Гридя - вдовий сын

Глава 1
Старосты Иван Григорьев и Томило Васильев сидели за столом во дворе харчевни и вели оживленную беседу. Разговаривали вполголоса, чтобы не нарушалась секретность.
Полные кружки с прохладным квасом стояли нетронутыми, в пылу переговоров собеседники так и не пригубили медвяный напиток.
Разговор государственных мужей происходил в стольном городе Холмогоры, привольно раскинувшемся то ли на могучих холмах, то ли на пологих горах, то ли на тех и других разом. Город был многолюдным и оживлённым. В нём имелись и белокаменные дворцы, и расписные терема со множеством резных оконцев, и добротные избы, крытые самым настоящим сосновым тёсом и огороженные крепким частоколом. Многие горожане держали коров и коз. Те, кто не чувствовал в себе силы ходить за скотиной, обязательно сажал сад или на худой конец огород. Совсем немощные разбивали хотя бы одну грядку с морковью или капустой. Холмогорцы заботились о том, чтобы на столе у них было всё своё, полезное и питательное.
 Народу в харчевне было мало. За соседним столом обедали дед с внучкой. Девочка торопливо ела кашу. Старик пил густой чай, распространявший вокруг себя горьковатый пряный аромат, и наблюдал за ней из-под мохнатых седых бровей.
На дворе стоял июль месяц. Воздух был жарким, мухи летали медленно, в кронах деревьев, растущих за оградой, пели птицы.
У Ивана Григорьева было румяное лицо и внушительный живот, такой, что, когда он сидел, то соединить руки вокруг него не представлялось возможным. Томило Васильев был бледен и тощ, как скелет от селёдки, и являл собой полную противоположность собеседника.
– Так ты говоришь, надежды нет? – переспросил Томило.
Иван Григорьев энергично замотал головой:
– Ни-ка-кой, – проговорил он по слогам, что лишний раз подтверждало: все шансы упущены. – Мастер-зодчий теперь уже точно не встанет. После того как книжная кипа свалилась ему на голову... Зачем он полез наверх, ума не приложу?! Надо было послать кого помоложе, да половчее. Так вот, тот час же затем, как он сверзся вниз, прихлопнутый книжной мудростью словно твой комар, он ещё мог связать несколько слов. Изрёк что-то вроде «старый дуршлаг», хотя никто так и не понял, причём здесь дуршлаг и зачем мастер его поминает в такой неподходящий момент. Ну а потом, потерял сознание, впал в забытьё и вот уже третий месяц от него ни слова нельзя добиться. Мычит как телёнок и глаза таращит.
Томило Васильев беспомощно потряс головой. Действительно беда... И в самый неподходящий момент. Мастер-зодчий, эта светлая голова, уже почти кончил затею, которую он в разговорах с друзьями и в речах, произносимых в городском совете, называл не иначе как «делом всей свой жизни».
Иев Кузьмин, так звали главного городского строителя, собирался ни много ни мало устроить в Холмогорах самый настоящий водопровод. Для этого в близлежащей каменоломне натесали камня, а из глины, набранной прямо за городскими стенами, наделали много тонкого кирпича – плинфы. Землекопы вырыли глубокие канавы – в них можно было стоять и ходить в полный рост – и выложили их внутри камнем и плинфой. Кладку замазали цепким раствором, чтобы не осталось ни одной даже самой малой щёлки. Сверху застелили плитняком – так в туннель не набьются грязь и ветки.
Мастер-зодчий объяснил, что благодаря его водопроводу в Холмогорах появятся фонтаны и бани. Люди смогут теперь мыться не только по праздникам, но и когда захотят. Запачкается какой-нибудь Фома или Ерёма на работе, заглянет в баньку, прежде чем домой идтить, обмоется, натрётся мылом, ополоснётся тёпленькой водичкой, которая через трубу в потолке нальется прямо на него, спрыснется приятным благовонием и явится к своим как чистый приличный человек, а не как голь перекатная.
В голове у Кузьмина бродила и другая мысль, ещё смелее прежней. Он хотел сделать так, чтобы водопроводная вода текла не только в общественные здания, но и к людям, в их собственные терема и палаты. Чтобы живительная влага лилась на руки холмогорцам прямо из рукомойников. Но это был уже следующий этап прожекта, который, как мы сами понимаем, при нынешних обстоятельствах и том состоянии, в каком пребывал мастер-зодчий, а был он, как мы выяснили, самым настоящим овощем или даже растением, кому как нравится. Так вот, этот самый, новый этап водопроводной затеи грозил так и остаться на пергаменте и никогда не воплотиться в жизнь. 
– А помощники? – спросил Томило Васильев, – Они не могут закончить работу?
Иван Григорьев замахал руками.
– Что ты, что ты, разве можно их подпускать к такому серьёзному делу?! Обязательно что-нибудь не так сделают или переврут.  Про то, как правильно строить, один только мастер-зодчий и знал. Без малого семь лет корпел над книгами, прежде чем придумал. Мастеровые, когда услыхали, что вода из Лебедянь-озера по каменным трубам потекёт прямо в город, ажно рты пораскрывали. Не поверили! Многие и сейчас не верят. Говорят, не выйдет у Иева Кузьмина Лебедянь в Холмогоры перелить. Да, и где им понять! – горячился боярин, – Мастер и сам ещё не во всём до конца разобрался. Ходил по стройке, прикидывал, сравнивал с чертежами, которые он начеркал. Не всегда выходило по писаному. Бывало и переделывали. Приходилось... Скоро только сказка сказывается. Нет, – подвел Иван Григорьев итог горьким речам, – без мастера-зодчего работы нам не кончить.
– Но ведь он совсем не разговаривает...
– Увы, увы. Рот открывает только, когда к нему ложку подносят, а в остальное время слюни пускает, да язык нянькам показывает.
– Ох, беда-беда, – сокрушался Томило.
Иван Григорьев тоже скорбно вздохнул и покачал головой, но потом неожиданно оживился, наклонился к товарищу и с заговорщицким видом зашептал ему на ухо:
– Знаешь, есть, правда, одно средство. Да больно оно хлопотное. С другой стороны, выбора особо у нас нет, так что рассуждать не приходится. Надо браться и делать, а не канитель разводить.
– Чародейство что ли какое? – спросил Томило и огляделся по сторонам, словно боясь, что их подслушивают.
– А ты слушай, – почти шёпотом ответил его толстощёкий собеседник и тоже окинул взглядом посетителей харчевни. Потом быстро заговорил. – В Ирейской земле растёт дерево чудн;е. На нём яблоки. Да не простые, а волшебные. Кто одну фруктину съест, на 10 лет помолодеет. И умом и телом. Вот и надо нам яблок этих достать, и дать мастеру-зодчему. Пусть закончит свой водопровод.
– Как это и умом и телом? – не понял Томило.
Иван закатил глаза и ещё подвигал ими закрытыми из стороны в сторону.
– Был ты, скажем, двадцатилетним кузнецом и, например, сломал ногу, – терпеливо объяснил он товарищу. – И вот покушаешь ты яблочко и станешь десятилетним отроком. Про кузнечное ремесло всё перезабудешь, зато нога срастётся как новенькая.
– Ерунда какая-то, – Томило Васильев смотрел на товарища недоверчиво, – Как же мастер-зодчий свой водопровод тогда достроит? Если на 10 лет помолодеет и всё перезабудет?!
Иван Григорьев посмотрел на собрата укоризненно.
– Ты сам посуди, Томило, можно же не всё яблоко съесть, а только половину или четвертушку. Чай, найдем ножичек, чтобы его разрезать.
– И то верно, – сказал Томило облегчённо, – чой-то я и сам не догадался.
Иван Григорьев развел руками, тоже как будто удивляясь подобной несообразительности.
– А где это Ирейская земля? – спросил Томило, желая поскорее сменить тему.
– Про то  калика перехожий ведает. Я уже послал к нему человечка за картой. Он ещё надысь похвалялся, мол у него есть карты на все земли и на все концы света, вот пусть теперь и ответствует за свой сказ.
– И что же, нашлась карта?
Иван Григорьев кивнул, а Томило продолжал расспрашивать.
– А далеко эта Ирейская земля?
– Калика сказывал, что пути туда – месяц. Если выехать сейчас, то к середине августа очутишься на месте. Ещё столько же на обратный путь. К Лукову дню, я думаю, как раз получится возвернуться.
– Кто ж поедет так далече? – Томило с сомнением поглядел на Ивана Григорьева, – Да и посылать надо не просто удальцов, а таких, кто с оружием умеет управляться, да за себя постоять, если нужда в том будет. Путь не близкий, в дороге всякое может случиться.
– Конечно, – подтвердил Иван, – только витязей и только самых хоробрых, из городской дружины.
– У тебя есть кто-то на примете?
– Знаю я одного храбреца, по имени Всеслав Аггев сын.  Его и пошлём. Пусть он возьмет себе под начало ратников, каких сам захочет. В войске-то рожи всё молодые, да бородатые, и силушки в них столько, что сам чёрт им не брат. Они-то уж добудут целебных яблочек, могу об заклад побиться.
Томило заметно повеселел. История мастера-зодчего, который сделался увечным в самое неподходящее время, многим в городском совете была поперёк горла. Великая стройка встала. Дождь размыл недоконченные канавы, повсюду высились груды кирпича, который не знали, куда класть. Идея Григорьева с ирейскими яблоками, даром что трудная и опасная, могла в одночасье спасти грандиозный и главное нужный горожанам проект.
– К Лукову дню, говоришь, поспеют? Мы, значит, будем лук торговать, а они с яблочками приедут.
– Ага, ага, – загоготал Василий шутке, а Томило подхватил, так понравилась им мысль, что уже через два месяца лечение от хвори мастера-зодчего будет найдено и в Холмогорах снова закипит работа, а вскоре зажурчит живительная влага, забьёт из фонтанов, заструится по каменным коридорам. В домах будет ключевая вода и не нужно будет бегать на речку стирать бельё и таскать воду ведрами из колодца, чтобы напоить скотину. То-то холмогорские бабы обрадуются.
– А не опасно ли ехать? – вдруг спросил Томило. Сам-то он дальше Холмогор и соседних с ними деревень никогда не выезжал. Не было у него в путешествиях никакой надобности. Наверняка, думал он, за горами за лесами жизнь не такая спокойная как здесь. Всякое на свете бывает, и лихие люди где-то живут.
– Если держаться торных путей, а самое главное, – Иван Васильев сделал упор на двух последних словах, – никуда не сворачивать и ехать дорогой прямоезжею, то вернешься в целости и сохранности.
– А не мимо ли Белых гор лежит путь-дороженька?
– Калика сказал, что малость захватит Белогорья, да.
– Может тогда попросить помощи у тамошних серафинов? – неуверенно предложил Томило. Про этих крылатых созданий он подумал ещё когда Иван в первый раз сказал про Ирейскую землю и волшебные яблочки. Им добыть фрукты было бы проще простого! Прилетел, набрал мешок и несись обратно, можно даже на землю не ступать. 
– Серафины с нами давно уже не знаются, – ответил Иван Васильев. – Не станут они вмешиваться в людские дела. Разошлись мы с ними, как в море-окияне корабли. Вот так-то... Да и что за дела могут быть у вечно живущих со смертными?
Томило пожал плечами. Как скажешь, как будто говорил он.
Двое мужчин, решив так удачно дело, осушили, наконец, кружки с квасом, отёрли бороды и поспешили прочь из харчевни.
Глава 2
На следующий день после достопамятного разговора Иван Васильев с самого утречка отправился в казармы, где размещалась городская дружина.
Воины жили в просторном большом доме. Начальные люди, то есть такие, у кого в подчинении были другие ратники, занимали отдельные комнаты. Простые стрельцы жили в общих покоях, спали на лавках, настроенных в два этажа. Казачки и слуги квартировали с войском, а те, кто жил в городе, приходили на работу днём, а вечером возвращались домой.
Того самого Всеслава Аггеева сына, о котором он рассказывал Томиле, Иван нашел крепко спящим у себя в комнатке. Отодвинув полог, закрывавший вход в светёлку, боярин не решался войти и разбудить его. Потоптался на месте, вперил в спящего очи, тихо кашлянул.
Чуткий слух воина, привыкшего спать вполуха и вполглаза, враз уловил шум. Юноша резко сел на кровати, поморгал глазами и уставился на Васильева внимательным испытующим взглядом.
– А я к тебе, – сказал Иван Васильев, решив не разводить приветственных речей и перейти сразу к делу.
– Вижу, – бросил Всеслав, – Заходи, садись, рассказывай. Видно, дело серьезное, раз в такую рань ко мне пожаловал.
Иван согласно закивал и растянул губы в сладкой улыбке. Что поделаешь, служба, как бы говорило его лицо.
– Тут вот что... Про мастера-зодчего ты слыхал, конечно. Да, все про него слыхали... – и, предваряя вопрос, который ему задавал каждый, при упоминании имени мастера-зодчего, поспешно продолжал. – Нет, теперь уже никакой надежды. Не встанет он и не заговорит. Без посторонней помощи. Поэтому я и пришёл к тебе. Надо ехать за лекарством. Надо, надо, – добавил, как бы желая убедить в этой надобности самоё себя. – Другого выхода нет.
Всеслав слушал, не проронив ни слова.
– Когда ехать? – спросил он, когда боярин закончил охать и шумно вздыхать, выражая свою досаду от происходящего.
– Чем раньше, тем лучше. Не ровён час помрет он, тогда всему делу труба.
Иван Васильев вытащил откуда-то из широкого рукава свиток, развернул его прямо на белоснежной мятой простыни, на которой всего несколько минут назад спал Всеслав, расправил по углам, придавил кулаком с одной стороны.
– Калика перехожий сказал, что за карту ручается головой – сам по ней ходил, сам и малевал. Вот здесь, – он поводил пальцем по шершавому пергаменту, – дорога прямоезжая. Она вас приведет в Ирейскую землю. По ней купцы ходят, да мужичики меж городами по ярманкам снуют. Если не будете сворачивать, через двадцать пять дней прибудете к морю Бурзамецкому. Возле моря переправа. Переедете на ней с конями на Латырь-остров, Ирейская земля как раз на ём помещается. Дерево придется искать самим. Тут уж ничего не поделаешь. Калика на острове не был и не знает, где оно стоит. Но клянётся, что дерево есть, и яблоки на нем растут круглый год. Сорвёте несколько, чтобы наверняка, вдруг по дороге растеряются, и привезете домой. А мы ими мастера и накормим.
Всё время, пока Иван рассказывал, Всеслав внимательно рассматривал карту. Латырь-остров отделяли от Холмогор дремучие леса и широкие поля. Дорогая прямоезжая извивалась среди них словно горох среди плетней.
– Сколько человек взять дозволяешь?
– Ущемлять тебя не хочу, бери сколько сочтешь нужным. По моему разумению, семи вместе с тобой будет достаточно. А там как знаешь. Больший отряд может привлечь ненужное внимание.
– Служба, надо думать, секретная? – поглядев на Ивана исподлобья, спросил Всеслав.
– Ну, почти. Городской совет в этом вопросе не пришел к единодушию, – как бы оправдываясь, проговорил боярин. Десять человек считают, что таиться особо нечего, а десять – что болтать не следует. Посему сильно мы ваш поход скрывать не будем, но и языком молоть не станем.
Иван потыкал пальцем в карту.
– На полдороге придёте в Медыню. Тамошний князь – друг Холмогоров. У него смените коней, наберёте провизии. По дороге питаться придется подножным кормом. Справитесь?
– Не впервой, – веско заметил Всеслав, – С голоду не помрём.
Иван Васильев помолчал, покрутил ус, пригладил его к щеке, сказал, глядя куда-то в сторону.
– С нечистью, если встретитесь, не связывайтесь. Пусть они вас подзуживают, а вы не отвечайте. Ехайте себе и ехайте, словно бы вам дела до них нет.
– Понятно, – спокойно ответил Всеслав. – На нечисть внимания не обращать. В разговоры не вступать, от сношений уклоняться.
– Ну с богом, – сказал Иван, сворачивая карту и вручая её Всеславу, – На вас вся надежда. Как вернётесь, сразу ко мне на двор. Не теряя ни минуты. И помни: дело государственной важности!
Глава 3
Поручение, данное Иваном Васильевым, очень обрадовало Всеслава. Он подумал, что путешествие в Ирейскую землю, да не просто так, а за лекарством для мастера-зодчего – тот редкий случай, когда можно и себя проявить, и Отечеству послужить. Всеслав родился в Холмограх, здесь прошла вся его жизнь, он душой и телом был предан городу. Отец его умер, осталась одна мать – Настасья Меленьтевна. Она жила в слободе за городом. В слободу Всеслав наезжал редко, но всегда сильно скучал за матушкой.
Он сразу же пошёл в казармы, чтобы собрать отряд. Ему хотелось выступить в путь как можно скорее. Отправится он решил не мешкая, прямо на следующий день, на рассвете.
В первую очередь Всеслав подумал о Мухоморе, своём закадычном друге, с которым они были не разлей вода. Вместе росли, вместе служили, вместе кутили в холмогорских кабаках. В поход, полный опасностей, лучше всего идти с надежным товарищем, в котором уверен, как в себе, так размышлял Всеслав, которому предстояло руководить пусть небольшой, но самой настоящей ратью. До этого выполнять роль начального в настоящем боевом походе ему не приходилось – жизнь в Холомогорах была мирной – и юноша слегка нервничал, боялся не справиться, не оправдать возложенного доверия.
Товарища он нашел во дворе казармы. Казармой служило большое белое здание, построенное в форме буквы П с красной черепичной крышей. Мухомор упражнялся в ратном деле – рубился на мечах с воображаемым противником.
– Эй, – крикнул Всеслав. – Осторожней: справа!
Мухомор отскочил, словно справа от него и в самом деле просвистел неприятельский клинок, резким движением отбил его в сторону. Оглянулся на Всеслава, широко улыбнулся, рукой откинул со лба густые кудри:
– Здорово, друг!
– Ловко ты его, – восхитился Всеслав, подходя и обнимая товарища.
– Он легко отделался, – смеясь ответил Мухомор. – В следующий раз получит по самому темечку.
– А у меня к тебе дело. Государственной важности, – Всеслав сам не заметил, как повторил слова Васильева.
– Государственной, говоришь? Толкуй, я весь внимание.
– Совет старейшин постановил, что кто-то должен ехать в Ирейскую землю. Там растут целебные яблоки, которые помогут выздороветь мастеру-зодчему. Ну ты знаешь, тому самому, что строил водопровод, да так и не достроил.
Мухомор кивнул. Он, как и все в городе, был в курсе несчастья, приключившегося под потолком библиотечного хранилища с главным холмогорским строителем.
– Велели собрать семь человек молодцов и отправляться немедленно. Путь опасный, да к тому же неблизкий. Кто-то может из него и не вернуться.  Не знаю, согласишься ли ты на такое, – заключил Всеслав, хитро прищурившись и оглядывая товарища и его огромный меч, на который тот облокотился, пока слушал его проникновенную речь.
Мухомор хмыкнул.
– Ты ведь помнишь, что наши отцы были названными братьями? – он пристально посмотрел на друга.
Всеслав кивнул, конечно, он помнил. Ни на секунду не забывал об этом.
– Помнишь, что в походах им доводилось коротать ночи под одной дерюгой и есть одну краюху хлеба на двоих? А когда у Аггея, твоего родителя пала лошадь в бою, мой вывез его на своей? И как батю моего калёной стрелой пригвоздило к дереву, никто иной как Аггей вытащил стрелу и довёл его под белы рученьки до шатра, где и перевязал собственной окровавленной рубахой?
– Конечно, помню. Но для чего ты мне это рассказываешь?
– Ты ещё спрашиваешь? – воскликнул Мухомор. – Думаешь, я пропущу такую потеху, как поход в Ирейскую землю, на которую меня к тому же зовет Всеслав Аггеев сын? Да ни за что на свете! Долгая дорога? Опасность? – Ты по адресу! Когда выступаем?
– Завтра, ни свет ни заря.
– Кто ещё с нами?
– Перемысл, Горыня и Дубыня, Искрен, Окул. Кажись, никого не забыл.
– Малые как на подбор. С такими и в пасть к змею не страшно.
Всеслав похлопал друга по плечу и пошел к казарме. Он был уверен, никто из тех, чьи имена он только что пересказал Мухомору, не откажется отправиться с ним на прогулку за яблочками. Даже если прогулка эта грозила обернуться для всех для них смертельной опасностью. 
Мухомор одним махом вытащил из земли меч, обтер с него налипшие комья и поспешил к себе, собираться в поход. До завтрашнего рассвета оставалось меньше десяти часов.
***
Игравшие у самого входа в казарму мальчишки-казачки рассказали Всеславу, что Горыня и Дубыня сегодня дежурные в трапезной, а значит скорее всего они там – начищают столы и расставляют тарелки, либо кашеварят в кухне. До ужина оставался еще час, но в воздухе уже витали дразнящие ароматы приготовлявшейся еды.
Голоса братьев Всеслав услышал ещё когда только подходил к зданию, служившему столовой. Кто-то, кажется, Горыня – он был старше и крупнее Дубыни – сопел словно от натуги и сдавленным голосом выговаривал:
– Да что ты как тетёха? Не бойся, чай не съест он тебя, подавится!
– Да знаю, что не съест... – отвечал Дубыня сиплым басом. – Ты давай его вражину, по башке, по башке!
Всеслав вошёл в трапезную и его взору представилось следующее.
Горыня присел на четвереньках, просунув голову под скамью, стоявшую у самой стены, и высматривал что-то в темном углу. В руке он держал глиняную миску. Рядом с отроком застыл большой рыжий кот, который с таким же неподдельным интересом разглядывал мрак под лавкой. Дубыня, поджав ноги и обхватив колени руками, сидел на противоположном конце залы и боязливо косился в сторону брата и рыжего. Похоже было, что под лавкой находится что-то такое, что вызывает у него животный ужас.
– Ты бей, бей его, – стонал Дубыня, дрожа от страха.
– Да, погоди ты бить. Не видно же ничего. Он может того, убежал ужо.
– Мамочки..., да там он, там, куда ему бежать!
– Места полно, юркнул в щель и был таков. Чего ему сидеть? Нас с Васькой дожидаться?
– Да ты не рассуждай, шибай везде, до чего руки дотянутся!
– Шибай, – передразнил Горыня. – Сам-то боится ноги на земь спустить, зато командует. Иди и шибай сам, раз такой умный! А я живым хочу поймать. Васька, чёрт горбатый, его и так замучал. Катал лапами, да в воздух подбрасывал. Мышу таперича полагается прощение и вольная воля. За героизм.
– Ыыыы, – завывал Дубыня.
Горыня, наконец, рассмотрел мышь в подлавочной черноте. Крохотный зверёк замер и старался не дышать, надеясь таким образом переждать, свалившиеся на него бедствие. Горыня осторожно приблизил к нему миску, крепко держа посудину пальцами за выпуклое дно, и медленно накрыл ею мышь. В тот же момент кот Васька перестал таращиться во мрак и перевёл удивленный взгляд на человека, совершившего по его мнению несусветную глупость. В кошачьем взоре читался невысказанный горький упрёк.
Рядом лежала тоненькая дощечка. Дубыня взял её двумя пальцами и ловко просунул под глиняную миску. Теперь мышь можно было отнести на двор и выпустить целой и невредимой на свободу.
– Готово! – радостно сообщил Дубыня, бережно неся плошку с дощечкой на улицу, – Слазь с лавки-то, – бросил он брату, – Аника-воин!
– Здорово Всеслав, – сказал Горыня, только сейчас заметив Аггеева. Сипеть он перестал, и голос его звучал твердо, словно и не было истории с мышью.
Всеслав дождался, когда Дубыня освободит мышь и вернётся в трапезную, и пересказал им поручение городского совета. Просить братьев дважды ему не пришлось. Они пообещали, что к рассвету соберутся и верхом на добрых конях будут ждать у городских ворот.
***
Следующим, к кому отправился Всеслав, был Перемысл. Это был высокий, крупный детина с русыми волосами, подстриженными в кружок, и мечтательным взглядом. Всеслав нашел его сидящим на крыльце казармы и сочиняющим песню. В руке отрок держал пис;ло – инструмент напоминающий железный гвоздь. Им на бересте процарапывал пришедшие ему в порыве вдохновения куплеты.
Сочинение музыки и стихов и пение их под аккомпанемент гуслей, было его любимым занятием. Он предавался ему, едва только выдавалась свободная минутка. В этих искусствах его часто сопровождал верный пёс Полкан. Дворняга, которая, по уверению Перемысла, была помесью борзой, повсюду таскалась за песельником и подвывала, когда тот слишком сильно ударял по струнам.
Если музицировать не было возможности, Перемысл отводил в сторонку кого-нибудь из друзей и пересказывал ему содержание недавно сочинённой былины или стихотворения. За это дружинники прозвали Перемысла рифмоплётом. Звание борзописца поэт получил за «Песнь о ретивом Полкане», написанную под впечатлением от одного случая, когда пёс погнался за зайцем, повадившимся в казарменный огород. В поэтическом произведении косой был изловлен и передан хозяину, на самом же деле, как поговаривают злые языки, Полкан не смог перескочить через низенькую оградку, отделявшую грядки с капустой от хозяйственного двора. Заяц, уверяли досужие сплетники, преспокойно грыз сочные кочаны, пока старый кобель вяло гавкал в его сторону.
По вопросу о наличии у Перемысла таланта к сочинительству мнения в Холмогорах разделились на два лагеря. Первый, к коему принадлежал сам Перемысл и его матушка Левонтия Никитична, у которой в городе была лавка, торговавшая пряниками, считал, что у песнопевца редкий природный дар, и его нужно всячески развивать. Другой – и этот лагерь составляли все оставшиеся, в том числе и родитель вышеозначенного – Путята Александрович по прозвищу Ёрш, работавший вместе с супругой в бакалее – утверждал, что Перемысл – бездарь, и самое лучшее, что он может сделать, это разломать свои гусли и потопить их в Лебедянь-озере.
– Опять вирши слагаешь? – сказал Всеслав, подходя к крыльцу, на котором сидел Перемысл. Преданный Полкан лежал под деревом и лениво грыз кость.
– Служба кончилась, можно и на гуслицах наиграться, – неспешно проговорил музыкант, мыслями еще не отрешившись от напевов, звучавших у него в голове. – Да ты садись, не тушуйся. Но петь не проси, ей-ей. Сегодня не в голосе.
Всеслав ухмыльнулся, похлопал отрока по плечу и сел, широко расставив ноги.
– Садись, брат... Вот ты послушай, – продолжал Перемысл, – Задумал я тут такое дело. Хочется мне людям про прежние времена всё обсказать, как там на самом деле было. Чтобы они про историю свою знали, откуда есть пошли Холмогоры, кто в них нача первый править, ну и прочую летопись. Само собой пошёл к начальнику своему, говорю, отпусти ты меня в читальню, надо мне в архиве поработать. А он уперся рогом, говорит, сиди смирно, придумал ещё! Я ему объясняю, окромя меня некому. Живём же как в потёмках, ничего про себя не знаем. Кто город построил, кто жил в нём до нас, что тогда ели и пили, об чём думали-размышляли. Вот так-то. Я кабы про старину всё прочел, на стихи бы переложил, да еще и музычкой сдобрил. А он не отпускает, демон! Не хочет войти в положение!
– Несладко тебе, – сочувственно проговорил Всеслав.
– Ой, несладко! Веришь ли, такая охота сочинять историю одолела, что, кажись, бы и в самоволку сбежал. Иной раз руки трясутся, страсть как хочется по бересте строчить. Да потом подумаю про батю и про евойный ремень с пряжкой, и попускает охота-то. А ночью лежу и ворочаюсь, мысли разные в голове бродят и кажется, что лопнет она сейчас, головушка садовая, и мысли как тараканы разбегутся, да так, что не собрать их потом, не вспомнить. Что же мне делать, Всеславушка? Как же быть?
Перемысл поднял на Всеслава взгляд полный муки.
– Не кручинься, брат Перемысл, горю твоему можно подсобить.
– Как же такому подсобить? Пропал я, как есть пропал.
– Сейчас мы с тобой договорим тут, а ты после сразу ступай-ка к себе, да приготовься завтра поутру выступать в поход. Возьми одёжу, имущество с каким ты обычно ездишь, коня доброго. И на рассвете жди меня у городской заставы. Вместе с тобой там будет еще несколько человек, все из нашей холмогорской дружины. Как все мы соберёмся, так сразу и поедем дорогой прямоезжею в Ирейскую землю.
Перемысл, открыв рот, взирал на Всеслава. Его попеременно бросало то в жар, то в холод и он не знал то ли радоваться ему о том, что говорил товарищ, то ли кручиниться.
– А если начальник мой заартачится? – наконец вымолвил Перемысл, овладев языком. Про то, что за нужда ехать так далеко и почему дело такое спешное, он выяснять не стал.
– С ним я улажу. Приказ с самого верху, от думных дьяков. Препятствовать нам не имеют права.
– Всеслав, – Перемысл замялся, – а гусельки можно будет с собой взять? Я на привалах песни бы пел, да сказки рассказывал.
– Конечно, бери! Только того, не сильно на них налегай. Служба наша тайная, лишнего внимания в дороге привлекать не велено. В общем, выть – вой, но по-тихому.
Перемысл кивнул. Он прекрасно понимал, что государственное дело требует соблюдать особые предосторожности, поэтому пообещал выть – что это за слово такое неприятное? – подумал про себя отрок, – в общем, пообещал петь песни вполголоса, а то и шёпотом.
– Всеслав, а Всеслав, а когда вернёмся, можно я про наш поход былину сложу?
Всеслав сдвинул брови и строго посмотрел на товарища, но увидев просительное выражение лица и вспомнив, как тот жалился ему про головушку, пухнущую от мыслей и творческих планов, смягчился.
– Там видно будет. Ты в походе всё подмечай тогда, но держи пока в памяти, на бересте не корябай. Некогда там будет корябать, да и место оно в котомках лишнее занимает. А ехать нужно налегке, брать только самое необходимое.
Перемысл просиял.
– Конечно, по памяти. Память-то у меня будь здоров! Я всё помню. И мать всегда говорила, у мово хлопца память не девичья, нет! Вот давеча папаша мой набрал пряников в лавке и пошел с мужиками за околицу. Они звали самогонку пить, а пряники на закуску, значит. Вечером мать хватилась, а где, спрашивает, пять штук пряничков медовых вот тут с утра лежало? А родитель-то мой и перезабыл, что забрал п;чево. Говорит, сроду тут пряников не было. А я-то запомнил! Говорю, тятенька, вы же их с собой взяли, когда Боров и Глузда за вами приходили! Что тут началось, как батя расстроился, что запамятовал, и меня не понятно за что начал костерить последними словами...
– Ну ладно, ладно, – перебил его Всеслав, – потом расскажешь. В дороге у нас времени полно будет, как раз и докончишь и про память свою, и про пряники.
Обрадованный Перемысл побежал к себе, собираться. Полкан, внимательно слушавший разговор юношей, но так ничего из него и не понявший, поскольку по-человечьи не разумел, не спеша встал и потрусил вслед.
***
Завербовав Перемысла, Всеслав отправился к следующему кандидату, которого он наметил для ирейской экспедиции, – Искрену. Искрен слыл в войске щеголем, и дамским угодником. Он стоял на высоком крылечке, которое некоторые называли балконом. Облокотившись на перила и свесив верхнюю половину тулова долу, Искрен увлечённо болтал с кем-то стоящим внизу. Крыльцо сиречь балкон было приделано к казарменному зданию с изнанки, то есть с заднего фасада, выходившего не на двор, а на поля и огороды.
Не иначе как с девицей калякает, – подумал Всеслав, прислушиваясь к разговору.
Он расслышал три голоса. Один из них был мужской и, конечно, принадлежал Искрену, а два других, звонких и мелодичных – женскими, причем барышни наверняка были молодыми и красивыми.
Подойдя поближе, но так, чтобы Искрен не заметил его, Всеслав посмотрел вниз. Собеседницами надушенного и напомаженного отрока – Искрен единственный из всего войска втирал в космы запашистый вазелин, а потом расчёсывал их гребнем на косой пробор – были двое полениц, девушек наравне с юношами служивших в городской дружине.
– Тебе надо выбрать одну из нас, – задорно говорила девушка с черными как смоль волосами, обращаясь к Искрену, – и только с ней гулять, и ей одной дарить цветы на венки.
Вторая, белокурая и полнотелая, энергично рвала лепестки у ромашки и не спускала взгляд с балкона.
– Нет, нет, – серьезно отвечал Искрен, – как же я могу выбрать, если вы обе писаные красавицы. Давайте лучше гулять втроём, и цветы я вам буду обеим дарить. На венки и просто так.
«Во заливает!», – подумал Всеслав. Сам-то он не сумел пока уговорить ни одну девицу прогуляться с ним хотя бы и на Лебедянь-озеро. Что уж толковать про то, чтобы дарить цветы и венки!
– Какой хитрый, – продолжала чернявая, – с двумя гулять! Ишь ты! Губа не дура!
– Таков уж я есть, – разводя руками отвечал ей Искрен, – Ничего не могу с собой поделать. Никак не решить мне, кто из вас милей. Ты вот, Маринка, горячая как огонь в печи, и язык у тебя острый. Лучше на него не попадаться. Зато если начнешь говорить слова ласковые, то пиши пропало. Побей меня гром, ни один отрок не устоит перед твоими медовыми речами. Я и то не устоял, а я парень крепкий. Хотел бы их слушать и слушать целыми днями, не перебивая...
Маринка закусила губу и зарделась.
– А ты, Аннушка, – продолжал Искрен чарующим голосом, обращаясь теперь к маринкиной подружке – белая и душистая, словно сдобная ватрушечка. И пахнет от тебя пахтой и черносливом. Гулять с тобой по бережку одно удовольствие, словно сидишь и кашу сладкую кушаешь. Смеёшься ты, словно колокольчики полевые звенят, а песню заведёшь, будто соловей заливается.
При этих словах девицы переглянулись и захихикали, однако, ничего более возразить Искрену не придумали.
– Ну ладно, – заявила Аннушка твердым голосом, – будь по твоему. Пойдем гулять втроём, раз ты такой нерешительный, и ни на ком не можешь остановить свой выбор.
– Не могу, – удрученно подтвердил Искрен, но тут же сбросил с себя удручённый вид и заговорил уже совсем живо, – Сегодня вечером пойдем за околицу гулять? В пряничной лавке купим коржиков?
На этом месте Всеслав, всё время стоявший позади Искрена решил вмешаться. Он покашлял, чем привлек к себе внимание товарища, и авторитетно произнёс.
– Гулянку придётся отложить. Искрен, ты с сего момента на службе и должен подчиняться приказу. Велено собираться и ехать в поход. Дальний, – добавил Всеслав, понизив голос.
– По чьему приказу? – ошеломленно проговорил тот.
– Государственного совета.
– Самог;...?
– Вот именно!
Искрен шумно вдохнул, поняв, что прогулка с барышнями, действительно, отменяется, раз Городской совет требует его на работу, медленно выдохнул и повернувшись к девицам, которые продолжали стоять под балконом и взирать на покорителя своих сердец, сокрушённо произнес.
– Увы мне, увы.
– А мы с вами поедем! – уверенно заявила Маринка, выпятив грудь колесом и выступив вперед. – Чем мы хуже вас? Мы и с оружием умеем управляться и коня вмиг оседлаем. А на привалах будем песни петь и венки плести.
«Дались им эти песни!», – подумал Всеслав, вспоминая Перемысла, который тоже предлагал горланить куплеты на ночёвках и рассказывать уставшим с дороги витязям сказки с былинами.
Искрен с надеждой повернулся к Всеславу. На лице его играла радостная улыбка. Весь его вид казалось был рад такому повороту событий и говорил: «Ну, конечно, что за блестящая идея! Обязательно нужно взять полениц».
Аггеев сделал большие глаза и возмущенно повертел головой из стороны в сторону.
– И речи об том быть не может. Что это за самоуправство?! Отряд уже сформирован, свободных мест нет!
Искрен вновь повернулся к девицам и вновь огорчённо развел руками.
– Звиняйте, д;вицы, места все кончились. Ждите меня и я вернуся вскоре. Может быть...
Подруги переглянулись. Аннушка бросила ромашку, у которой уже оборвала все лепестки, на землю и раздавила желтую бархатную серёдку сафьяновой туфлей.
– Ну и пожалуйста, – проговорила Маринка с вызовом, переведя взгляд с удручённой товарки на Искрена. – Может и подождем тебя, а может и передумаем. Хлопцев на белом свете полно, свет клином на тебе не сошёлся!
И решительно взяв Аннушку под руку, Маринка потянула ее прочь от балкона.
Искрен глубоко вздохнул, но тут же встрепенулся, весело подмигнул Всеславу и побежал готовиться к завтрашнему.
***
Последним в списке кандидатов для похода в Ирейскую землю значился Окул, девятнадцатилетний отрок из боярского рода Скопищевых, сын Михайло Кузьмина, члена Городского совета. Квартировал Окул Михайлов не в казармах, а у себя дома, в отцовских хоромах, располагавшихся внутри холмогорского кремля.
Окул был здоровенный малый, широкий в плечах, голубоглазый и розовощёкий. Он обладал внушительным брюхом, возвышавшимся словно курган в степи над шелковым поясом, который Окул носил не только по праздникам, но и в будний день. Как следует из двух этих подробностей, которые мы привели единственно для того, чтобы было понятно, с какой серьезной личностью предстояло встретиться Всеславу, Окул Михайлов любил покушать и нарядиться.
Солнце уже расплескало красные закатные тени по всему небосводу, когда Аггеев достиг, наконец, стен кремля и через главные широкие ворота, мимо наугольной башни пришёл к усадьбе Скопищевых. Открывший на звон дверного колокольчика челядин проводил его в покои Окула.
Дородный отрок сидел возле окна, подперев голову кулаком, и смотрел куда-то вдаль. Домашний кафтан на нём был расстегнут, взор туманен, из груди вырывалось прерывистое дыхание, перемежаемое, как показалось Всеславу, короткими сдавленными всхлипами. Вышитый золотом пояс сиротливо лежал на лавке.
– Здорово, Окул, – приветствовал товарища Всеслав.
Тот медленно перевел взгляд на вошедшего.
– Здорово, коли не шутишь.
– Чего не весел? -спросил Агеев, заметив мутный взор боярских глаз, блуждавший от стены к стене, словно отбившаяся от стада корова.
– Да как тебе сказать. Не знаю, поймешь ли. Вот было у тебя такое, что сам ты наелся, а глаза твои нет?.. А? Видишь ты, сегодня у матушки моей, Окулины Чусовой именины. По этому поводу она устраивала почестный пир и позвала кучу гостей. И столько для застолья наготовили! Жареных гусей одних только десять штук, а уток и того больше. Обложили их печёной картошечкой и молодым лучком, томлёным под маслицем. На закуску подносили карасей в сметане и поросёнка с хреном. Потом настал черёд зернистой икорки и селедки со свеклой. Опосля была кулебяка на четыре угла, а к ней меды стоялые из отцовых погребов. Как кончили с кулебякой, так матушка велела подавать щи со сметаной и укропом. Кухарь наш кладёт в них ветчину и сосиски с чесноком. А кто не хотел сильно щами-то наедаться, тому матушка предлагала солянку из кореньев, солёных огурцов, грибов, моркови, спаржи и цветной капусты. После щей мне кушать уже не хотелось, – вздохнул Окул, – а в какой-то момент стало даже тошно. Но я велел себе не обращать внимания и продолжать кушать. Матушка приказала подать для меня парочку перепёлок жирненьких, так что я, честное слово, и про тошноту позабыл.
– Да, видно, что пир был что надо, – сказал Всеслав с плутовской усмешкой, – И тошнота не помешала перепелок отведать.
– Господи, а десерты? Груши и яблоки печёные в меду, блины со сметаной, вареники с малиной. В самом конце принесли взвар и кисель.
– Да уж, от десертов как откажешься? – с притворным сочувствием вздохнул Всеслав.
– Но в меня тут уже больше не лезло, – грустно промолвил Окул, – Я себя уговаривал, уговаривал, блинчик со сметанкой съесть или вареничек, но организм не подчинялся. Веришь ли, такое чувство было, будто кирпич проглотил. Глазами то я бы то, и это ещё съел, и сахарного хворосту с чаем, и ложечку кутьи с маком и грецкими орехами, и кусочек бабы рисовой с вишней... Да куда там! А теперь такое изобилие на стол только через год подадут, на следующие матушкины именины. Вот я и расстраиваюсь, что не всё успел попробовать. Хорошо хоть глазами нагляделся на всё и запомнил, как что выглядит. Вот представь себе медовую коврижку... Вся она коричневая, мякиш у нее плотный, бока поджаренные, обсыпанные мелким-мелким сахаром... Погоди, – вдруг прервался Окул, – а ты зачем приходил-то? Я тут тебе байки травлю, а у тебя может дело ко мне важное?
– Дело, – подтвердил Всеслав.
– Что ж ты молчишь! – всплеснул руками Окул, – Я тут тебе зубы коврижками заговариваю, а у тебя дело важное. Надо было меня остановить, а то я ведь брат, сам знаешь, про коврижки могу всю ночь проговорить.
Всеслав недолго думая рассказал ему о цели своего визита.
– Ну что, могу я на тебя рассчитывать? – спросил он в конце.
– Конечно, тотчас же велю собирать дорожные пожитки, – сказал Окул. – Только вот что, Всеслав, – добавил он после короткого молчания. – Надо нам с собой казачка взять.
– Зачем это? – удивился Всеслав.
– Ну как, нас сколько человек? Семеро... Коней с нами сколько? Тоже семь. А кто за ними ходить будет? Следить, чтобы напоены, накормлены были, да копыта почищены? А исподнее, как загрязнится, кто будет в речке стирать? А за ягодами-грибами на привалах кто будет ходить? Нужен нам прислужник, чтобы следил за скотиной и за нашим имуществом.
– И то верно, – согласился Всеслав, – Да, только время позднее, – он покосился на окно, на улице уже наступали сумерки, – где же я теперь казачка найду? Пока в казарму приду, они там все спать лягут.
– Да не переживай, я из своих найду. У бати Скопищева одной только челяди пятьдесят человек, выберу кого-нибудь поприличнее, да порасторопнее.
– Но смотри, Окул Михайлов, в дороге сам будешь за ним приглядывать. Тогда прощевай. Увидимся завтра на рассвете!
И Всеслав отправился к себе в казарму. Времени до рассвета оставалось не так уж и много.