Сага о Савелии

Это был самый что ни есть естественный человек из тех, кого я знал. То есть даже в самых неблагоприятных условиях ведущий естественный образ жизни и получающий удовлетворение от всех пяти естественных человеческих удовольствий – питания, мочеиспускания, испражнения, совокупления и труда. От первых четырех уж наверное. От большинства то есть.
О трудящемся Савелии, впрочем, разговор впереди, и он короток, но и остальные его отправления высокохудожественно описать не очень-то просто. Потому что это все-таки песня, а не физиологический очерк, и поначалу я даже вознамерился, было, изложить содержание свободным стихом и лишь по размышлении переделал его в сказание, конца не имеющее.

Жизнь есть сон

О последнем существует и множество других высказываний, но если их авторы только ими и ограничивались, то у Савелия слова не расходились с делами.
Вот бы он удивился, узнав, что сон никем, кроме него, не считается удовольствием.
А чем же еще?
Ведь в его предвкушении тянется каждый его трудовой день, накапливается усталость, назавтра откладываются срочные и не очень срочные дела, совершаются вышеперечисленные отправления, и перед отходом на его лице всегда появляется блаженная улыбка, с которой он и произносит:
- Спокойной ночи!
Это он никогда не забывал сказать: для получения удовольствия это важно.

Зороастр улыбнулся лишь однажды в жизни –
при рождении, но и эта улыбка была чудовищна

Человек в смехе, как известно, самовыражается. Смех также является сублимацией, и, наконец, смеясь, человечество расстается со своим прошлым.
Осуществляется это посредством всем знакомых частых и отрывистых звуков, которых Савелий, однако, по неустановленным причинам не испускает.
Что же, вполне резонно могут меня спросить, Савелий – какой-то марсианин, что ли, и не самовыражается, не сублимирует и не расстается с прошлым?
Отвечаю: все вышеперечисленное с ним, по-видимому, происходит, однако всем знакомыми частыми и отрывистыми звуками не сопровождается.
Вместо них он сначала фыркает, затем всхрапывает и еще немного урчит.
Вот и все, что характеризует его обозримые прошлое, настоящее и будущее.
Не до смеха ему бывает только в двух случаях: когда он спит и по утрам.

Мысль – это болезнь плоти

Заболевал он, как только просыпался. Переворачивался на спину, закладывал руку под голову или подпирал ее ею и смотрел куда-нибудь за окно.
Если бы его видел Роден, то своего «Мыслителя» наверняка изваял бы лежащим.
Даже отдаленно не рискую предположить, о чем он думал тогда, но поскольку одно и то же повторялось изо дня в день, мню: эта мысль была навязчивой.
Зная также, что мысли философского содержания ему несвойственны, склоняюсь к тому, что занимали его в эти минуты размышления о повседневном.
Оттого и к действительности он возвращался без удивления и огорчения.

Жива душа калачика хочет

Да и не далековата ли от его действительности мысль, к примеру, Гердера о том, будто органы чувств естественного человека не специализированы?
Это смотря какие органы, смотря каких чувств и смотря какого человека.
Лично его органы чувств не только специализированы, но и сконцентрированы.
Голодный Савелий ходит из угла в угол, сложась пополам, как аршин, держась за конец живота и вздыхая. Ходит и все, что ни находит, сует в рот, жует, запивает водой, ложится на кровать и затихает. На мгновение. Затем следует новый вздох, неуловимо переходящий в стон, и все повторяется сначала.
Потребности естественного человека, между тем, являются и возбудителями его активности, цель которой заключается в устранении несоответствия между внутренними и внешними условиями его существования.
Голодающий Савелий на удивление подвижен, и район его промысла углами уже не ограничивается, а в час пик он и подавно выходит на большую дорогу – в коридор общежития, прохаживается мимо кухни и со всеми здоровается.
Однажды он подобрал там котенка и с его помощью скоро насытился, рассказывая встречным-поперечным, что котенок жрет, а что нет. Спать Савелий положил его рядом с собой, чтобы не искать потом, когда он проголодается.

Килька плавает в томате,
Ей в томате хорошо …

Потребности естественного человека, говоря далее, являются не только возбудителями его активности и выражаются как в осознанных, так и неосознанных мотивах его поведения, но имеют еще и конкретную направленность.
В условиях продовольственного дефицита, однако, естественному человеку выбирать не приходится и остается довольствоваться оставшимся, поэтому больше всего Савелия привлекает пища, как бы никому не принадлежащая.
О ней он грезит, наблюдая по телевизору, как медведи в реке ловят плывущих на нерест лососей, или вспоминая завернутых в марлю и, как белье на веревках, висящих во дворе дома родителей Пестраковича огромных сазанов.
В Азовском море Савелию и самому время от времени удается облегчить установленные на ночь местными браконьерами сети и возвратиться на берег с рыбкой в плавках, однако самостоятельная ловля на удочку ни в море, ни на рыболовецкой базе в плавнях Дона успеха не приносит.
Неудовлетворенные потребности, между тем, толкают естественного человека на путь либо их полного подавления, либо частичного замещения наиболее подобными им, поэтому однажды на этой самой базе бутылку водки естественный человек обменял на двухведерную кастрюлю готовой ухи.

Мне безразлично, что есть,
лишь бы всегда одно и то же

В первые же часы пребывания на Адыгейской он обнаружил в чулане целые залежи пищи, которыми так и не попользовалась покойница: макароны и крупы, концентраты и полуфабрикаты, печенья и варенья, сухари и сухофрукты, и принялся строить кулинарные грезы и слагать комплексные меню.
Последние выглядели так:
Завтрак – каша рисовая и чай с вареньем;
Обед – каша гречневая и чай с медом;
Ужин – каша рисово-гречневая (поскольку происходила из той же кастрюли) и чай с вареньем или медом.
Периодически он удалялся в заветный чулан, уединялся там и вновь и вновь перекладывал, пересчитывал, измерял, нюхал и щупал запасы и ликовал:
- Едим-едим, а их все много!
Поедал он их, сидя с ногами на стуле в своей излюбленной позе – на корточках.
В поедании не жаден и всегда оставит на столе последний кусок, но если по той же причине последний кусок и другими остается не съеденным, Савелий, как бы через силу и чтобы только продукт не испортился, съедает и его.
А если к съеденному бывал причастен еще и каким-нибудь другим образом (выбрал, купил, приготовил и подал или посоветовал выбрать, купить, приготовить и подать), после приема пищи с удовлетворением это отмечал:
- Да, хорошая селедка сегодня попалась! Да, хорошая кашка получилась!
Мечтал:
- Если женюсь, она будет завпроизводством или на худой конец – шеф-повар.
Потому что несамостоятельное удовлетворение естественным человеком своих потребностей зарождает у него идею социального иждивенчества.

Узриши задняя моя

Ежевечерне, как молитву, Савелий, где бы ни находился, отправлял не менее сакраментальную процедуру, поэтому достоверно могу описать лишь приготовления к ней, которые и укажут место и вес испражнений в его жизни, отсутствие которых удручало его куда больше, чем отсутствие пищи, потому что жизнь в его понимании заканчивается, когда заканчиваются испражнения.
Не будет преувеличением сказать, что и существовал он лишь от испражнения до испражнения, а поскольку они выпадали не так часто, как хотелось, то обставлялись целым обрядом, напоминающим обряд вызывания дождя.
За несколько часов до звездного он припрятывал из пачки сигарет одну, после чего пачка поступала на общественные нужды, зато вечером, когда общество подавно побиралось, он неторопливо доставал сигарету, встряхивал спичками, разрывал на равные квадраты газетную полосу и удалялся.
Думается, эта последняя сигарета, как и последний патрон, то есть символы, и предопределили популярность всего обряда в окружении Савелия.
Дословно помню признание в том одной из наших бывших общих знакомых.

Живи и действуй по уставу
 –  Завоюешь честь и славу!

Эта увлекательная возможность предоставлялась ему каждую среду, когда свою повседневную одежду он сменял на защитного цвета б/у х/б и пальцами закладывал волосы с висков за уши и приминал на затылке, после чего к защите родины ощущал себя полностью готовым и предвкушал, как с кем-нибудь из остальных защитников на тактическом занятии распишет «балду».
Так же он оценивал и наших полковников и оттого изъяснялся с ними заумно.
Полковника Аскольда Петровича Румянцева, к примеру, он насмешил словом «методология», после чего, завидев Савелия на своей лекции, полковник сразу приходил в наилучшее расположение духа и вспоминал это слово.
Из всех военных действий, напротив, Савелий предпочитал элементарные, среди которых с наибольшим удовольствием предавался маршировке.
Непреходящая радость, переполнявшая его при этом, выражалась и в крике:
- Я!!!
Не меньшую радость, однако, испытывал он и по выходу с военной кафедры, поскольку до конца дня еще оставались «Женева», баня, туалет и сон.

Отдых Фавна

О трудящемся Савелии, как уже предупреждалось, рассказ короток, между тем как продолжительно и повсеместно отдыхающим он запомнился больше.
Его трудовые инициативы и остальным однокурсникам вряд ли известны, зато все, кто знал его вне трудовой обстановки, подтвердят, что отдых он не только любил, но и любил устраивать его не только себе, но и окружению.
Ему, например, принадлежала инициатива ежегодно с началом летней сессии открывать, а ее концом – закрывать курортный сезон на Азовском море.
Для этого на станции Морской он ставил палатку, в которой за сессию успевало отдохнуть человек тридцать, а если бы не экзамены, то и гораздо больше.
В общее пользование он предоставлял, кроме того, и лично приобретенный им железный котелок, и утащенные из какой-то столовой приборы.
И всегда удивлялся, когда кто-то прихватывал с собой конспекты или учебники:
- Зачем? Мы же отдыхать едем!
Помнится, Гепал, вовлекая его в учебный процесс, вслух прочитывал засыпающему Савелию главу, например, о законе отрицания отрицания и толкал его:
- Повтори!
Тот вздрагивал, просыпался, делал отрицательный жест, и Гепал читал дальше.

Идти в науку – терпеть муку

Труд, как известно, является частным делом каждого, поэтому он индивидуален, но двойственен, ибо конкретен и в то же самое время абстрактен.
И выбор одного из них естественным человеком также производится самостоятельно.
Поэтому семинарам Савелий предпочитал лекции, которые в свою очередь предпочитал больше выслушивать, чем записывать, а если что-то и начинал записывать, можно было не сомневаться, это «балда» со Старым, но всем лекциям предпочитал перерывы между ними, чтобы покинуть аудиторию, выкурить сигаретку и проходящему мимо во всеуслышание крикнуть:
- Ты куда, Грыняшик? В туалет, что ли, пошел?
Университетская программа своей универсальностью возмущала его до глубины души, и он считал, что для общей пользы ее следовало резко сократить, изъяв из нее, во-первых, словесность («которую мы и так знаем»), во-вторых, этику и эстетику («на хрен они нужны?!»), в-третьих, историю искусств («что я в кино не хожу, что ли?»), в-четвертых, общественные науки («коммунисты пусть и учат»), в-пятых, логику («интересно, конечно, но ведь непонятно»), да и остальные оставлял под сомнением («навыдумывают, а ты учи»).
Хотя пользу от науки не только не отрицал, но и все свои курсовые на разных курсах и у разных научных руководителей всегда писал на одну и ту же тему: «Популяризация науки на страницах …» (ставилось название издания).
- Скажи, а «популяризация» от какого слова происходит? – спрашивал я.
Он лишь загадочно улыбался.

Некоторые ценят книги по
объему, точно написаны они
для упражнения рук, а не ума

Неожиданно встретить Савелия в университетской библиотеке маловероятно, если только он сам не условился с кем-нибудь там встретиться, чтобы с сознанием исполненного долга покинуть библиотеку и отправиться пить пиво, а не встретив никого, приходит в замешательство и выписывает всегда одну и ту же книгу – «Наполеон Бонапарт» Манфреда А.З.
За пределами библиотеки без всякой нужды подавно читать не станет, предварительно не выяснив, входит ли та или другая книга в обязательную программу.
- Не прочитать бы лишнего.
Затем подсчитывает страницы.
Если их 100-150, Савелий неопределенно молчит, если от 200 до 300 – вздыхает, свыше 300 – вздыхает протяжнее, а если насчитает полтысячи, еще раз перечитывает название произведения, взвешивает его на ладони и оценивает:
- С ума сойти!
Книги за полтысячи страниц он отличает на глаз и в руки не берет вовсе.
- Кто их только читает, кроме нас?
В каждой книге в первую очередь изучает предисловие, и если в предисловии излагается фабула, книгу откладывает, но если имеются намеки на какую-нибудь фривольность, старательно ищет им подтверждение в тексте.
Потом спрашивает:
- Ну, ты читал, как тот эту?
Наконец, все приготовления заканчиваются, произведение открывается с начала, его первая страница преодолевается и по ее итогам поднимается вопрос:
- Что, и дальше такая же ерунда?
На этом в большинстве случаев чтение также завершается, и остальное лишь пробегается глазами по именам главных героев и глаголам конкретного действия.
Ни стихов, ни пьес Савелий не читает, поскольку для их пересказа требуется не чтение, а изучение, препятствующее чтению прозы, но и авторов прозаических произведений хвалит редко. Чаще ругает. За многословность, излишние подробности и отступления в сторону от главной линии:
- И чего он все вокруг да около?!
Происходит это в перерыве, а точнее, перекуре после каждых десяти страниц, однако стоит мне присоединиться к обсуждению, как он спохватывается:
- Не отвлекайся, Петрович, не отвлекайся!
Если есть, что есть, ест чаще и дольше обычного. Если нет, что есть, курит чаще и дольше. Если нет ничего, совершает одно из вышеописанных отправлений или в крайнем случае изъявляет готовность пораньше лечь спать.

Давно кошка умылась да гостей нет

Званые ли, незваные, для Савелия все они – желанные. Лучшее удовольствие, развлечение и отдых перед сном. Поэтому неизменно навстречу каждому из них он приподнимается с кровати и приветливо говорит:
- Вот молодец, что зашел! А то мы с Петровичем все лежим да читаем…
Хорошо также, если посетитель что-нибудь принесет с собой, а если не принесет, то согласится сходить, и тогда с кровати следует неопределенный жест:
- Там, Борода, возьми … рубль.
- Что?! Опять я? Не пойду!
- Это я все хожу, хожу…
Иногда они уходят вдвоем.
По возвращении Савелий хотя б на миг, как Антей, присядет на свою кровать:
- Фу, устал от свежего воздуха!
Затем начинает мыть стаканы и накрывать стол, застелив его другой газетой.
Устраивается на стуле, как уже было сказано, в излюбленной позе – на корточках.
Любит также поддержать разговор, однако в споры никогда не вступает: во-первых, из-за гостеприимства, а во-вторых, потому что споры считает совершенно бесполезными и не способными лично его переубедить ни в чем.
Но охотно подхватит, когда запоют, хотя и негромко – вроде бы поет, а вроде как и нет, зато с увлечением одной рукой любит дирижировать остальными.

И в ненастные дни
Собирались они часто,
Гнули, бог их прости…

Ницше не без оснований считал, что по жизни естественный человек руководствуется не разумом и сознанием, а игрой жизненных сил и влечений.
Игрой!
Тайный ход карты при этом естественного человека интересует меньше всего, а больше – возможность удовлетворить эти самые неосознанные потребности.
Кто научил Савелия преферансу, не скажу. Возможно, он был самоучкой.
Да и кто признает своим учеником игрока, пасующего при четырех тузах?
Итак, он был самоучкой, то есть беспомощно постигавшим все премудрости игры, набиравшимся исключительно собственного опыта, обучавшимся на собственных ошибках и применявшим собственные хитрости.
Последних у него было две: делать хорошую мину при плохой игре, и наоборот. Чаще всего, и без лишних слов понятно, ему приходилось делать первую. В итоге он вздыхал, принимал огорченный и разочарованный вид и говорил:
- Интеллект против прухи бессилен.

Наклонность женщины к блуду
узнается по подъятию век ея

В то время как большинство вышеописанных удовольствий достигалось им в одиночку и не требовало от него каких бы то ни было усилий, с получением удовольствия от противоположного пола все обстояло иначе.
Одного интеллекта для этого было недостаточно, а нужно было еще и обаяние.
Рассмотрим же его механизм в действии и перенесемся в какую-нибудь компанию.
Беспечен Савелий или озабочен, зависит, соответственно, от наличия или отсутствия там соблазненных и покинутых им ранее, а очередную его жертву, зная ее признаки, можно определить едва ли не раньше самого Савелия.
Замечено, что если скорым покойникам свойственна печаль, то все жертвы Савелия перед падением, напротив, бывали веселы и словоохотливы, а Савелий с того и начинал, что цеплялся к любому двусмысленному слову, истолковывая его как скабрезность, после чего устремлял на жертву свой масленый взгляд и скоро сокращал дистанцию до контакта, при котором двумя пальцами брал жертву за подбородок и так слегка трепал, поясняя потом:
- Бабы это любят…