голос по мере продвижения Мамушки становился всё глуше и глуше, пока не превратился в монотонный бубнёж.