С 9-го по 11-ое мая войска Ленинградского фронта приняли капитуляцию окруженной советскими войсками в северной части Латвии немецкой группы армии «Курлянд». Однако некоторые части немецких войск СС, отряды эстонских и латышских националистов, несколько тысяч власовцев упорно не сдавались, хоронясь в лесах по глухим хуторам.
Войска Ленинградского фронта получили приказ очистить Курляндский полуостров от не сдавшихся в плен. Командиры всех рангов понимали, что операцию нужно провести без потерь. Пехота в сопровождении танков и артиллерии под прикрытием авиации форсированным маршем прочесала полуостров от линии Тукумс – Лиепая на юге до мыса Коскалрагс на севере, выйдя на побережье Балтийского моря, где уже действовали десанты моряков-катерников Балтийского флота. Остатки вражеских отрядов, прижатые к морю, сдались. 377 Волгинская Краснознаменная стрелковая дивизия, в которую входил 440 Отдельный саперный батальон, участвовала в составе 1 Ударной армии, а с 15 мая вошла в подчинение 10 гвардейской армии. Главная задача была выполнена и дивизия, как созданная на период войны, подлежала расформированию.
Но саперы продолжали свои действия. Война не отпускала нас. Батальон получил приказ проверить на отведенной ему территории все места, которые могли быть минированы или загодя подготовлены к взрыву.
Немецкие штабы передали нашему командованию карты минных полей и других устройств, которые они сами же ликвидировали. Но опасность осталась, так как имелись «сюрпризы», не отмеченные в немецких документах, в чем мы вскоре убедились. Обязательной проверке подлежали дороги, дамбы, мосты, железнодорожные станции, узлы связи, промышленные объекты. Обследование проводилось также во всех населенных пунктах.
Хутора в лесу.
Шумит лес, шумит и днем, и ночью,
Зимой шумит и летом…
В.Г. Короленко «Лес шумит».
Саперный батальон обосновался в селении Судмяли вблизи города Тукумса. 11 мая первая рота под моим командованием вышла на проверку местности в направлении Тукумс – Рындзеле.
Повсюду буйствовало наступающее лето: леса манили зеленой свежестью, поляны привлекали густыми травами, среди которых уже пестрели цветы. Стояла безветренная солнечная, но не жаркая погода. Безбрежное небо завораживало голубой тишиной. Среди этого природного благополучия были раскиданы зажиточные тихие, мирные хутора.
Однако, со стороны первого же встречного хутора, который мы увидели с опушки леса на большой поляне, полоснула автоматная очередь, срезая ветви над нами.
Я отправил два взвода для окружения поляны с двух сторон. Саперы бежали двумя расходящимися цепочками вдоль леса. Хутор молчал. Не ожидая полного окружения мы с ефрейтором Иваном Брилевым - моим ординарцем быстро пошли узкой тропочкой, едва видневшейся в траве, к хутору.
Дверь дома была приоткрыта.
- Гляди в оба, - наказал я Брылеву и толкнул дверь.
Прихожая была пуста. Дальше в светлой просторной комнате сидела в кресле у окна старая женщина и что-то вязала. Я обошел комнаты, заглянул в шкаф.
- Кто еще есть в доме? – резко спросил я.
- Здравствуйте, - вежливо произнесла женщина, - Здесь больше нет никого.
Она говорила по-русски совершенно чисто.
Я вышел и велел Брылеву осмотреть чердак. Там тоже никого не было.
- Но кто же стрелял? – возвратился я вновь к старухе.
- Нет – убежденно сказала вязальщица - Отсюда никто не стрелял. Может быть из лесу.
Она пытливо посмотрела на меня выцветшими светлыми глазами и удовлетворенно заключила:
- Вы штабс-капитан. Этот чин девятого класса и вы инженер. Мой брат имел такое же звание еще до той первой войны.
Я остолбенел. Эта женщина из прошлого в глухом курляндском хуторе знала табель о рангах царской России. Когда-то в школе я по заданию учительницы истории готовил реферат о деяниях Петра Великого с упором на табель о рангах. Почему и знал о нем.
- Вы знаете табель о рангах? – спросил я ее.
- О да, - ответила женщина, - я ведь была одной из первых учениц в гимназии.… Это было так давно.
- Ничего себе, бабуля, - подумал я. Дальнейшие поиски автоматчика мы предоставили идущим за нами пограничникам и двинулись по своему маршруту.
Вскоре рота вышла к дамбе, пересекавшей болото и небольшую речку. Здесь был пруд, шлюз и работала мельница. Мельники – двое мужчин среднего возраста, встретили нас спокойно и вежливо.
Я расспросил их, не закладывали ли в дамбу заряд. Старший мельник промолчал, а младший чуть поколебавшись, указал место, где немцы рыли и что-то закладывали в яму еще в 1943 году.
Мы начали копать. Аккуратно вынули камни мощения и стали углубляться. До глубины почти в два метра встретили только песчано-глинистую смесь обычную начинку в таких небольших дамбах.
Я позвал мельника, он был напуган, но подтвердил, что именно здесь копали:
- Нас они прогнали, но когда ушли, я замерил шагами расстояние от мельницы.
Пришлось продолжить углубку. Через 20 см вскрылось что-то похожее на клеенку. Очистили, это был огромный пакет, закрытый водонепроницаемой пленкой. Всех людей удалили и лишь один минер стал вскрывать обертку, под которой оказалась взрывчатка – так называемый «Динамон К» в патронах. Патроны выбирали долго, осторожно. Заряд составил не менее 250 кг. Лишь на самом дне обнаружили взрывное устройство, кабель от которого был проложен по дну болота, выведен на сухой залесенный берег и зарыт. Место это мы нашли с трудом. Взрыватель был в корпусе из цветного металла не подверженного коррозии, с колечком. Я вспомнил дамбу на линии «Мариенбург» у селения Лапково, на котором 4 августа 1944 г. примерно таким же зарядом был подорван тяжелый танк «ИС».
Вечером мы обосновались в небольшом хуторе, владельцы которого пожилые - лет за 60 муж и жена встретила нас приветливо. Кроме них на хуторе жила еще девушка-батрачка Анна, которую мы увидели мельком у коровника.
- Хутор, если сказать по-русски, - сказала хозяйка, - называется «Ветерок».
Действительно, хутор стоял на пригорке в межлесье, где постоянно гулял ветер.
Расположив роту, я выставил охрану. Уже наступила ночь, когда меня вызвали к часовому. Пришел младший лейтенант – пограничник с двумя солдатами. Он хотел осмотреть хутор и забрать хозяина для проверки.
- Здесь стоит подразделение, выполняющее боевой приказ, так что Вам придется подождать, - объяснил я пограничнику.
На другой день, когда рота ушла на задание, пограничники, которых часовой, не пустил в расположение, то есть в дом, умудрились забрать деда - хозяина, когда тот вышел на луг. Я застал хозяйку в великом горе.
- Они убьют его, убьют его, - причитала она, плача навзрыд.
- Вы скажите, служил ли он при немцах? - допытывался я у нее.
- Нет, он вообще никогда не служил в армии, он нездоров.
- Если так, то нечего Вам переживать, он скоро вернется.
Сам я далеко не был уверен, что пограничники оперативно проверят и отпустят старика. Но еще до темноты хозяин появился на хуторе. Примерно через полчаса оба - муж и жена, парадно одевшись, явились ко мне с изъяснениями благодарности. Никакие уверения, что я к этому происшествию непричастен, не помогали. Они были непоколебимо убеж¬дены, что это я спас хозяина от ужасов Сибири.
Утром окно в комнату, которую занимали мы с заместителем командира капитаном Мелентьевым, бесшумно открылась, и на столик между нашими кроватями водворили большой стеклянный кувшин с пенящимся пивом. Весь день на хуторе топилась баня светлая, просторная с полками, и предбанником. Воспользовавшись случаем я объявил дневку. Рота вся перемылась. Экспромтом получился, если не праздник, то настоящий день отдыха, а так же наведения порядка.
Офицеров пригласили на обед. Когда расселись за столом, Мелентьев заметил, что нет батрачки Анны. Внимание на Анну мы обратили не¬спроста и не только потому, что беспокоились о ее человеческом до¬стоинстве. Анна была удивительна интересна. С одной стороны она выглядела мужиком. У нее были большие красные от тяжелой работы руки, мужская походка - она носила грубые сапоги, затрапезный вид - она одевала поверх плотной топорщяйся куртки и такой же юбки тяжелый кожаный фартук. С другой стороны у Анны было дивно красивое лицо с тонкими чертами и строгое как на иконе. О таком лице можно без преувеличений сказать: божественная красота. Несмотря на протесты хозяйки, мы настояли, чтобы пригласили Анну. Но и саму Анну нельзя было уговорить. Посидев несколько минут, она все же убежала.
- Так принято, - втолковывал нам глава дома,- батрачке не место за столом в торжественный момент.
Он преподнес нам сюрприз: из глубины огромного, окованного листовым железом старинного сундука достал и поставил на стол четверть петровской водки. На бутылке выступил выпуклый двуглавый орел и под ним фамилия владельца и год изготовления–1908-ой.
- Когда мы обручались, - рассказал хозяин, - три таких бутыля подарили нам мои родители. 0дин мы поставили на стол в день своей свадьбы, второй в день свадьбы сына. Остался один, я думал на похороны. Но Вы продлили мою жизнь, да что мою - нашу, и мы с женой решили открыть в Вашу честь этот последний.
Поутру мы оставили гостеприимный "Ветерок". Следующим пунктом нашего расположения стал дом лесничего в 12 км севернее Тукумса. Пока рота была на марше мы с разведчиком сержантом Алексеем Гасиловым поспешили на бричке вперед, чтобы узнать обстановку в усадьбе.
Дом открылся неожиданно по левую сторону лесной дороги на небольшой расчистке. Неогороженное одноэтажное каменное здание имело в длину метров двадцать. От входа расположенного посредине фасада навстречу нам рванулась из-под крыльца, натягивая длинную цепь и захлебываясь в остервенелом лае, громадная белая в рыжих подпалинах псина. Однако, никто не появлялся. Я достал «ТТ» и выстрелил вверх. С торца здания, где, видимо, находился вход, вышли две пожилые жен¬щины. Как оказалось, это были жена лесничего и его мать. Женщины махали руками и что-то кричали по латышски. Я пошел им нав¬стречу.
- Лабдиел (добрый день), - обратился я подчеркнуто вежливо, но дос¬таточно громко, наклонив при этом голову, и щелкнул каблуками. Женщины резко остановились, как будто наткнувшись на преграду, и смолкли.
- Лудлу (пожалуйста), поговорим по-русски, мне так легче.
Старшая женщина быстро пошла к крыльцу успокоить собаку, а младшая уже по-русски объяснила:
- Муж в городе, не знаю, когда приедет, а в дом нельзя, здесь нико¬го нет.
- Мы не причиним вам вреда, но дом придется осмотреть, - ответил я.
Внешне дом был неказистый, простой грубой постройки и смахивал на складское помещение. В нем оказалось 10 комнат и большая кухня. В кухне у середины глухой стены громоздилась обложенная красным кафелем и скрепленная наугольным железом плита, площадью где-то 3х1,5 м. На плите стоял ведерный медный чайник и еще большие по объему - в два-три ведра такие же медные котлы.
Наверное, на такой плите готовили пищу Гаргантюа и Пантагрюэль, - подумал я.
Удивила меня спальня, в которой от стены до стены на 8 метров растянулась в ширину общесемейная кровать.
- Да, да, - подтвердила хозяйка, - мы спали на ней всей семьей, мы с мужем и шестеро детей.
Мадам (поклон в сторону хозяйки), как Вы рискуете оставаться вдвоем с матерью в таком зажиточном доме, когда вокруг бродят всякие банды. Мы остановимся у Вас на несколько дней, и Вы будете в полной безопасности.
Немедленно обо всем договорилось. Дом разделили пополам: на хозяйскую половину перенесли часть вещей, а на ротной половине навели свой порядок. Нашлось по комнате для каждого из взводов, (во взводе было 10-15 человек), выбрали комнату для лейтенантов – командиров взводов и комнату для меня и для капитана Мелентьева, сопровождавшего роту. Бойцы быстро привычно оборудовали за усадьбою у леса место для умывания, выкопали и оградили отхожий ровик, вырыли яму для мусора.
Женщины совсем оттаяли, когда увидели, что солдаты не берут дрова из поленницы, а напилили и накололи их из бревен, лежавших во дворе причем не только для своей варки, но и в запас хозяйке, солдатские старания немедленно были оценены: хозяйка предложила нам картошку, которой был набит погреб.
Повезло нам с погодой, стояли погожие солнечные дни. Люди хорошо отдохнули, привели себя в порядок. Все это сказывалось на обстановке в роте, на настроении бойцов и командиров. На задание шли легче, с подъемом. Это была уже не война.
Утром ко мне подошел капитан Мелентьев и с напускной серьезностью сообщил, что разведчик сержант Гасилов обнаружил не указанный на карте хутор, который надо бы проверить.
- И пиво там есть, - засмеялся Мелентьев.
Неизвестно какими путями дотошный Гасилов отыскал запрятанный в глуби¬не леса хутор старого русского солдата Сорокина, поселившегося здесь после первой мировой войны, но уведомил он об этом, прежде всего капитана Мелентьева, к которому вообще люди относились гораздо довери¬тельнее, чем ко мне. Я не стал выговаривать сержанту о нарушении субординации. Мы решили с Мелентьевым побывать у Соркина, куда и повез нас на пролетке Гасилов. У ближнего по дороге хутора Гасилов открыл загородку и провел лошадь под уздцы через двор к другому - тыльному выезду, за которым открылась слабо наезженная тропа в лес. По тропе мы спустились примерно километр в долину мелкого тихо журчащего ручья. Еще метров триста влево по долине и перед нами открылась обширная поляна с постройками. Это и был непредусмотренный нашим заданием хутор.
Выше дворовых построек на склоне разместился жилой дом в виде буквы "П", открытой к ручью. Между выступами в глубине виднелась застекленная веранда с входом в дом.
После взаимных приветствия и знакомства с хозяином хутора Сорокиным во двор к нам вышла из дому его жена - дородная латышка, еще не утратившая своей привлекательности. Она несла по две кружки пива в каждой руке, которые и подала всем мужчинам с легким поклоном, что-то приговаривая на своем языке. Пиво было отменным и составляло гордость хозяина, изготовившего его. Сорокин повел нас к месту пивного производства. На небольшой поляне были врыты два столба из бревен диаметром сантиметров 25, с закрепленными на них цепями. В подвешенном на цепях котле варилось пиво. Вся технология варки была известна лишь хозяину. Мы поинтересовались, нет ли вблизи хутора мест, могущих таить опасность. Но нет, здесь ничего такого не было. Только хутор и веду¬щие к нему две тропы: одна, по которой мы приехали, и вторая - вниз по ручью к соседу, чей хутор отстоял где-то на 1,5 км.
Приглашенные на обед мы познакомились с остальными членами семьи тремя дочерями: Эрикой - двадцати лет, Бертой - восемнадцати и Анной - четырнадцати лет. Они были совершенно разные. Эрика - темно-русая , румяная с открытым смелым взглядом карих глаз. Берта - рыжеволосая с бледным белым лицом и серыми глазами, похожая на немку, и Анна — чернявая, худенькая, угловатая, еще подросток. Мать и дочки говорили по -латышски, отец - по-русски. Похоже, что это их не смущало, и понимали они друг друга в полной мере. Сорокин угостил нас знатным самогоном тройной очистки, подкрашенным каким-то настоем из ягод и трав. Напиток этот не уступал по вкусу и крепости хорошему коньяку.
После обеда девушки стали показывать нам семейные альбомы и кра¬сочные журналы.
Чем ближе я знакомился с Эрикой, тем больше она увлекала меня. Я пыта¬лся мысленно охарактеризовать отдельно ее лицо, руки, фигуру. Все было обыкновенным девичьим, ничем не выдающимся. Но вся она выглядела уди¬вительно гармоничной, все сочеталось в ней, не требуя ничего прибавить или убавить, Всякое движение, поворот головы, взмах руки, наклон, по¬ходка - все было преисполнено естественной грации, вызывало восхищение, манило, звало. В ней пульсировала сама природа. Она напоминала мне то Мавку из "Лесной песни" Леси Украинки, то Ласочку из "Кола Брюньон" Ромэн Ролана.
Я погадал Эрике на картах.
- У тебя будет счастливая жизнь, Эрика. И много маленьких детей.
Эрика напряженно вслушивалась, что-то спрашивала. Она не отвергала моих ухаживаний, но держала меня в границах приличия. Мы что-то рас¬сказывали друг другу, ничего не понимая, но были очень довольны. Я слушался ее во всем, и нам обоим это было приятно.
По настойчивому приглашению Сорокина мы ночевали на хуторе. Поутру Мелентьев с Гасиловым уехали в расположение роты, а я остался в гостях. После завтрака Эрика, празднично одетая, позвала меня с собой. Во дворе стояла запряженная двуколка. Мы сели и поехали, но куда я не понял. Старый мерин двигался легкою рысью, екая селезенкой. Было пасмурно, прохладно. Дорога шла сосновым лесом. Время от времени мы останавливались и целовались. Эрика звонко смеялась и говорила, говорила...
- Эрика! Я нашел тебя, Эрика! - восклицал я,
Эрика притворно хмурилась, затем радостно улыбалась, но обнимать себя не разрешала. Вспомнив Вадима Козина я напевал ей:
Я жду Вас, как сна голубого,
И весь я в любовном огне,
Когда же Вы скажите слово,
Когда Вы придете ко мне.
Эрика, как будто понимая, отрицательно качала головой и... мы вновь целовались.
- Эрика, ты наваждение, ты ожившая Галатея, ты самое чудное чудо из чудес, - объяснил я ей, потрясенный до глубины души.
Эрика так же отрицательно качала головой, что-то рассказывала, улыбалась, и мы целовались.
Несмотря на многие остановки, послушный мерин привез нас на соседскую усадьбу. Нас встретили пожилые празднично одетые ху¬торяне. Они вежливо ответили на наше приветствие, пожали мне руку. Поднесли нам пиво в высоких граненых бокалах. Больше на нас внимания не обращали. Таким же манером мы побывали еще в двух хуто¬рах. Я уже понял, что сегодня какой-то праздник, и такие посещения с поздравлениями входят в местный обычай. Вечером я заговорил с Эрикой о замужестве. Она быстро поняла меня и для ответа показала в альбоме поясную фотографию упитанного молодого офицера – эсэсовца.
- Муж, - просто сказала она, - может жив, может нет, - трудно выговаривая русские слова, объяснила Эрика.
- Надо ждать год, а всего прошло шесть.
Она подняла шесть пальцев, то есть прошло 6 месяцев. Поверил я ей? Нет. Все во мне кипело. Я обратился к матери с предложением жениться на Эрике. Мать позвала ее. Они очень бурно почти криком говорили между собой.
- Что она говорит? - не выдержал я.
- Она говорит, что дочка не курица, которую можно продать.
Я совсем расстроился, и меня стало заносить.
- Если так, то я женюсь на Берте, - заявил я
У меня было определенное основание. Я заметил, что Берта явно бла¬говолила ко мне и ревновала к сестре. Позвали Берту. Мать перевела ее ответ, что просит подождать до утра. Вид ее говорил, что отказа не будет.
Как гром в ясном небе в лесу раздались выстрелы. Я выбежал из дома, вынимая на ходу пистолет, мелькнула мысль, что к хутору пробирается тот самый эсэсовец, сытое квадратное лицо которого мне показали в альбоме. Еще подумал, что «Лесным братьям» нельзя сдаваться живым. Обогнув справа дом я остановился между стеной и толстым стволом старого клена. Это место я отметил, когда гулял с Эрикой по саду. Отсюда были видны подходы к дому, а сам я остава¬лся невидимым и достаточно защищенным от обстрела. Стало уже совершенно темно, и лишь свет из окон освещал участок двора. Я уже овладел собой и напряженно чутко ждал, как охотник в засаде на зверя, в эти мгновенья я услышал то, на что ранее не обращал внимания. Я услышал звучание леса. Было безветренно, но лес шуршал и чуть слышно поскрипывал, как будто его прочесывали по верхушкам гигантским гребнем.
Спокойствие природы разорвало тарахтенье колес, и к усадьбе подкатил Мелентьев с Гасиловым. Они были очень взволнованы,
- Там похоже на банду, - сообщил Мелентьев. - Давай скорей уезжать. Нужно вырваться отсюда.
Хозяйка уцепилась за меня и с мольбою стала уговаривать:
- Вольдемар, не уезжай, не покидай нас. Они увозят тебя.
- Я вернусь, - заверял я ее, не сомневаясь в своих намерениях возвратиться.
Но больше я не приезжал на хутор Сорокина. Друзья устроили ложную тревогу, чтоб выручить меня. Я понял это и благодарен им. Ничего хорошего из сватания на хуторе не вышло бы. Но Эрику я забыть не мог и долгое время, кстати и не кстати, восклицал:
- Где моя Эрика?
Чередой идут года. Уже прошло более пятидесяти лет, но и теперь я вдруг оставляю все дела, гляжу в окна на заречье, где виднеется среди соснового бора дорога, и с неизъяснимой грустью шепчу:
- Где моя Эрика?
Киноподарок.
Между защитниками Ленинграда и защитниками Сталинграда – участниками величайших событий Второй мировой войны: 900 – дневной обороны города на Неве, закончившейся изгнанием немцев, и невиданным по своему накалу боям за город на Волге, закончившимся сокрушительным разгромом противника, - держалась постоянная дружеская связь. В октябре 1942 года стиснутые обручем блокады ленинградцы послали письменный привет прижатым к реке воинам сталинградцам и получили ответную поддержку.
О год ожесточенья и упорства!
Лишь насмерть, насмерть всюду встали мы.
Год Ленинграда, год его зимы,
Год Сталинградского единоборства.
Ольга Бергольц.
В победный год войны снимался фильм о Сталинградской битве, как подарок Ленинградского фронта Сталинградскому фронту. Съемки после войны курировал уже Ленинградский Военный Округ. Для инженерного обеспечения съемки этого фильма нашу роту направили 19 мая в г. Митаву (Елгаву, Иелгаву), где работала Ленинградская киностудия.
Кроме меня – командира роты в офицерский состав вошли командиры взводов – лейтенанты И.Уграицкий, Д.Спектор и В.Бородинов. С нами отправился заместитель командира батальона капитан Г.Мелентьев.
Разместить роту в основательно разрушенной Митаве было не просто. Удалось найти вблизи города большой одноэтажный деревянный дом барачного типа, сохранившийся в целости. В доме хо¬зяйничала супружеская пара пожилых латышей. Они удовольствова¬лись одной комнатой. Еще комнату занимали две женщины, которых прибило сюда военным лихолетьем. Остального дома хватило на впол¬не комфортабельное размещение наших солдат и офицеров.
На другой день состоялось знакомство с киносъемочной груп¬пой. Возглавляли съемку картины, названной «Великий перелом», главный режиссер Ф.М.Эрмлер, оператор А.К.Кольцатый и худож¬ник Н.Г.Суворов.
Приняли нас очень тепло. Эрмлер и Кольцатый относились к нам с подкупающей простотой. Лейтенанта Спектора, занимавшегося пи¬ротехникой, они наделили титулом главного инженера площадки, а меня нарекли даже главным инженером съемки.
Сознаюсь, мы не сразу поняли, с кем имеем дело. По неопытности и по заметному одичанию в процессе четырехлетней армейской служ¬бы мы не знали, что за люди снимали фильм. А Фридрих Маркович Эрмлер был в то время не только известным, но даже знаменитым кинорежиссёром и сценаристом. Он ставил кар¬тины еще немого кино: "Катька бумажный ранет" (1926), "Дети бури" (1927), "Парижский сапожник" (1928), "Обломок империи" (1929). В 1934 году Ф.М.Эрмлер и С. И. Юткевич поставили прогремевший на всю страну фильм "Встречный". Повсюду звучала песня о Встречном:
«И радость поет не смолкая,
И песня навстречу идет,
И люди смеются встречая,
И встречное солнце поет.
Не спи вставай, кудрявая,
В цехах звеня,
Страна встает со славою
Навстречу дня».
Эрмлер с Кольцатым создали в период 1934-40 годов двухсерийную эпопею "Великий гражданин" - большое художественное повествова¬ние о С.М.Кирове, неоднозначно принятое, но никого не оставившее равнодушным. Им же принадлежит высокопатриотичная картина "Она защищает Родину" (1943). Эрмлер - трижды лауреат сталинской премии, награжденный орденами Ленина и Трудового Красного Знамени, был одержим коммунистической идеей, безгранично предан партии и Ста¬лину, который оказывал ему личное доверие. Эрмлер в труднейшее время получил возможность съездить в Голливуд.
Познакомился я с исполнителем роли командующего фронтом ар¬тистом Михаилом Державиным. Артист имел представительный вид, но в обращении был прост, мягок и мне казалось, что он не годится в генералы. Не встречал я таких добрых генералов.
Через некоторое время я обнаружил, что главным действующим ли¬цом киностудии был не режиссер, не оператор и не ведущий артист. Решающею силой , определяющей ход событий на съемке, являлся ху¬дожник Николай Георгиевич Суворов. Впервые я наблюдал такую нег¬ласную, но всесильную власть. Некоторые уже отрепетированные сцены вдруг отменялись: Суворов против! Иногда репетиции и съемки пере¬носились: Суворова не будет! Его авторитет и талант не подвергались обсуждению.
Главным эпизодом, съемку которого обеспечивали саперы, явила¬сь оборона дома в центре Сталинграда, который отбила у немцев штурмовая группа в количестве 24 человек во главе с сержантом Яковом Федотовичем Павловым и удерживала его в течении 58 дней.
В качестве театра действий выбрали между разбитыми до¬мами небольшую площадь-пустырь примерно 70х100м. Съемка велась со стороны "Дома Павлова" - со второго этажа, где сох¬ранился пол, на котором оборудовали съемочную площадку с пуль¬том управления. Напротив, через площадь высилась уцелевшая сте¬на 4-х этажного дома, которая играла роль укрытия для немец¬кой атакующей группы. Земля между этими домами была изуродо¬вана снарядами и бомбами и захламлена каменными обломками и кусками оплавленного искореженного металла. На краю площади распластался растерзанной птицей подбитый немецкий самолет. В пустые оконные проемы "немецкой" стены саперы заложили поло¬винки больших автопокрышек. Привезли совсем новую, еще не работавшую резину и мне было жаль видеть, как ее резали. В полу¬покрышки залили солярку и заложили пороховые заряды с электродетонатороми, которые соединялись с внутренней стороны стены электрокабелем и параллельно для гарантии безотказного взрыва дето¬нирующим шнуром. За стеной стояли немецкие танки с крестами, за которыми прятались немецкие автоматчики. Танкисты, конечно, были наши, а немцев играли сами немцы - добровольны из военно¬пленных. Их привозили поутру на двух оборудованных для пасса¬жиров мощных "Студебеккерах", что страшно злило нас саперов, так как мы ежедневно топали пешком 5 км на съемку и столько же обратно. Немцы в ожидании своего выхода наигрывали на губных гармошках "Катюшу", курили, смеялись, даже пели и пританцовы¬вали. Такой плен их вполне устраивал. Стены внутри "Дома Пав¬лова", которые мог достичь немецкий обстрел, лейтенант Спектор с помощью бойцов своего взвода начинил пунктирно-линейно рас¬положенными электродетонаторами, контакты от которых и от ис¬точников питания выводились на клавиши старого разбитого пиа¬нино. Спектор искусно "аккомпанировал" съемке на этом инстру¬менте. Всю наружную уличную имитацию боя обеспечивали взводы лейтенантов Уграицкого и Бородинова. Доставкой ВВ и других материалов в Митаву занимался командир второй роты нашего батальона капитан Василий Баталов. Ему выделили легкий автомобиль высокой проходимости - "Виллис", чтоб он мог осуществлять свою миссию. Он часто задерживался на съемке, увлеченный происходящим. Я находился большей частью времени возле режиссера, получая от него указания и немедленно претворяя их в жизнь. Связь со штабом части в Тукумсе и взаимодействие подразделений, обслуживающих съемку, осуществлял капитан Мелентьев, который был, пожалуй, наиболее свободным в распоряжении своим временем и мог лучше всех рассмотреть работу киногруппы.
События на съемочном полигоне разворачивались по сценарию: по сигналу режиссера саперы взорвали пожарную заготовку. В окнах - дырах обреченной стены забушевало пламя. Клубы смоляно-черного дыма взметнулись вверх по светлой, отбеленной дождем и ветром стене и, сливаясь, образовали дымовую завесу, закрывшую половину неба. Черно-белая контрастность была необычайно четкой. Здесь же горел «сбитый» (в свое время действительно сбитый) немецкий самолет. Из ук¬рытия к "Дому Павлова" ринулись три танка, за которыми бежали автоматчики. Из не охваченного пламенем угла стены бил в упор по бойницам "Дома Павлова" немецкий пулемет. Спектор "играл" на пианино и пулевые трассы просекали стены. Он крутил рукоятку подрывной машинки и появлялись дыры от танковых пушек. На стре¬лявших по немцам из пулемета сержанта Павлова и его помощника сыпали из ведра сухую землю, имитируя клубы пыли от близких разрывов снарядов. Автоматчики вырвались из-за танков и хлынули к дому. Встреченные "метким огнем" красноармейцев па¬дали "убитые и раненые". Немцы играли так самозабвенно, что для некоторых возникла опасность угодить под танки. Приходилось останавливать съемку. Спектор инстинктивно выхватил пистолет, увидев атакующих фрицев. В очередное рабочее утро я быстро поднимался на площадку к пульту управления и между лестничными маршами буквально наткнулся на стоявшего здесь генерал-полковника. От неожиданности несколько растерялся, но овладел собой, вытянулся смирно и отрапортовал:
- Товарищ генерал-полковник! Первая рота 440 отдельного саперного батальона 377 Валгинской Краснознаменной стрелковой дивизии занимается инженерным обеспечением киносъемки. Командир роты капитан Руткевич.
Сурово слушавший меня хмурый генерал вдруг заулыбался и дру¬жески протянул мне руку.
- Здравствуйте, здравствуйте, товарищ капитан. Ну, что? Получается из меня генерал?
Это был артист Державин. Он специально ходил в генеральской форме не только здесь, но и по городу, чтобы войти в роль.
В доме, где мы квартировали, я познакомился с женщинами - жиличками. Младшая - лет 23-х звалась Раей. Как она попала сюда и на что надеялась, было неизвестно и узнать что-нибудь у нее было невозможно. Она имела 3-х летнего сына, которого боготворила. Какие-то лихие славяне обучили ребенка самому грязному мату. И страшно было слышать, как это малое создание с пухленькими розовыми щечками и с шапкой вьющихся белокурых волос громко выкрикивало непристойности, конечно, не понимая их. Рая не отвергала моих ухаживаний, но в интимной обстановке обни¬мая меня одной рукой другой прижимала спящего сына, ни за что не желая отпустить его.
- Ты про свое беспокойся, - уговаривала она меня,- а я иначе не могу.
В такой ситуации любовь не цвела. Раина соседка гораздо старше ее называла себя вдовой капитана Андреева. Это была разбитная бабенка упрощенного нрава, хитрая и громкоголосая. Она сумела сблизиться почти со всеми офице¬рами, но так ловко, что об этом мы узнали из разговоров между со¬бой, когда уже покинули Митаву. Это были "свои" женщины, к которым мы быстро привыкли и не уделяли им особого внимания.
Повышенный интерес у нас вызвали женщины, работавшие в дирек¬ции кинокартины. Главенствовала здесь заместитель директора, которую пом¬ню, звали Татьяной. Еще были секретарь, машинистка, переводчица, курьер. Женщины пребывали уже в последнем приступе молодости, но умело поддерживали внешнее благолепие косметикой и ошеломившими нас «городскими» повадками: всякими ужимками, выставленной невзна¬чай ножкой, игривым поворотом бедер, подергиванием плеч, закатыванием глаз и прочим подобным.
7 июня мне исполнилось 25 лет, и офицерский совет постано¬вил отметить юбилейную дату хорошим застольем. Пошел я к коменданту города с рапортом о выдаче мне спирта по случаю юбилея. Усталый пожилой майор явный фронтовик с че¬тырьмя орденами на видавшем виды кителе, не стал разбираться в моей родословной. Размашисто наложил резолюцию "Выдать" и сунул мне каменную ладонь:
- Ты, крот, целенький и румяный, хотя поползал, похоже, полную норму с добавкой. Гуляй, а я не могу, у меня загрузка - во! - Он энергично провел ребром ладони под подбородком. - Зайду на 50-летие.
Мы с Мелентьевым разжились цветами и заявились в контору дирекции к Татьяне. Я прочитал для приличия отрывок "И так она звалась Та¬тьяной..." и мы пригласили ее и всех остальных женщин к себе на ве¬чер. Женщины были явно довольны и заверили, что непременно придут. Хозяйка, Рая и вдова Андреева суетились на кухне и в подготав¬ливаемой для приема комнате. Варили, жарили, пекли, носили, расста¬вляли. Подготовлено все было на славу. Однако в назначенное время гости не появились, и мы с Мелентьевым пошли им навстречу, благо контора находилась недалеко. В конторе мы никого не застали, а де¬журившая старушка - сторожиха сообщила, что все спешно ушли на танцы. Что за чертовщина?
- Летчики прилетели, - объяснила словоохотливая дежурная. - Вот они к ним и полетели.
Все стало ясным. Накануне в Митаву прибыла команда из 14 Воздушной Армии. Летчики щеголяли в синих бостоновых костюмах, в шикарных фуражках с внушительными кокардами, и у каждого третьего поблескивала золотая звезда Героя Советского Союза, а то и две. Куда же нам пол¬зучей пехтуре, ходившей в заялозенных кителях и мятых пилотках, тягаться с блестящими офицерами летного состава. Кинодамы ве¬роломно покинули нас, несмотря на упоминание о полученном спирте.
Зато Рая, вдова капитана Андреева и хозяйка дома млели от вос¬торга. Внимания к ним было, хоть отбавляй.
Вскоре мы получили приказ о возвращении в часть, так как дивизия расформировывалась, причем штаб нашего отдельного ба¬тальона перебазировался в Эстонию в район города Стренчи.
Мы сердечно простились с Эрмлером, Кольцатым и Державиным. Художника Суворова мы так и не видели. Отъезд был без печали, но дружеский. Провожать нас вышли все обитатели дома: хозяин с хозяйкой, Рая и Андреева. Персонально все простились с любвеобильной вдовой, причем каждый считал, что прощается со своей, не зная, что она была общей.
Поездом с пересадкой в Риге мы добрались в город Цесис, где у нас получилась остановка.
Цесис небольшой уютный чистенький городок, утопающий в зелени. От домов полого тянется спуск к реке Гауи. Памятниками истории города служат сохранившиеся остатки рыцарского замка и старинная церковь, восходящие к 13 столетию, Комендант определил нас на временное жительство в большой каменный особняк, в котором уже квартировало стрелковое отделе¬ние. Командир отделения старший сержант Митин, да и все его бойцы были рады нашему вселению. Они жили здесь своим небольшим коллек¬тивом уже около года.
Вход во двор, где стоял наш новый временный дом, вел через ка¬литку в сплошных мрачных железных воротах. Сам дом - постройка явно дореволюционного типа: одноэтажная, но высокая, с широким мраморным крыльцом, обрамленным квадратными колоннами. Боль¬шие двери и окна указывали на просторное светлое помещение. Так оно и было.
Пехотное отделение занимало лишь две комнаты, и мы легко с комфортом разместились в остальной большей части дома. Бойцы привычно навели порядок, накосили на лугу у реки травы, застелили ею пол и забрали это ложе плащ-палатками. Для офицеров наш¬ли несколько кроватей и соорудили топчаны. Пока рота обустраивала жилье, старший сержант Митин поведал Мелентьеву и мне свою неординарную историю. Летом 1944 года при наступлении на Ригу на станции Цесис солдаты обнаружили цистерну со спиртом. Спирт считался техническим и отдавал бен¬зином. Цистерна объемом 40 кубометров была почти полной. Сла¬вяне, конечно, начали черпать этот спирт и создали возле цистерны настоящее столпотворение. Об этом узнал проезжавший не¬подалеку командарм и лично поставил караул из полного отделения 12 человек. По уставу караул мог снять или поставивший его генерал или Верховный главнокомандующий - нарком обороны. Генералу - командарму, видимо, было не до этого караульного от¬деления. А старший сержант Митин даже не знал фамилии поста¬вившего его отделение в охрану цистерны генерала. И сколько он не писал рапортов, сколько раз не обращался к коменданту Цесиса, ответа не поступало. Так и куковали караульщики у спирта, к которому подступиться боялись.
Командир взвода разведки Ваня Уграицкий возмущался поведением карнача (начальника караула):
- Сидит, как собака на сене: и сам не ам и другому не дам. Здесь же курорт, только улучшенного типа, где вместо минеральной воды - спирт.
Я решительно пресек поползновения к арестованному спирту:
Пройти войну и теперь нарваться на крупную неприятность, а то и хуже из-за какого-то отравленного спирта? Сотрите эти мыс¬ли в своих башках.
Но славяне свой шанс не упустили. Сработала русская смекалка. Глубокой ночью карнач отвел часового с поста (конечно, все заин¬тересованные лица были в курсе операции), а один из разведчиков - бывший моряк ловко и быстро разъединил пряди волосяной верев¬ки, на которой сидела пломба, и каждую прядь разорвал. Вдвоем открыли люк цистерны и достали на связанных брючных ремнях три больших по 12 литров ведра запретного спирта. Закрыв цистерну свили пряди веревки, и всю ее протерли воском. Следов не осталось. Возвращенный на пост часовой убедился, что на вверенном к охране объекте все в порядке. Проснулся я утром от сильного раздражающего запаха бензина и спирта. Ведра с добычей поставили возле комнаты, где обоснова¬лись мы с Мелентьевым. Поставленные перед фактом мы решили опро¬бовать этот бензинный спирт на себе. Ахнули по полному стакану. Закуски было вдоволь. Просидев в мирной беседе с покуриванием полчаса, мы не заметили никаких особых последствий и легли досы¬пать. К завтраку были свежими, как ранние огурчики. Угостили взводных. Солдатам объявили день отдыха. Вскоре по шуму за ок¬нами в саду я определил, что бойцы явно навеселе. Как это слу¬чилось? Ведь спирт был только в нашей комнате. Я посмотрел на энергично действовавшего ординарца Ваню Брылева и расхохотался. Сметливым оказался серпуховский паренек. Он гостеприимно с улыб¬кой наливал офицерам спирт из котелка в стаканы, затем котелок, в котором оставалось более чем наполовину спирта, накрывал убирае¬мой посудою и выносил на кухню, где уже ждали. Облагодетельствовали мы этим спиртом всю роту и караульное отделение, и нескольких летчиков, с которыми успели познакомиться. В городе стоял штаб 14 Воздушной армии. По вечерам на танцплощад¬ке, освещенной стараниями технарей, собирали¬сь летчики во главе со своим моложавым стройным генералом. Дам не хватало, и многие летчики танцевали друг с другом. Далее оставаться в Цесисе было нельзя, и я пошел на вокзал, где застал заместителя начальника станции - мужчину лет тридцати, гово¬рившего по-русски с сильным латышским акцентом. Встретил он меня недружелюбно и заявил, что нет ни паровоза, ни вагонов для отправки людей. Я спросил, когда же можно уехать.
- Не знаю, не знаю, - резко ответил он и что-то добавил скво¬зь зубы по - латышски.
Я понял это без перевода примерно как "в гробу бы я вас видел в белых тапочках".
- А где же сам начальник, - поинтересовался я.
- Карлуша? Он, наверное, уже пьяный, как свинья.
Искать таинственного Карлушу мы пошли вдвоем с Мелентьевым, чтобы воздействовать на начальника станции "двойной тягой".
Карлушей оказался Карл Яковлевич Осипов - чистый русак из Пензы. Лет ему было за пятьдесят, и он действительно уже хлебнул, но не очень. Он носил поношенную, но опрятную железнодорожную форму с непонятными нам знаками различия.
- Ах, ты чудь белоглазая, пустельга, - костил своего зама Осипов. - Чтоб тя раз подняло и трижды о земь трахнуло. Я тебе покажу и Карла и Маркса.
И вдруг успокоившись Карл Яковлевич печально произнес:
- Черт с ним, с Яном. Я ведь жду, не дождусь, когда домой от¬пустят. Акуля - жена почти ежедневно слезные письма шлет. Да и запаршивел я здесь. А мне все отказывают: послужи, мол, еще месяц - два. Я ведь на станцию не хожу. Только ради вас и подам¬ся. А Ян что ж, он молодой, пусть вертится.
Тут Карл Яковлевич предложил нам «освежиться», но мы в данной си¬туации решительно отказались. Через 40 минут мы покинули Цесис, разместившись в двух красных теплушках в этот же день 27 июня прибыли в Выру, где разместился штаб нашей дивизии, доживавшей последние дни. Здесь роту расформировали, оставив один взвод под командованием лейтенанта Спектора.
Генеральный штаб.
Наступило время, когда я получил последнее задание в расформируемой 377 дивизии. Меня командировали в штаб Ленинградского военного округа сдавать инженерное имущество, поместившееся в двух товарных вагонах и представляющее собой сущий хлам: старые маскировочные сети, бывший в употреблении шанцевый инструмент, мотки проржавевшей проволоки, маскхалаты, рукавицы и еще много подобного рода предметов, в том числе 2 ящика с пластмассовыми корпусами механических взрывателей. Отправлявший вагоны интендант сделал отметку в списке против ящиков с взрывателями "ВВ" (взрывчатое вещество), на что я не обратил никакого внимания, так как знал, что отправляемая материальная часть ничего опасного не содержала.
В помощь мне для сопровождения вагонов выделили сержанта и двух бойцов. Поезд, в котором мы ехали был собран из разных гру¬зов направляемых в разные дали – с бору по сосенке. Ночью, не доезжая 40 км до Пскова на станции Печоры наши вагоны отцепили из общего состава, загнали в самый глухой заросший бурьяном тупик. Утром я пошел на станцию добиваться дальнейшего следования. Я горячо доказывал, что везу военное имущество, что у меня люди, что задержка не допустима. Дежурная по станции бальзаковского возраста блондинистая женщина с туго выпиравшей грудью презрительно оглядела меня сверху донизу и выдавила сквозь зубы:
- Гром не из тучи....
Я был в бешенстве. С трудом нашел начальника станции и взбаламутил его. Видавший виды старый железнодорожник полистал мои бумаги и пальцем подозвал норовистую дежурную:
- Смотри, - прохрипел он, указывая на пометку "ВВ", и отчеркнул красным карандашом слово «взрыватели».
- Но ему нужно в таком случае прикрытие – восемь осей впереди и восемь осей сзади, - заволновалась дежурная.
Через несколько минут меня отправили на маневровом паровозе в Псков к старшему диспетчеру отделения. Я зашел в помещение с надписью "вход строго запрещен". Старший диспетчер - донельзя усталый мужчина с ввалившимися щеками и воспаленными глазами указал мне стул рядом с собой. Он занялся своим делом, без конца распоряжаясь по селектору. Мне казалось, что он забыл про меня. Наконец он отвлекся, ободряюще посмотрел на меня и обнадежил:
- Езжайте к своим вагонам, ночью вас подцепят к бронепоезду, что идет в Ленинград.
В Печоры я возвратился на местной "передаче". В вагоне было свободно. Против меня сидела девушка, сказавшаяся студенткой из Печорского техникума. Я пытался ухаживать за ней, но она упо¬рно от меня отворачивалась, отвечая очень скупо. Лишь на станции я понял в чем дело, когда увидел свое отражение в разбитом зер¬кале комнаты для умывания, на меня глядело грязное небритое осуну¬вшееся лицо. Да видик был отталкивающий.
Ночью пришел бронепоезд. Его расцепили на две половины и в середину поставили наши красные теплушки. Такому составу дали «зеленую улицу», и грозный бронепоезд , разделенный пополам двумя вагонами несусветного барахла, безостановочно домчался в Ленинград на Варшавский вокзал, где нас тотчас же загнали в тупик, подальше от станции и предупредили, чтоб в течение суток все было вывезено.
Штаб Ленинградского Военного округа занимал историческое на Дворцовой площади здание генерального штаба, которое я ранее видел лишь на иллюстрациях. Оно произвело на меня ошеломляющее впечатление. Я несколько раз прошелся перед ним прежде, чем решился войти. Получив пропуск в бюро у входа, я бодро двинулся внутрь, считая, что поднимусь на указанный 4-ый этаж и все быстро выясню. Все оказалось сложнее. Коридоры имели повороты, подъемы и спуски на несколько ступеней, местами было полутемно. На дверях или значились номера или вообще ничего не было указано. Я понял, что без расспросов не обойтись и храбро открыл одну из хорошо освещенных противоположными окнами дверей. Открыл и обомлел: в большой комнате за многими столами сидели генералы, одни генералы. Никогда ранее и никогда позже я не видал столько генералов вместе. Оказывается, я попал в генеральскую столовую. Так как я застыл в дверном про¬еме, ко мне стали поворачиваться генеральские головы. Наконец я очнулся от сковывавшего меня столбняка и закрыл дверь и полураскры¬тый в изумлении рот. Я отскочил от двери так резко, что чуть не налетел на идущего мне навстречу человека. Я успел заметить три звездочки на погоне.
- Товарищ старший лейтенант, - обратился я к нему, - как мне пройти в инженерный отдел?
- Пожалуйста, товарищ капитан, Я провожу Вас, - услышал я спокойный подчеркнуто вежливый голос.
Когда мы подошли к нужной двери, я рассмотрел, что моим проводником был не старший лейтенант, а полковник. Это был высокий подтянутый стройный пожилой мужчина в хорошо облегающей его форме.
- Простите, товарищ полковник, - начал было я.
- Ну, что вы, товарищ капитан, - так же учтиво и чуть иронически сказал полковник, - Здесь нужный Вам кабинет, пожалуйста.
- Дворянская косточка, - подумал я.
Мне сразу вспомнился капитан - бывший прапорщик в Трофейном отделе 59 армии на Волховском фронте. Та же выправка, та же естественная вежливость.
В инженерном отделе находились двое: подполковник и майор. Я представился старшему по званию и доложил о цели прибытия. Подполковник мельком взглянул на меня, брезгливо пожевал мясистыми губами и предложил сесть. Посмотрев поданные мной бумаги, он с трудом подавил зевок, прикрывая рот ладонью и объяснил:
- Все имущество сдадите на склад в Песчанке, а два ящика с взрывателями отвезете на склад в Лодейное поле.
- Товарищ подполковник, да эти взрыватели - только корпуса, они не представляют никакой опасности.
Я положил на стол, предупредительно захваченный взрыватель. Подполковник к взрывателю не притронулся.
- Ничем более помочь не могу. Хотя эти ящики значатся в общем перечне, но против них поставлена отметка ВВ. Так что сдади¬те в Лодейном поле и для перевозки потребуется специальная машина. Это уберите, - указал он на взрыватель и тем же ровным беспрекословным голосом добавил:
- Можете идти.
Я вышел как громом пораженный. Нужно найти склады, достать спецмашину с охраной сопровождения до Лодейного поля, а это добрые 200км. Людям моим ночевать негде, да и вагоны оставить нельзя. Как это все устроить...
Я дошел по коридору до лестницы по которой поднимался сюда. Часовой остановил меня, взглянул на пропуск и возвратил его мне:
- У Вас нет отметки на выход, товарищ капитан.
Пришлось мне возвращаться. С трудом я нашел злополучный кабинет. Однако подполковника не было, а сидевший за соседним столом майор отодвинул мой пропуск и равнодушно изрек:
- Я Вас не вызывал.
- Но я только что в Вашем присутствии был принят товарищем подпол¬ковником и получил указание, что делать.
- Понимаю, но я не могу вмешиваться не в свое дело.
Меня стала бить мелкая дрожь, и я даже стал заикаться, доказывая, что меня ждут люди на станции, что там груз из Эстонии для сдачи... Я стал просить, не узнавая сам себя. Поиграв со мной в кошки-мышки еще пару минут, майор с довольной усмешкой подписал пропуск. Я летел из штаба округа, как на крыльях, и про себя бормотал:
- Никогда сюда больше, никогда, ни ногой.
Как справедливо замеча¬ние: входя не забудь подумать, как выйти. В тот же день к вечеру я добрался в Песчанку. Начальник склада - стар¬ший лейтенант с протезом левой руки принял меня по-свойски. Выслушав мои заботы, успокоил:
- Ладно, браток, вези свой мусор, а эти взрыватели закопаем. Если сможешь, захвати что-нибудь "на после рабочего дня".
Выделил он мне для перевозки грузовик ЗИС-5. Благополучно завершив похороны взрывателей я отправил свою коман¬ду обратно в Эстонию, а сам стал оформлять сдачу имущества. На уничтожение «Взрывчатого вещества» пришлось составить акт в 4-х экземп¬лярах.
Остановился я в семье Щедровицких - родственников моего фронтового друга Савелия Абрамовича Салуна. Жили они на Мойке в одном из уце¬левших домов. Семья состояла из трех человек: отца - доктора сельскохозяйственных наук, матери - кандидата химических наук и дочери - аспиранта геологического факультета ЛГУ. С ними еще жила домработница - одинокая пожилая женщина. Квартира Щедровицких, расположенная на втором этаже, была для того тяжелого времени неправдоподобно бол¬ьшой и благоустроенной. Из просторной прихожей открывались две двери: одна в столовую, а вторая в коридор. Из столовой налево открывался вход в библиотеку, А вправо шли одна за другой: комната родителей, комната дочери и кабинет отца. Ход по коридору вел на кухню и находившуюся рядом комнату домработницы, далее в ванную и туалетную комнату. Я подумал, что в Одессе увидев все это сказали бы: такая квартира - умирать не надо. В этой квартире было так непривычно для меня тихо и спокойно. Опеку надо мной взяла дочь Елена близкая мне по возрасту и по геологической профессии. Она тактично подсказывала мне, как вести себя в различных ситуациях. Многое мне было в диковинку, в новинку. Например, что в столовой, как в музее висели на стенах фаянсовые блюда и тарелки с художественной росписью. Поселили меня в библиотеке, где кроме стоявших вдоль стен книжных шкафов имелись диван, стол и кресло. На полке одного из шкафов скопилась добрая сотня пачек папирос престижных марок: «Казбек», «Борцы» и даже «Герцеговина Флор». В семье никто не курил, а папиросы поступали в числе предметов пайка. В то время действовала литерная система снабжения населения. Семья Щедровицких, состоявшая из ученых, снабжалась по высокому литеру "А", по которому в паек входили дефицитные продукты. Выдавались даже доставленные самолетом свежие овощи и фрукты. Поместить меня среди книг и папирос это тоже, что завести козла, в огород с капустой. Вот уж насладился я вдоволь. Мучила меня процедура еды. Внешне все выглядело благопристойно. Напри¬мер, на обед подавали закуску из зеленого лучка с яйцом под майонезом, куриный бульон, язык в соусе и на десерт черешню. Ели медленно, чинно. Я сдерживался с огромным трудом, чтоб не проглотить единым духом весь обед вместе с двумя-тремя ломтиками хлеба. Все свежее, вкусное, но в таких малых для меня количествах, что во мне возникало нестерпи¬мое желание есть, и я, поблагодарив хозяев и, сославшись на срочные дела, буквально бежал в ресторан "Метрополь", что на Садовой улице у Невского проспекта, и плотно со звериным аппетитом обедал. Довелось мне побывать в «Метрополе» и вечером. В своих хождениях по мукам при сдаче имущества познакомился я с инженер-капитаном Георгием Анатольевичем Аристарховым. Он был отозван из армии, как специалист-энергетик и занимал пост главного инженера одной из ТЭЦ, дающей ток Ленинграду. Аристархов нашел во мне собеседника по душам и пригласил к себе в гости. Жил он в угловом доме на пересечении улиц Чехова и Жуковского. Аристархов, обогнавший меня лет на пятнадцать, не торопился жениться и ютился со старушкой-матерью в одноко¬мнатной очень тесной квартире, сплошь заставленной мебелью и заваленной книгами. Дом, в котором жили Аристарховы до войны, не сохранился. Познакомив меня с матерью, Георгий Анатольевич извинился:
Не обессудьте. Приглашаю Вас на немецкий манер поужинать в рес¬торане, у нас, видите, не климат.
Так я посетил «Метрополь» вечером. В середине зала над проходом, отделенным двумя рядами колонн, под потолком висел большой шар. Зеркальная поверхность его состояла из множества пластинок. Шар, освещенный прожекторами, направленными с двух противоположных сторон, медленно вращался и в полутьме по стенам, столикам, потолку и полу, по лицам и фигурам посетителей - повсюду пробегали "зайчики" - световые блики, осыпая зал, как кружащиеся листья. От невидимого оркестра неслись приглушенные звуки вальса "Осенний сон». Чарующая обстановка.
Нашлось время походить по Ленинграду. Город имел удручающий вид. Верхние этажи разбитых домов замаскированы крашеными досками. Трамвай ходил с фанерой в окнах. Тротуары в заплатах, но все же тяжело израненный город сохранил свой облик, и о нем можно было получить представление.
По совету Лены Щедровицкой я решил побывать на Петроградской стороне. На остановке автобуса ко мне подошел небольшого роста худо¬щавый старший лейтенант. Вид у него был неказистый. Плохо выбрит, глаза слезятся, влажные губы раскрыты. Он поднял руку к моему плечу, но не решился дотронуться и прерывисто процедил:
- Вижу тебя насквозь, капиташа…. Интеллигенция, вот кто ты. Служишь без году неделя, а в начальство вышел…. А меня демобилизовать, за что? Я еще в 29-ом служил в кавалерии на Борзе, Слыхал? Нет мне жизни без армии…. Эх, ничего ты не понимаешь. Сильно грамотный….
Он посмотрел на меня с укоризной, как будто я занял предназначенное ему место в строю. Безнадежно махнул рукой и слегка пошатываясь отошел. После войны сплошь и рядом происходили такие неурядицы: желающие служить увольнялись, а желающие уволиться - задерживались.
Эшелон.
Возвращались солдаты с войны
По железным дорогам страны.
День и ночь поезда их везли.
Леонид Мартынов.
Простившись в Ленинграде с такими щедрыми ко мне Щедровицкими я возвратился согласно предписанию в Эстонию на Рана-мызу, где находи¬лся сборный или, вернее, перевалочный пункт для офицеров. Размещались мы в летних коттеджах среди хмурого хвойного леса. После нескольких тускло прожитых дней я получил направление в запасной полк, стоявший вблизи Таллина. Сюда же попали самые близкие мои друзья по 377 СД: капитаны-саперы Баталов, Салун и Мелентьев. Нас известили, что будем сопровождать эшелон демобилизованных в Сибирь. Полк стоял временно, и прикомандированных офицеров селили на близлежащих хуторах.
Мы - саперы попали на хутор зажиточного эстонца, где находились в полном бездействии около десяти дней. Ежедневно кто-то ходил в полк за новостями, за газетами, за пайком, который мы отдавали хозяевам хутора, кормившими нас. Подолгу играли в преферанс, ежевечерне переписывая пульку на новый лист.
Пожилой хозяин хутора был крепким и очень работящим мужчиной. Под стать ему выглядела и жена. С ними жила младшая жена хозяйки, такая же в летах женщина. В отдельном домике жили батраки - муж и жена, люди средних лет, где-то между 30 и 40 годами. Хозяин и батраки работали на равных условиях - от зари до зари. Вставая в 6 часов, я видел их уже в поле, на огороде, на скотном дворе. Хозяйка и ее сестра занимались домом, кухней.
Утром в 7 часов хозяйка отвозила молоко в бидонах на «Шведке» - ручной дрезине по узкоколейке длиной 3 км до железнодорожной станции. Однажды я вызвался ей помочь и с удовольствием размялся на рукоятке дрезины. Ехать по совершенно ровной рельсовой дороге было любо-дорого. На станции ждали не больше 5 минут прибытия следующего в Таллин поезда. Бидоны хозяйка поставила так, что площадка нужного вагона оказалась возле них. Мы подали бидоны молчаливому проводнику. Вечером хозяйка ездила к обратному поезду за пустыми бидонами и выручкой. Ее сестра Капитолина - полная солидная дама всегда в черном явно благоволила ко мне. Я напоминал ей друга юных лет, не возвратившегося из Мазурских болот. Она дала мне свой таллинский адрес.
- Я живу возле парка Кадриорг, это чудесное место. Вы будете довольны.
Когда мы покидали хутор, она вынесла мне на тарелке полный стакан спирта и хлеб с салом в виде бутерброда. Она была уверена, что русского офицера надо привечать именно так. Несмотря на жаркий день, я выдержал подношение, не моргнув глазом, и уехал на телеге к станции в благодушнейшем расположении духа.
Эшелон из двадцати красных теплушек (по казенному расчету 40 человек или 8 лошадей каждая) загружался на запасной колее вне вокзала. Каждый из сопровождавших офицеров отвечал за команду одного вагона. Конечным пунктом назначения являлся Новосибирск. Наш эшелон был вторым, отвозившим демобилизованных из Ленинградск¬ого военного округа. Первый проследовал до Ленинграда, и по рассказам служащих запасного полка его обстреляли «лесные братья» (эстонские националисты, скрывавшиеся в лесах).
Начальник эшелона майор Ефанов разместился со своим штабом в предпоследнем пассажирском вагоне. В таком же последнем - ехал взвод охраны. Среди демобилизованных рядового и сержантского состава были две категории: мужчины самых старших возрастов - 45 и более лет и женщины , преимущественно молодые - до 25 лет. Иногда в процессе демобилизации этого контингента военнослужащих в частях, на сбор¬ных пунктах и в пути следования создавались семейные пары. В основном из тех, у которых в родных местах не осталось ни кола, ни двора, а иногда и никого из близких. В Прибалтике таким новоземельцам, пожелавшим остаться здесь, давали хутор, 13 га земли, пару лошадей - и ссуду на обзаведение.
Мне достался вагон в середине состава. За соседний, прицеплен¬ный впереди моего по ходу поезда вагон, отвечал Савелий Салун. В обоих наших вагонах демобилизованные ехали до города Кирова (Вятка). В двух вагонах позади наших поместились женщины. В эту сторону моего вагона находилась тормозная площадка.
Маршрут эшелона пролегал через Псков на Ленинград, далее на Вологду - Киров - Пермь - Свердловск - Курган - Омск – Новосибирск.
До Ленинграда ехали с небольшими остановками. На станции Струги Красные капитан Баталов простился со своим ординарцем, одним из лучших бойцов части Ананьевым. После недолгой стоянки в Ленинграде эшелон шел 600км до Вологды «зеленой улицей» с редкими большею частью санитарными остановками, которые в связи с присутствием женщин доставляли некоторые неудобства. Если кого-то на длинных многочасовых перегонах прижимала нужда, то «виновного» сажали на поперечный брус у открытых дверей и держали с двух сторон, чтоб не выпал.
В вагоне было душно. И на рассвете, когда поезд остановился на полустанке, где сошел один солдат, я перескочил на тормозную площадку и пристроился на откидном сидении. Встречный ветер не тревожил меня. Свежело, светлело небо. Во мне все ликовало: нет больше войны. Леса, поляны и речки через которые мчался поезд, были мирной природой. Хотелось сочинять стихи. В мечтах виделся мне солнечный Крым, слышалась зовущая ласковая песня:
В парке Чаир распускаются розы,
В парке Чаир сотни тысяч кустов.
Снятся твои золотистые косы.
Снятся мне море, весна и любовь.
Вдруг у женского вагона с грохотом откатилась дверь, и наружу выставился толстый женский зад. Мое лирическое настроение как ветром сдуло. Я бросился в противоположную сторону площадки и, ухватившись за поручни, присел на ступени. Вскоре я овладел собой и смеялся над этим дорожным происшествием.
Поезд шел, отбивая такт на стыках рельс, в глубь России. В Вологду мы прибыли в середине дня. На первом перроне, куда подали поезд, все было забито народом. Оркестр играл встречный марш. На невысокой трибуне собрались руководители города и области. Среди них я заметил старого, видно уже отставного генерала, который порывался что-то сказать, но только безнадежно взмахивал рукой. «От¬катали сивку крутые горки»,- подумал я. Многих демобилизованных встречали. Крики, объятия, поцелуи, слезы, плач, смех...
После короткого митинга председатель горсовета пригласил приехавших на обед. На привокзальной площади в несколько рядов стояли длин¬ные метров по 50, сколоченные из досок, столы, заставленные едой. и питьем. Возле них хлопотали женщины. Тосты, чоканье, жаркие разго¬воры, знакомства. Шум стоял невероятный.
Офицеры сопровождения стояли или прохаживались у своих вагонов. Однако нас тоже не оставили без внимания, ко мне подошла молодая при¬ятная собой женщина и настойчиво звала к столам.
- Что же Вы тут стоите? Смотрите, как там весело. Да и поесть Вам надобно.
Но я не мог отойти от вагона. Я был на службе.
- Ну уж, если Вы так, - сказала беспокойная ухажерка, - то вот.
Она ловко вынула из сумочки бутылку. Быстро налила и сунула мне в руку стакан и сразу же протянула поджаренный пирожок. Я беспомощно оглянулся. Все мои товарищи так же были атакованы женщинами, а некоторые еще и ребятишками, которые плотным кольцом окружали кого-то из офицеров и жадно рассматривали их награды, спрашивая:
- А это за что? А это как называется?
Не обошлось без потерь. Нескольких наших пассажиров уговорили остаться в Вологде и сняли с поезда, а двое были похищены или оказались в бегах без следа. Пришлось поручить их розыски местной комендатуре. В Вологде оставил эшелон Вася Баталов, чтоб навестить родной дом, свою семью.
Через сутки мы остановились на большой узловой станции Котельнич. Отсюда до Кирова было, что называется рукой подать - менее 90 км, и мы с Салуном упросили майора Ефанова отпустить нас, так как наши ва¬гоны заканчивали свой бег. И вот мы со своими скромными чемоданчиками зашли в станционное здание Котельнича. Сразу же увидели свежесделанную яркую надпись белыми буквами на красном фоне «Военный комендант» Комендантом оказался молоденький младший лейтенант, который, судя но девственной чистоте его новенькой гимнастерки и нежной розовости щек, не успел понюхать пороху. При виде нас он рывком поднялся. Еще бы! Против его одной звездочки на погоне, у вас было по четыре, да еще по два ордена и медали на грудях.
Мы подали документы и попросили поскорее отправить нас в Москву. На стене возле комендантского стола красовался подвешенный на двух шпальных костылях огромный высотой почти в метр древний, наверное, пристроенный еще в дореволюционное время, телефонный аппарат. По бокам его массивного корпуса картинно извивались бронзовые гид¬ры, и спереди в хищном оскале разверзнул устрашающую пасть дракон. Рукоятка, которую с остервенением крутил комендант, вполне оправдала бы себя на колодезном воротке. Мы восхищенно переглянулись: где еще увидишь такого монстра. К нашему удивлению аппарат действовал.
- Ты, что кричишь, Сереженька, - ясно послышался из телефонной трубки воркующий чуть насмешливый женский голос.
Сереженька покосился на нас и густо покраснел.
- Заказ на два места твоим генералам передаю в Свердловск. Будь здо¬ров, Сереженька.
Через несколько часов скорый дальневосточный поезд уносил нас в Москву. И никак - нибудь, а в мягком купе на двоих. Савелий от счастья не мог говорить и только без конца до противности счастливо улыбался. Даже обнаруженные в швах изголовного валика вши не могли испортить ему настроения. Конечно, он ехал домой, а я к нему в гости.
Соломенная сторожка.
На следующее утро мы приехали в Москву, на Казанский вокзал. В «Соломенную сторожку», где находился дом Савелия Салуна, нужно было добираться автобусом от площади Революции. Выйдя из метро, мы увидели длиннющие очереди к автобусам и троллейбусам. Мы остановились несколь¬ко в стороне от людского столпотворения ближе к гостинице «Метрополь» в нерешительности как поступить: или становиться в эту пугающую очередь или пытаться сесть без очереди. Оба варианта были нам неподручны. Вдруг, миновав очередь, к нам подрулил автобус. Открылась передняя дверь и кондуктор - молодая женщина громко позвала нас:
- Товарищи Офицеры! Садитесь, прошу Вас.
Мы были тронуты до слез.
Соломенная сторожка - это уголок старой Москвы вблизи парка Тимирязевской сельскохозяйственной академии. Салуны квартировали в большом деревянном двухэтажном доме на Ивановской улице. Несколько минут я стоял сиротливо и одиноко, наблюдая встречу сына с матерью и сестрой. Первой отозвалась мать. Она приняла меня очень радушно. Расположился я по соседству с Савой.
Балкон комнаты, которую занимал Сава, выходил в сад, где стоял тополь - великан с толщиной ствола в два обхвата. Тополиные ветви даже при самом слабом ветерке шуршали листвой по стеклам окон. Вблизи стояли могучие дубы.
Дубам раскидистым сосед,
Величьем им не уступая,
Живет, расти не уставая,
Огромный тополь много лет.
Природы дивное творенье
Стоит в Соломенной сторожке
На возледомовой дорожке
И вызывает восхищенье.
Под вечер меня ознакомили с богатством обширного сада - дубами, кленами, березами, черемухой и рябиной. Украшали сад два небольших пруда. Дом, сад, пруды - все входило в усадьбу, отобранную после революции у ее хозяев Колошиных, занимавших теперь первый этаж своего бывшего дома. Такие же деревянные дома с садиками, цветниками тянулись по одной стороне улицы. По другую сторону Ивановской улицы раскинулся приветливый парк "Дубки".
На другой день мать и сестра Фаня (Фаина) ушли по своим делам, а мы по предложению Савы прошлись по Соломенной сторожке. Неподалеку от дома наткнулись на военторговский ларек, продавщицей в котором оказалась Савина школьная соученица. Они быстро вспомнили общих знакомых, школьную жизнь. Довольная продавщица «отвалила» нам без всякого разрешения трехлитровую бутыль спирта.
Вернувшись домой с этим неожиданным богатством мы начали наслаждаться свободой. Сидели в саду, потягивали разбавленный спирт, закусывая пайковой соленой треской.
Следующим, важнейшим по нашему мнению, делом была поездка в центр столицы.
На площади Свердлова у касс Большого театра нам повстречался патруль во главе с младшим лейтенантом. Он поприветствовал нас, мы ответили и спокойно пошли своим путем. Однако, через минуту нас окликнул тот же младший лейтенант и указывая на край тротуара, произнес:
Вот там стоит товарищ подполковник, извольте подойти.
Подполковник бегло осмотрел нас и распорядился:
- Задержать, как не поприветствовавших старшего по званию.
И нас задержали. Не знали мы, что в Москве был день "облавы" на наводнивших город военнослужащих.
Нас завели за забор стройки у метро "Площадь Револю¬ции". Здесь уже был богатый улов. К середине дня собралось около двух тысяч офицеров от младших лейтенантов до подполковников вклю¬чительно всех родов войск, в большинстве своем фронтовиков. Было несколько женщин, которых после всеобщего ропота, отпустили. Остальных построили по группам соответственно званиям. Каждую группу возглав¬лял сотрудник комендатуры, имевший большой пакет с удостоверениями личности задержанных. Повели нас по Москве к удивлению прохожих, ко¬торые все спрашивали, к какому параду мы готовимся. Пришли мы в комендатуру на 1 –й Мещанской улице (проспект Мира). Здесь пытались нас заставить маршировать под командой сержантов. Мы отказались. Начался шум. Требовали обеда. Нако¬нец подъехал комендант Москвы генерал-лейтенант Синилов. Большой тучный грузный мужчина. Когда он вышел из машины, подножка под ним прогнулась, и что-то жалобно скрипнуло.
- Здравствуете, товарищи офицеры! - громко раскатисто обратился к нам генерал.
- Здрав... жлам…, товарищ генерал-лейтенант! - недружно в разнобой отозвалось двухтысячное офицерское сборище.
- Комендатура наводит порядок в столице, в нашей родной Москве. Все нарушившие устав несут дисциплинарную ответственность. Приказываю на офицеров московского гарнизона наложить взыскания на месте. Приехавших отправить из Москвы в течение 24-х часов, сделав отметку в удостоверении для отбытия наказания в своих частях. Вопросы есть?
- Товарищ генерал-лейтенант, - торопливо заговорил какой-то майор, - У меня эшелон стоит на Северном вокзале, люди не кормлены.
- Это не существенно, - отрезал генерал.
- Товарищ генерал-лейтенант, я 6 лет дома не был, и дали всего три дня.
- Это не существенно, - повторил генерал.
- Товарищ генерал-лейтенант, я отозван на завод, у меня вызов к министру.
- Не существенно. Еще вопросы?
Вопросов больше не последовало.
- Выполняйте! - приказал Синилов офицерам комендатуры.
Он обмахнул белым носовым платком вспотевшее багровое лицо, откозырнул и уехал.
Тут началось невообразимое. Разъяренные офицеры требовали выпустить их. Несколько полковников начали выдавать в разных углах двора комендатуры удостоверения, в которых делали пометки.
- Вы за что? - спросили меня, когда дошла моя очередь.
- Пилотка не по-уставному была одета, товарищ полковник, - просто¬душно ответил я.
Полковник сунул мне удостоверение и махнул на выход. Добрались мы с Савой в Соломенную сторожку только поздно вечером, и ходить в город в форме закаялись.
Прошло несколько уравновешенных мирных дней. Мы читали, вспоминали войну, институт, спорили.
Вдруг мной овладело, казалось бы, беспричинное сильное беспокойство. Я проснулся еще ночью, с утра был сам не свой и, наконец, заявил Савелию, что должен пойти к "ней". Она это моя первая любовь. Я не знал в Москве ли она, что с ней. Мы давно расстались еще до войны. За годы разлуки, все успокоилось. Но в этот день я готов был на что угодно, но только должен был ехать к ней.
И я поехал. На Новобасманной улице я зашел в знакомый мне дом, поднялся на 4 этаж и позвонил. Послышались шаги, и дверь отворила незнакомая мне девушка лет восемнадцати.
Мгновение мы молча смотрели друг на друга, и девушка сказала:
- Вы Володя Руткевич, я хорошо помню Вас. А меня не узнаете? Я Нина, Анина сестра.
- Как я мог узнать ее, если видел, когда она училась в 5 классе.
- Вы по телеграмме приехали? - спросила она.
- Почему по телеграмме? – удивился я.
- Но Вы приехали на свадьбу, не так ли?
- На какую свадьбу, - недоумевал я.
- Сегодня ведь свадьба у Ани. Она и Толя будут очень рады, что Вы приехали.
- Какой Толя?
- Толя, Анатолий Левицкий из Вашей группы.
Я был поражен, подавлен, потрясен. Когда мы рассорились и расстались в Крыму летом 1940 года, я сказал Ане горько и твердо:
- Где бы я ни был, я обязательно приеду на твою свадьбу.
Выходит, что обещание было пророческое. Вот почему какая-то неведомая сила гнала меня сюда в этот день.
Я присел у плиты и пытался закурить. Ломал спички - весь коробок, и не зажег папиросу "Казбек". Передо мной промелькнула вся моя жизнь и эта несчастливая любовь.
- Она у него. Это недалеко. Я сейчас понесу пирог и провожу Вас, а вы мне поможете, - обратилась ко мне Нина.
Я решал. Что за радость увидеть меня, как привидение из прошлого. Что я им скажу, что подарю. Как сам себя буду чувствовать. Я передал им поздравление и уехал в Соломенную сторожку.
Четыре капитана.
Потом в клину колонны станут,
Смешав неброские чины,
Досрочных выслуг капитаны
И лейтенанты той войны.
Валерий Синев.
В конце июня собрались в Москве в Соломенной сторожке четыре друга, четыре капитана. К нам с Савой присоединились - Геннадий Мелентьев, побывавший в Котласе, и Василий Баталов, возвратившийся из Вологды. О посещении родных мест рассказывали сдержанно. Савелий, выслушав всех, сокрушенно покачал: мне, дескать, рассказывать нечего - все на виду, разве что о будущем. И с напускной серьезностью поделился своими планами.
Построю я здесь в саду - место уже выбрал - блиндаж по всем правилам инженерной науки, в два наката с амбразурой. Вход с пово¬ротом и подход зигзагами с проволочными ограждениями, а на проволоки навешаю пустые консервные банки, чтоб чужой не мог проникнуть вти¬харя. Внутри земляные нары, настил из горбылей, столик под амбразурой, железная печка, коленчатой трубой выходящая в тыл. Фаину (сес¬тру) обучу караульной службе, пусть стоит возле блиндажа на часах. Конечно, у меня будет патефон вместо пулемета и пластинки с любимыми песнями. Разумеется, обзаведусь дежурным бутыльком, банкой тушенки, сухарями. В обиходе найдутся алюминиевые кружки, деревянные ложки, нож с наборной ручкой, лампадка из гильзы 45 мм. Приедет кто-нибудь из вас идиотов, Фаня доложит. Принимать буду с представлением по всей форме. Накапаю в кружки, заведу Волховскую застольную:
Редко, друзья, нам встречаться приходится,
Но уж когда довелось,
Вспомним, что было, и выпьем, как водится
Как на Руси повелось.
Оценив план Салуна, мы единодушно решили, что его нужно немедленно отрепетировать в саду за столом, а блиндаж со всеми причиндалами вообразить, что и выполнили.
Следующим нашим шагом было, как говорят воспитанные люди, нанесение визита отцу Савелия, жившему по улице Кирова (Мясницкая) в одной комнате коммунальной квартиры. Комната профессора - доктора с/х наук Абрама Савельевича Салуна была завалена книгами: на полках, на подоконнике, на столе, на стульях и просто на полу лежали книги. Профессор встретил нас радушно, но сильно переживал, что не может достойно принять гостей. Пытался освободить нам стулья. Потом оставил эту неисполнимую затею и принялся жарить яичницу из яичного порошка. Мы его с трудом успокоили. Абрам Савельевич ярко обрисовал нам проблемы двух хозяйств, о которых мы и не подозревали. Расстались так, что и хозяин и гости были довольны друг другом.
В тот же день мы сфотографировались, предвидя, что, может быть, не сумеем вновь встретиться все четверо вместе.
Я все порывался побывать в своем студенческом общежитии, но покинуть общество капитанов не решался. Салун снял напряженность, этой проблемы, предложив поддержать почин недозревшего студента Руткевича и всем составом нагрянуть в общежитие. Так мы и сделали. Добирались сложно, на перекладных. Сначала трамваем и автобусом до центра, затем на метро до Киевского вокзала и далее трамваев на Вторую Извозную в студгородок. Приехали во второй половине дня. Появлению капитанского «десанта» в 1 корпусе, где жили гео¬логи, вызвало некоторый переполох. На наши переговоры с дежурной у входа подошел заместитель декана геологоразведочного факультета, он же и комендант общежития - Алексей Григорьевич Конский. Исключительно общительный он сразу нашел ключ к знакомству и при¬гласил нас к себе.
Тут же выяснилось, что Алексей Григорьевич, как и мы, участник войны - старшина 1 статьи, служивший в морской авиации Тихоокеанского флота. Сухощавый, слегка горбившийся, возраста около 30 лет Конский был полон неуемной энергии. Мы сходили с ним в комнату, где хранились вещи студентов, уехавших на практику. К удивлению и радости обнаружил я свой старенький чемодан, оставленный в мае 1941 года при отъезде в Забайкалье на практику. В чемодане находились неказистые студенческие пожитки, но главное конспекты, различные записи, стихи и несколько дорогих мне книг, в том числе первое издание 1940года, работы профессора М.В. Крейтера «Поиски и разведка месторождений полезных ископаемых». Взять это имущество с собой я не мог, а оставил его на месте с надеждой возвратиться в недалеком будущем в институт на доучивание и соответственно в общежитие.
Пока я рассматривал свой студенческий скарб, Салун разыскал знакомую девушку, для чего он, как оказалось, и стремился в общежитие. Встретил и я нескольких знакомых девчат. Возникла идея танцев, которая воплотилась в жизнь на 1 этаже в достаточно просторном вестибюле, где поставили патефон. Естестве¬нно, что на музыкальный призыв собралось много обитателей общежития. Вечер прошел весело, завязались новые знакомства.
После танцев по приглашению Алексея Григорьевича Конского решили провести время за преферансом. У нас были талоны и небольшие деньги, которыми командовал Вася Баталов. На эти средства приобрели в магазине на Можайском шоссе «горючее» и немудреную закусь. В игре и рассказах провели всю ночь. Запомнился эпизод, свидетелем которого был Геннадий Мелентьев в период обороны на плацдарме за Волховом.
На командном пункте одного полка, куда, как правило, не достигал ружейно-пулеметный огонь, встретились два офицера. В момент рукопожатия их стиснутые руки прошила невесть откуда взявшаяся пуля. Случай редкий даже для непредсказуемых фронтовых происшествий.
Ушли мы ранним утром, тепло простились с А. Г. Конским. Неделя, проведенная в Москве, прошла в замечательных экскурсиях. Мы побывали в Третьяковской галерее, в Большом театре, и, конечно же, самое главное, в Московском геологоразведочном институте. Попали мы неудачно на ремонт, но все же осмотрели, что смогли, здание института, а заодно и остальные здания, входящие в ансамбль старого Московского университета.
Один день посвятили полностью изучению окрестностей Соломенной сторожки. Ивановская улица упирается в Тимирязевскую, а отсюда совсем близко огромный Тимирязевский парк, скорее лес, который мы обошли лишь частично, сколько сумели. Полюбовались на строгое двухэтажное главное здание сельскохозяйственной академии им. Тимирязева. Посредине фасада выступающий фронтон, а по краям - портики с колоннадой. К входу ведет широкая пологая лестница с невысокими ступенями.
Отгостив в Москве, мы все четверо уехали в первых числах ав¬густа в Ленинград, где остановились у Щедровицких. Старики были в отъезде, и хозяйкой осталась Лена. Прекрасно понимая, что такую ораву накормить не просто, она решительно нанесла серьезный удар запасам продовольствия в доме. Если жарили яичницу, то на большую сковороду разбивали 10-15 яиц. Если варили вермишель, то с полведра. Изрядно приуменьшили домашний склад папирос. Благо в семье все некурящие.
Вечером ездили на Кировские острова в парк культуры и отдыха главным образом на танцы. Однажды познакомились с компанией девчат-подружек и получили приглашение вместе поужинать.
- У нас есть, где встретиться, - заверяли гостеприимные девушки.
Мелентьев отвел меня покурить и сообщил:
- Девчата-то наши, армейские. Ну, их в баню, давай-ка, смоемся, а расхлебывать знакомство предоставим Баталову и Салуну.
Удрали, как нашкодившие мальчишки, и всю дорогу смеялись над положением оставшихся.
Конечно, «жертвы» быстро определились в обстановке и также улизнули. Собравшись вместе на Мойке, мы так радовались, как будто избавились от большой неприятности. Вот какие были армейские предрассудки.
На следующий день вместо танцев отправились в зеленый театр на эстраду. Гвоздем программы был находившийся в зените славы, кон¬ферансье Гаркави. Талант его проявлялся не в том, что он исполнял, а в том, как он исполнял. Пел он неглубокого заложения модную песенку-времянку «Маруся».
Маруся наша черноокая,
Маруся наша краснощекая,
Маруся все хлопочет,
Маруся замуж хочет,
Маруся будет верная жена...
Голос у Гаркави самый обыкновенный, правда, хорошей слышимости. Пел он по началу вроде бы серьезно. Чуть похаживал по сцене. Плавно разводил руками. Но вот интонации голоса стали меняться, движения ускорялись. Артист стал обхлопывать себя, как это делают греясь извозчики. Затем начал простирать руки к представляемой Марусе, молить ее, как подвыпивший в смешном петушином задоре и, наконец, комично - отчаянно с надрывом завершил:
Эх, Маруся, душа моя Маруся.
Ты ли меня, я ли тебя помнить буду
Во дале-далёких во краях.
Ты ли меня, я ли тебя позабуду…
При первом куплете зрители молчали. На припеве улыбались. Далее смеялись. К концу песни ухахатывались. Неистово аплодировали, вставали.
Не поленились съездить в Пушкин. По случаю выходного, да ещё и погожего дня в электричке было людно. В приходе сменяли друг друга инвалиды. Безрукие, безногие, слепые. В повязках. У многих испитые лица. Одноногий молодой мужчина в синей матроской робе, из-под которой выглядывала тельняшка, перебрасывал своё большое тело на костылях и пел окостеневшим сиплым голосом:
Ей не нужен безноженька
Ты её позабудь.
Ковыляй по-немноженьку,
Проживёшь как-нибудь.
Город сильно пострадал в войну. Знаменитый Екатериненский дворец ещё не открывали. Но мы были здесь впервые, и нам всё было интересно. Обошли парки, рассмотрели строения, статуи. Очаровал нас театр, представлявший на острове среди Большого пруда балет «Лебединое озеро». Когда стемнело, ярко осветилась поляна-сцена. Из глубины зарослей зазвучала увертюра. Балет переселился из здания на естественный ландшафт. Зрители располагались кто как сумел на берегах пруда. Всё было видно и слышно. Осталось впечатление осуществлённой сказки.
Наступило 9 августа. Мы вышли из гостеприимной квартиры Щедровицких рано, чтоб побольше узнать город, с которым сроднились, ещё не видя его. Мы были молоды. Наш возраст вкладывался в интервал 24-27 лет. Мы были веселы. Жизнь нам казалась прекрасной. Мы чувствовали в себе могучие силы. Мы шли по набережной Мойки пружинистым шагом, развернувшись в ряд, и улыбались свежему утру, неяркому солнцу. Вдруг нас окликнули. Мы обернулись и застыли как вкопанные. На высоком подоконнике старинного особняка стояла девушка. Она вытирала окно. Это было венецианское окно: из одного листа, оправленного в латунную раму и поворачивающееся вокруг своей оси.
- Мальчики, а мальчики! – грустно сказала тоненькая девушка в окне. - Война началась.
Мы сразу поняли, в чём дело. Началась война с Японией. Мы развернулись назад и стали поспешно собираться в Таллин, в штаб 10 гв. армии, которая объединяла теперь все сухопутные войска на территории Эстонии. Лена быстро накрыла стол для прощального обеда и достала из глубины старого камина заветную давно береженую бутылку шампанского.
Эстония.
Первым откололся от нашей дружной четвёрки капитанов Савелий Салун. Его как дипломированного специалиста горного инженера-геолога безотказно демобилизовали. Оставшихся отправили в 7 гв. дивизию, стоявшую в известном курортном городе Пярну. Здесь мы не пришлись ко двору и нас отфутболили назад. Из этого эпизода запомнилась изнурительная наша езда в тёмном вагончике узкоколейки Таллин - Пярну (120 км) и купание на пярнусском пляже. Мы пришли на безлюдный прибрежный берег ранним утром и, немало не смущаясь, разделись нагишом (трусов в то время в армии не носили, а в кальсонах купаться вроде бы не годилось). Море оказалось мелким и добирались мы до плавательной глубины более ста метров. Когда же вдоволь накупавшись мы повернули к берегу, то увидели у места нашего раздевания множество людей, преимущественно женщин. Так и брели мы к берегу согнувшись и прикрыв грешные места ладошками. Одевались второпях, набрав в одежду и обувь песок. В общем и смех и грех, а невинное это приключение запомнилось.
На этот раз в штабе 10 гв. армии наши судьбы решились. Василия Баталова направили в Тарту, где разместился штаб корпуса и далее в 22 гв. дивизию на свою же должность командира роты 17 отдельного сапёрного батальона. Геннадия Мелентьева оставили в Таллине в 30 дивизии в качестве зам. командира сапёрного батальона. Дивизионным инженером к радости Мелентьева оказался подполковник Русанов, с которым мы служили на фронте.
Я же подал рапорт с просьбой о демобилизации, как недоучившегося студента и по состоянию здоровья. В результате я был уверен: главным моим козырем был прирождённый дефект зрения, который определили при попытке моего поступления в Военную академию в 1938 г. и при поступлении в военное училище в 1941. То есть на строевую офицерскую должность я был непригоден, во всяком случае в мирное время. Меня направили на медкомиссию. Врач, майор медицинской службы, пожилая и очень неласковая женщина оценила моё желание демобилизоваться, как дезертирство. Она быстро и точно подтвердила диагноз о дефекте зрения у меня, но в заключении написала: может продолжать службу.
- Вы что же думаете, что в армии не нужны интеллигентные офицеры, - с брезгливостью косясь на меня заявила она.
- Но мне по зрению заказана дорога в академию, а на гражданке я через два года буду специалистом.
- Ничего особенного не усматриваю. Подавайте рапорт о переводе в интенданты. Тут могут появится перспективы роста.
Этим она добила меня окончательно. Как это так? Меня боевого офицера перевести в снабженцы. Сегодня, когда жизненный путь фактически пройден это событие не кажется страшным. Но тогда я впал в отчаяние. Вся надежда моя на возвращение в институт рухнула. И более того я был обречён тянуть армейскую лямку много лет без всякой перспективы. Я уже встречал таких, как считал, обречённых людей, которые десятки лет командовали ротой и батальоном в разных медвежьих углах, и безлико выходили на пенсию, не имея иногда надёжного угла обитания. Можно было попасть в волну сокращения и переходить в чиновника где-нибудь в глухом районе. Выхода я не видел, посоветоваться было не с кем. Попытка поговорить с кем-либо в штабе инженерных войск армии вызывала лишь язвительные улыбки.
Откомандировали меня в Пярну в ту же 7 гв. стрелковую дивизию командиром роты 12 отдельного сапёрного батальона. Оказалось совсем худо. Мне дали так называемую кадрированную роту, в которой числился лишь офицерский состав. После войны временно держали такие подразделения. То есть делать было нечего. Только отмечаться по утру в штабе, что ты существуешь. Наступило беспросветное прозябание. Затосковал я, запил. Иногда просыпался с тяжёлым похмельем где-нибудь на телеге во дворе хозчасти. Ходил к каким-то несвежим женщинам. Домой почти не писал.
Квартиру мне сняли в частном доме местного угольщика. Это была самая настоящая мансарда, с полукруглым потолком под крышей. Хозяин - высокий старик с яйцеобразной лысой головой и улыбчатая хозяйка относились ко мне предупредительно, вежливо. Часто приглашали на чай, поглядывали на меня сочувственно, как на больного. Но ведь я действительно был болен. Под вечер изрядно подвыпивши ходил по городу. Часто придирался к молодым краснофлотцам. Молодые, не нюхавшие пороха шарахались от меня. А однажды даже решили меня проучить. Быть бы беде, да спас замполит нашей части капитан Александр Лазаревич Салобуев. Он успокоил моряков и увёл меня. Не расспрашивая меня, он рассказывал о себе. Он попал в армию по партийной линии. Был он парторгом большого колхоза недалеко от областного сибирского города Кургана.
- Дикие мы ещё люди, - говорил Александр Лазаревич, - колхоз всего в 3 км от Кургана. Дорога идёт степью. Летом часто пыльные ветродуи, зимой снежные метели. Иногда зги не видать. Решил я обсадить наш тракт ёлочками, как возле железной дороги. Поддержали меня и в районе и в колхозе. Привезли молодые деревца. Рассадили по обе стороны дороги. Первое время следили за ними. Прижились. Душа у меня пела. А тут вызов в Москву на курсы на три месяца. Возвратился осенью. Едем на бричке с колхозным возчиком. Расспрашивал о том, о сём. Полюбопытствовал, а где же ёлочки ни одной нет. Возчик помешкал немного и объяснил: ездят много, а кнутов нет. Вот и дёргали по ёлочке на палочки, да всё и повыдрали.
Солобуеву нужно было делиться своими мыслями, и он нашел во мне отзывчивого слушателя. Солобуев первый, кто подал мне руку, чтоб спасти от отчаяния. В те поры повстречал я много хороших людей, помогших мне. Познакомился я с капитаном Ереминым – лётчиком из морской авиации. Жил он один в удобной превосходно обставленной двухкомнатной квартире старого особняка. Обеспеченность его быта была не постижимой для пехотного офицера. Он показал мне два синих бостоновых костюма американского производства с двумя белыми рубашками для каждого и массой сменных подворотничков, манжет, галстуков, носовых платков, носки от модных тогда туфель «джимми» с передами формой утиного клюва. Продовольствие было сказочным. Нашлись даже любимые мной маслины. Угощал он меня каким-то очень выдержанным коньяком.
У Еремина не было звезды Героя, но награды самые престижные. Как-то при мне к нему зашел его техник – механик, у которого выделялся один орден «Красная звезда» и 17 медалей, в том числе все какими награждали за освобождение и взятие городов. Морская авиация участвовала во всех важнейших операциях войны. О служебных делах Еремин не распространялся, но о жизни лётчиков и о виденном им поведал мне. Знакомство было не долгим, так как его вскоре куда-то перевели.
Однажды, возвращаясь от Еремина в сумерках, я услышал в саду возле танцплощадки сдавленный девичий крик. Я бросился туда и увидел, что крепыш-краснофлотец пытается затащить в кусты девушку. Одной рукой он охватил её за талию, а другой зажимал рот.
- Отставить! – гаркнул я.
Краснофлотец оглянулся и отпустил девушку.
- Вон отсюда!
Он видно понял, что не следует нарываться на неприятность, если не больше, и немедленно ретировался.
Девушка что-то сказала по-эстонски. Наверное, поблагодарила. Я показал ей на танцплощадку. Она отрицательно покачала головой.
- Что ж, проведу вас домой. Я Владимир, - сказал я, указывая на себя. - А Вы? - жест в её сторону.
- Эмма.
Я про себя определил её словом «Выпуклая». В её сильной плотной фигуре рельефно выделялись женские формы. Эмма оказалась волоокой миловидной блондинкой. Держалась она очень спокойно. Я стал расспрашивать, где она живёт, что у неё за семья и прочее. Девушка не отвечала, очевидно, не понимала меня. Наконец мы пришли к неказистому двухэтажному дому, где она жила.
- До свидания! – пожелал я. Но она не уходила.
- До дверей? – удивился я и пошел за ней в дом, на второй этаж.
В конце длинного полутёмного коридора Эмма толкнула дверь, и мы очутились в большой комнате, освещенной одной лампочкой в центре потолка. Из глубины навстречу нам вышла худощавая женщина лет на 10 старше Эммы.
-Тамара, - просто отрекомендовалась она, протянув мне руку. – Я сестра Эммы.
Вряд ли они были сёстры. Уж больно не похожи. Тамара говорила по-русски без акцента. Я даже усомнился, эстонка ли она. Узнав о происшествии, Тамара начала благодарить меня. В это время в дверь постучали. Вошел какой-то сержант, увидев меня, отчеканил:
- Здравия желаю, товарищ капитан!
Одет он был щеголевато и я сразу определил, что это не строевик. Действительно, сержант оказался ординарцем генерала-командира дивизии. Он ухаживал за Тамарой. Так что мирно образовались две пары. Сержант принёс кулёк с продуктами и бутылкой водки. Я ничего не мог добавить к пиршеству, кроме своего присутствия.
Поутру мы с сержантом перекуривали на лестничной площадке и договорились навестить сестёр через два дня. На том и разошлись. Через день меня отправили в командировку в Таллин. И больше я не встречал ни сержанта, ни кого-нибудь из сестёр.
В эти дни я познакомился с человеком, который тяготился армейской службой больше меня. Начальника связи дивизии майора Антона Семёновича Одинцова мысль о демобилизации не оставляла ни на мгновение. Перспектива дальнейшей службы мучила как зубная боль. Одинцову исполнилось 35 лет. Он окончил до войны два ВУЗа: институт связи и кинематографический институт и уже поставил на Свердловской кинофабрике несколько документальных фильмов.
Ещё до войны у него созрел план полнометражного фильма, навеянного сказками Бажова. Все мечты витали в мире кино. Мы быстро и крепко подружились с ним. Не стеснялись доверять друг другу самые сокровенные мысли. Антон Семёнович вежливый выдержанный превосходно владел речью и внешне был привлекателен: высокий, крепкого сложения с открытым строгим лицом. Беседовать с ним было сплошным удовольствием. Естественно, что мы много раз говорили об уходе из армии. Четыре рапорта Одинцова с просьбой о демобилизации видимо надоели начальству. Его вызвал полковник – заместитель командира дивизии по политчасти и заявил ему:
- Товарищ Одинцов вы член партии и в порядке партийной дисциплины должны продолжать службу в рядах Красной Армии, которую нужно крепить не менее, чем в период войны.
Одинцов был сам не свой, и я никак не мог его успокоить. Через несколько дней он признался мне, что написал заявление о выходе из партии.
- Ты уже подал его?! – я резко схватил его за кисти рук.
- Нет, ещё нет, я только написал.
Одинцов тщетно пытался освободить руки. Хватка у меня была железная. Весь день я отговаривал его от этого шага, доказывая, что будут большие неприятности, а служить оставят. Мне показалось, что я убедил его.
Я уехал на несколько дней в командировку и, возвратившись, узнал через парторга Солобуева, что Одинцов всё же подал своё заявление. Его исключили из партии и срочно перевели для дальнейшего прохождения службы в Забайкальский военный округ. Весточки Одинцов не прислал, и я долго переживал за его судьбу. Конечно, его вскоре демобилизовали, но с какой характеристикой он пришел в свой военкомат в Свердловске. Тяжко пришлось ему.
Командиром роты, имевшей личный состав по штатному расписанию, был мой ровесник капитан Березин. Судьба его была сходна с моей. Он также не закончил строительный институт в Свердловске, попал в училище, затем на фронт. Жениться не успел. Загружен он был по горло. Ведь его рота представляла весь батальон. А задач хватало. Чего только стоили постоянные проверки сохранившихся после войны мин и снарядов. И бесконечные ремонтно-строительные работы.
Однажды Березин зазвал меня к себе.
- Пойдём покажу, какое я себе жилище отгрохал, надоело по чужим углам скитаться.
Силами своих сапёров он отстроил старый полуразрушенный домишко, стоявший на углу пересекавшихся улиц недалеко от штаба батальона. По сути, здесь была одна комната где-то 4х5 м. В комнате стоял топчан, грубый стол и пара табуреток. Всё сработанное теми же сапёрами. Березин предложил мне подселиться к нему, но заметил, правда, что к нему ходит тут одна присуха. Естественно, я воздержался переселяться, но стал навещать Березина. Познакомился с присухой, которую звали Мариной. Марина не только какая-то шлёндра, она семейная: муж, дети. Возрастом постарше нас двадцатипятилетних. Где-то около тридцати. Что влекло её к Ивану? На горячую любовь было непохоже. Муж её пребывал в бесконечных разъездах, и она имела возможность отлучаться из дому. Когда приходила Марина, я старался поскорее улизнуть, чтобы не мешать свиданию, хотя Иван предупредительно оборудовал второй топчан для меня.
- Марина, - обратился Иван к ней, - привела бы какую-нибудь подружку для Володи. Вот было бы здорово.
- На следующий вечер Марина пришла с Луизой. В отличие от русоволосой простоватой Марины, Луиза была типичной эстонкой: высокая, белокурая с тонкими чёткими чертами лица, прямым носом, серыми глазами. Всё в ней было правильно, но не было женского притягательного обаяния. Слишком строговата и не улыбчивая Луиза моложе Марины и одинокая. Знакомство состоялось миролюбиво и без натянутости. По-русски Луиза говорила сносно, во всяком случае достаточно для такого аполитичного знакомства.
После не притязательного ужина долго сидели во дворе на скамейке. Света в Березинских хоромах не было, только свечи. Иван с Мариной уединились в своём углу комнаты на топчане, предоставив нам такую же возможность в другом углу. Луиза прилегла, я сел возле неё на табурет. Ласкаясь, я поцеловал её. Губы её ответили. Захотел взять её руки в свои, но она спрятала их под подушку. Я потянулся к её кистям и вдруг нащупал в ладошке правой руки что-то твёрдое. Это был нож.
- Ваня, нужен свет, - резко сказал я.
Березин, ничего не спрашивая, зажег свечу. Я показал ему нож: типа финского с белой костяной ручкой. Что хотела Луиза? Может быть она ждала, что я начну приставать к ней? Но я признавал и тогда и всегда только взаимное желание. Зачем же она прилегла, отвечая на поцелуи? Что это провокация? Она ничего не говорила и стояла, опустив голову. Мы переглянулись с Иваном.
- Пусть идёт, – решительно сказал Березин и резко повернувшись к Марине добавил. – И ты тоже. Давай, двигай, больше не появляйся.
Марина запричитала, что она не знала, что Луиза такая тварь. Она долго что-то кричала Луизе, но та не отвечала.
Женщины ушли, а мы курили во дворе.
- Знаешь, нет худа без добра, сказал Иван. - Меня постоянно мучила эта связь с Мариной. У неё семья, дети, это угнетало меня, я не мог её понять.
А нож с белой ручкой долго служил мне в домашних делах. Когда хозяин моей мансарды угольщик, которого я называл трубочистом из сказки Андерсена, в очередной раз пригласил меня на чай, я застал у него, кроме супруги ещё интересную даму лет тридцати.
- Вера Субка, - отрекомендовалась она.
Вера свободно владела русским, эстонским и немецким языками. Она трижды была замужем. Охотно вспоминала всех мужей и свои четыре фамилии. Субка, была последняя.
Вера быстро раскусила меня и привела в порядок. Через день я переселился к ней на утопающую в зелени улицу за рекой Пярну. У неё был двухэтажный коттедж. Нижний этаж занимал пожилой хмурый сапожник Алексеев. Он здоровался, но в разговор не вступал. Наверху у Веры был райский уголок. Всё сверкало и блестело чистотой и свежестью. Я преобразился. Вместо желтых с оборванными тесёмками кальсон и такой же грубой нижней рубахи я стал надевать белоснежное белье из тонкого голландского полотна. Китель и бриджи висели вычищены и отутюжены. И сапоги появились новые из вытяжки, настоящее шевро с поднарядом. Только верха голенищ были мне узковаты. Приходилось настойчиво трудиться при одевании и снятии этой выставочной обуви. Сапоги служили мне долго и однажды стали причиной моего конфуза на интимном свидании: я никак не мог снять один сапог в самый щекотливый момент.
Конечно, продовольственный паёк и дополнительный офицерский паёк (печенье, сладости) я относил теперь к Вере. Вера не прочь была пригубить стаканчик крепкого, но пьянства не признавала, так что мне пришлось укротить свой алкогольный зуд. Среди друзей и знакомых Веры я был признан своим. Запомнилось мне гуляние на именинах её знакомого – местного банщика. Гостей было около 30 человек, и лишь я русский да ещё военный.
Гости собрались дружно, почти одновременно. Никого не ждали. После поздравлений и вручения подарков началось застолье. Произнесли первый и второй тосты, после чего торжественная часть закончилась. Каждый вёл себя как хотел. Большинство отправилось в зал на танцы под граммофон. Кто-то предпочитал быть в саду. Стол оставался накрытым и время от времени кто-то возвращался к нему. Перед обедом стол убирался и накрывался вновь. Появился аккордеон. Гуляли три дня. Пьяных не было. Я себя чувствовал как рыба, выброшенная на сушу. Вера подвела меня к столу, подала стакан водки:
- Пей, иначе ты тут затоскуешь.
Ранними утрами в дни, когда я был свободен от службы, мы ходили в лес. Как-то нам встретился высокий подтянутый старик, нёсший скромный букет цветов. Он церемонно раскланялся, сняв шляпу.
- Это гвардейский полковник царского времени, - сообщила Вера. - Он эмигрировал из России в 1918 году. С ним была известная артистка из Малого театра. Она была старше его на двадцать лет. Но любовь его к ней была беспредельной. С тех пор, как она умерла, он живёт одиноко и каждый день поутру при любой погоде навещает её могилу. Так он начинает каждый день своей жизни.
Пристрастился я в дни пребывания у Веры посещать местную библиотеку. В библиотеке был небольшой уютный читальный зал, наполненный солнечным светом. Среди книг на русском языке, я нашел литературу по геологическим наукам. В частности меня поразило ещё дореволюционное, роскошное издание «Геологии». ОГА в переводе с французского.
Погожим днём возвращался я из библиотеки на квартиру. На малолюдном мосту через Пярну равнодушно взглянул на идущую впереди метрах в 50 женщину. Что-то привлекло внимание к ней. Светло-синий костюм, в тон ему шляпа с маленькими чуть опущенными полями. Кажется на шляпке ещё вуаль, но не уверен. Попытался разглядеть. И уже не мог оторвать глаз. Женская фигура притягивала меня как магнит. Какое-то наваждение. Женщина ни чем заметно не выделялась. Походка у неё ровная, строгая. Но когда подошел ближе, то уловил лёгкое покачивание бёдер и увидел волнующую линию перехода их в талию. Из отложного воротника под завитками коротко подстриженных волос видна шея, к которой хотелось прикоснуться. Я взглянул на её ноги и вздрогнул. Это те самые ноги, о которых поэт написал «Едва ль найдёшь в России целой, три пары стройных женских ног». Для меня уже не существовало ничего, кроме этой грациозной фигуры. Я шел, как привороженный, не в силах оторваться от чарующего видения. Непреоборимая сила влекла меня. Догнать я её не решался, просто боялся, что вблизи исчезнет покоряющее очарование.
На перекрёстке женщина свернула направо. На миг мелькнул её профиль, отпечатавшись на голубом небесном фоне. Он был сказочно прекрасен. Я бросился вперёд, свернул в переулок с чистенькими аккуратными домиками. Пусто. Нигде, ничего. Тщетно я прошел несколько раз по переулку. Что это? Мираж, сон, галлюцинация? Это был шок. Я полностью потерял самообладание. Никому, никогда я не рассказывал об этом происшествии.
Таллин.
Мирная относительно спокойная жизнь моя в Пярну длилась недолго. Меня командировали в Таллин, где были организованы курсы повышения квалификации старшин 10 гвардейской армии. В мою задачу входило обучение курсантов военно-инженерному делу. Работа курсов планировалась на шесть месяцев.
Для курсов оборудовали целый городок: учебный корпус, казармы, необходимые службы. Территория строго охранялась. Меня как преподавателя, не имеющего непосредственной связи с личным составом, поселили в помещении с выходом прямо в город вне казарменного двора. Первое время я один занимал довольно обширную комнату. В свободное вечернее время я стал ходить на танцы. В помещении клуба собиралась молодёжь с явным преобладанием девушек. Военные появлялись редко. Знакомство с девушками завязывалось быстро, многие знали русский язык. С парнями-эстонцами знакомство не завязывалось, как впрочем, и везде: связи налаживались через женщин. Мужчин русских, особенно военных, не замечали. Не знаю, каким ветром занесло в этот клуб двух молодых майоров, только что закончивших академию и ждущих в запасном полку назначения. Одеты они были с иголочки и выглядели как выставка. Однако я танцевал, а с ними не соглашалась танцевать ни одна девушка. Они обратились за помощью ко мне. Я расспросил свою партнёршу, почему девушки игнорируют таких симпатичных майоров.
- Но они же пришли с оружием, как оккупанты, - сказала мне напарница. – Разве можно так?
Действительно у майоров торчали на поясе в новых кобурах пистолеты «ТТ».
С оружием нельзя, но и без оружия тоже нельзя. Имели место случаи нападения на отдельных военнослужащих. По ночам действовал комендантский час. У меня нашелся свой выход из положения. В левом грудном кармане кителя лежал партбилет и удостоверение личности, а в правом – плоский маленький пистолет «Маузер верке» калибра 6,35 с семью патронами в магазине и одним в стволе. Разминированный в свое время моими солдатами пистолет с монограммой владельца. Искусно сделанный пистолет никак не выделялся в кармане кителя. При уходе я незаметно перекладывал его в правый карман шинели. К счастью применять это уникальное оружие мне не пришлось.
При хорошей погоде в воскресный день танцы переселялись на открытую площадку. На таких танцах я познакомился с Дорой. Небольшого роста, тоненькая с изящной фигуркой она не привлекла меня, неравнодушного к женщинам в «теле». Я узнал, что отец Доры русский полковник, ответственный сотрудник НКВД, а мать – эстонка, ведающая своим домом.
Дора, взяв меня под руку, повела в сторону Вышгорода. У одной из башен она остановилась и долго звонила у глухой железной двери. Вышла пожилая женщина, с которой Дора долго и энергично беседовала. Может быть, Дора искала место уединения? Я пожалел, что не пришлось побывать внутри башни. Стемнело, когда мы пришли к высокому каменному забору, в котором Дора открыла ключом калитку и мы очутились в небольшом дворике, ограниченном домом в виде буквы «П». Светила лишь небольшая лампочка над одной дверью. Дора оставила меня у крыльца и ушла в дом. Ждал я довольно долго и уже обдумывал, как выбраться отсюда. Калитка заперта. Забор высокий, глухой. Ночь выдалась холодной. Стучаться в дверь нельзя. Можно нарваться на большую неприятность. Наконец дверь открылась и Дора поманила меня пальцем. Мы вошли в слабоосвещенный коридор и налево в комнату Доры. Из конца коридора доносился разговор мужчины и женщины по эстонски. Я вопросительно взглянул на Дору.
- Это мама и её ухажёр, – сказала Дора. - У неё свой мужчина, у меня свой.
- Ну, и семейка, -подумал я.
Однако, Дора вовсе не спешила устроить меня в своей спальне. Она подвела меня к детской кровати, что стояла в коридорной нише и предложила устраиваться на ночлег. Делать было нечего. Я разделся и лёг. Спать не мог, так как не вмещался в этой колыбели. Рассердился я, пошел в комнату Доры и увидел, что она спокойненько отдыхает на широкой кровати, в которой она просто тонет. Я прилёг к ней, и она приняла это как должное. Понять её поведения я так и не смог. На рассвете Дора помогла мне выбраться из этого странного гнезда.
В Таллине я встретил Геннадия Мелентьева. Теперь нас было два капитана из дружной четвёрки, и мы часто проводили дни вместе. Танцы отпали, и мы пристрастились к преферансу. Третьим партнёром стал капитан, сапёр Иван Дмитриевич Вагин – мой новый сосед по комнате и коллега по преподавательской работе. Вагин старше меня на восемь лет. Невысок, крепок, устойчив в бодром настроении. Волосы, усы – пшеничные. Мне он напомнил Петра Мелехова из «Тихого Дона». В Кирове (Вятке) его ждали жена и двое детей.
Собирались мы у ловкого пройдохи по фамилии (может быть прозвищу) Муха. Муха – мужик лет пятидесяти самой заурядной внешности. На вид простоват, но очень хитёр. Жил одиноко в отличной трёхкомнатной квартире сохранившегося дома близко к центру Таллина. Муха где-то числился на работе, но занимался какими-то подпольными торгашескими делами. Иногда к нему приходили какие-то солидные люди, вели быстрые деловые переговоры и не задерживались.
Играли вчетвером и Муха, как правило, обчищал нас. Он легко соглашался на долг, но отдавать приходилось. Об одном из долгов вспоминаю с горечью. В госпитале Таллина лежал мой добрый знакомый сотрудник нашей дивизионной газеты Лившиц. Человек исключительной скромности он не выделялся в редакции, но работу свою любил страстно. Постоянно ходил на передний край, к огневым точкам, в блиндажи и окопы. При наступлении и при передислокации ему было трудно – сдавало сердце. И сейчас он лежал с сердечным приступом. Навещать его было некому. Ликвидировали дивизию, ее газету. Не стало работы и ее сотрудникам. О родственниках он никогда не говорил. Я заходил к нему через неделю-две. Еду он не хотел брать никакую, и я приносил пару апельсинов или лимонов. В один из таких приходов я решился попросить у него денег в долг. Лившиц, лежавший в постели с белым, как простыня, лицом слабо улыбнулся и дал мне 60 рублей. Через две недели, получив зарплату, я купил на базаре несколько апельсинов и пошел в госпиталь. Лившица я уже не застал. Он умер.
Конечно, игра шла под водку. Доигрались мы до безобразия. После очередного матча я встал поутру в тяжелом похмелье. Вагин уже ушел на занятия, а мне предстояло выдержать два часа практической тренировки на полигоне перед обедом. Я мучительно долго натягивал свои шикарные сапоги, заправил шинель, вышел на пустынную к моему счастью улицу и не спеша направился к проходной школы. Что-то мешало мне, я чувствовал какой-то непорядок в своей форме. Я оглядел себя и обомлел, в прорези моей длинной шинели при шаге открывались ноги в кальсонах. Я не надел брюки. Семеня я осторожно возвратился. Никто не видел моего позора. Всякая чертовщина стала случаться и с моими друзьями. Уходя поздно от Мухи Мелентьев завернул в ночной ресторан и сев за свободный столик заказал пиво. Вскоре к нему подсел зрелых лет мужчина в синей морской форме. Он оказался капитаном шведского судна, стоявшего в таллинском порту. Когда выпивохи расходились под утро, шведский капитан торжественно вручил на память Мелентьеву массивные золотые часы. У Геннадия не было чем отдарить. Нашлась наливная ручка с золотым пером, ничего не стоившая в сравнении с ценными часами. Швед принял ручку, как равный дар. На другой день мы узнали о случившемся и рассмотрев фамильный с тремя крышками и выгравированной надписью часы наказали Мелентьеву немедленно найти шведское судно и вернуть капитану часы. Увы, судно в этот день уже ушло. Часы, конечно, реализовал Муха, премного заработав на них. А мы расквитались с долгами, решительно, но мирно, покинули Муху и заодно преферанс. Мелентьеву вскоре дали отпуск, и он на месяц уехал в родной Котлас, а у нас с Вагиным появились свои новые заботы.
Начальник школы – полковник, участник гражданской войны и командир УРа (укрепрайона) в Отечественной войне относился к нам –преподавателям инженерного дела с некоторой предвзятостью. В его понимании мы были этажом интеллигенции, не полностью соответствующие военной среде. Так, во всяком случае, нам казалось. Он старался подчеркнуть нашу зависимость от него и несправедливо часто посылал нас в городскую комендатуру на патрулирование.
Начальником таллинского гарнизона являлся командующий Балтийским флотом адмирал Трибуц и соответственно комендантом города был военный моряк – капитан 1 ранга Яковлев. Патрулировали поочерёдно от моряков (Балтийский флот) и от пехоты (10 гв. армия). Действовали патрули ночью, захватывая комендантский час от 23 часов и до 5часов следующего дня. В праздничные и воскресные дни патрулирование велось круглые сутки. В патруль входили: офицер и младший командир с двумя солдатами (краснофлотцами). В 19 часов комендант проводил проверку и инструктаж патрулей, утром в 7 часов принимал рапорты о результатах дежурств. Каперанг Яковлев 20 лет служил комендантом Крондштата и отличался особой строгостью. Правда, к форме пехоты он относился снисходительно, но морской патруль на вечернем разводе осматривал дотошно, до каждой складочки. Старший патруля доложивший утром, что всё благополучно, задержанных нет или 1-3 человека, обычно препровождался под арест, как не справившийся с дежурством.
Мне пришлось патрулировать добрый десяток раз, в результате чего я узнал многие стороны жизни военнослужащих. Вспоминаю некоторые эпизоды. Одним из объектов порученного моему наблюдению стал железнодорожный вокзал. Убеждаюсь, что всё в порядке. Осталось проконтролировать ресторан. В полупустом зале за столиком у окна сидит полковник. По внешнему виду определяю: отставник из «бывших». Входит молодая пара: он младший лейтенант, явно только-только выпорхнувший из училища, чистенький, румяный, сияющий. Осторожно, под локоток ведёт такую же свеженькую девушку и усаживает её через столик от полковника. Оба не могут сдержать улыбки. Глаза сверкают. Любовь писаная. Собираюсь уходить, но меня останавливает полковник. Отводит в сторону.
- Товарищ, капитан. Извольте сделать замечание младшему лейтенанту, занявшему столик, не спросивши моего разрешения, да ещё в присутствии девицы. Ведь это полное нарушение субординации.
Полковник уже изрядно нагрузился, но держался подчёркнуто бодро. Так мне не хотелось портить влюблённым встречу. Но делать нечего, полковник явно не уступит.
Извиняясь перед девушкой, забираю младшего лейтенанта на площадку за дверью и разъясняю:
- Ты, салага, подойди к полковнику, поприветствуй, извините мол, что присел, не спросивши разрешения у Вас. Пожелай приятного аппетита. Не нарывайся на неприятность. Подружке объясни всё полегче.
Бедный кавалер краснеет, растерян до слёз.
- Шагай, шагай, проморгается.
Сквозь стеклянные двери наблюдаю эту «сцену у фонтана». Вижу, мирно беседуют. Пронесло.
Воскресный полдень. В центре города сплошной поток людей. Навстречу патрулю идёт высокий краснофлотец с задранной бескозыркой и усмехается прямо мне в лицо, не приветствуя. Киваю помощникам. Сержант и два автоматчика задерживают нарушителя и заводят в подворотню.
- Почему нарушаете устав, не приветствуете?
- Да, что там. Вы всё равно меня сейчас не отпустите.
- Документы.
Краснофлотец достаёт краснофлотскую книжку и срочное направление в госпиталь в связи с резким обострением хронической гонореи.
Вызывающе смотрит на меня. Смеётся.
Отвожу сержанта в сторону:
- Отведите, где пусто и проучите по свойски. Ответственность на мне.
Вскоре краснофлотец под конвоем подходит ко мне. Бледен. Серьёзен. Просит прощения за своё поведение. Держит стойку «смирно» и отдаёт честь. Молча возвращаю документы.
Патрулировали мы с Вагиным обычно на соседних участках. В условленное время мы встречались на несколько минут. На одном из таких свиданий мы познакомились с двумя сёстрами, которым помогли поздним вечером добраться домой. Время от времени мы ходили к ним в гости. Старшая из сестёр, составившая пару Вагину, звалась Тамарой. Ей было уже под сорок, она имела семнадцатилетнего сына, но выглядела Тамара совсем молодо, очень следила за собой. Работала она на табачной фабрике. Состояла в партии. В общем, женщина серьёзная. Младшая, Инга служила телефонисткой на городской станции. Нравом весёлая, смешливая. Меня сёстры звали Вольдемаром, а Вагина – Иваном, с ударением на первом слоге. Иван очень пришелся им по душе. Полный, несколько медлительный, добродушный он импонировал женщинам. Они заметили некоторую его склонность к лени, к желанию поспать и напевали ему песенку «Сони-бой, тулеса». Что-то вроде «мальчик-соня, отдыхай».
Как-то долго мы не являлись к ним, потому что не было возможности чем-то угостить наших дам. Ни денег, не пайка. Скучными вечерами мы читали. Я за столом, а Вагин в постели. Раздался стук в дверь и… о, ужас, появились сёстры. Как они нашли нас, уму непостижимо. Адреса мы им не давали. Именно в этот момент начальник курсов решил узнать как вечеруют его инженеры и зашел в нашу комнату (жили мы по соседству). Возникла драматическая ситуация. Я вскочил и вытянулся. Женщины спокойно стояли. Хуже всех было Ивану. Лежать при начальнике он не имел права, а встать при женщинах в нижнем белье – не мог. Он вертелся, как карась на сковородке. Полковник оценил положение и добил же:
- Что же Вы, товарищи офицеры, не предложите гостям сесть?
А встречать женщин в постели – хуже не придумаешь. Кивнув женщинам, он оставил нас. Мы были крепко пристыжены, но после ухода полковника, быстро навели порядок и вечер провели недурно.
В одно из дежурств в период комендантского часа примерно в полночь я задержал майора, который якобы торопился со службы домой. Он настойчиво просил меня отпустить его. Но я не мог.
- Я вам верю, товарищ майор. Вы задержались по служебным делам. Но ведь и я на службе и обязан выполнить свой долг.
Майор зло пожелал мне:
- Попадёте и вы капитан, в такую же ситуацию.
Я пожал плечами.
В 5 часов утра я позвонил дежурному по комендатуре, сообщив, что особых происшествий нет.
- Немедленно идите в комендатуру, – распорядился дежурный.
- Но мне ещё срок не вышел, - удивился я.
- Ничего, ничего немедленно приходите.
Я повиновался. Отпустив моих патрульных в свою часть, дежурный потребовал моё удостоверение личности, а затем предложил сдать оружие и ремень. Я был арестован.
- В чём дело, товарищ лейтенант? Вы превышаете свои полномочия.
- Разберёмся, - уверенно ответил дежурный, и меня отвели в комнату для задержанных.
Душное, тёмное помещение без окон. На минуту включили свет, и я увидел на нарах среди нескольких человек майора, которого отправил сюда несколько часов назад. Майор даже не удивился. Он ликовал:
- Я же знал, что Вы попадёте сюда. Судьба покарала Вас за Вашу чёрствость.
Около двух часов пробыл я в камере. Затем меня позвали. У дежурного сидели трое мужчин – эстонцев пожилого возраста.
- Этот? – спросил дежурный, указывая на меня.
Один ответил, что может быть, второй, что он не уверен и лишь третий сказал твёрдо:
- Это не он. Тот ниже, старше и волосы светлые. Только форма такая же.
Мне возвратили мои доспехи, и я отправился как раз в 7 часов к коменданту с рапортом о патрулировании. Не моргнув глазом добавил, что задержан дежурным лейтенантом, превысившим свои права и действовавшим без основания и даже не извинившимся перед старшим по званию.
- Как,- взревел комендант. – В моей комендатуре?!
Тут он добавил кое-чего такого крондштатского, что я замер. Вызванный лейтенант смущённо лепетал, что ошибка вышла.
- Исправим, - зловеще произнёс Яковлев. И ко мне:
- Вы можете идти.
Я вышел, задержался у дверей и услышал непререкаемый прямо таки лязгающий начальственный голос:
- На трое суток, немедленно! Для обнаглевшего в комендатуре молодого лейтенанта - это толковая наука.
Оказалось, что кашу заварил Иван Вагин. Он со своими подопечными подвыпил на каком-то домашнем торжестве у местных жителей, а потом разогнал весь праздник. Комендант о нём не вспомнил, а лейтенант уже ничего не мог поделать. Так и проскользнул Вагин без последствий.
Через несколько дней, когда я заканчивал классные занятия, мне сообщили, что у проходной меня ожидает какой-то посетитель. К моему величайшему удивлению посетителем оказался майор Исаев – командир сапёрного батальона, где я служил на фронте. Встреча оказалась дружеской, хотя расставались мы в мае 1945 г. довольно сухо.
Исаев долго сетовал на свои невзгоды, что он рассорился со своей женой Анной, что она влияла на него в отношении нас – офицеров батальона, в том числе и на отношение ко мне. Я не стал жевать эту тему.
- А пришел я просить тебя помочь мне остаться в армии. Ты же знаешь, что я не имею гражданской специальности, пришел в армию ещё до войны и навсегда. Но сейчас вот могут меня демобилизовать.
Я знал, что в Пярну командир батальона, в котором я числился, дослуживал последние дни по возрасту. Что ж. Душа моя не прислуживала злу. И я написал рапорт начальнику Ленинградского Военного округа, не скупясь на похвалы, с рекомендацией назначить майора Исаева Николая Михайловича командиром 12 отдельного гвардейского сапёрного батальона, стоящего в городе Пярну.
Не знаю, сколь помог рапорт, но Исаев получил должность комбата в Пярну. Он клятвенно обещал мне помочь демобилизоваться.
Наступила весна 1946 года. Заканчивались курсы в Таллине. Я по прежднему навещал Ингу, а Вагин после истории старался не попадать в тот район и нашел себе подругу – Линду. Линда – пышная, в теле блондинка бальзаковского возраста жила в центре города. Под её квартирой на втором этаже, помещался небольшой ресторанчик «Бристоль» куда она имела доступ в любое время года и суток. Муж Линды – сержант эстонского корпуса служил неподалёку и по возможности бывал дома. Линда вовсе не скрывала своего положения и считала, что всё идёт своим порядком.
1 и 2 мая мы с Вагиным поочерёдно дежурили на курсах. Кончилась моя вахта, сменщика нет как нет. Проводился выход курсантов на парад, а дежурный исчез. Я поручил отвечать за дежурного старшине, бывшему в наряде со мной. Спрятал в будке часового палаш, чтобы не мешал двигаться. И буквально бегом бросился к Линде. Ну, и картину застал я. За столом сидела Линда, её муж и Иван. Мужчины наливали стаканы из бутыля, а Линде ничего не давали. И она страшно злая, одинаково корила обоих за жадность. Я вытащил Ивана на улицу и быстро довёл в часть. Обошлось и на этот раз.
Внешне в школе старшин всё было благополучно. Да, в основном оно так и было. Но отдельные происшествия нагнетали слухи о варварском поведении советских военнослужащих на территории Таллина и Эстонии в целом. Лейтенант, служивший на курсах, командиром взвода получил назначение в Забайкальский В.О. и, уезжая, захватил некоторые вещи женщины с которой жил в её квартире. Она пришла со слезами к начальнику курсов. Лейтенанта задержали в пути. Но замести скандал не удалось. И в городе поползли слухи о грабежах, творимых русскими офицерами.
Одной из рот командовал бывший командир штрафной роты капитан Живлюк. Здоров был мужик по схеме неладно скроен да крепко сшит. На бычьей шее нёс круглую голову с грубыми чертами лица, увенчанную ярко рыжей копной густых волос. Злые голубые глаза выпирали наружу. В один прекрасный день Живлюк пригласил с собой старшину, с которым раньше служили вместе, и они пошли развлекаться.
- Идём, в штаб армии. Попрошусь в хорошее место служить и тебя с собой заберу, – сказал капитан старшине.
Они вышли за город (штаб 10 гв. располагался в лесу) и остановили встречную машину.
- Ну-ка, выбирайтесь из машины, – скомандовал Живлюк. – Да поживее.
- Вы не имеете права мы члены эстонского правительства, - заявил пассажир, сидевший рядом с шофёром.
- Я Вам дал правительство, вот и убирайтесь. Иначе разнесу всё во вся.
У него был пистолет «ТТ», а у старшины автомат.
Все вышли, но водитель отдать ключи зажигания отказался.
- Стреляйте, а не дам.
- Так соединим напрямую и поедем, - засмеялся Живлюк.
- Не дам портить машину и поеду с Вами, – решил водитель.
Оставив членов правительства на пустынном шоссе, искатели приключений возвратились в город и начали объезд злачных мест. Останавливались у каждого ресторана. Выбирали очередной алкогольный заряд. Заставили выпить и водителя. Но тучи сгущались. За Живлюком шла погоня. Понимая к чему идёт дело, Живлюк отпустил старшину, наказав возвратиться на своё место и ни в коем случае не говорить, что были вместе. Затем оставив водителя, ушел из очередного ресторана чёрным ходом. Последним убежищем Живлюка стал 5-этажный дом, который уже окружили краснофлотцы. Наряд в этот день был морской.
С площадки 5-го этажа Живлюк разрядил пистолет в межлестничный проём ни в кого не целясь и никого не задев. Затем надел на ствол белый платок и выставив его в окно закричал:
- Братишки, капитулирую.
Взбешенный комендант сразу влепил Живлюку строгача, посадив на губу на семь суток на хлеб и воду.
В школе искали капитана несколько дней. Наконец он появился. Бледный, заросший с гордым блеском в глазах. Когда Живлюк привёл себя в порядок, в спальной комнате офицеров рассказал всю историю, которую я передаю с его слов. Рядом с ним на койке сидел подполковник – замполит. Я же дежурил в этот день, сел напротив них через одну койку. Вдруг резким движением Живлюк схватил стоящую рядом на тумбочке литровую керамическую чашку и со всей силы метнул её в меня. Не знаю каким инстинктом я уловил бросок и ринулся навстречу, таранив головой Живлюка в живот. Чашка ударилась в стену и разлетелась на мелкие осколки, а Живлюк охнув свалился на кровать. Замполит и несколько бывших в комнате офицеров не без труда скрутили Живлюка и связали его полотенцами.
Вскоре приехал заместитель командующего армией молодой симпатичный генерал-майор. Живлюка привели в штаб, туда же пошел и замполит. По рассказу последнего Живлюк бросился в ноги генералу и стоя на коленях слёзно просил помиловать его за его верную фронтовую службу. На груди капитана сверкали четыре боевых ордена.
Генерал брезгливо поморщился и приказал демобилизовать Живлюка в течении 2-х часов и отправить, усадив на поезд.
Умиротворённый и счастливый капитан Живлюк мирно попрощался с нами.
- Поеду в Краснодарский край. Устроюсь куда-нибудь председателем райисполкома.
Через день пришел приказ мне возвратиться в свою часть в Пярну в связи с демобилизацией. Майор Исаев сдержал своё слово.
Дембель.
В штабе батальона оформляли мои документы на отправку. А я собирался. Вещей у меня было мало и, конечно, никаких трофеев, но всё же для предметов личного обихода нужен был какой-нибудь чемоданишко. Вера расспросила о размерах чемодана и пообещала помочь. Придя из штаба на квартиру, я увидел, что в гостиной за столом сидит Вера и немецкий капитан. Да, настоящий гауптман только без оружия. При моём появлении он встал.
- Что это значит? – рассержено спросил я Веру.
- О, герр капитан сделал тебе чемодан. И она подала мне чемодан чёрной матовой окраски.
- Пусть он уходит - резко сказал я Вере.
Капитан вежливо поклонился, даже попытался протянуть мне руку, но я сделал вид, что не заметил.
Оказалось, что это был военнопленный, работавший на местной мебельной фабрике. Он сделал, и признаться хорошо сделал, чемодан, получив от Веры две банки консервов из моего пайка и булку хлеба. С Верой мы сердечно простились и ещё более года поддерживали письменную связь.
Я её звал в Москву, но она отказалась.
В Ленинграде я попал в резерв на Фонтанке 90. Здесь таких как я сапёриков мыкалось не мало. Ждали мы приказа на увольнение долго. Целый месяц стояли белые ночи и мы сутками напрочь дулись в преферанс. Через день пытались попасть в штаб инженерных войск, но наш генерал не желал встречаться с нами. Лишь через месяц уходя из резерва мы узнали в чём дело. После месяца пребывания в резерве офицеры лишались всех фронтовых надбавок и увольнялись в запас по исходному офицерскому рангу, т.е. на тех же правах, что только что вышедший из училища лейтенант. То есть нас рассчитали из начальной офицерской ставки 750 рублей вместо тех 1,5 - 2 тысяч, что мы имели на фронте и в части. Жаловаться было некому. На гражданке это трудно, а в армии – невозможно.
Выдали нам паёк, в котором было много сушенной рыбы, круп, муки, жиров, сахара, даже лавровый лист и ещё что-то, что и вспомнить не могу. По двору резерва толпились бабы и немедленно скупали у нас всю эту продукцию. Выдали каждому ещё какую-то кургузую безворотниковую куртку вместо шинели, гладких два полотенца, две пары портянок. Кроме интендантских благ получил я деньгами около четырёх тысяч рублей. В резерве я подружился с капитаном тоже сапёром Григорьяном. Звали его Грант, Грант Енокович. Звал я его просто капитан Грант. Были мы с ним одного роста, одного возраста. Только Грант более смуглый и темнее волосом. И ещё он играл на гитаре. И пел. Иногда в одном из комнат резерва, а иногда в саду исполнял Грант прощальную песню демобилизованных на модный тогда мотив немецкой «Розамунды»:
Пять лет, товарищи, носил шинель
И надоела мне вся канитель.
Служили честно мы с тобой,
Ну, а теперь поём «отбой».
В дорогу, в дорогу
Осталось нам немного,
Носить свои петлички,
Погоны и лычки.
Мы будем галстуки опять носить,
Без увольнительной в кино ходить.
Мы будем с девушкой гулять
И никому не козырять.
В дорогу, в дорогу,
Мы едем слава богу,
Мы едем к своим жёнам,
Подругам, влюблённым.
Первое, что совершили мы с Грантом, так это заказали у частного портного на Лиговке офицерские фуражки. Мы посчитали, что неприемлимо в капитанском звании носить пилотки. Шляпник сшил их за ночь. Взяв с нас по 280 руб. Какие это были фуражки! Цвета тёмного хаки с чёрной муарового отлива окантовкой (околышки). Маленькие польского образца, козырьки отражали свет как зеркальная сталь прожектора. Приподнятые тульи. Вопрос зачем нам эти фуражки при уходе из армии даже не возникал. Мальчишество ещё бродило в нас.
Я предложил Гранту отпраздновать демобилизацию званым обедом у моего фронтового сослуживца Кирилла Павловича Павлова. Старший лейтенант Павлов, рождённый в конце прошлого века, уже выслужил все сроки пребывания в армии и его использовали на хозяйственных должностях. После снятия блокады Ленинграда, в январе 1944 г. его демобилизовали с направлением в родной город. Там жила, вернее выжила, его семья – жена и сын. Уезжая, Павлов оставил мне адрес и пригласил в гости.
Мы не без труда нашли квартиру Павловых по улице Подрезова в доме № 6. Вся семья была в сборе и приняла нас очень радушно. Наши продовольственные приношения оказались, как нельзя, кстати. В комиссионном магазине мы купили водку (бутылка плохо очищенной жидкости стоила 400 руб.), колбасу и какие-то сладости.
От жены Павлова Елены мы многое узнали о жизни блокадников. С Кириллом вспоминали болотные были Волховского фронта. 15–летний сын молча слушал беседу взрослых.
После застолья уже ночью мы вышли с Грантом покурить, прогуляться. Улицы были пустынны. У дверей какого-то заведения стояли два дежурных милиционера. Это были молодые интересные женщины. Мы немедля начали ухаживать и предложили встретиться. Одна из девушек пригласила:
- Сейчас мы закончим дежурство и сможем Вас пригласить к себе. Идите и ждите нас.
Они сообщили адрес, и мы недотёпы потопали. По указанному адресу мы отыскали … отделение милиции. Ну что ж посмеялись сами над собой.
До Москвы мы доехали с Грантом вместе. Простились на Ленинградском вокзале. Грант ехал дальше в Баку. Я вышел на Комсомольскую площадь трёх вокзалов. 5 часов утра. Ещё свободно, тихо. Несмотря на свежесть утра августовского дня в воздухе стоял неистребимый въевшийся в асфальт запах автомобильных шин. Запах присущий среди советских городов только Москве. У боковой стенки Казанского вокзала я сфотографировался в небольшом ларёчке на паспорт, надев пиджак фотографа.
А ещё через несколько дней восстановил свои права в институте и заявился в Киевском райвоенкомате. Мне выдали удостоверение офицера запаса. Я отслужил пять лет и один день: с 28 июля 1941 года по 29 июля 1946 года.
Оформлявший военный билет добродушный капитан – фронтовик вручил мне скреплённую резинкой пачку талонов на обед.
- После армейских харчей тяжеловато тебе придётся, студент. Зайдёшь с талоном на любом вокзале в продпункт и подкрепишься.
Как выручили эти талоны. Я даже не знаю, как бы обошёлся без них. Их было 200 штук и хватило на учебный год.
Первый год мира. 1946
© Copyright: Владимир Руткевич, 2020
Свидетельство о публикации №220112001045
Свидетельство о публикации №220112001045
Рецензии