Часть четвертая.
Понимаешь, это просто, очень просто
Для того, кто хоть однажды уходил.
Ты представь, что это остро, очень остро:
Горы, солнце, пихты, песни и дожди.
Ю. Кукин.
Поезд из Москвы в Новосибирск шел 4 суток. Мы - я и жена Ирина ехали к месту работы в Западно-Сибирское Геологическое Управление (ЗСГУ). За окном проносились, как в документальном кинофильме, картины стройки. Расширялись, достраивались оставшиеся дубликаты предприятий, которые возвратились из эвакуации в западные районы страны. Строились и совершенно новые объекты. Повсюду стены, трубы, газгольдеры, градирни и краны, краны, краны. Насыпи и многоэтажные укладки строительных материалов. Вспышки и искры сварки. Дымы, пары, водные каскады. Машины на дорогах и без дорог. Множество огней, местами сплошное индустриальное зарево, отсвечивающее в небе, как сполохи.
В управлении нас приняли по-деловому. В доме, где жили управленцы, нашли нам комнату-12 квадратных метров, куда временно заселили нас и еще такую же пару выпускников МГРИ мужа и жену Зильберманов. Тесновато, но не надолго, нас ждало поле (так геологи называют место работы на природе).
Начинали новый большой этап создания металлургической базы в Западной Сибири. В дополнении к работающему гиганту Кузнецкому металлургическому комбинату уже было намечено воздвигнуть еще более мощный Западно-Сибирский завод (вступил в строй в 1963 году). Привоз железной руды из Магнитогорского и других месторождений, что на Урале, становился экономически невыгодным. Кроме железной руды еще были нужны руды алюминия, меди, марганца, а также известняки, доломиты, пески, глины и множество другого минерального сырья. Непрерывно расширялась угольная база, включающая месторождения коксующихся углей.
Нужны были геологи для поисков и разведки полезных ископаемых. Особенно не хватало специалистов для работы на металлы. Даже приходилось переключать геологов-угольщиков на поиски металлических полезных ископаемых и, в первую очередь, железорудных месторождений.
Известные к тому времени, то есть в 1949 году месторождения железа в обрамлении Кузбасса (Алтае-Саянская горная область) были малы, но они были рядом с Кузнецким комбинатом, рядом с углем и еще, что очень важно, железные руды этих месторождений были природнолегированы, то есть обогащены примесями бора, марганца, вольфрама, никеля, кобальта, молибдена и других малых металлов, что делало их чрезвычайно ценными для получения специальных сталей, нужных оборонной промышленности, космической технике.
Одним из перспективных железорудных районов, находящихся вблизи Кузбасса явилась Горная Шория, в которой уже действовал новый относительно богатый рудник Таштагол с запасом 200 млн. тонн и заканчивалась разведка месторождений Шерегеш и Шалым. Доживали свой век мелкие рудники Тельбес, Одра-Баш, Темир-Тау и ряд других. В Горную Шорию прошла железнодорожная ветка Сталинск (с 1962 года Новокузнецк)-Таштагол. Вступили в строй агломерационные фабрики Мундыбаш и Адабаш.
Сюда в Горную Шорию получил я свое первое задание в ЗСГУ. Ирина оставалась в Новосибирске, находясь в декретном отпуске, а я 17 мая 1949 года был назначен исполняющим обязанности начальника так называемой Кабырзинской геолого-поисковой партии. Не очень-то радовал административный пост, но меня успокоили, что это временно. Партия была сезонная, и мы должны были в сентябре возвратиться в Новосибирск.
Горная Шория.
В задачу Кабырзинской партии входило предварительное опоискование титаномагнетитовых руд на горе Патын, что расположена в 75 км по прямой или в 150 км по тропам на северо-восток от райцентра Таштагол. Исходной базой партии выбрали поселок Спасск, что находился в 8 км ниже Таштагола по реке Кондома или в 12 км через небольшой перевал. Если Таштагол типичный суетливый шахтерский поселок, построенный возле рудника на крутых склонах речной долины, то Спасск селение спокойное, удобно расположившееся на относительно ровной местности. Это центральная усадьба Алтайского прииска (Алтайское Приисковое Управление), ведущего поиски и добычу золота в горной части Алтайского края, в Кемеровской области и на юге Красноярского Края. Постройки все деревянные, но рубленые по-сибирски: прочные, просторные, теплые. Спасск важен нам - геологам тем, что здесь имеется посадочная площадка для самолетов ПО-2 («Кукурузники»). Захожу в контору приискового управления договариваться об использовании аэродрома. Первое впечатление тревожное. Принял меня главный инженер Георгий Михайлович Лезгинцев. Полный мужчина лет сорока с важным (я даже определил про себя - барским) выражением лица. Он сухо объяснил, что аэродром незаконный, так как не дотягивает по длине требуемого стандарта и в перечень сезонных аэродромов не принят. Помог Таштагольский райком партии, и мы утвердились в Спасске. А когда нам прислали новую автомашину ГАЗ-53, которая у нас была не загружена, а прииску очень помогла, то наступило полное взаимопонимание. На стареньком самолете прилетели из Новосибирска летчик Краев и механик Суслов. Николай Сергеевич Краев уже добирал свой летный стаж. В войну он был командиром бомбардировочного полка (шесть боевых орденов), потом сошел на эскадрилью, на звено и демобилизовавшись определился в геологию на «фанеру". В Новосибирске у него жена, три дочери. Мешало ему в жизни пристрастие к напиткам крепким. А Суслов… Что Суслов? Совсем молодой техник Петя. Любил самолет, мечтал летать.
Рекогносцировку мы с Краевым начали облетом Патына. Погода была скверная, пасмурная, сильно болтало. Среди моря зеленой низкогорной пихтовой тайги Патын высился огромным черным сундуком (пик 1627м). Узкий гребень его вершины протянулся меридионально на 15 км и отсечен по краям крутыми обрывами. Близ вершины клубились грязно-серые тучи, а может быть, расползался рваный туман. К востоку от Патына высится такая же неприветливая гора Куль-Тайга (пик 1886м). Горы разделяет узкий темный провал. Томский профессор Константин Владимирович Радугин говорил, что именно по этому ущелью проходит в данном месте граница между Западной и Восточной Сибирью.
На другой день мы осмотрели долину порожистой бурной речки Мрас-Су, впадающей слева в Томь. Вылетели солнечным утром, но вскоре наплыли облака. Спасаясь от них, мы снизились до верхней кромки склонов долины и вскоре очутились в ловушке: сверху сплошная облачность, с боков скальные выступы, снизу бурлящая вода. Краев показал рукой куда-то на реку и сильно пошел на снижение. Летчик увидел длинный узкий остров. Для раздумья времени не было и мы сели на остров среди травы и кустов, не дотягивая до воды несколько метров. С правого берега к нам переправились на лодках шорцы - местные жители маленького охотничьего селения Парушка. Несколько часов они очень старательно расчищали полосу для взлета. Ко мне подошел председатель артели и, низко кланяясь, сказал:
- Понимаешь, начальник, Васинья у нас совсем плохая. Пихта ей на ноги упала. Спасать надо.
Краев молчал. Взлет с этого клочка земли, да еще с больной девушкой, имел мало шансов на успех. Шорцы развернули машину и прокатили ее на руках через весь остров, исправляя все неровности, что выявляли под колесами. Раненую поместили, полусидя в пассажирскую (она же грузовая) кабину. Краев поднялся и нырнул в появившийся на небе просвет. Оставшись в Парушке, я весь вечер расспрашивал шорцев об окружающей местности:
- Патын очень плохое место, - говорили они, – там даже зверь не водится. Много гадюк на камнях. Тучи гнуса. Всюду сыро, а воды нет. Мы называем «Гнилое место». Они рассказали, что вблизи горы сохранился недостроенный в 1932 году барак Комарова. (Позже по прибытию в Новосибирск я нашел в фондах работу Комарова «Патынское месторождение титаномагнетита» 1933).
На следующий день мы с выделенным мне проводником отправились на лошадях в Спасск. Летчик выполнил свою задачу, и я смог его отблагодарить лишь премией в 50 рублей, полагающейся за посадку в незнакомом месте.
К бараку Комарова я отправил отряд во главе с прорабом горных работ старшим техником Осиповым при восьми рабочих с шестью вьючными лошадями. С отрядом ушли молодой геолог Баженова, студентка – практикантка из Томского политехнического института Карцева и бухгалтер Лиля Нахимова. Среди рабочих был рекомендованный мне райкомом плотник Черновольцев – местный житель, досконально знавший тайгу. Конная тропа проходила по перевалу в долину Мрас – Су, далее по реке до селения Усть – Анзас и по Анзасу к его верховьям, откуда до барака Комарова рукой подать.
Сам я продолжил изучение района работ. Кроме поисков посадочной площадки интерес представляли селения, где можно было нанять рабочих, арендовать лошадей, достать продукты питания. Километрах в 25 к северо – востоку от Патына в долине речушки Базас засекли мы с Краевым большую ровную поляну и какие – то избушки у берега, На поляну Краев сел лихо и без неприятностей. Конечно, требовалась расчистка и планировка, но по расположению и размерам поляна оказалась пригодной для посадочной площадки. Из трубы одной избушки поднимался дымок. Нас встретил, живший здесь, егерь Семенов. У него в семье жена, двое детей - дошкольников и теща.
- Был здесь небольшой прииск, но он уже давно закрыт, что-то можно еще отремонтировать, - сообщил Семенов.
С воздуха отметили еще какое – то селение по реке Ортон, правому притоку Мрас – Су. Отправив Краева в Спасск, я прошел по тропам 23 км к Усть – Анзасу, где нашел проводника – семнадцатилетнего шорца Аркадия, с которым отправился знакомиться с селением по Ортону. Ехали мы на лошадях правым берегом Мрас – Су вниз по течению. Дорогой служила так называемая природная мостовая - идеально ровная каменная поверхность, созданная весенними льдами, которые утюжат пойму, вдавливают и сглаживают камни. Поверхность получается столь плотной, что на ней почти ничего не растет. Редко какие – нибудь тощие травинки, отдельные стебли дикого лука и чеснока.
Лошади шли рысью и во второй половине дня мы достигли Ортона. Удивительное зрелище представилось нам. По реке шириной метров семьдесят текли три потока: посередине шла рыжая мутная вода (вверху промывали пески на золото), у правого берега вода текла темная, синевато – серая, а у левого – прозрачная светло – серая. Потоки не смешивались примерно на протяжении километра. С противоположной правой стороны виднелись несколько изб и люди возле них. Нам махали руками, указывая, где брод. И через несколько минут, мы были в селении. Встретили нас приветливо. Остановились мы возле первой избы, у которой собрались жители всех пяти изб, что здесь имелись.
К нам обратился степенный бородач, видимо местный староста:
- Нас пять семей, живем на этом месте три года. Мужиков восьмеро, да бабы и детишки. Все русские, только женки некоторые из местных – шорки.
Мужчины были одеты в светлые плотные рубахи навыпуск с тонкими поясами, в простые штаны и обуты в добротные сапоги. Женщины – в обычных кофтах да длинных юбках, как повсюду, и тоже в сапогах. Кое - кто в галошах на босу ногу. Обращение простое не кержацкое:
- Как сюда попали, - спрашиваю,
- Да приблудные мы, кто откель. Сложились как бы в артель, да и хозяйнуем.
- А куда же относится ваше Трехречье ( так я окрестил поселок)? К Кемеровской области или к Хакассии?
- Не знаем мы, - ответил все тот же старшой, - Никто не проверяет, не записывает. Выезжаем иногда верхом за товаром. Кони у нас хорошие. А зимой к нам доступа нет. Разве что на лыжах охотимся.
Накормили они нас великолепно и рыбой и птицей, грибочками в разных видах и, конечно же, поили медовухой.
По возвращении в Усть – Анзас я получил от радиста сообщение, что на восточном склоне Патына разбили лагерь томские геологи. Местная радиостанция работала безотказно. Искусством переговоров владели в равной степени радист и его жена. Исключение составляло время привоза в лагерь товаров вьюком на лошадях. Прекращали всякие работы. Пили спирт. Пили до конца, до последней бутылки. На дежурную связь с Таштаголом выходила жена радиста, а иногда просто объявляли:
- Связь прекращаем.
Переночевав у егеря Семенова в Базасе, мы с Аркадием на рассвете поехали в барак Комарова (примерно 20км). Ехали по тайге только шагом. Проводник впереди. Время от времени проводник останавливался и молча поднимал руку. Это означало, что мне нужно было затаиться. Аркадий медленно направлял ружье и стрелял. Всегда без промаха. Одного – двух рябчиков цеплял к поясу.
На стоянке кипела работа. Оборудовали, недостроенный в свое время, барак под временное жилье. Поставили двери, оконные проемы затянули марлей. Перекрыли потолок палатками от дождя и солнца. Вблизи ручья соорудили навес для кухни, которая уже действовала. Сделали в бараке отсек для женщин.
День выдался солнечный, в полдень было жарко. Превышение Патына над лагерем составляло около 1 км. По склону подъем 3 – 5 км. Мне показалось, что подняться на вершину Патына плевое дело. На Северном Кавказе такие высоты являются просто курортными. После обеда мы с Аркадием начали подъем. Я взял лишь полевую сумку и молоток. Шли мы скоро, и через час я считал, что мы уже на середине пути. Стало круче, из под ног сыпались камешки, деревья разредились, но повсюду вылезли корни. Похолодало. Наконец растительность исчезла полностью, и склон покрылся каменными глыбами. Это был курумник – каменный свал. Камни под ногами играли, грозя понестись вниз. Их острые края резали сапоги. Мы продвигались с трудом, совсем медленно. Черным дождем на нас пала мошка. Крупные мошки, каких я еще не встречал, облепили нас. Аркадий застегнул наглухо свою куртку, поднял воротник, надвинул на уши края кепки. Но я в своей белой легкой рубашке и в летней фуражечке очутился в самом жалком положении. И торопиться нельзя. При каждом резком движении камни начинали ползти. А до вершины казалось так далеко, так далеко. Крутизна склона еще увеличилась, курумник кончился, мошка отстала. Пробираемся среди острых скальных выступов, скорее к перевалу. Вершина представляет собой плоскую неровную площадку, вытянутую, как и вся гора, меридионально. Ширина ее метров 50, а по длине мы определиться не смогли. По обстановке – типичная тундра со мхами и кочками. Там, где мы поднимались, шевелилось мглистое месиво туч. Подувал пронизывающий, более чем свежий ветерок. На восточном склоне уже установилась тьма. Я трижды крикнул. Ответа не было. Аркадий выстрелил. Тотчас же прозвучал ответный выстрел, вспыхнул костер. Люди находились где-то метрах в трехстах ниже нас. Мы искали спуск на ощупь, буквально на четвереньках. Колени и ладони, на которые я опирался, заскользили на чем-то очень холодном, я оторвался и пошел вниз, прижимаясь животом к склону. Наконец ноги уперлись в какой-то выступ, и я остановился. Ниже уже было проще, и костер горел совсем близко. Оказывается, я попал на фирн. Днем рассмотрел: участок фирна длиной по склону метров семь - десять и поперек – метров тридцать. Проехался я по склону без последствий. Аркадий осторожно спустился по камням. Томские геологи, это были они, по-дружески приняли нас. Нашли, во что одеться, чего поесть и даже чем согреться. Обменивались сведениями до полуночи.
Несколько следующих дней я посвятил, наконец, геологическому заданию. С геологом Баженовой и практиканткой Карцевой осмотрел выходы титаномагнетитовых руд. Наметили несколько линий шурфов, для вскрытия коренных пород в нижней части склона.
Под вечер два только что прибывших студента пошли вверх по склону поохотиться на рябчиков. Через час они прибежали в лагерь очень взволнованные. Оказывается, они встретились на тропке с медведицей и двумя медвежатами. Ребята стремглав заскочили на рядом стоявшую большую сосну, не подумав, что медведю дерево не препятствие. Один из них выстрелил наобум и убил медвежонка. Медведица быстро ушла с другим детенышем, и злополучные охотники прибежали в лагерь. Ночью медведица пришла к бараку. Шесть наших лошадей сгрудились у входа в барак полукругом: мордами в дверь, крупами наружу. При таком заслоне медведица не решалась напасть на них, но близко подходила к окнам и ревела. Она навещала нас каждую ночь, не давала спать, да спать и опасно было. Пришлось обращаться к егерю Семенову, который и убил медведицу, а медвежонка забрал летчик в Новосибирск.
Как не беспокойны были хозяйственные заботы, больше всего досаждали ведомственные неурядицы. Сообщили, что партия передается в трест «Кузнецкуглеразведка», и я ехал в Сталинск представляться известному угольщику главному геологу треста Павлу Грязеву. И здесь же узнаю, что, скорее всего, партию передадут «Черметразведке», относящейся к Министерству Черной Металлургии. Иду в «Черметразведку» и представляюсь главному геологу М. Г. Русанову. Везде уклончивые ответы, что еще нет окончательного решения. А время бежит. 15 августа, как гром с ясного неба поступило известие, что наша Кабырзинская партия преобразуется в Патынскую геологоразведочную экспедицию с круглогодичным режимом работы, и я назначен и. о. начальника этой экспедиции.
Я окончательно перенес базу теперь уже экспедиции в Базас. Рабочие из местных жителей во главе с Черновольцевым решили «окрестить» нашу базу и одновременно меня, как начальника. Перво-наперво они соорудили баню по черному и потащили меня париться. Я уже знакомился с такой баней, когда ездил с женой к ее родителям в село Красное – на – Волге. Но у таежников парная была устроена пострашнее. Двое надели рукавицы, шапки ушанки и проделали мне такой массаж, что мне небо с овчинку показалось. А потом у егеря Семенова закатили пир. Конечно же, появился спирт. Мне предоставили первый тост. Я, естественно, поблагодарил, поздравил всех с началом больших работ и лихо проглотил стакан не разведенного спирта. Дух захватило. Я с радостью схватил, услужливо подсунутый, стакан, чтобы погасить внутренний пожар, но и в этом стакане оказался спирт. Стало мучительно тихо. Все ожидали, уставившись на меня. Откуда у меня взялась сила выдержать это испытание? Но я выдохнул и, с нарочитым спокойствием, сказал: «Спасибо». Это мелкое происшествие имело важное последствие. Таежники меня признали за своего. И в какие бы селения я теперь не попадал, везде меня принимали по-свойски.
- Это наш, - говорили, - его просто не свалишь.
И с охотой помогали, а нужно было многое. Особенно рабочих.
Прибывали руководящие кадры: заместитель начальника партии по административно-хозяйственной части Илья Михайлович Щеглов, старший геолог Петр Семенович Кириков, несколько техников, лаборантов. ИТР и служащих набралось 20 человек, рабочих около ста.
Происходила неразбериха с поступлением денег и техники, причем все направлялось в мой личный адрес. Осенью «Кузнецкуглеразведка» и «Черметразведка» объединились в трест «Кузнецкгеология», который позже стал Западно-Сибирским Геологическим Управлением теперь уже с нахождением в городе Сталинске.
Кое- как приспособленные старые домишки да летние палатки не годились для зимы. Не зная своевременно о зимовке, мы не заготовили корм для лошадей, а по местным условиям для каждой лошади нужен зимний запас – шесть тонн сена. Нужна была электроэнергия, свет, топливо, пищеблок, склады. Нужен был поселок для жилья и работы.
В управлении еще не устоялись кадры. Начальником стал новый человек из Ленинграда, незнакомый с местными условиями. Мои истошные призывы о помощи экспедиции оставались без ответа. К первому сентября уволилось большинство принятых на сезон рабочих. Уехали практиканты. Остались двадцать человек ИТР и служащих, да несколько рабочих. Черновольцев успокаивал меня, что рабочие возвратятся через несколько дней, как только пропьются. Это была жестокая правда. Ведь на работу к нам поступали в большинстве освободившиеся из заключенных, (лагеря находились рядом) искатели быстрых денег, спившиеся бродяги. Действительно, первая партия уволившихся вернулась из Усть – Анзаса, где они оставили свой заработок. Через десять дней возвратились все поголовно.
Меня срочно, без указания причин, вызвали в Новосибирск, где еще не закончилась передача дел в новое управление. Вызов в такое напряженное время! Меня терзали догадки.
Краев с техниками подготовили самолет к вылету из Спасска в семь часов утра. На рассвете я уже был готов. Краев не появлялся. На аэродроме дежурил техник, но летчика не было. Проверили квартиру, знакомых. Нет человека. В поисках участвовали все, кто мог: техник, зав складом, экспедитор, шофер. Словом все в этот день находились на базе в Спасске. Я занялся текущей работой, которой хватало. Главным образом, договоренности с Приисковым Управлением. С удивлением узнал, что главный инженер Лезгинцев уволился и стал писателем. Да, именно так. Наверно он писал раньше, но его уход был неожиданным для многих, даже близко знавших его. Примерно через два года я встретился с ним в поезде на Москву. Купе было свободно, и мы провели дружескую беседу. Георгий Михайлович перешагнул уже сорокалетие, и теперь сбылась его мечта стать писателем. Он оказался обаятельным человеком. В моей библиотеке хранится его книга «В таежной стороне».
К вечеру Краева удалось найти спящим на сеновале во дворе председателя поселкового совета. Он с трудом отходил от перепоя. Я не выдержал:
- Если завтра я опоздаю на вызов, то Вам придется проститься с самолетом.
Для него это означало окончание летной карьеры, а больше он ничего неумел.
- Будете во время, - хмуро ответил летчик.
- А если завтра непогода? – возразил я.
Но вечер был так хорош, что мне стало не по себе за свое предположение. Однако я оказался пророком. Вскочив поутру, в пять часов, я увидел в окно хлеставшие струи проливного обложного дождя. В шесть часов постучался Краев. Он был в кожаном пальто, шлеме и высоких сапогах. Естественно, о полете не могло быть и речи, но я быстро оделся по-осеннему, и мы молча пошли на аэродром. Техник Суслов материл сквозь зубы тех «кому делать нечего, и которые поспать не дают» выполнил команду « от винта», и мы взлетели. Видимости не было. Краев бесплодно пытался пробиться в нескольких направлениях, но густая серая завеса облаков и дождя преграждали путь. Машина начала опускаться к, бегающему под дождем, Суслову. Я с отчаянием думал, как я буду объяснять свое опоздание. Я ведь вчера передал, что немедленно вылетаю. Краев спустился, но не посадил машину, а пошел бреющим полетом над пузырящейся рябью реки Кондомы. Самолет шел по реке, как машина по шоссе, выписывая все ее своевольные извивы. Из домов прибрежных селений с удивлением выскакивали люди, с криком неслись вдоль берега дети. У меня захватывало дух, когда машина проскальзывала между скалами на обоих берегах. Столкновение казалось неизбежным. Наконец мы достигли райцентра Кузедеево, где на прибрежном лугу оборудовали временный аэродром. Но в такую погоду никто не ждал самолет, и дежурный выпустил на полосу лошадей. У Краева израсходовался бензин, и срочно нужно было садиться. Он стал делать круги и разгонять лошадей. Наконец, выбежали несколько человек и освободили посадочную полосу от табуна. У края аэродрома стояли несколько машин, в том числе в том числе белый спортивный моноплан.
Мы перекусили в корчме, и Краев успел договориться с хозяином белой машины.
- Он захватит Вас в Новосибирск, - уверил меня Краев, - У него машина зверь. Денег он никаких не просит, Чуть прояснится, и вы взлетите, а я займусь проверкой машины, что-то подозрительно стучит мотор.
Это заметил и я. При снижении в моторной коробке что- то сильно стучало.
- Нет, - твердо сказал я. - Мы должны быть в 17 часов у начальника Управления.
Мы полетели опять по реке, но долина стала немного шире и прямее, двигаться стало легче. И всего лишь через каких-нибудь двадцать минут самолет вынырнул из мрака на залитый солнечным светом степной простор. Мы поднялись и быстро достигли Бийска. При посадке мотор также сильно гремел. Тоже было и при взлете. В Новосибирске садились при таком грохоте мотора, что подбежала аэродромная обслуга во главе с главным механиком. Немедленно открыли запломбированную после капитального ремонта крышку моторного отсека. Главмех побледнел.
- Вам оставалось жить считанные секунды, - сказал он. – Срезались четыре болта крепления крышки, и последний болт уже держался на волоске.
Меня ожидали печальные известия. Жене сделали срочную операцию в связи с осложнением мастита. Маленький сын Вовка, родившийся 18 июля, остался без материнской опеки. С ним был дед - мой отец, Григорий Петрович, который приехал из Одессы на помощь нам молодым. Он не мог справиться с младенцем. Не мог это сделать и я. Сколько мы не качали ребенка, как ни совали ему бутылочку с молоком, он только кричал и даже бился. По совету женотдела и при его содействии мы отвезли ребенка в детский приемник. Всю дорогу в трамвае нас окружали женщины, чмокали губами, прищелкивали пальцами, успокаивая дитя. В приемнике дородная няня прижала его к пышной груди, и он сразу успокоился.
- Как же быть? – спросила заведующая, - ведь у нас тут только подкидыши, всякие безродные младенцы. Болеют, мрут.
- У нас нет выхода, - обреченно ответил я ей.
- Я его положу отдельно от всех, - пообещала заведующая.
К жене, только что перенесшей операцию, меня не пустили. Отец совсем раскис и просил отправить его в Одессу.
-Поеду я, Володя, домой. Умру на родине. А здесь не могу. Как вы тут будете, ума не приложу? Казна знает, за что платит.
Ему, учителю, казалось, что мы много зарабатывали, но мы получали стандартную зарплату начинающих специалистов с районной надбавкой 20 процентов.
В тайге меня ждал большой коллектив, обреченный на неподготовленную зиму, и я полетел. Среди многих дел самым ответственным является геологическое задание. В результате летних работ нужно было отправить в Томск представительную пробу железной руды с Патына и коллекцию образцов руд и пород. Для технологической пробы требовалось не менее тонны руды. Да и остальной каменный груз тянул около тонны. Как вытащить такой груз из таежной глухомани и доставить более чем за 600 км в город науки Томск? Предлагаемые варианты были очень трудоемкими или дорогостоящими. Вот тут и объявился кержак (старовер) Соломенников. Высокий тощий с узкой, клинышком, беленькой бородкой и такими же светлыми волосами, стриженными «под горшок». Возраст, по внешнему виду неопределенный, оказался 46 лет. Привлекали его добрые внимательные карие глаза и обаятельная улыбка. Одет он был опрятно во все старое, прочное и чистое, на голове что-то вроде шляпы с короткими округлыми краями.
-Слышал про Ваш груз. Доставлю я его, - уверенно заявил Соломенников.
Я недоверчиво отнесся к его предложению. Но мой советник в таежной жизни Черновольцев сказал твердо, убедительно:
- Ведь это кержак.
Славились староверы трудолюбием, честностью и жадностью к деньгам. Таким был и Соломенников. От помощников он отказался.
- Сынок поможет, Федя. Ему уже 13 лет.
Запаковали груз в ящики по заказанному Соломенниковым размеру и помогли доставить до ближайшей речки, по которой мог плыть плот.
Как добирался Соломенников, я подробно не знаю. Доплыл он до Мрасс – Су, где перегрузился на надежный плот, им же построенный. Топором и пилой работал искусно. Может быть, на Томи он прицепился к сплавщикам. Но, так или иначе, добрался он до Томска, и груз сдал по адресу. Уже по непогоде пришел он в Базас за деньгами. Принес бумагу по всей форме о доставке посылки. Заработал он конечно крепко, но и работу выполнил неимоверную. Стал он добрым знакомым мне и время от времени появлялся на моем пути. Приходил неожиданно, обычно к ночи. Спать в доме отказывался даже зимой, только в сенях. Из угощений принимал только сахар и казенный хлеб (домашний – нет). Жил он на окраине станции Чугунаш, что на дороге Сталинск – Таштагол, и однажды мы с Ириной зашли к нему в гости. Внешне изба ничем не выделялась. Внутри большая, очень чистая, выскобленная до блеска комната. Один грубый самодельный стол и две скамьи. В углу образа. Хозяйка, жена его, отпетая староверка присесть не предлагала. Разговаривала едва-едва сквозь зубы. Пришлось выйти на улицу. Вынесли нам в миске сырые яйца и воду в «мирской» оловянной кружке.
В происшествии с мотором самолета разобрались. Оказалось, что после капремонта крышку коробки мотора закрепили временно для проведения испытаний, а после испытаний закрепить болты намертво забыли. Краев был доволен отремонтированной машиной, но, наверное, самой судьбой ему не светило летать на ней. Краев был неравнодушен к заведующей лабораторией, которую мы оборудовали в Базасе, и решил преподнести ей в день рождения букет цветов. Он прилетел в Базас на рассвете, приземлился неудачно и зацепил правым крылом, пропущенный в густой траве, пень. Правило у летчиков суровое: нужно довести поврежденную машину до своего аэродрома и грех с тебя снимается, а если не сможешь доставить своим ходом, то все расходы, связанные с поломкой, ложатся на тебя. Достойно всякого внимания дружеское участие многих людей в этом происшествии. Друзья Краева в Новосибирске достали крыло в аэроклубе. Кто-то из рисковых летчиков сумел привезти этот негабаритный груз в Базас. Но самое интересное, что полуграмотный плотник Черновольцев сумел поставить крыло на свое место, и Краев перегнал машину в Новосибирск. К нам он больше не вернулся. Работать стал Жуков, молодой веселый пилот. Он имел опыт полетов в Заполярьи на английских «Бленхеймах». Знакомые летчики рассказывали, что Жуков имел склонность вытворять разные штуки. Например, он на бреющем полете разогнал базар в Новосибирске. Говорили, что его выручает дядя, какой-то большой чин в авиации. Во всяком случае, он у нас работал хорошо. Вскоре к нам добавили два самолета, таких же «кукурузников» с летчиками Чепурным и Раскидным. Оба они летали раньше на истребителях и имели свой «почерк». Они не делали кругов над аэродромом, а садились сходу, сразу разворачивались для обратного рейса. Моторы не выключали. Обслугу буквально вводили в панику.
- Давай, давай, - кричал Чепурной грузчикам, а Раскидной молча начинал выбрасывать привоз из кабины. Вместо установленных восьми вылетов Спасск – Базас они делали по шестнадцать. Работа была сдельная, и они прилично зарабатывали. К узлу забот, охвативших меня, добавилась еще заноза – женщина. Привлекла меня наша бухгалтер Лиля, блондинка с пышными волосами и стройной точеной фигурой. Лицо бледно-мраморное, глаза зелено-карие. Она тщательно следила за собой. Лихо ездила верхом по-мужски. Женщины – моя слабость и тянуло меня к ним как магнитом. Я боролся с влечением как мог. Даже придумал себе запретный кодекс: сразу предупреждать, что семейный и семья нерушима, не обманывать ни в чем, никогда ни с кем не говорить о своих интимных делах. В случае с Лилей правила мои не срабатывали. Она ловко пользовалась моим вниманием. Конечно, пошли пересуды, узнала жена. Стало совсем скверно. Выручила служебная обстановка. В связи с переходом партии в экспедицию да еще на круглогодичный режим, резко возросла роль учета. Для этой работы Лиля не подходила, и ее сменили на старого опытного бухгалтера с фамилией через четыре «е» - Передеренко.
В Новосибирске события разворачивались своим порядком. Заведующая детским приемником передала в управление, чтобы ребенка забрали, так как среди детей началась какая-то кишечная эпидемия. Ирина бежала из больницы ночью через окно в одном халате. Забрала сына из приемника, моего отца отправила в Одессу, и в конце сентября с двухмесячным Вовкой на руках прилетела в Базас. Поселились мы пока в общей двадцатипятиместной палатке с легким утеплителем. Сколотили нары, поставили печку «буржуйку». Пока топится – жарко, перестанет топиться – холодно, как снаружи. Вовка помещался в плетеной корзине, подвешенной к жерди, протянутой под коньком палатки. Вскоре я переселил семью в пристройку к дому Семенова, которая была сооружена из стоймя поставленных кедровых плах, перекрытых досками от старых домов. Имелось небольшое оконце. Сына опять – таки положили в корзину под потолком. Все заходили ко мне, отодвигали корзину, проходя к единственному грубо сколоченному столу и скамейкам возле него.
К празднику 7 ноября я ожидал денег и задержался в Таштаголе. Летчики по указанию своего начальства улетели на праздник в Новосибирск. 6 ноября я решил выйти из Таштагола в Базас пешком, со мной был недавно принятый бухгалтер Бадолин и увольнявшийся шофер Сапрыкин. Бадолин – большой грузный спокойный мужчина лет сорока приехал с низовья Енисея, и для него южная Сибирь казалась, вроде курорта. Полной противоположностью ему был шофер Сапрыкин. Молодой, лет тридцати, нетерпеливый и подвижный. Он не хотел даже переждать праздника и торопился получить расчет, чтобы скорее добраться домой. Оделись мы на долгую быструю ходьбу: теплое белье, ватные брюки и фуфайки, сапоги да суконные портянки, шапки – ушанки, теплые рукавицы на шнурках. У каждого был «Сидор» за спиной. У Бадолина через плечо его любимое охотничье ружье. У меня в полевой сумке на боку – 60 тысяч рублей (сумма по тем временам немалая) прикрытые сменой портянок. Спутники мои о деньгах не знали.
Именно на октябрьские праздники в Шории становится зима: ложится на постоянно снег, ударяет сильный мороз. Но мы все трое не знали тогда местных условий. Пятого еще даже осенью дышало. Шли напрямую через горы, рассчитывая пройти нужные нам 100 км в три, а при удаче в два дня.
Вышли при первом проблеске дня. Рассеивался утренний, морозный туман. Начальный этап марша был в гору. Согрелись. Но вскоре почувствовали: холод усиливается. Давануло градусов под тридцать. Стыли ноги в сапогах. Кое-где на не запорошенных снегом плешинах сапоги скользили. Шли упорно не останавливались даже на перекур. В полдень сделали привал у одинокого кедра. Грели до кипения тушенку в консервных банках, оттаивали задубевший хлеб. Глубокий перекур и мы снова в пути. Решена главная задача: мы перевалили водораздел между реками Кондома и Мрасс - Су. День догорал, когда мы уже на спуске достигли небольшой шорской деревушки. Остановились у первой же избы. Дверь открывалась наружу без всяких сеней. Морозный пар врывался в однокомнатное помещение, где копошились на полу полуголые ребятишки. В доме было чисто, почти безмебельно: стол, две скамьи и нары. Я положил под голову рюкзак и небрежно приткнул к нему «финансовую» сумку.
На рассвете, подкрепившись хозяйским угощением – рыбой и картошкой, напившись горячего чая, заваренного на смородиновом листе, мы начали спуск к Мрасс – Су. Мороз усиливался. Шли вниз быстро, иногда бегом. Во второй половине дня увидели реку и, не делая привала, подошли к ней. На другом берегу нас заметили жители Усть – Анзаса. Они что-то кричали, но стометровое расстояние между берегами при довольно сильном ветре гасило звуки. Но мы уже смогли оценить обстановку. Бурная Мрасс - Су еще не стала по настоящему. Лед был тонок, и под ним бежала вода. Что делать? Назад к деревушке, где ночевали, откуда шли стремительно вниз более половины дня, нам не дойти. Да и что бы мы выиграли? Через реку на санях не переехать на лодке не переплыть. Ждать больше нельзя, мы начали костенеть от холода. Выход один: переходить. Первым направился Бадолин – самый тяжелый, тянувший килограммов девяносто, а то и все сто. Он выбрал из груды лежавших близ тропы жердей наиболее длинную и, держа ее перед собой у груди, пошел. На середине реки он лег и, распластавшись, раздвинув ноги, стал ползти по прогибавшемуся под ним льду. Минуты казались вечностью. Наконец он встал на колени, потом поднялся в рост и медленно, но уверенно перешел прибрежную часть реки. Таким же образом по определившемуся сценарию переправился и я. Последним быстро преодолел реку самый легкий и шустрый шофер Сапрыкин.
Нужно было видеть, как обхаживали нас усть-анзасцы. Отогревали, сушили, кормили и поили, как на убой. Однако мы стойко воздерживались от излишеств, решив добраться до Базаса (23км) в ночь. Нам оседлали лошадей, и мы двинулись в путь еще засветло. В полной темноте достигли мы усадьбы лесообходчика Улагашева на середине нашего пути. И, конечно же, куча малых ребятишек. Хозяйка подала пельмени. Хозяин, извиняясь, поставил медовуху. Тут я не выдержал и достал, спрятанную внутри рюкзака, «аварийную» бутылку спирта. Медовуха в ночном рейсе была опасна, клонила ко сну. Спирт мы использовали очень умеренно, отдав часть Улагашевым для их вящего удовольствия.
Далее ехали медленно, но спокойно. Лошади надежно чувствовали тропу. Я ехал впереди, как единственный их нас, бывавший на этой тропе. Начался спуск в долину Базаса. Поехали осторожнее. Все время задевали ветви. Стало круче. Где-то близко берег. Я знал, что тропа здесь раздваивается, но куда лучше править? И я поехал наобум. Лошадка моя вдруг прыгнула. Я успел выдернуть ноги из стремян. Но она не упала, а присев на все четыре ноги, вскочила и отряхнулась. Я крикнул спутникам, чтобы сводили лошадей под узцы на мой голос. Нас услышали в поселке. В прирубе Семенова, где жили Ирина и Вовка, зажегся свет. Но я первым делом поднял главбуха Передеренко, и мы, пересчитав деньги, спрятали их в железный ящик, стоявший у него под кроватью. Теперь уже твердо домой. В рюкзаке еще небольшие подарки жене, сынишке, соседям.
В поселке установили движок, и у нас появился свет по два часа утром и вечером. Разнарядку на работы мы делали накануне следующего дня. Скучивались вечером вокруг стола: завхоз, прораб горных работ, прораб-строитель, старший геолог. Ирину с Вовкой удалось переселить в избу Семенова. Я, обычно, сидел у торца стола, зажатый в угол помещения. Во время одной из разкомандировок дверь резко распахнулась, и ввалились двое рабочих Винзоров и Кривошеин. Первый, только недавно отсидевший 10 лет, держал ружье на перевес, а второй угрожающе выставил внушительный кинжалище. Эти двое по отдельному договору рубили 16-километровую просеку для дороги, чтобы переправлять грузы к Патыну, где близ барака Комарова монтировалась первая буровая вышка.
- Начальник, скажи при всех, что заплатишь нам за просеку 1000 рублей, иначе…. Он выразительно пошевелил ружьем и приставил ствол к моему животу. Сидевший рядом на углу стола завхоз Бородянский попробовал приподняться:
- Да, вы что, ребята?
- Сиди, сявка, - прошипел Винзоров, а Кривошеин молча придавил мощной ручищей тщедушного Бородянского к скамье и помахал кинжалом у него под носом.
Я видел, что вымогатели были сильно пьяны, и понимал, что нужно сбить их возбуждение.
- Сначала прими куколку, - сказал я Винзорову и тот отступил на шаг, отстранив от меня ружье.
- А получите вы за работу столько, сколько положено по договору. Замерим дорогу, и все будет ясно.
- Я не шучу, - выкрикнул Винзоров. Подняв ружье, он выстрелил в потолок. И они ушли.
Я для приличия еще разобрал дела на завтра и отпустил руководящую команду.
Что же делать? У нас никакой охраны, а до района далеко. И оставить без последствий такой случай нельзя. В коллективе брожение. Наглецы будут терроризировать людей.
Среди горнорабочих был у нас демобилизованный из тихоокеанского флота моряк Юханов. Силищи неимоверной. Пришел, как сам сразу открылся, месяцев на пять – шесть, чтобы домой без денег не возвращаться. Ко мне он относился хорошо и считался с моим офицерским званием. Я позвал Юханова и он тут же рассказал, что среди рабочих поднялся спор: сдрейфит начальник или нет. А началось все с выпивки:
- Хотел я остановить Винзорова, да зря отмолчался, даже стыдно стало мне, когда эта пара пошла к Вам, - объяснил моряк.
- Вот что, морская душа, поговори с Винзоровым так, чтобы с него удаль спала и пусть придет извиниться. Обстановку, надеюсь, понимаешь? А в случае чего, все сваливай на меня. Не откажусь, что приказал.
- Сделаю, товарищ, капитан, - отрубил Юханов.
Как толковал моряк с бандитами, я не знаю. Только поутру пришел Винзоров хмурый, как ночь и, отводя глаза, попросил прощения и еще, чтобы я уволил его и Кривошеева из экспедиции.
- Так не получится, Винзоров, - ответил я ему. – Садись пиши объяснительную, признание своей вины и обещание больше не допускать подобного. А работать будешь еще полгода. Весной уедешь, если захочешь. Кривошеина не трогай, я сам разберусь с ним.
Петя Кривошеин признался, что боится Винзорова и потому слушается. Позже я отправил его учиться в ФЗО. Весной я уволил Винзорова. Он сильно мешал, исподтишка подличал. Особенно мучил повара Улыбина. Повар был особенный. Очень искусный шеф-кондитер. Тихий характером, уже в возрасте около 50 лет. За что он попал в лагерь, так и не знаю. Как-то в Сталинске зашел у меня разговор с экспедитором из Кузнецкого комбината. Тот искал повара. Сосватал я ему Улыбина. Нужно было видеть как благодарен был Улыбин. И новые его хозяева тоже. Но это впереди. А пока на небольшом плоском пятачке в южной части Патына удалось собрать буровую установку. Работали буровики и монтажники на совесть. Постарались на славу и хозяйственники под руководством зама И. М. Щеглова. Все оборудование доставили шорцы на легоньких саночках. Секретом осталось для меня, как они приволокли за 150 км по зимнику насос весом в 750 кг. Но приволокли.
Выдался удачный денек и к вечеру буровики, закончив все работы, решили сделать забурку. Но я не разрешил начинать такую работу, на ночь глядя. А утром проснулись и увидели сплошную снежную круговерть. Ни зги не видать. Когда через сутки метель отступила, добрались до вышки. Ужасная картина открылась нам. Снежная лавина снесла вышку. Тепляк и копер разрушены дотла. Станок попал в трещину между скалами. Насос не смогли найти. Все пришлось начинать с нуля. Да, нет, пожалуй. Уже был опыт, известны люди, стояла какая - никакая база. Иван Михайлович Щеглов без конца курсировал между Спасском, Таштаголом и Сталинском, выбивал все, что требовалось по снабжению. В управлении под контролем главного инженера готовили в экспедицию обоз с продовольствием. Арендовали лошадей. Но не везло. Лошади заболели чесоткой, и ветврач не допустил их к работе до полного выздоровления. Лежал груз, стояли лошади, а в тайге люди ждали. Спасали мелкие подачки по воздуху в редкие погожие дни. Но в коллективе не было уныния. Не уставали укатывать посадочную площадку очищать просеку к месту новой базы. На новом месте недалеко от барака Комарова строили поселок. На шести «козлах» разделывали продольными пилами стволы кедров на доски и пластины. Ставили срубы. Бревна клали на заготовленный с осени мох. Бригады горняков – пять звеньев по три человека проходили шурфы. В новогодние дни работы почти свернулись. Ударили обычные здесь в это время сильные морозы 40 – 47 градусов. В одну из первых январских ночей нового 1950 года (не помню числа) я проснулся от крика «пожар». Валенки, шапка, шинель. И я уже гляжу на страшный костер. Ярко сверкает среди кромешной тьмы пламя. Горит наша лаборатория. Потрескивают в огне сухие бревна. Огонь охватил здание полностью. От него тянуло нестерпимым жаром. Ветра нет, и пламя поднимается вверх башней. За мной следом выскочила Ирина. Говорю ей, не узнавая собственного голоса :
-Вот мои двадцать пять лет.
Поселок пробудился как по тревоге. Люди бежали с ведрами и становились в образовавшуюся цепочку, по которой подавали воду от ручья к пожару. Громко командовал завхоз Бородянский:
-Давай, давай! Становись во второй ряд!
Маленький щуплый Бородянский, типичный сын Израиля. Жена - простая малограмотная баба. Пятеро деток дошкольников. Что его привело с такой семьей в тайгу? Почему в этой обстановке он чувствовал себя так уверенно, так свободно? Вмешиваться незачем. Отхожу в сторону. Опасности, что огонь перебросится на другие строения, нет. Спасает полное безветрие.
Светает. Раскатывают остатки бревен. Лабораторные установки сгорели полностью, местами скорежились. Железный ящик с геологической документацией раскалился.
Послышалось конное ржание. В поселок вступает долгожданный обоз из Сталинска – бесконечная вереница саней. Садится самолет Жукова. Приходит Илья Михайлович Щеглов:
-Это еще не все, - говорит он. –Наш возчик Папков убил и ограбил женщину.
Папков? Благообразный пожилой мужчина, всем видом показывающий трудолюбие и послушание. Вез он из Сталинска фураж для нашего обоза на промежуточную стоянку. Напросилась ему в попутчики такая же пожилая женщина, добирающаяся в Мыски, в зону, куда попал ее горемычный сынок. Везла с собой тысячу рублей в платочке на груди да котомку с харчами. Обо всем этом доверчиво открылась возчику. На повороте к месту стоянки Папков ударом топора убил сидящую спиной к нему пассажирку, забрал деньги, а труп закопал в снег. Снегопада не было, и следы содеянного остались видимыми. Труп обнаружил, ехавший этим путем, местный участковый милиционер, и Папков был уличен в преступлении через несколько часов.
Илья Михайлович отправился в Сталинск для сообщения начальнику Управления о случившемся. Начальник – пожилой, представительный генерал – директор выслушал Щеглова, откинулся на спинку кресла и со злой иронией спросил:
- Чем Вы меня еще порадуете?
Меня не вызывали. Я отправился в Таштагол в райком партии. Приняв меня, как всегда дружески и по-деловому, первый секретарь сказал :
-Ты работай. Мы тебе верим.
Из милиции попросили, чтобы самолетом доставить их сотрудника в Базас. Лететь собрался старший лейтенант Трапезников. Он обращал на себя внимание незаурядной внешностью: высокий красавец с бледным лицом и светлыми карими навыкате глазами. На нем кавалерийская шинель, облегающая фигуру, мохнатая сибирская шапка, черные узкие пимы, пистолет в блестящей кобуре, коричневые перчатки, планшетка. Ничего лишнего.
Я выделил самолет Жукова – единственный в звене лимузин, то есть самолет с закрывающейся пассажирской кабиной. Жуков вырулил на старт и пошел, набирая скорость…. Но что это? Самолет проскочил линию отрыва, тяжело поднялся у самого обреза площадки и, оторвавшись не более чем на метр, полетел над огородами, зацепив левой плоскостью какой-то столбик и плюхнулся в снег. Барахтаясь по пояс в снегу, мы с техником-механиком добрались до машины. Никто не пострадал. Жуков матерился. А на Трапезникова было жалко смотреть. Он позеленел, дрожал, был напуган настолько, что даже не мог говорить. Я предложил ему другой самолет, но он наотрез отказался. И больше летать к нам не собирался.
Близился вечер. Нужно было торопиться в Базас. Полетели парой самолетов. Я с Чепурным, а Раскидного загрузили макаронами. Случилось непредвиденное. Сильный встречный ветер резко тормозил машины. Впереди над Патыном погасли последние отблески дня. Потемнело. Чепурной выбросил левую руку, показав мне вниз. Нужно было садиться. Внизу ясно различался белый треугольник посадочной площадки и выше по долине ряд домиков. Это был старый прииск Заслонка, на который производили завоз, используя накатанную по снегу посадочную площадку. Чепурной плавно посадил машину и подрулил к неподвижно висевшему конусу. Здесь было тихо. Сейчас же точно приземлился Раскидной. Из сторожки вышел могучего сложения мужчина. Он радостно зарокотал густым басом:
-А, геологи. Ну, так я и думал. Наши так поздно не прилетают. Здравствуйте! Что не узнаете? Он протянул руку. Теперь я узнал его. Это был Мацепура. Местная легенда. Старый большевик, участник гражданской войны, а ныне скромный продавец на лагерном прииске. Мы несколько раз встречались с ним в районе. Мацепура пригласил нас в гости:
- Пойдемте, пойдемте! Без всяких яких. Жена для вас уже пельмени варит, а пельмени ждать не любят.
До поселка было около километра. Я шел за Мацепурой вплотную, ступал след в след. Шедшие сзади летчики с трудом различали тропку. Неповоротливые в своих меховых кожанках и унтах, они то и дело оступались и проваливались в глубокий снег. При этом Чепурной костил на все лады « эти таежные вилюшки».
Дом у Мацепуры большой, пятистенка. Гостей встречала разрумянившаяся у русской печи хозяйка, лет на пятнадцать моложе мужа. Горела керосиновая лампа. Летчики, не ожидая повторного приглашения, сняли унты, куртки и прошли в горницу.
- А какое вино будем пить? - спросил Мацепура. Я разозлился, так как знал, что в таежных поселках бывает только спирт. Сказал с легкой насмешкой:
- Неплохо бы бутылочку малаги или хереса.
- Что же, - с достоинством ответил хозяин. – Пожалуйста. Только подсобите мне.
Он взял фонарь, и мы пошли в стоявший рядом магазин, закрытый на большой висячий замок. Охраны не было. Зайдя за прилавок, Мацепура открыл в полу люк и, передав мне фонарь, чтобы светить ему, спустился вниз. Он долго копошился там и, наконец, передал мне одну за другой две темные бутылки. В доме я убедился, что мы принесли именно малагу и херес. Мацепура сообщил, что эти вина завезены сюда еще в двадцатые годы:
- На приисках всегда всякие редкости хранятся, - рассказал он. – Раньше как нас снабжали? Собирали зимний обоз – голов триста. Вперед пускали самых сильных лошадей, чтобы топтали дорогу, потом несколько слабо нагруженных саней, а затем везли основной груз. Запасали товар не менее чем на два года. Обязательно привозили вина, ювелирные изделия, дорогую обувь и одежду на случай приезда высоких гостей. Когда-то в эти края томский архиепископ приезжал, а ведь ни пешком, ни верхом путешествовать ему не положено. Так его в Шорию на золотые прииски через всю тайгу в карете провожали.
Я вышел в горницу, откуда доносился смех пилотов. В просторной комнате посредине пола лежала огромная темно-бурая медвежья шкура. На нее поставили легкий тонконогий столик, над которым висела на цепочке, прикрепленная к потолку, большая лампа-молния. На диване у стены сидели Чепурный и Раскидной. В глубине комнаты над патефоном, стоявшим на подоконнике, склонилась девушка. Она быстро выпрямилась и представилась:
- Тала. Папа и мама зовут меня Талинка. Я учусь в Иркутске в медицинском и приехала на каникулы.
Я был поражен ее простотой и необыкновенной привлекательностью. Летчики заметили мое замешательство и дружно рассмеялись. Замечательный ужин с заказными винами, на которые летчики не соблазнились, быстро закончился. Пили по принципу « так, чтобы завтра не болела голова». Раскидной немного «травил» шаловливые анекдоты.
Накинув шинель, я вышел. Охваченный зимней таежной тишиной и освещенный лунным светом спал поселок. Лишь над крайним домиком чуть заметно струился дымок. Скрипнула дверь, и вышла Талинка. Она приложила палец к губам и умоляюще взглянула на меня. Я понял, что ей, как и мне не хочется нарушать покоя этой завораживающей ночи. Я распахнул шинель, и Талинка доверчиво прижалась ко мне.
- Давайте, запомним звезду, - смущенно шепнула девушка.
- Какую же? – так же тихо спросил я.
- Вот эту, - и маленькая ручка протянулась к перламутрово-опаловой капле левее луны.
Я радостно рассмеялся.
- Что Вы? – удивленно и несколько обиженно воскликнула Талинка.
- Не сердись, это моя любимая звезда - альфа Ориона, ее называют еще Бетельгейзе
Долго смотрели мы на бледно-оранжевый призывный свет памятной звезды. Я поцеловал Талинку в теплые и почему - то соленые губы.
Утром мы приземлились в Базасе. Воспользовавшись прибывшим обозом, я перенес базу экспедиции на новое место. На Базасе остался отряд для обслуживания аэродрома, охраны складов и оставшегося имущества.
Под ярким февральским солнцем новый поселок выглядел весело. Огорчала нас сырость в новых домах. Как затопишь печь, начинают слезиться стены. Строили ведь с корня, из мокрой древесины. Старший геолог Кириков говорил в Управлении, что, если бы Руткевич работал до пожара так как сейчас, то была бы совсем другая обстановка в экспедиции. Что ж, может быть он прав, и драматические события подействовали на меня как скипидар, пришпоривши мою активность.
Из Управления приехал бухгалтер-ревизор Ильцеранов. Работу свою он вел в основном со старшим бухгалтером Передеренко. У нас с ним завязались дружеские отношения, когда мы узнали, что воевали на одном Ленинградском фронте. Ильцеранов лет на десять старше меня. К началу войны он уже служил в интендантской команде в Ленинграде и там и остался в ней во время блокады. Я воевал на Волховском и Ленинградском фронтах, но непосредственно в блокадном Ленинграде не был, и мне хотелось узнать о блокаде из первых уст. Собеседник высказывался откровенно. Ему, как мне казалось, нужно было поделиться теми переживаниями, о которых он вообще умалчивал. Он рассказал, что имеющие доступ к продуктам обладали поистине царской властью.
- Несмотря на неимоверные строгости, некоторые интенданты все-таки имели возможность доставать продукты. А за еду можно было иметь все, что угодно: любые вещи, драгоценности. Я не мог как коммунист выдержать создавшейся обстановки и отпросился на фронт.
Может быть, рассказчику больше казалось, чем он мог знать. Через несколько дней после отъезда ревизора меня и Передеренко вызвали в районную прокуратуру. Следствие вела женщина, которая, возможно, чем-то болела. Она выглядела, так как будто напилась уксуса. Она брезгливо поджимала губы, откровенно зевала и цедила слова сквозь зубы. После формальных вопросов она посадила нас в разные комнаты и заставила писать объяснения о пожаре. Нас она не слушала. Сидели мы около трех часов и освободились совсем поздно. Пошли в работающую ночью шахтерскую столовую. В буфете продавался единственный алкогольный напиток - ликер аллаш. Густой и мутный он внешне смахивал на овсяный кисель. Мы вытянули по стакану, закусив макаронами с пережаренными до угольного состояния котлетами. Неподалеку от нас расположилась излишне бодрая компания из пяти человек, часто поглядывающих в нашу сторону и отпускающих какие-то замечания. Когда мы вышли, эти забулдыги увязались за нами. Я вспомнил, что впереди проходит поперечная тропка и шепнул Передеренко:
- Бежим, Вы налево, я направо. Вперед! – И мы бросились в разные стороны. Преследователи растерялись, и мы скрылись в кромешной тьме. Поднявшись вверх по склону и отдышавшись, я стал искать гостиничный барак, где мы остановились. С трудом нашел я наше пристанище. Передеренко не было. Ждал я долго и пошел искать. Нигде никаких следов. Кричал, но безответно. Появились прохожие и подсказали мне, что «там кто-то стонет», Передеренко благополучно ушел от шпаны, но упал в канаву и сломал ногу между трубами. На крик он не отвечал, так как был сильно напуган. Проходившие шахтеры помогли вытащить его из канавы, а дальше мне помогли сотрудники милиции, помещение которых оказалось недалеко. Передеренко пролежал в больнице больше месяца. Дважды я навещал его. Хотел узнать, есть ли у него кто-нибудь из родственников, но старик так и не назвал никого. Он уже начал ходить на костылях, но сильно тосковал, почти ничего не ел и умер в больнице.
Близилась весна, зрели радужные надежды на полноценную геологическую работу. Именно в этот период меня отозвали из экспедиции. На смену приехал инженер-гидрогеолог Николов, имевший некоторый опыт в руководстве партией. Он был настроен очень агрессивно и с места в карьер стал изобличать мои негативные действия. Через два дня он успокоился, и еще через два дня мы стали с ним дружить, и я с большим желанием ввел его в курс жизни экспедиции. Николов удивился, зачем меня отзывают, когда экспедиция становится на ноги.
Получая документы я попросил по совету бухгалтера Бадолина сделать мне обходной лист в двух экземплярах, что в дальнейшем мне очень помогло.
Уезжали мы ранним утром на трех санях. На первых вещи, на вторых Ирина с Вовкой и на третьих я. Все вещи вместились в два узла и один чемодан. Имелись еще две сумки с едой.
Я оглянулся. За первым поворотом поселок скрылся из виду, а Патын упирался в небо темной тусклой громадой, заляпанной снежными пятнами. Под вершиной стелился белесый туман. Мне стало невероятно грустно. Казалось, что пережитое – это мое родное, выстраданное без чего жить невозможно. Ехали по речкам и перевалам между ними. Стояли приветливые весенние дни. К полудню морозы смягчались, и ехать было не холодно. Местами приходилось объезжать и обходить наледь. Ночевали в шорских деревушках. На пятое утро, преодолев 150 километров, добрались до Таштагола. Остановились у знакомого прораба буровых работ Никитенко, который недавно получил квартиру в новом доме, и без ущерба для себя выделил нам целую комнату, где мы прожили несколько дней. Далее переехали в Сталинск, где Управление арендовало нам комнату с отдельным входом в частном доме. Водопровод, отопление, канализация, свет - элементы городского быта казались чудом. А магазины, кино, трамваи… Постепенно освобождала нас из своего плена пихтово-каменная тайга. Уже не верилось, что мы там могли жить. Два месяца мы с Ириной изучали материалы по новому месту работы.
Произошла у нас интересная встреча с бывшим экспедиционным поваром Улыбиным. Мы его не узнали. Хорошо одет, пополневший выглядел он совсем другим человеком:
- Как я рад Вас видеть, - приветствовал нас Улыбин. – Вы мне дали возможность стать на ноги. Очень прошу Вас ко мне.
Мы навестили его на следующий день в столовой алюминиевого завода, где он работал главным поваром. Принял он нас по высшему разряду. Усадил в отдельной комнате и угощал различными блюдами, а на завершение обеда преподнес большущий торт собственного изготовления. Торт мы съесть не смогли и унесли с собой.
В праздники Первомая мы узнали о произошедшей на Патыне трагедии. Иван Михайлович Щеглов в сопровождении милиционера и нашего грузчика из Таштагола вез в экспедицию к празднику деньги. Весьма большую сумму. Ехали верхом на лошадях, с трудом преодолевая распутицу. Тропы держались ночью и ранним утром. Днем ждали, снег рыхлел и опадал. На реках повсюду выступила наледь. Добирались пять дней. В экспедиции решили выдать только аванс, чтобы после обязательного пропоя люди не остались без денег. Отпраздновали, и выяснилось, что кассовый ящик пуст, деньги украдены. Замок не поврежден. Ключ был на цепочке, одетой на шею кассира. Оказалось, что жена кассира была в сговоре с завхозом и тем грузчиком, что сопровождал денежный привоз. Она сняла у хмельного мужа ключ от кассы, а потом привесила его на место. Сразу заподозрили грузчика и арестовали его, поместив в конторе в отдельной комнате. Он ранил милиционера, пытаясь бежать.
На самолете (вертолетов в геологии еще не было) сбросили лекарства. Деньги найти не удалось, но через три месяца выяснилось, что рюкзак с деньгами, подвешенный на пихте возле Патына, нашли два шорца-охотника из Усть-Анзаса. Деньги они спрятали в погреб и стали беспробудно пьянствовать. Жены подняли тревогу, и тайна денег была раскрыта.
Мои дела были плохи. В Управлении решили заглушить все события, связанные с необеспеченностью Патынской экспедиции на зиму, и сосредоточить все внимание на произошедшем пожаре, в котором я признавался единолично виноватым. На этом и должно было все затихнуть. Иск ко мне на 300 тысяч рублей за ущерб в результате пожара передали в Таштагольскую районную прокуратуру. Но я никак не мог согласиться стать козлом отпущения и еще даже с клеймом преступника. В прокуратуре были явно настроены поддержать притязания Управления. Я был сразу поставлен в положение виноватого и все мои просьбы учесть на основе документов и свидетельств чрезвычайно тяжелое положение экспедиции, оставленной без обеспечения на зиму, что привело не только к пожару, но и к другим бедам, оставались без внимания. Мне откровенно намекали, что я не должен предъявлять претензии к вышестоящему начальству. Выезжать мне не разрешалось, и Ирина сама поехала Москву к министру геологии Петру Яковлевичу Антропову. Министр принял ее очень внимательно и сказал, что примет меры к немедленному расследованию произошедшего.
Из Москвы приехал старый опытный инженер-ревизор Синицкий, который повел себя со мной на дружеской ноге. Правда, мои друзья в Управлении предупредили меня, что Синицкий близкий друг начальника Управления, в чем я вскоре убедился. Синицкий, ознакомившись с делами и в Сталинске и в Таштаголе, провел со мной ряд мирных бесед, объясняя, что переживать нечего, что незачем беспокоить начальника Управления, который очень занят, но следует признать, уговаривал он меня, какие-нибудь небольшие свои перерасходы, на чем и закрыть дело. Но я был тверд: настоял на даче показаний начальника Управления, и тому пришлось все же приехать в прокуратуру Таштагола, и начисто отверг какие-либо начеты в расходовании средств. Мне и авизо принесли по месту новой работы, но второй обходной лист (первый забрал следователь) выручил меня.
Однажды, сильно расстроенный после одной из душеспасительных бесед с Синицким, я в полночь возвращался в старокузнецкий форштадт, где остановился у знакомого шофера. Ночь выдалась темной, и я шел медленно по грязной с корявым мощением улице, приглядываясь к домам. У нужного дома стояла машина ГАЗ-53. Неожиданно резкий свет ослепил меня и раздался окрик:
- Стой!
- Стою, - так же громко ответил я не испытывая никакой тревоги
- Здравствуйте, Владимир Григорьевич.
Теперь я узнал его. Это был Винзоров, тот самый, что на Базасе в прирубе егеря Семенова требовал 1000 рублей, направив в живот мне ружье.
- Здравствуй, Винзоров, Что это за способ свидания? Ты всех так останавливаешь?
- Да, нет. Вы извините. Я просто шел к Марухе.
- Зачем же свет в лицо, зачем «Стой»?
- Да я ничего. Подумал, испугаетесь ли Вы. Я за Вами слежу еще с обеда. А Титов (шофер) живет через два дома. До свидания.
Только когда зашел в дом, я понял, какой опасности подвергался. Но обошлось.
Произошли два суда в течение двух лет. Первый раз дело слушали в народном суде в поселке лесозаготовителей Кабырзе. Знакомый летчик перебросил меня в Кабырзу, поместив плашмя на мешки с крупой. Обвинитель – заместитель прокурора района, указав на мою безответственность в отношении государственного имущества, тут же добавил, что суд имеет дело с молодым специалистом, участником боев с немецкими фашистами. Суд прекратил дело из-за отсутствия улик преступления.
Я уходил из зала заседания суда с мыслями, как мне выбраться из этого местного тупика. С противоположной стороны единственной в селении улицы меня окликнул судья Киселев, приглашая в гости:
- Заходите, сейчас мы равноправные граждане. Такие как Вы люди здесь редкость. Заходите, а на самолет я Вас устрою.
Киселев жил в добротном, просторном зажиточном доме. Обстановка явно завезена из города. Великолепный сад, огород, пасека. Хозяину видно было очень скучно, и он без умолку рассказывал о своей жизни, о доме, о жене, о детях:
- Как я понимаю, прокурор может еще возбудить судебное дело. Так Вы вызывайте судить меня. Есть такое право, - втолковывал мне Киселев, - у обвиняемого требовать любого народного судью.
Он проводил меня на аэродром и отправил в Спасск.
Через год вновь назначили суд. На этот раз в Таштаголе. Народу пришло много. Необыкновенной оказалась судья – женщина средних лет, высокая тонкая блондинка со строгим холодным взглядом серых глаз, по фамилии Родина. Говорили, что в войну она служила в трибунале. Защитник молодой преуспевающий адвокат, узнав об иске, предъявленном мне, сказал:
- 300 тысяч. В такой ситуации Вам это ничем не грозит. Вот если тысячи три – четыре личного начета пропишут, то могут быть большие неприятности.
Главным свидетелем обвинения был старший геолог экспедиции Кириков. Он имел основания волноваться, так как именно он со своей помощницей последним оставил лабораторию перед пожаром и вероятной была версия, что обогревавшая помещение железная печка, могла оказаться очагом пожара.
Кириков пространно начал описывать какой я нехороший человек и характером и поведением и отношением к своим обязанностям. Вдруг судья остановила его:
- Ваш товарищ находится в беде. Мы позвали Вас, чтобы выяснить, виноват ли он. А Вы обливаете его грязью.
Я в последнем слове был совсем краток и закончил:
- Прошу не милости, но справедливости.
Суд не нашел состава преступления в моих действиях. Но полностью дело было прекращено лишь в 1953 году по амнистии, о чем меня уведомил районный прокурор.
Патынская эпопея вспоминалась мне как кошмарный сон.
На окраинах Алтая
Река Кондома, протекающая в западной части Горной Шории заметно отличается от остальных рек этого горного края. Она имеет мирный характер, присущий европейским рекам. Течет плавно по широкой долине со сглаженными берегами. К западу от реки Кондомы горы снижаются и километров через 30 – 40 сменяются степной равниной Алтая. В районе смены ландшафта в междуречье рек Неня и Чумыш известны проявления железных руд – сидеритов, изучением которых занялась Неня – Чумышская геологическая партия. Меня сюда назначили техруком, а Ирину геологом, и мы прибыли к месту работы в начале лета 1950 года. База партии разместилась в деревне Афонино Кузедеевского района кемеровской области в 40 километрах к западу от станции и райцентра Кузедеево. Начальник партии Николай Павлович Куликов, подсохший ссутулившийся и прокуренный старикан лет за шестьдесят принял меня с распростертыми объятиями. Да и немудрено. Геология для него была наукой за семью печатями. Партизан времен Гражданской войны, старый коммунист он работал в последнее время командиром в охране Кузнецкого металлургического комбината. Каким образом попал он в геологию уму непостижимо. Имел он общее четырехклассное образование, о геологии представления не имел и даже слова этого избегал. Характером Куликов оказался незлобив, но вспыльчив. При полном несоответствии занимаемой должности он взрывался часто, так как все время ему казалось, что его обманывают, над ним насмехаются. Благо, что мы с ним быстро нашли взаимопонимание. Я постоянно подчеркивал его начальственное положение, а он стал обращаться ко мне со всеми бумажками, которые поступали «сверху», да еще часто расспрашивал, что мы собственно делаем. А делами до нас занимался геолог Гадбин. Спокойный тихий мужичонка лет 35, обремененный большой семьей. Жена его не работала. Типичная смуглая южанка с огромными, напоминающими сливы, черными глазами, улыбчивая и бессловесная она занималась домом, в котором ее окружала куча малых замурзанных ребят. Гадбин прекрасно знал, что такое геология, но он был специалист (да еще какой специалист!) по глинам. Никакими другими полезными ископаемыми он не занимался. Да и работать ему пришлось по неизвестно кем составленному проекту. Оказалось, что участок работ выбрали с ошибкой на 8 километров. Поскольку шурфами вскрывались породы разной степени выветривания, то они казались в каждой выработке другими, и геологическая карта представляла собой набор различных знаков, по которым не выделялось никакое геологическое тело. За полгода работы Гадбин никаких сидеритов не встретил. На пятнадцатой минуте первого совместного ознакомительного маршрута по берегу ручья Каракольчик Ирина подняла у уреза воды конкрецию сидерита, напоминающую по форме и цвету каравай ржаного хлеба, только очень тяжелую. Способность Ирины находить минералы и породы, определять геологическую ситуацию всегда поражала меня. Казалось, что все геологическое ей родственно. В дальнейшем находки сидеритов стали постоянными. Встретились обломки стволов и щепки ископаемых деревьев, замещенные сидеритом (псевдоморфозы). Удивительная находка встретилась в одном из шурфов – псевдоморфоза фиолетового кварца (типичный аметист) по сучку длиной 25 сантиметров. Все диковинные находки мы отправляли в Сталинск и в Томск.
Через две недели Галдобины уехали, причем сам Галдобин получил очень хорошую работу в строительном тресте.
Мы жили в Афонино у дорожного мастера Михеича, занимали «гостевую» комнату. Михеич часто бывал в разъездах, и домом ведала его жена Лукояновна. Хорошо нам жилось здесь. Тихо, уютно. Лукояновна возилась с нашим малым Вовкой. Михеич мужик лет пятидесяти пребывал в полной силе и жил припеваючи. В колхозе боялись дорожных повинностей, штрафов и заискивали перед мастером. Ездил Михеич на ветке (двухколесная бричка), которую ему предоставил колхоз. Дом был полной чашей. Только жена не удовлетворяла Михеича. Действительно, против него она выглядела совсем старухой. Завел Михеич вторую жену. Нашлась ему подстать скромная бобылка Даша лет сорока. Жила в своем доме, держала небольшое хозяйство. Михеич ходил к ней открыто и даже наказывал ей помогать Лукояновне по хозяйству. Наблюдали мы такую картину. Приходит «молодая» к Лукояновне и спрашивает чем помочь. Та ее всякими ругательствами пакостит, а Даша молча начинает приборку или возле дома в огороде возится. Лукояновна повздыхает и начинает звать:
- Даша, иди чай кушать. Варенье малиновое я сварила.
Однажды жарким днем возвращались мы домой. С нами был еще студент – практикант Заремба. Перед домом площадка гладкая, чистая. Видим, ковыляет через эту площадку нам навстречу наш Вовка в одной рубашонке. Улыбается. Всего-то годик ему был. И вдруг наперерез ему ползет медянка, небольшая ядовитая змея. Оцепенели мы на мгновенье. Первым среагировал Заремба. В каком-то головокружительном прыжке – броске схватил пацана. Спас Заремба Вовку, а змею догнал и убил геологическим молотком.
Работали у нас в партии три буровых, и пять горных бригад. Буровые установки со станками КА-300 и двигателями А-22 перевозили на местных быках, которых арендовали в колхозе «Каракольчик». Быки были ничего себе по 600 кг весом. Горняки проходили шурфы глубиной до 10 метров, реже до 20 метров. Участок деревни находился вблизи деревни Мостовая, что расположена в 10 км от Афонино и административно входит в Солтонский район Алтайского Края. Мостовая заселена исключительно староверами с преобладанием стариков старше 70 лет. Настоящими взрослыми считались люди, достигшие 80-90 годов. Колхоз здесь организовать так и не удалось. Жили единоличными дворами. Один дед, живший одиноко, имел корову и три года подряд сбивал масло, складируя его в забитый льдом погреб. Продать было некому. Неподалеку на хуторе стояла молельня старой веры. Туда исправно ходили всей деревней. Освещались керосиновыми лампами, иногда лучиной. Имелась школа в отдельной избе с одной учительницей на все четыре класса. Медицины – никакой, даже фельдшера не было. Одевались во все такое давнее, что можно увидеть разве в музее этнографии в Ленинграде. Да и то все шитое - перешитое, латанное – перелатанное. Из современной одежды признавали «куфайки» (ватная фуфайка) и шапки-ушанки. Некоторые здешние жители никогда машины не видывали.
Пользуясь многодневной сухой теплой погодой, мы с шофером Титовым на загруженном техоборудованием ГАЗ-полуторка проехали довольно свободно грунтовыми дорогами 120 км от Сталинска до Мостовой. Въехать в деревню не смогли. Не проходила машина через ворота поскотины, пришлось разбирать ограду. На поляне дед в самотканой рубахе и в таких же штанах с деревянными пуговицами косил траву. Особой тревоги при нашем появлении он не проявил. Подошел с интересом.
- Видел когда-нибудь такое? – спросил Титов.
- Нет, паря, - ответил дед. – Не видывал.
- Давай тебя, дед, прокачу на машине, - предложил Титов.
- Ан, ладно, – согласился 90-летний дед.
Обошел он машину, постоял у дверцы и заявил:
- Однако не сяду. От дьявола оно.
Так и не окрестили деда в нынешний век.
Перебрались мы ближе к месту работы из Афонино в Мостовую. Нашли пристанище у Карпова. И деду и бабке Карповым по 80 лет. Дети разъехались, редко когда навещают. Карпов со мной одного роста и статью сходный. Темно-русый, борода на две разделена, седины мало. Характером мягок. В хозяйстве быстр и ловок. Бабка больше на кухне возится. Хозяева поместились на ночь на лежанке, а мы своей семьей в большой светлице расположились. Ранним зимним утром в воскресенье разбудил меня дед Карпов:
- К тебе, однако, пришли.
Сунул я ноги в пимы, набросил полушубок и вышел. Гляжу, у входной двери стоит здоровенный такой детина с огромной бородой лопатой серо-седого цвета. Такие же и всклоченные волосы. Лицо широкое, красное. В руках треух держит. На вид годов много, оказалось девяносто. Бухнулся дед пришелец на колени. Поклонился лбом почти до полу и жалким слезливым голосом просит:
- Помоги, барин.
С трудом поднял я старика. Успокоил. Спрашиваю, что же случилось.
- Поссорились мы со старухой. Ты уж помири нас, не откажи, а то ведь жизни нет.
К весне наткнулись мы на пласты сидеритов, только оказались они не маломощными, а тонковатыми. Передвинули станки ближе к горам. Торопились, дороги начнут падать. Подошел май. До 10 часов утра снег держится – это чарым (наст по-местному), а позже куда попал, там и останешься. Все проваливается. Собрали мы бригаду 22 человека в упряжку и на полозьях перетаскивали ночью и на рассвете все буровое имущество. Работа не останавливалась.
13 мая в самую распутицу у нас родилась дочь Ольга. Роды принимала полуслепая восьмидесятилетняя бабка-повитуха. Роды прошли удачно. И уже через неделю Ирина вышла на работу по своему желанию. Для присмотра за детьми пригласили к себе девушку Машу из соседнего села. Она довольная была, а то ведь какую здесь работу найдешь.
Зарегистрировать новорожденную вовремя не смогли. Нужно было добираться за 40 км в Солтон, а дороги не было. И только первого июня решили мы с завхозом ехать на легкой тележке в районный центр. Выехали заблаговременно на рассвете. Дорога была пустынная. Редкие селения безлюдны, многие дома заколочены. Под вечер увязалась за нами пара волков. Начали настигать нас. Лошадка почуяла и понеслась. Завхоз от волнения не мог справиться с ружьем. Волки бежали совсем близко. Видны были оскаленные морды с высунутыми языками и горящие глаза. И вдруг отстали. Показалась околица селения, куда мы и влетели. Жутко ли было? Признаюсь, да. Завхоза от волнения бил кашель. Заехали к его знакомому, местному зоотехнику, заядлому охотнику. Во дворе было шесть собак, так что и по нужде выйти было боязно. Собаки все породистые, охотничьи.
Утром зоотехник пошел собирать охотников для облавы на волков, а мы с завхозом пошли в ЗАГС. Это учреждение помещалось в невзрачной комнатке старого, может быть дореволюционного домишки. Правда, виднелась яркая надпись под стеклом. Сидел здесь один лишь сотрудник, пожилой инвалид войны. Документа о рождении у нас не было, не было и ребенка. Время регистрации просрочено. Нужно было получить разрешение и уплатить штраф за опоздание.
-Беда мне с вами, - вздохнул загсовый служитель. – Да что же теперь раз человек родился. Давай заполняй бумагу, - это он ко мне, - А ты беги в магазин, - это он завхозу, - Числом придется оформить сегодняшним.
Так и справляет моя Оля свой день рождения дважды: 13 мая и 2 июня.
Дом у зоотехника обширный – шесть комнат, расположенных анфиладой, можно пройти через все подряд. Мебель городская богатая. Снаружи на бревенчатых стенах натянуты для просушки шкурки разного зверья, более всего барсучьи. Оказывается очень ценный барсучий жир. За него можно все купить. Ходил я с хозяйкой на базар. Она денег не брала, а захватила маленькое ведро – подойник с барсучьим салом. До базара только дошли, как товар, этот не торгуясь, взяли. А мы рыбу купили. Стоит парень лет двадцати, на плечах коромысло: с одной стороны висит таймень – 16 кг, а с другой 13 кг. Хвосты по земле волочатся.
Солтонский базар стародавний. Очень славится. Тут лучший торг на лошадей, коров и другую живность, на зерно и муку, на овощи и фрукты. Всего не перечислишь. Съезжаются на этот базар продавцы и покупатели из нескольких областей.
-Кони здесь, - рассказывал зоотехник, - за два часа от Солтона до Бийска 130 км доскакать можно. Дорога степная ровная без препятствий. Промышленности у нас в районе нет. Одна конфетная фабрика в Солтоне леденцы выпускает. А природа, ведь какая. Если лето дождливое, то в степной части хорошо, а если засушливое, то в таежной части порядок. Людей не хватает обрабатывать такую махину. Люди уезжают, нет условий для жизни.
Вспомнил я покинутые дома, что мы проезжали. В Солтонском книготорге набрал я кучу книг. Хмурый пожилой продавец никак не мог поверить, что я беру столько книг для себя.
- Поди, для школы, - удивленно говорил он.
- Да, нет, для себя, - отвечаю.
Вижу, не верит. Зашел местный учитель и тоже не поверил. Здесь же я подписался на Большую Советскую энциклопедию второго издания и выкупил первые несколько томов. Несмотря на кочевую жизнь, я возил с собой все возрастающую библиотеку и переводил подписку с места на место. Путешествовали книги с нами и на санях, и на телегах, и во вьючных ящиках на лошадях, и на тракторных прицепах, на автомашинах, на самолетах и на поездах. Поступали ко мне выписанные книги, и приходили люди смотреть их. Когда я получил 14 том БСЭ, то смотреть иллюстрацию Джорджоне «Спящая Венера» приходили все мужчины нашей геолпартии. Я только предупреждал, что «руками не трогать».
А одна рабочая из буровой бригады принесла нам шеститомник Гоголя.
- Не знаю, - говорит, - как к нам попали эти книги. Нам они не нужны. Возьмите себе.
Не думал, не гадал, что в глухой тайге получу такой подарок: оригинальное издание (издательство «Художественная литература», Москва, 1949-56г.) с иллюстрациями И. Репина, Б. Кустодиева, М. Микешина, П. Боклевского и других известных художников. В каждый Новый Год я читаю из этого издания «Ночь под рождество» и вспоминаю этот сибирский сюрприз.
Не принесли подъема хозяйству в районе и наши работы. Приехал представитель Министерства Геологии и убедил меня в нецелесообразности дальнейших работ:
- У вас прекрасные находки для музея, а для промышленности все это мелочь. Да, в конце концов, решение уже принято, и ваши возражения ничего изменить не могут.
Подписали акт о прекращении работ при моем особом мнении, что «для оценки перспектив на сидериты проделанных работ недостаточно».
В солидном академическом издании « Железорудные месторождения Алтая - Саянской Горной области», 1959г., о наших работах на сидериты упомянуто: «Небольшие разведочные работы, проведенные Кемеровским Геологическим Управлением, показали, что мощность руд не велика, а мощность вскрыши иногда достигает 50 метров. В связи с этим разведка была прекращена».
Салаир.
Перебросили нас в Пестеревскую партию Восточно – Салаирской экспедиции на те же роли: я – техрук, Ирина - геолог. Географически это северо – восточный склон Салаирского кряжа, проходящий вдоль юго-западной границы Кузбасса. Базировалась экспедиция в г. Гурьевске в ста км к северо-западу от Сталинска. До Гурьевска нужно добираться железной дорогой с пересадкой в городе Белово. Вся дорога проходит по застроенной городами и поселками местности. Один за другим тянутся от Сталинска на северо-запад Прокопьевск, Киселевск, Трудармейская, Белово, Ленинск-Кузнецк и так до областного центра Кемерово. Местами границы между селениями условны, настолько плотно все застроено. От Белово до Гурьевска проходит ветка длиной 28 км по долине реки М. Бачат. Ядром Гурьевска является металлургический завод, выпускающий сталь и прокат.
Начальник экспедиции Аркадий Столяров – высокообразованный, энергичный работник встретил нас радушно. Пригласил к себе. Большой любитель и знаток литературы он сам пописывал. Сотрудники в шутку звали его Геббельсом, так как он был речист и прихрамывал. В Управлении его ценили, чем он пользовался на благо экспедиции. Пестеревская партия, куда мы немедленно отправились, расположилась в 18 км от Гурьевска в большом селе Кулебакино. Некоторое время мы пожили в сарае, а затем переселились в только что поставленный сборный финский дом.
Выхожу я из конторы партии, а на ступеньках крыльца нового дома сидит мой двухлетний Вовка и тихо плачет. Рядом с ним на еще шатающихся ножках стоит маленький теленочек и бодает Вовку в живот.
Работа оказалась очень интересной. На Пестеревском участке невысоким конусом возвышалась горушка, вся сложенная черно-зеленым диабазом. Где не пробовали копать, повсюду одни диабазовые глыбы, которые можно пройти только с помощью взрывных работ. Договорился я с горняками, и они вручную без взрыва разобрали в канаве каменные глыбы и под ними на глубине 1,5 метра открылась желтовато-белая листоватая порода, растирающаяся даже в ладонях. Именно среди таких «рушистых» пород залегают месторождения полиметаллических руд (цинк, свинец) и меди. Мы вскоре наткнулись на так называемую «железную шляпу» - зону выветривания такого месторождения. Однако под этой шляпой на глубине 3 метра вновь оказались безрудные породы. Железная шляпа выражена различными зонами (подзонами), которые определяются по комплексу минералов часто ярко окрашенных. В нашем случае зональности не улавливалось. Тогда мы сделали титаническую работу. Мы составили минералогическую карту вскрытой канавой железной шляпы высотой три метра и длиной пять метров. Особая заслуга принадлежит Ирине, четко перенесшей на бумагу сложную минералогическую картинку. На полученном чертеже стало видно, что зоны шляпы смещены: нижняя наверху, а верхняя внизу, то есть зона выветривания перевернута. Значит, она сдвинута вниз по склону. И мы в трех метрах выше по склону нашли выход собственно руды. Работой остался доволен, навестивший нас на участке, известный в Сибири геолог Иван Васильевич Дербиков. Добраться до нас ему было тяжело. Болел сердцем. Но держался стойко, любил пошутить. Как-то, пересекая огромный конторский двор, встретили его идущие стайкой стесняющиеся молодые женщины, Он их успокаивает:
-Сюда не зарастет народная тропа.
На Салаир кроме Дербикова наезжали и другие знатоки сибирской геологии. Да и мы с Ириной имели возможность бывать в Сталинске. Подружились мы с семьей Мухиных. Вернее сказать, примкнули к обширному кругу друзей этой семьи. Районный инженер Алексей Степанович Мухин – потомственный сибиряк из дворянской семьи. Не знаю, как он попал в геологию, но его вне геологии представить себе нельзя. Любил и знал, знал и любил. А квартира была как пересадочный вокзал: без конца заезжали и заходили, ели и спали многочисленные друзья и просто знакомые. Я у них сразу застрял как заядлый преферансист, а Ирина как певунья с гитарой. Но это дома. На работе же Алексей Степанович не признавал ничего кроме дела и был более чем строг. А трудились у него иногда, например, при составлении проектов и отчетов, ночи напролет. Неделями не выходил из Управления и сам вместе со всеми. Тут же консультировал, проверял, одобрял и изгонял. Бегали перекусывать в соседнюю столовую. Понемногу спали на столах. При обычных приездах в Сталинск у Мухиных засиживались до полуночи, а порой и до утра. Шли беседы и споры о математике, истории, технике. В политику влезали редко и мало. Жертвой бурной жизни Мухиных была его жена. Добрая и обходительная она терпеливо несла свой крест хозяйки в беспокойной квартире и наводила порядок как могла. У Мухиных мы близко познакомились с известным нам по Новосибирску Александром Семеновичем Калугиным. Калугин считал себя младшим соратником Мухина, но и сам был маститый. Авторитет его как геолога очень высок. К особым дарованиям Калугина относится его красноречие. Говорил он настолько чисто, красиво, что даже при обычном разговоре его заслушивались. Геологическая молодежь ставила Калугина по искусству речи на первое место в городе, даже впереди Эммануила Каминки и Ираклия Андронникова. Признаюсь, что я и сам имел известность «сказителя» среди знакомых, но тут я бледнел и благоговел. Однако Калугин не ораторствовал и даже с научными высказываниями выступал очень редко. В противовес Мухину Калугин никогда не напивался, но толк в винах понимал глубоко. Как-то я, как младший среди небольшого круга собравшихся у Мухина друзей, сходил в магазин за припасами и, возвратившись, сообщил Калугину, что его просьбу о хорошем вине не выполнил, так как в продаже имелось лишь какое-то напареули. Калугин даже привстал:
- Да, ведь это замечательное сухое грузинское вино, - выкрикнул он. А ведь я считал, что как одессит, знаю все хорошие вина. Калугин открыл мне чудесный мир кавказских вин.
Пребывание в Сталинске, конечно, относилось к холодному времени года. Лето было загружено полевыми работами. В Пестеревской партии крутились на двух участках 9 станков. Часто приходилось бывать на буровых вышках ночью. Среди буровиков мое внимание привлек сменный мастер Хлопус. Как немец из Поволжья он попал в начале войны с репатриированными родителями в Сибирь. Теперь, успешно окончив техникум, он в совершенстве освоил буровое дело и опережал своих сверстников в практике проходки скважин. Я уже не говорю о его дисциплинированности, о порядке на агрегате в его смену. Мне очень хотелось поставить его старшим мастером. Это его место вне сомнения. Но мне так и не разрешили перевести Хлопуса в ИТР, как члена семьи репатриированных. Нелепость явная.
Хорошим, но не уравновешенным был сменный мастер Князев. Приходилось осаживать, чтоб не нарушал порядок работы. И все же он не придерживался правил техники безопасности. Разбудили меня в полночь. Прибежал старший рабочий из смены Князева (участок в пяти километрах от Кулебакино):
- Князева ударило шаром, наверно убило. Его увезли в Гурьевск.
Оказывается, Князев при заводке двигателя стал перед запальным шаром, что категорически запрещается. Шар вырвался и ударил мастера в грудь. Тот упал замертво. На участке как раз находилась наша единственная машина ГАЗ полуторка. Шофер Обидин повез бездыханного Князева в больницу, никуда не заезжая. Я немедленно уведомил о происшествии начальника партии Лазаревского, а сам направился бегом на буровой участок. Выявив обстоятельства ЧП, я возвратился в Кулебакино. Подходя к дому, услышал сильный шум в вагончике, где у нас помещался красный уголок, в котором обычно играли в биллиард. Заглянул и остолбенел. С кием в руках прицелившись к шару стоял сменный мастер Князев. Пока Обидин вез Князева в Гурьевск, тот очнулся от удара в солнечное сплетение. В больнице ему смазали огромный синяк йодом и отпустили с миром. Возвратившись в Кулебакино, ни Князев, ни Обидин не сочли нужным никому доложить о случившемся. Где еще можно встретить такую дикость.
Экспедиционным хозяйством в Гурьевске заведовал заместитель начальника Николай Иванович Соколов. Он перешагнул пятидесятилетие, но находился в добром здравии. Невысокий, плотный, с открытым добрым лицом Соколов излучал энергию во всех хозяйственно-административных делах. Его слабостью были лошади. В одну из поездок по объектам Соколов захватил меня. Отправились мы на участок за 50 км от Кулебакино в Христиновку, где работала одна буровая бригада. Подъезжая к вышке, увидели, как рабочий гнал в гору лошадь, везшую телегу с бочкой воды. У бедной коняги дрожали и разъезжались ноги, она падала на колени, и возчик пинками с диким матом поднимал ее. Соколов прямо таки выскочил из машины и за руку остановил погонялу. Он был вне себя, но сдержался. Приказал немедленно отвезти лошадь в Гурьевск.
Я нашел старшего бурового мастера Петрова - моего земляка – одессита, и мы быстро нашли возможность подачи воды на вышку из ручья. Технических средств хватало.
Примерно через три месяца при моем очередном приезде в Гурьевск Николай Иванович торжественно повел меня на конный двор и показал породистую замечательную вороную кобылу. Ею приходилось любоваться.
- Помнишь, - сказал Николай Иванович, - ту доходягу, что мы с тобой застали в Христиновке на водовозке? Вот она, смотри! Это же диво дивное. Только специалист высокого класса, каким был Соколов, смог определить в загнанной кляче породистую кобылу. Он прикрепил к лошади отдельного конюха, и ее удалось спасти и выходить. Воронуха – так ее теперь звали, была послушной в упряжке, очень понятливой и спокойной в обхождении. Не думал, не гадал я, что Воронуха спасет меня от большой беды, даже возможно от гибели.
Возвращался я под выходной из Гурьевска в Кулебакино. Задержался с выездом, но не переживал. День выдался погожий, а ехать то всего 18 км. Но Соколов рассудил иначе:
- Похоже, что занепогодит. Дам я тебе Воронуху. Если плохо будет, опусти поводья, она сама довезет.
Со мной поехала, направленная к нам на работу молодая женщина – геолог, эстонка по имени Недда, выпускница Тартуского университета. Тоненькая она буквально утонула в огромном тулупе, что ей дали на дорогу. Я приторочил к саням ее не хитрые пожитки, свой рюкзак, и мы поехали. Уже был полдень. Семь километров проехали быстро. Воронуха шла уверенной легкой рысью. Неожиданно стало пасмурно, подул секущий ледяной ветер, посыпалась какая-то «крупа» - не то дождь, не то снег. Дорогу стало переметать, и я несколько раз вставал из саней и переводил Воронуху через сугробы. Быстро темнело, и я потерял ориентировку. Как велел Соколов я опустил поводья и лишь время от времени подбадривал Воронуху:
- Но, Воронуха, выручай дорогая!
Своей напарнице я обстановку не объяснил. Она молча лежала, закутавшись в тулуп.
Воронуха вдруг стала напрягаться, рывками преодолевала заметы и ускорила бег. Я инстинктивно оглянулся. За нами следовали как фонарики четыре пары волчьих глаз. Сами волки были едва видны, как тени, но сверкающие глаза их выделялись четко. Я с ужасом подумал, что у меня нет даже ножа для защиты.
- Пошла, Воронуха, пошла, - изо всех сил крикнул я. Но Воронуха уже без меня учуяла опасность и понеслась. Я навалился на прижатую ко дну свою спутницу и уцепился обеими руками в разводы саней, чтобы не вылететь от сильных толчков. Я ждал, что волки обгонят лошадь и бросятся на нее, но нет. Воронуха неслась. Я приподнялся и оглянулся. Четыре пары огоньков отстали. По бокам виднелись какие-то темные копны. И вдруг я понял, что это контуры изб. Мы были уже в селе. Воронуха сходу ворвалась на конный двор партии и заехала прямо в конюшню, где она побывала ранее только один раз.
Время шло. Изучение месторождений Шории и Салаира вызвали у меня интерес к исследовательской работе. Повлияло и знакомство с ведущими геологами Сибири. У меня возникло настойчивое желание углубиться в науку. Я стал думать о заочной аспирантуре.
Наступил 1952 год. Стояла обычная сибирская зима. Моя уже как-то обозначившаяся жизнь вновь была прервана. Меня вызвали в Западно-Сибирское Геологическое управление (ЗСГУ) к новому начальнику управления Бескровному. Друзья меня информировали, что Бескровный очень авторитетный руководитель, в Сталинск приехал временно. По характеру очень крут.
Бескровный меня принял немедленно, как я только доложил секретарю. Он был прост и вежлив:
- ЦК принял постановление образовать в геологической отрасли народного хозяйства страны институт политработников. Мы Вас рекомендуем на должность заместителя начальника Тазской экспедиции по политчасти.
Я знал, что Тазская экспедиция работала уже в знакомом мне Таштагольском районе.
- В Пестеревской партии, - ответил я, - собран богатый и важный материал по ряду месторождений, а я основной исполнитель. Мне нужно написать отчет о проведенных работах. Кроме того, я принял решение поступать в аспирантуру. И, наконец, никакого опыта политработы у меня нет.
- Сколько времени нужно, чтобы сделать геологический отчет?
- Четыре месяца.
- Даю Вам четыре месяца на отчет. Мы Вас снабдим всеми необходимыми документами, включая рекомендацию для поступления в аспирантуру. Подчиняться Вы будете Кемеровскому обкому, имея связь с Таштагольским райкомом. По отношению к начальнику экспедиции Вы независимы и лишь должны соблюдать необходимый такт для нормальной работы. О Вас я все сведения имею. По всем вопросам обращаться ко мне непосредственно и держать меня в курсе экспедиционных дел.
Мне осталось лишь поблагодарить за внимание и доверие.
Вновь Шория.
База Тазской экспедиции – поселок Большой Таз располагался у слияния речек Большой Таз и Кайбала, долины которых, соединяясь, образуют котловину, окаймленную невысокими горами, покрытыми пирамидальными пихтами. К югу километрах в 15-20 виден меридионально вытянутый синевато-серый хребет Мустаг с высотами до 1570 метров. Летом (я приехал в июне) дно котлована устлано пестрым ковром трав и цветов. Поселок соединяется тропой длиной 45 километров со станцией Чугунаш (точнее с полустанком 545 км) на железнодорожной ветке Сталинск - Таштагол.
При встрече с начальником экспедиции Иваном Васильевичем Корешковым сразу почувствовались взаимные симпатии. Корешков относится к людям, на которых держится земля. Подлинный бессеребренник, скромный в быту до крайности, он любил свою геологическую профессию, свою работу до самозабвения. В делах он был сгустком энергии. Невысокого роста, худощавый, со светло-русыми волосами внешне Корешков выглядел неказисто. Но к нему как магнитом привлекали внимательные глаза, выразительная речь. Мы с ним сработались с ходу. Несмотря на частые жаркие споры, иногда острые разногласия между нами оставались дружеские отношения в течение всех трех лет совместной работы. Экспедиция была организована в 1951 году трестом Кузнецкгеология и имела задание оценить перспективы ранее открытой Тазской группы железорудных месторождений. Через год поисковые и разведочные работы велись полным ходом. В поселке пролегли два ряда домов, в которых проживали более 500 человек.
В мою задачу, как я понимал ее, входило создание здорового жизненного климата в коллективе, находившемся в экстремальных условиях. Первое время я повсюду сопровождал Корешкова и не только узнавал объекты работ, но и взгляд начальника на эти объекты. Главного инженера в экспедиции не было, так как Корешков считал эту должность излишней, стесняющей его работу. А для всяких общественных дел, чтобы они не отрывали его от производства, кстати, пришелся замполит. Чтобы досконально знать геологическую суть работ Корешков ежедневно после обеда проводил два часа в геологическом отделе, узнавал данные, полученные за прошедшие сутки. На буровых вышках внимательно просматривал керн (цилиндрики породы, выбуренные скважиной). Кроме того, Иван Васильевич занимался (без огласки) теоретическими вопросами геологии, в частности проблемами поднятий (образование сводов) земной коры. Он направил статью со своими воззрениями в АН СССР, которая попала к специалисту по вопросам геотектоники В. Е. Ханну и была опубликована. Впоследствии в 60-х – 70-х годах труды Корешкова печатались систематически. Корешков отличался скрупулезностью в расходовании средств. Наверно, это одна из причин того, что экспедиция всегда была в достатке. Но иногда доходило до нелепости. Корешков категорически запретил бригаде плотников строить в новых домах отхожие места, считая, что при жизни в тайге это личные заботы каждого жителя. Из-за этой, казалось бы, мелочи вид у поселка был удручающий. Во время одного из длительных отъездов Корешкова ко мне обратилась его жена с просьбой заняться этим вопросом. Жена у Ивана Васильевича кубанская казачка, очень видная. И еще три дочери, уже все взрослые и одна краше другой. Построили мы общим субботником, задолжив при этом стройцех, стандартную «скворешницу» у каждого дома, и вид поселка стал ухоженный, как у немцев. Корешков на это «самовольство» промолчал.
Опорой мне в партийных делах был секретарь первичной организации Валентин Цезаревич Алексеев. По его словам из-за отчества «Цезаревич» не взяли его на фронт, и стал он работать здесь в Сибири. Радист он был великолепный, и связь у нас была налажена надежно. Он отличался мастерством во всех делах, в частности он надежно строил печи. Большинство печей в домах поселка были делом его рук. Прекрасно фотографировал. Его любительские снимки позволили мне составить альбом, который я использовал при написании своих мемуаров. Мы оба увлекались преферансом и особенно усердствовали, когда бывали в Таштаголе. Останавливались, обычно, у знакомых Алексеева, где глава семьи пожилой бухгалтер привез с собой из России в числе необходимых предметов ломберный столик с зеленым сукном. Уж он то знал толк в карточных играх.
Постоянно тревожил нас транспорт. На постройку капитальной дороги нам средств не выделяли, и мы все время налаживали свою тропу до Чугунаша, откуда шло основное снабжение, поступавшее по железной дороге. Завоз делали, как повсюду в таежных селениях, по зимней дороге. Летом же удавалось проехать верхом, редко на телеге и часть пешком. Посередине пути - 22,5км в обе стороны поставили заезжий домик. В домике жила постоянная дежурная, вернее хозяйка - одинокая старая женщина. Какая судьба забросила ее сюда, осталось не известным. По разговору чувствовалось, что образована и хорошо воспитана. Старушка курила и пила, но в заезжем домике всегда было чисто и тепло, и принимала она приезжающих в любое время. Неподалеку стояли еще два домика: в одном жили мать с дочерью, так же неизвестно как попавшие сюда и на какие средства жившие, а в другом – молодая пара, алтаец-охотник Шорохин с красавицей женой Таней, которую он привез после войны с Украины. Шорохин был связистом и обслуживал связь между лагерями заключенных.
К Октябрьским праздникам в Шории обычно ложится постоянный снежный покров и закрепляется морозная погода. В это время начинается движение по зимней дороге. Вышло так, что в ноябре 1954 года после обычной зимней обстановки вдруг наступила оттепель. Конечно, в экспедиции кое какие-то запасы продовольствия были, но нужно было срочно завезти муку. Дорога же стала непроходимой. Корешков на праздники уехал. Собрал я коллектив, и мы решили топтать дорогу. Добровольцев оказалось более чем достаточно. Отобрали 20 человек наиболее физически сильных мужчин. Шли строем, захватывая всю ширину тропы. Постоянно меняли впередиидущих. Верхний намерзший пласт снега проваливался и резал валенки. Глубина снега достигала полметра и более. За отрядом топтунов вели в поводу десять лошадей, затем двигались лошади с пустыми санями и замыкали колонну сани с людьми. Начав спозаранку, отряд достиг заезжего домика глубокой ночью. Навстречу из Чугунаша пробивался бульдозер. На другой день дорогу пробили.
Так же общим трудом построили аэродром. Равнина возле поселка позволила оборудовать зимнюю, а потом и постоянную посадочную площадку. Убирали пни, каменные глыбы, отдельные деревья, засыпали ямы. Расчисткой, кроме созданной бригады, занимались все, кто был свободен от работы, в том числе женщины и дети. Приходили сами по себе. Пилили деревья, понижали лес, чтобы самолет мог безопасно приземлиться. Когда выпал снег, то накатывали поверхность. Больше всех старались ребятишки. Они загружались на пену (металлический лист размером 1,5-2,0м), которую волочил трактор, придавливая снег.
Совместные дела являются главным средством сплочения коллектива. Таким образом, построили замечательный клуб в поселке. Плановым путем построить полноценный вместительный клуб не удавалось, нехватало средств и строителей. Но люди подсказали. В 15 км на восток от нашего поселка находился заброшенный прииск Большая Викторьевка, в котором когда-то было до 500 построек. Побывали мы там с прорабом строителем, и нашли здание приисковой конторы размером 12 х 24 м, построенного из кедрового бруса. Строение было целехонькое. Нашлись добровольцы, разметили и разобрали его. Для перевозки нужно было преодолеть три перевала, в том числе главный, названный в народе «Пыхтун» высотой 800м при окружающих высотах 400-500м. Собрали на выходной день транспорт – 2 трактора, лошадей и перетащили всю разборку в Большой Таз. Поставили здание в центре поселка, сделали двери, окна, сцену, кинобудку, скамьи. Все по вечерам и в выходные дни. Клуб получился на славу. Заработали постоянно кино, драмкружок. Проводили собрания. Даже танцы наладили. Совсем другая жизнь в поселке стала.
Добились мы, чтобы в почтовую сеть Союза включили отделение связи «Большой Таз» с радиотелеграфом.
В коллективе выявились удивительные умельцы. Например, слесарь Усольцев. Прирожденный таежник он возвратился после войны в родную стихию, как охотник и рыбак. Когда он успел освоить слесарное дело неизвестно, но творил чудеса. Создалась угроза остановки электростанции, которая вырабатывала ток на агрегатах «Макларен», использовавшихся на английских подлодках: две машины в работе, одна в резерве. Износились золотники, за которыми ездили по всей стране и не достали. Англия отказалась выслать какие-либо запчасти к этим машинам. Выточил Усольцев золотники вручную, на кирпиче шлифовал. Заработали «Макларены».
Хватило и неприятностей. Пятого марта 1953 года умер И. В. Сталин. В поселке, как и во всей стране, траур. Многие плакали. По радио передали о всесоюзном сигнале скорби. Я обратился к главному энергетику экспедиции Верхотурову, чтобы наладить такой сигнал в поселке. Верхотуров, здоровый молодой мужчина под два метра ростом, спортсмен и весельчак глядя на меня сурово, отчужденно и глухо вымолвил:
- Нет у нас ничего подходящего, - У меня отец репрессирован и погиб по воле Сталина.
Оказывается, плохой я замполит, не знал о семейной боли своего подопечного.
- Как репрессирован твой отец, сейчас ничего сказать не могу. Для меня Сталин Главнокомандующий армией, в которой я воевал до победы, - ответил я.
Когда раздался по радио всесоюзный сигнал, вдруг сильно зазвучал гудок у электростанции. Верхотуров использовал кислородную струю, соединив баллон с рупором.
Наступило короткое жаркое сибирское лето. Людей привлекали рыбалка, охота, сбор ягод, грибов, орехов. Тайга зовет, но она же и угрожает. Можно заблудиться, может ужалить змея, впиться энцифалитный клещ, может встретиться медведь. Может случиться что-то совершенно непредвиденное. Взрывник, работавший на шурфах, скрытно собрал взрывчатку и отправился на выходные дни, не сказав ни кому, даже жене, глушить рыбу. Километров за 20 на речку Большой Унзас, где не было никаких селений. Сделал очень короткую зажигательную трубку и снаряд разорвался близко от него. Лежал беспомощный, и обнаружили его с самолета лишь на четвертые сутки. Остался слепым и безруким. Жена его не бросила, хотя жили они вместе недавно и даже без регистрации.
Готовясь к зиме, стали посещать жилые места медведи. Сначала два медведя появились в поселке Бараки, что в трех километрах к востоку от Большого Таза. Здесь в нескольких домиках жили наши буровые рабочие, и находился керносклад. На протекающем в Бараках ручье построили насосную станцию, чтобы подавала воду буровым агрегатам. Дежурил в насосной, живший здесь, буровой рабочий Петр Востриков. По случаю травмы ноги он вместо больничного листа согласился дежурить у насоса. Курил задумчиво, когда услышал шорох и, подняв глаза, увидел в каких-нибудь двух метрах двух медведей. Ружье было при нем. Одного мишку уложил, а второй ушел. Тот ли, другой ли медведь стал каждую ночь появляться у поселка. Пришлось делать засаду. Убили и этого.
Не миновали нас и преступления. На заезжем пункте, что между Чугунашем и экспедицией, убили нашу вечную дежурную. Остановились для отдыха два наших почтаря. Возили они почту со станции в поселок. Причем, доставляли они свой груз в самые суровые непогоды. Лежали на нарах, курили, поругивали хозяйку, что куда-то ушла, и обратили внимание на капеж с потолка. Красные капли оказались кровью. Поднялись на чердак, и нашли изуродованную старушку. Убийство совершил завхоз зоны заключенных "«Тельбесская База"», который сам уже отбыл свой срок и работал по найму. У завхоза жена, двое детей, полная семейная идиллия. Но он болел влечением к крови как «Человек-зверь» у Э. Золя. Так, по крайней мере, объяснил мне начальник зоны.
Не знали в Большом Тазу, да и во всех экспедиционных селениях, что такое кража. Жилые дома не закрывались и часто оставались открытыми без хозяев в течение всего дня. И вдруг произошла попытка ограбления почты. Заведующая почтой жила в том же домике, где и служебное помещение. Постучали к ней ночью. Вошли трое с закрытыми лицами. Поняла, что грабители и сумела незаметно выбросить ключ от сейфа в форточку. Сказала непрошеным гостям, что ключа у нее нет. Били ее, угрожали и ушли ни с чем. Вскоре их изловили. А почтарку за отвагу наградили. Благодарность ей по телеграфу передал сам Министр Связи СССР.
У нашей дорожной остановки оказалась еще одна смерть. Связиста Шорохина задрал медведь-шатун, то есть медведь, который не лег на зимнюю спячку в берлогу. Нашли останки Шорохина охранники из зоны «Тельбесская База», пошедшие по его следам, которые не успел заметать снег. Осталось неясно, как мог опытный охотник попасть в лапы к зверю.
Зимой 1954 года прошли большие снегопады. Перекрывались дороги к отдельным участкам. Один из них Жем-Жес находился от Большого Таза в 15 км. Начальником участка являлся старший буровой мастер Райков, живший там со своей семьей. Так же семейно жили там члены его бригады и техник-геолог по бурению Епишев. Горными работами ведал старший техник Федорко. Всю геологическую службу вела геолог Аида Петровна Бояршина, жившая в Жем-Жесе с маленьким сыном. Скромная, тихая, но достаточно энергичная. Настроение у жителей поселка не внушало опасений. Больше всего я надеялся, что бодрый тонус жизни будет поддерживать комсорг Федорко, который полгода как женился. Жена его так же техник-геолог. Пара выглядела представительно и радовала окружающих. Однако от жены Федорко поступила жалоба, что муж сильно запил. Я поговорил с ним по телефону и ничего опасного не усмотрел. Необходимости поездки в Жем-Жес во время вьюги не предвиделось. Однако пришло сообщение, что Федорко упорно грозился повеситься, ушел из дома, и его уже сутки нет. Собрал я пять надежных мужиков, и мы отправились в Жем-Жес. За селением Бараки уже на перевале Пыхтун у геолога Михаила Михайловича Грунина – опытного сибиряка сломались лыжи. Поскольку он ходил на лыжах много лучше меня, то мы поменялись лыжами, и я на одной лыже и на обломке другой с трудом возвратился в Бараки. Группа достигла Жем-Жеса и организовала поиски пропавшего Федорко. Все было бесплодно. У нас появился без вести пропавший. Труп Федорко обнаружили лишь в конце мая, когда сошел снег: он повесился на ветке, стоя на коленях в снегу в непроходимой чащобе вблизи поселка. Сюда забрался рыбак в поисках хорошего удилища и обнаружил висельника. Приехали сестра и брат Федорко. Родные считали меня главным виновником трагедии, не забравшим Федорко из отдаленного участка. Однако обстановка требовала другого, а именно поселить молодоженов Федорко в Жем-Жесе для укрепления оптимизма жителей поселка.
Совершенно необъяснимым казалось самоубийство молодого здорового, только что женившегося мужчины. Жена причин не назвала, кроме сплошного пьянства. Лишь при проведении следствия выяснилось, что в семье Федорко была наследственная болезнь – влечение к самоубийству. Вешались и отец, и брат Федорко. Но это был удар, от которого пошли круги. Через несколько дней после похорон Федорко вынули из петли кладовщика Мятилева. Затем сменного мастера Юрлова. Меня поднимали по ночам с подобными сообщениями. Пытался повеситься старший буровой мастер Коробейников, имевший полное среднетехническое образование, служивший в армии во время войны в звании майора, с большим опытом бурового дела. Этого я знал очень хорошо. Прибежала на рассвете его жена в слезах, что вот вынули из петли на чердаке, а он заявил, что утопиться. И я сказал ей:
- Пусть топится.
Женщина дико взглянула на меня и молча убежала. Я вышел, закурил и стал смотреть, как Коробейников полураздетый оттолкнул жену и бросился к берегу Кайбалы. Он забрался по колено в воду, а речушка чрезвычайно мелкая, оглянулся, сунулся головой в воду. Постояв так на коленях около минуты, поднялся и, махнув рукой, возвратился домой. Естественно вся эта история стала немедленно известна всему поселку. Попытки самоубийств, а больше всего притворных самоубийств, прекратились. Жизнь вошла как будто в нормальное русло. Но происшествия продолжались. Время от времени в поселок приходили так называемые «разконвойка» (заключенные последнего года отсидки), которым не разрешалось появляться в населенных пунктах, за исключением таких, как наш геологический поселок. Появлялись они редко и вели себя спокойно. Ходили в клуб, кино. Заходили в магазин. Нашлась одинокая женщина средних лет, ранее не привлекавшая к себе внимание, которая гостеприимно встречала этих зеков, снабжала их самогоном, да похоже, заводила интимные встречи. Случилось, что группа расконвоированных восемь человек, сопровождаемая лейтенантом их охраны, вышла из-под контроля последнего и задурила: зеки стали материться в клубе, курить, ходить во время сеанса, приставать к женщинам. Сигнал взаимопомощи у нас был разработан, и только я сказал главному механику Вековцову, что нужно навести порядок, добрых человек двадцать с ружьями окружили клуб, вывели непрошеных гостей и гнали их бегом километров пять от поселка. Лейтенант ушел вслед за ними. На следующий день, когда мы с прорабом Игнатюгиным ехали на санях к шурфам, наша лошадка остановилась, забила ногами, завертела головой и стала пятиться. Мы осмотрелись. Возле дороги сидел, прислонившись к высокой березе, человек. Это был наш вчерашний гость лейтенант. Он был мертв. Развернувшись, мы во весь опор помчались в экспедицию и позвонили в зону. Оказалось, что вся группа - 8 зеков благополучно возвратилась в зону, а где остался лейтенант они « не знали». Выяснилось, что лейтенант пытался им втолковать пагубность их поведения, а они его « посадили». Есть такой метод убийства, когда человека поднимают и резким ударом отбивают внутренности, наступает немедленная смерть.
Весной наступила пора беглецов. Зеки пытались уходить через тайгу, где изловить их было не просто. Я часто получал уведомления о побегах, как по телефону, так и нарочными из зоны. Нашим людям запрещалось ходить по одному, особенно в ночное время. Возле тропок прятались «секреты», выслеживая беглецов, и часто пугали наших работников. Рассказывали о побегах много. Вот один случай. На лесоповале зарыли одного зека и замаскировали место, обмочив его, чтобы собаки не подходили. При перекличке ловко передвинулись, и отсутствие заключенного выяснилось только в зоне, когда беглец ушел достаточно далеко. Бежавших, как правило, находили. Две недели вели ближний поиск в расчете на то, что бежавший выжидает и вынужден будет выйти из укрытия. Дальше поиск не имел ограничения и, по сути, велся постоянно в пределах всего Союза. В зонах, что окружали нас, находились преимущественно молодые люди, но попадались отпетые уголовники, рецидивисты. Интересный случай – побег рассказал мне замполит уже знакомого лагеря «Тельбесская база». Особо опасных преступников водили небольшими группами, например, восемь пар в окружении четырех автоматчиков с собаками. Один день в неделю собаководов забирали на занятия. В охране была молодежь срочной службы. Именно в такой день при возвращении с лесоповала двое французских шпионов (один украинец, а другой поляк) бежали, бросившись в подходящем месте в разные стороны. Охранники растерялись. Укладывая остальных заключенных на землю, они потеряли драгоценное время. Через несколько дней шпион-украинец вышел из укрытия и сдался. Еще три дня он молчал. Затем рассказал, как тщательно готовился побег. У бежавшего даже была схематичная карта местности. Весь замысел был основан на том, что бежит один - старший из них по положению поляк. Украинец же должен был лишь задержать погоню на определенное число дней. Куда убежал поляк он не знал.
В лагере заключенных оказался и продавец нашего магазина Федя Коновалов. На вид простоватый мужик, хлебосол и весельчак. Семья 9 человек: он с женой, да семеро детей, из которых старшему 13 лет. Магазин был достаточно богат, даже пиво в бочке время от времени привозили на самолете по заказу Коновалова. Он сам летал и ездил в Сталинск на базу, где заказывал товар, который отправляли по его заявкам что-то самолетом, что-то поездом. Все шло хорошо, пока какой-то дотошный ревизор не выяснил, что в накладных на товар, поступающего самолетом нет подписи Коновалова в получении. Сам Коновалов твердо отказался от этого товара. Не получал, мол. Поездом товар получал, а кто и что посылал самолетом, не знаю. Обвинили Коновалова в обмане и присвоении товара на 200 тысяч рублей. Простоватый, улыбчивый, многодетный и верующий Федя, вызывая сочувствие, прошел все прокурорские и судейские операции быстро, получил срок и его поместили в местном лагере, чтобы он мог встречаться с семьей. Вскоре он стал хозяйственником в зоне.
В начале 1955 года меня вызвали в Кемеровский обком партии. Принявший меня секретарь сделал неожиданное, но заманчивое предложение: перейти на работу в обком, сначала три месяца инструктором, а затем заведующим впервые создаваемого сектора геологии. Я сослался на аспирантуру, на семейное положение, на желание быть на производстве.
- Вот и прекрасно, - заявил секретарь, - Для учебы в аспирантуре у Вас будут необходимые условия: возможность поехать в институт, получить любую литературу за счет обкома. Жене гарантируем место преподавателя в Кемеровском Горном институте, либо место геолога на какой-нибудь шахте. По желанию. Квартиру и прочие бытовые условия получите сразу, ничего не ожидая. Впрочем, не торопитесь с ответом. Побудьте у нас несколько дней, сколько посчитаете нужным.
Меня прикрепили, вернее ко мне прикрепили инструктора промышленного отдела Иванцова для ознакомления с условиями труда сотрудников обкома. Иванцов близок мне по возрасту, то есть где-то лет тридцати пяти. Вид спортивный. По поведению уравновешенный, собранный. Пошли осматривать здание. Везде просторно, светло, чисто. Звуки шагов гаснут в толстых ковровых дорожках. Нет ждущих, бродящих людей. Повсюду деловая обстановка. В кабинетах свободно. Работа с 10 до 18 часов без перерыва на обед. В 11 часов по кабинетам проходит сотрудник столовой и записывает заказы на обед. Еду приносят в указанное время каждому персонально на подносе под белоснежной салфеткой.
- Ты, смотри, - растолковывал мне Иванцов, - Как все здорово организовано. Нигде не теряешь время. Вот мне сегодня нужно завезти уголь, у меня свой домик и еще нужно попасть к зубному врачу.
Иванцов позвонил:
- Иванцов из обкома. Забросьте мне сегодня к 18 часам на Восточную,16 три тонны вашего уголька. Где сгрузить покажут.
Затем он позвонил еще.
- Регистратура? Иванцов из обкома. Запишите меня на 17.00 к зубному. Я подойду. Вот и все дела, братишка, - обратился он ко мне, - Ознакомишься с обстановкой и будешь жить как у бога за пазухой.
Не думал, не гадал Иванцов, что убивает во мне последние сомнения. Я пришел в партию из активной комсомольской среды. Вступил в боевой обстановке 1943 года. Непререкаемым авторитетом для меня были коммунисты Ленинской гвардии. Всегда помню эпизод, когда в 1918 году на заседании парткома упал в голодный обморок нарком продовольствия Цурюпа. Такими же кристально чистыми, скромными были Ленин, Дзержинский – все большевики ленинского закала.
В обкоме, в этом парадно-опрятном учреждении царило чиновничество, барство, что, в конце концов, знаменует припудренное хамство. Хамство действует на меня, как змея на лошадь. Даже самая смирная лошадь, зачуяв змею, приходит в неистовство, прядет ушами, вскидывает голову и исступленно бьет копытами, стараясь уничтожить лютого врага. Александр Блок замечательно определил: «Слаб человек и все ему можно простить, кроме хамства».
Я возвратился в тайгу. Вскоре институт замполитов ликвидировали, и я был переведен со своего согласия рядовым геологом той же Тазской экспедиции. Я возвратился на круги своя и начал с нуля, как будто только что, закончив ВУЗ, приехал по направлению. Не могу сказать, что такой поворот судьбы прошел для меня бесплодно. Нет, конечно. Но я понял, что не создан ни для административной, ни для партийной деятельности, что мой путь это геология, служба и наука. Никто не бросил в меня камень, и я быстро освоился в новом амплуа. Я стал больше заботиться о семье, которую забывал в своих напряженных делах. Старший сын Гриша, воспитывавшийся до четырех лет у бабушки с дедушкой, пошел в школу, а младший шестилетний Вовка и четырехлетняя Оля любили ходить вдвоем на речку и в ближайший лес. Иногда они заигрывались и возвращались домой позже обычного и очень переживали, что я их не пущу, как грозился домой. Тесть и теща стали опорой местной школы. Порядок в доме вела наша домработница Катя, прожившая у нас шесть лет. Тесть Семен Васильевич привез в Горную Шорию помидоры. Выращивать огурцы на навозных грядках здесь умели, а помидор совсем не знали. Привезенные нами пробовали и плевались. Многие не знали и яблок. Семен Васильевич начал выращивать мелкие круглые гладкие помидоры с зеленой "попкой" сорта «бизон». Рассаду выращивал в виде мелких низких развесистых кустиков. В случае заморозков помидорные кустики каждый в отдельности закрывали газетными конусами. И ведь вырастали сначала на диво всем, а потом как пример. Привилось это огородничество сразу и повсеместно. Особую статью занимала рыбалка. Дед Семен Васильевич с тремя внуками освоил все ближайшие водоемы. Водились здесь хариусы, чебаки, но основную добычу составляла мелочь под общим названием мелюзга. Ее было так много, что ее не ловили, а прямо черпали. Бывало, завозившаяся со стиркой хозяйка запаздывала подготовить обед мужу и сыну буровикам, что вот- вот придут со смены, зачерпывала ведром в бочажке рыбешку и подвешивала над костром, добавляла соль и уха готова. Более крупную рыбу таймень по 4-6 килограмм привозили рыбаки с более крупных речек. Дрова заготавливали. Картошку выращивали по-местному: сажали и один раз за лето окучивали. Урожаи на таежной целине поражали: сам - тридцать, сам - сорок. Посадили мы тридцать ведер, а собрали почти четыреста. Раздавали холостякам, всем кто приехал осенью и зимой, и все еще оставались излишки. Хранили овощи в ямах, засыпанных снегом. Ставили рядом щит, чтобы знать, где разгребать. Дрова заготавливали так: сваливали мы с тестем четыре хлыста метров по 15 длиной и до 80 см диаметром в комле березы и осины. Трактором волокли в поселок. А здесь распиливали вручную, иногда бензопилой. Пилили все: хозяева, соседи, гости. Складывали швырок вдоль стен избы. Расходовали дрова в огромном количестве. Зимой 1955-56 годов мы сожгли 17 кубометров дров. Снег лежал вкруговую 2 метра толщиной, местами в распадках до 7 метров. Пушистый и рыхлый, ослепительно белый. Не держат даже лыжи. Но можно было ходить на коротких широких лыжах, подшитых камусом – конской или оленьей шкурой шерстью наружу. Камусные лыжи при движении на гору назад не скатывались, держали крепко.
Жили мы тесно, но гостей хватало. Особенно льнули к нам одинокие инженеры и техники, жившие в общежитии. Наезжали консультанты и проверяющие из Сталинска. Не обходили наш дом ученые из Новосибирска, Томска, Свердловска, Москвы, Ленинграда.
В своей новой должности получил я задание на проведение геологической съемки, то есть наиболее совершенного всеобъемлющего вида поисковых работ. Съемка или геологическое картирование связано с научными изысканиями, и тема моей диссертации сразу четко обозначилось «Геологическое строение Тазской железорудной группы и закономерности размещения в ней железорудных месторождений». Для непривычного уха звучит несколько суконно, но для профессионала вполне удовлетворительно. Величайшей отрадой явилась самостоятельность в значительной степени ведения геолого-съемочных работ. Главный геолог экспедиции Чудиновский относился ко мне отчужденно и интересовался съемочной работой лишь формально. За 10 лет с 1955 по 1965 годы почти никто из руководителей экспедиции и Управления, не говоря уже о Главке или Министерстве, не побывал с нами в поле. Лишь однажды сходил с нами для решения спорного маршрута на несколько обнажений инженер Мухин А.С., но ему по возрасту и здоровью этот выход дался тяжело. Но нам с лихвой хватило соратников из науки. Казалось, что за пять лет пребывания в Южной Сибири я достаточно хорошо узнал условия работы в ней. Но, увы! Одно дело пробираться с проводником по самым замысловатым тропам, садиться самолетом на самые глухие «пяточки», но совсем другое дело систематически проходить пешими рабочими геологическими маршрутами часто в нехоженой тайге. Приходится преодолевать частые водные потоки, нередко бурные. Конечно, нельзя сказать, что подобной сложной местности больше нигде нет. Но от этого признания не легче.
Для работы в геолого-съемочном отряде я подобрал с полного согласия Ивана Васильевича Корешкова молодых здоровых техников и инженеров, причем добровольцев. От женщин специалистов я отделывался всеми силами, хотя полностью избежать их не удавалось. Появлялись студентки-практикантки, на некоторые виды работ не хватало мужчин. Однажды срочно понадобился радиометрист, и на эту работы согласилась техник-геолог Саша Шкарупо - жена сменного бурового мастера и мать двоих детей. Вид она имела совсем девчоночий, с характером веселым и чувствовала себя в мужском обществе хорошо. Я ее поселил в палатке со студентками. На следующий день Саша смущенно попросила:
- Вы возьмите меня в свою палатку, не могу я с девушками вместе. Так и жила она в нашей мужской палатке. В качестве рабочих я, наоборот, с большим удовольствием набирал местных девушек и молодых женщин. Они чувствовали себя в тайге как дома, в работе они безотказны, в поведении безупречны.
Изучение местности велось маршрутами из лагеря в округе радиусом 10-15 км, учитывая холостой выход к месту работ и возвращение. В состав отряда входили две маршрутные группы по 3-4 человека каждая, две пары на металлометрическом опробовании, подсобные рабочие 2-4 человека, возник – проводник с вьючными лошадьми, гидрохимическое опробование 2-4 человека. Всего 15-20 человек. Горные работы шурфы и канавы велись отдельным отрядом во главе с прорабом.
Я не зря упомянул о добровольцах. Из-за очень сжатого времени полевого сезона я установил, разумеется, с согласия начальника экспедиции и профкома, полувоенную форму службы: лагерная жизнь по режиму, свободный уход из лагеря не разрешался, выходные дни отменялись до осени, запрещались спиртные напитки. Все были предупреждены, что в лагере не допускались ни какие ухаживания, любовь откладывалась до окончания полевых работ. Нарушивший правила отправлялся из отряда, как непригодный для работ. Должен признаться, что нарушений почти не было. Разве что однажды при проводе студенток-практиканток из Минска и Новочеркасска я разрешил на прощальный обед виноградное вино.
Для поступления в отряд обязательны были прививки от энцефалитного клеща. С гордостью отмечу, что случаев заболевания энцефалитом в отряде не было. Уколы против укусов клеща очень болезненны и некоторые просто боятся их. А в экспедиции были случаи заболевания, в том числе с тяжелыми последствиями. Одевались в противоэнцефалитные костюмы из плотной ткани с глухими закрытыми рукавами на трех резинках, с капюшоном плотно застегнутым под подбородком. Брюки с напуском на сапоги и с завязками. Случалось, что какая-то мошка оставалась под одеждой и доводила человека до исступления. Приходилось останавливаться, разводить костер и в его дыму переодеваться. В жаркие дни температура доходила до +31 градуса по Цельсию, а в каменистых сухих узких распадках до +43 градусов. При возвращении в лагерь после рабочего дня проводили внимательный осмотр всего тела до самых укромных мест, куда обычно забираются клещи. Клещ впивается безболезненно и чувствуется только тогда, когда набухнет и увеличится в объеме в 10-12 раз. Необъяснимо как при наших предосторожностях клещи попадали на тело, но снимали их десятками, а в отдельных случаях больше сотни штук. Выходили на маршрут в 9 часов. Раньше, вопреки совету В.А. Обручева выходить в 5 часов по холодку не могли. Обильная ледяная роса проникала во все поры лишая возможности работать. Мы пробовали работать в прорезиненных костюмах, но не получилось. Утренний туалет требовал сноровки: нападали полчищами комары. На полотенцах оставались красные полоски и пятна от раздавленных комаров. Питались мы хорошо. На еду денег не жалели и заказывали все продукты, которые можно было доставить. Место стоянки меняли обычно через две недели. Выбирали поляну на берегу реки или ручья. 5-6 четырехместных палаток ставили в 2-3 метрах друг от друга входами внутрь «двора». Ставили на кольях большой жердевой стол под брезентовой крышей, рассчитанный на все случаи жизни, главным образом для еды. Внутри палаток настилали лапник (мелкие хвойные ветки) высотой не менее 0,5 метров и накрывали листами кошмы 2х2 метра каждый. Кошма предохраняла от сырости и змей. На берегу равняли площадку для кухни, рыли яму для костра, налаживали подход к воде. Повариха жила в отдельной палатке, где хранились продукты и хозяйственная утварь. Личные вещи держали в палатках во вьючных ящиках и сумах. Весь лагерь для перевозки загружали на шесть вьючных лошадей.
На ночь в 10 часов палатки избавляли от комаров с помощью дымокуров. Лагерь замирал. Засыпали быстро и крепко. Могла бодрствовать некоторое время повариха. Иногда назначали дежурного. Дымокуром служили обычно высокие консервные банки с дырочками пробитыми гвоздем. На дно клали угольки из костра, а сверху сырой мох. При размахивании банки на веревке из дыр струился едкий дым.
В маршруты со мной долгое время ходили техник-геолог Николай Азев и радиометрист Михаил Никитин. Азев прибыл из техникума в 1954 году и горел желанием работать. Он любил и понимал камень, не боялся никакой работы и не тяготился неудобствами быта. Мы с ним проработали «в одной связке» несколько лет. Он был принят в нашей семье как свой. Никитин в маршруте имел больше чем мы геологи свободного времени и, не ленясь, освоил приемы работы техника-геолога. Среди самых молодых в отряде были два Володи: Яшин и Абузов. Яшин вырос в интернате, из близких родственников у него осталась лишь одна сестра. Он окончил Семипалатинский техникум и в 17 лет прибыл на первую работу. Смышленый схватывал все на лету, но физически был слабоват, никак не мог выспаться. Утром с трудом его поднимали. Даже разок вынесли его прямо в спальном мешке к воде. Помогло. Вставать научили. Быстро окреп. Абузов того же возраста и так же прямо из техникума прибыл к нам. Такими же неоперившимися прибыли к нам техники Шадринцев и Беляев.
В группу, где под руководством Ирины обрабатывали керн, в этом же 1954 году поступили техники Рита Южанина, Маша Назарова, Галя Кулик. Более опытные техники работали на первоначальном описании керна на буровых вышках и на описании пород вскрытых шурфами: Иван Харитонов, Саша Гончаренко, Нина Верхотурова, Иван Василишин.
К нам в геолого-съемочный отряд стали прибывать инженеры-геологи, в том числе Арапов, Петченко, Валеев, Шоев, Зазноба, на небольшие сроки приходили и другие.
Лагерный быт был суров, но люди крепли на съемке, как в хорошей воинской части. Болезней никаких не было. Вот происшествий хватало. Неоднократно блуждали в тайге. При перебазировке лагеря хотя бы один маршрут производился со старой стоянки, и его участники возвращались вечером уже на новую стоянку, ориентируясь по карте. В одном из таких межлагерных маршрутов мы с Азевым задержались, чтобы закончить задание. Неожиданно небо нахмурилось, пошел дождь, резко потемнело, и мы с большим грузом образцов двинулись в новый лагерь без какой либо тропки прямо по компасу. Я шел впереди и сверял направление через каждые 100 метров. При остановке слышалось, как равномерно шелестел явно затяжной дождь. Компас освещали «жучком» - фонариком с механическим приводом: пока нажимается рычажок, горит лампочка. Быстро идти в такой обстановке было невозможно. Небесный душ промочил нас водой, что называется до костей. Намокли и стали пудовыми кирзовые сапоги. На ладонях появились морщинки как при большой стирке. Мы не останавливались на отдых, боялись потерять темп и напряжение, с которым мы двигались к цели. На каждом полукилометре мы сверяли счет шагов, усредняя расстояние, а после километра начинали счет сначала. Большой удачей было то, что мы шли по межгорной равнине, то есть без заметных подъемов и спусков. Непрестанно приходилось раздвигать ветви и беречься от сучков. На третьем километре я наткнулся на округлый каменный выступ, обросший мхом. В этой совершенно закрытой местности такая находка это подарок судьбы геологу. Мы попытались отбить образец, но молоток скользил по мокрому заялозенному камню. Сильно ударить в темноте не удавалось. Время текло. С большим трудом удалось отбить несколько осколков, нашаривая их вокруг выступа. На пятом километре пихтач раздвинулся, и мы вышли к ручью. Лежа под пихтой, где было совершенно сухо, мы определили по карте, где примерно находимся, и двинулись вниз по течению. Через 20 минут увидели огонь костра. Поддерживали огонь под навесом повариха Вера Рехтина и Миша Никитин, который уже приготовил две сигнальные ракеты. Мы были такие усталые, что не могли раздеться, не могли есть. Через полчаса пришли в себя с чувством глубокого удовлетворения. Таких случаев блуждания по тайге было несколько, но без тяжелых последствий. Одно очень не простое происшествие произошло при окончании летних работ 1956 года. В Шории во второй половине сентября пролетает первый снежок. Он быстро тает, но повсюду становится сыро влажно и холодает. Это сигнал к прекращению маршрутных поисков. Так было и на этот раз. Отряд быстро свертывался, лишь Миша Никитин отправился проверить несколько обнажений, оставшихся без замеров из-за неисправности прибора. В спутники ему напросился рабочий Гоша, парнишка лет семнадцати, недавно попавший в отряд. Помню, что за него просили родители: пусть, дескать, несколько пообвыкнет к труду. Гоша был ленив, не блистал умом, но злых умыслов не проявлял.
Своевременно, засветло отряд подготовился к маршу. Оставалось только положить вьюки на лошадей. Но Никитин задерживался. Наконец он появился, и все засуетились.
- А где же Гоша? – спрашиваю
- Сейчас появится, - отвечает Никитин, - Тут недалеко от лагеря он убежал от меня вперед и, видимо, свернул на развилке на соседнюю тропку.
Однако Гоша не появлялся. Кричали. Потом Никитин побежал до злополучной развилки тропинок. Гоши нигде не было. Все тщетно. Несколько раз выстрелили. Безответно. Быстро стемнело. Пришлось снимать вьюки и ставить палатки. Дождя не было, и лапник, что был настелен в палатках, остался сухим. Внешне все было благополучно, но чувствовалось раздражение. Все в мыслях были уже дома, а тут …. Всю ночь мы периодически стреляли, израсходовали небольшой запас ракет, хором кричали. Гоша в каком-то километре от лагеря исчез. С рассветом я направил на базу гонца с сообщением о ЧП. Затем отправил туда же большую часть отряда с вьючным обозом. Оставил одну палатку и две поисковые пары, которые начали прочесывать местность, где мог находиться Гоша. Я вспомнил, что в километрах шести от нас стоял лагерь геофизиков и решил проверить, нет ли у них сведений о нашей пропаже. В паре с Володей Яшиным мы пришли в лагерь, когда геофизики уже вышли на рабочие объекты. Нас встретила женщина, она дежурная и она повариха. Глядя на ее спокойное приветливое лицо, я без всякой надежды спросил:
- Нет ли у вас кого-нибудь постороннего?
- Ну, какой же посторонний может быть у нас? – улыбнулась женщина, - Ой, что это я. К нам тут парнишка Гоша зашел. Я сейчас
Она нырнула в палатку, и через минуту за ней вылез, сонно ухмыляясь, Гоша. Он пришел утром, его накормили, и он улегся отдыхать. Невозможно выразить с каким трудом я сдержал желание отшлифовать нагловатую, благодушную рожу виновника ЧП. По его рассказу он потерял тропу и начал ее искать. Когда стемнело, он забрался в сушь под пихтой и там дремал. Сигналы он слышал, но боялся (чего боялся?) откликнуться. Утром набрел на тропу и вышел к геофизикам. О том какую тревогу вызвал, он и в мыслях не имел. А ведь сообщение о пропавшем человеке дошло до Министерства Геологии.
Иногда нам удавалось делать более поздние осенние маршруты. В погожие октябрьские дни мы с Николаем Азевым маршрутили верхами. В это время падают травы, четко видна тропа, выступают ранее скрытые обнажения.
В нашей бродячей работе нам приходилось встречаться с обитателями концентрационных лагерей. Однажды с Володей Яшиным в маршруте по сильно заболоченной долине реки Керс мы прошли с разрешения дежурного офицера через территорию лагеря. Зеки, в большинстве молодые люди, встречали нас с бурным восторгом. Кому-то из них показалось, что я похож на короля Афганистана, который в это время приезжал в СССР. Мне кричали:
- Да здравствует король Афганистана! Привет Задир - шаху!
Когда проходили вдоль лагеря по внешней стороне ограды, Яшин закричал:
- Берегись!
Я оглянулся. Прямо на меня неслась с бешено оскаленной мордой крупная овчарка. Я успел отскочить. Собаку привязали за поводок с кольцом, скользившим по проволоке натянутой вдоль ограды. Сидящий на вышке человек смеялся. Могло плохо кончиться для « Короля Афганистана».
Иногда мы встречались с расконвоированными заключенными. Обычно они относились к геологам дружески. Мы работали в паре с Мишей Никитиным, когда к нам подошли двое из расконвойки. После совместного перекура они попросили принести им чаю. Из чая они делали «чифир», сверхкрепкий чайный настой, действующий сильнее алкоголя.
- И хорошо бы девочек, - добавили они. - Мы заплатим.
Они освободились через несколько месяцев, и мы им предложили поступить к нам на работу.
- Ну, что вы, ребята, - ответил один из них, - Мы освободились, поедем в Новосибирск. Мы все отбыли. А у вас ведь и сроков нет. Вы тут обречены на вечную таежную жизнь. Нет, это нам не подходит.
Запаздывая при возвращении из маршрута группа в составе томского профессора Кузнецова, его аспиранта Чистякова и меня вышли на стоянку расконвоированных, заготовлявших сено. Нас приняли очень радушно. Расседлали наших лошадей и ухаживали за нами. Нас пригласили к ужину за костром. Соорудили нам из свежего пахучего сена ложе для ночлега, где мы спали, подложив под головы седла. Утром чуть свет заключенные тихо, чтобы не разбудить нас, ушли на работу. Дежурный накормил нас и привел лошадей.
Изредка встречались заключенные женщины. Как-то мы с Михаилом Михайловичем Груниным возвращались на базу верхом на лошадях. На повороте тропы мы наткнулись на отряд женщин – восемь пар, которых сопровождали четыре автоматчика с овчарками. Удивительно было то, что женщины не имели усталого вида после тяжелого рабочего дня в лесу. Одеты они были в казенную робу, но чистую и не рваную. И все они были подкрашены, а из-под косынок выглядывали пряди и колечки волос. Они смеялись, указывая на нас кивком головы и взглядами.
Осенью на базе срочно готовили предварительный (полевой) отчет, после чего все члены отряда получали отгулы за проработанные выходные дни, что-то в пределах двух недель. Вечерами пели песни. Мы с Колей Азевым заводили свою любимую «Рябинушку». Пели с чувством, с переживанием. Говорили, что у нас получается. Но лучше было, когда пели хором.
Не знаю с чьей подачи или каким ветром занесло в нашу глубинку так называемую культбригаду, в которой центральной фигурой была очень известная в то время киноактриса Изольда Извицкая. Ее сопровождали одесский журналист Ядов, баянист и администратор с двумя помощниками. Извицкая с успехом показывала свои роли, делилась планами на будущее. Ядов долго распространялся о своей фамилии, происходящей от слова яд, что он в свое время помещал в прессе ядовитые заметки и прочее в том же роде. Когда он узнал, что я одессит, то был и удивлен и обрадован. Мы с ним долго «пробегали» по знакомым улицам. Извицкой понравился наш старший сын Гриша, она его расцеловала и пожелала творческой судьбы. Гриша начал с песен и гитары, но стал шахтером.
Из инженеров в отряде дольше всех находились Диас Назыхович Валеев и Александр Петрович Зазноба. Валеев приехал из Казанского университета, где он мог остаться в аспирантуре, но предпочел ехать в Сибирь, чтобы узнать жизнь геологов. В то время он уже был начинающим писателем. Несколько его новелл публиковались в толстых журналах. Валеев привнес в нашу среду заинтересованность к новинкам в литературе. Он ознакомил нас с сочинениями Кафки, о котором мы ничего не знали, с произведениями Булгакова, Ахматовой. Как геолог он был внимательным и исполнительным. Через три года он уехал от нас и отдался своему писательскому делу.
Зазноба – типичный украинец чернявый, лобастый. Годами несколько помоложе меня. Много прослужил в армии, но не прижился там. В отряде акклиматизировался быстро и стал неоспоримым авторитетом среди молодежи. Превосходный знаток литературы он привлек внимание членов отряда к “12 стульям” и “ Золотому теленку”. Началось что-то вроде словесной эпидемии. Без конца повторялись фразы из этих книг, так что даже пришлось просить Александра Петровича не возбуждать ребят.
Неизвестно почему в отряд определили старого геолога Михаила Михайловича Грунина, который дослуживал последний год перед выходом на пенсию. Добродушный Михаил Михайлович, которого немедленно прозвали Мих-Мих (за глаза, разумеется) никак не мешал отряду. В маршруты мы его не брали, а загрузили работой с микроскопом, описывать шлифы, с чем он превосходно справлялся. Грунин с женой вели небольшое хозяйство и были хлебосольными. Угощали изделиями из местных продуктов: салатом из калбы (черемши), вареньем из рябины, которое не уступала мандариновому.Самым простым и престижным угощением у Грунина был чай заваренный на молоке. Без всякой воды. Молокочай нравился всем без исключения. Михаил Михайлович рассказывал гостям о своей жизни. Он работал вместе с рядом ведущих сибирских (томская школа) геологов, пострадавших в годы гонений и вспоминал о них.
Посещал наш дом Владимир Петрович Чуприн, главный гидрогеолог экспедиции. В свои 35 лет он уже имел хороший опыт работы. Небольшое происшествие у нас с Чуприным случилось далеко от наших таежных мест. В январе 1956 года Чуприн уехал в отпуск (куда, мы не знали), а еще через неделю я приехал в Москву. У нас произошла редкая по теории вероятности встреча: мы столкнулись нос к носу на станции метро “имени Свердлова”. Конечно удивились и обрадовались. Решили совместно пообедать и зашли в ресторан “Нева”. Это старый известный в Москве ресторан. Днем он выглядел очень скромно. У входа можно было видеть постоянную рекламу, что здесь всегда есть свежие устрицы. Владимир Петрович загорелся узнать, что это такое. Я, как истинный одессит, понятие об устрицах имел и советовал товарищу отказаться от этой затеи. Но он был непреклонен и заказал порцию устриц. Ему подали на белоснежной тарелочке одну устрицу: маленький серый комочек вроде кусочка холодца, если не назвать как нибудь хуже. Мы знали из литературы, что устриц заправляют уксусом и в горле они “пищат”. Как проглотил свою устрицу Владимир Петрович, я не могу передать, но вид у него был удручающим. Мы замяли этот инцидент довольно приличным обедом.Далее мы надумали сходить в работавший днем прославленный театр кукол Образцова. Размахнулись мы на самые дорогие билеты, чтобы сидеть в центре театрального зала. Зал был пуст, и мы с недоумением сели на свои завидные места. Но вот послышался шум, и в зал со всех сторон хлынули школьники. Зал быстро заполнился. Тут-то нам и досталось. Нам кричали, чтобы мы пригнулись, что мы мешаем, что за нами не видно и т.д. У проходов стояли учительница и билетерша и тоже что-то говорили о влезших к детям дядях. Так мы и смотрели постановку “Кот в сапогах” боясь пошевелиться.
Через два года напряженной работы, полной энтузиазма появилась основная конфигурация геологической карты. Нужно было дорабатывать ее и рекомендовать места поисков, в первую очередь железных руд. Решались вопросы уточнения геологических границ и установления их характера. Велись дополнительные поиски ископаемой фауны и флоры. Определялись участки горных работ (канав, шурфов). Решались специальные геологические задачи. В некоторых случаях нужно было свободно, не торопясь повозиться на отдельных объектах. В таких случаях я брал с собой в маршрут лишь кого нибудь из рабочих. Одно время со мной в паре ходила Ира Жуланова, местная девушка, настоящая таежница. Ее дед работал у нас в экспедиции кузнецом. Она меня выручала от множества житейских мелочей. У нее в рюкзаке находились: мерная лента, средство от гнуса, аптечка, мешочки для экспонатов, а также продукты, ножи, ложки, спички и другие нужные в походе предметы. Она выбирала место привала, разводила костер. Словом, я горя не знал полностью углубляясь в свою задачу.
В жаркий августовский день мы с Жулановой рано закончили маршруты и решили на обратном пути сделать не большой крюк, чтобы посмотреть заимку на берегу реки Большой Унзас, построенную дедом Ирины и его братом. Неожиданно подул ветер, через несколько минут превратившийся в ураган. Здешние жители называют такой вихрь бураном. Мы спускались по долине мелкого ручья, шириной метров пятьдесят. Прямо перед нами с обрывистого берега со страшным гулом свалился могучий кедр высотой метров двадцать, обнажив камень, который он обнимал своими корнями. Кедры стали падать с обоих берегов, перекрывая долину. Ветер сносил нас к одному склону, и мы не могли быстро перебегать. Угроза попасть под падающие деревья и под сорвавшиеся камни возрастала. Ручей превратился в бешеный мчащийся поток. Броском мы вырвались к берегу Большого Унзаса и увидели, теперь очень желанную, заимку – избушку запертую колом, проткнутым в скобу. Даже первый беглый взгляд отметил прочность строения. Стены рублены из толстых бревен и поставлены на мох. Достаточно большое окно с подветренной стороны было не сплошным, а из отдельных мелких стекол, вставленных в общую решетчатую раму. Небольшая печь, нары, стол. Надежная дверь, распахивающаяся на две половины. Крепление на мощных завесах.
Через час буран стих также быстро как и налетел. Перед нами открылась картина разрушения: там и сям долину перекрывали сброшенные с берегов кедры, ручей разбился на несколько струй, которые обтекали древокаменные завалы. На берегах те же упавшие деревья, корни которых образовали вывороты и глубокие ямы под ними. От тропки не осталось и следа. С трудом пробираясь через хаос разрушения мы добрались до лагеря. Удачно поставленные вдали от опасных деревьев, прикрытые огромной скалой палатки не пострадали от свирепого ветра. Ночью я плохо спал. Выбрался из палатки и замер перед поразительным зрелищем: в глубине темно-синего неба где-то за горами упирались в горизонт гигантские световые полосы розовые, белые, зеленые. Это были сполохи – настоящее северное сияние чрезвычайно редкое для здешней широты. Свечение длилось минут пятнадцать затем поблекло и растаяло.
По возвращению в поселок Сухаринку, где в это время стояла наша поисковая партия, я зашел к кузнецу и рассказал Жуланову как нас с его внучкой застала в тайге буря, и как мы спаслись в заимке. Кузнец не выглядел стариком. Густые русые волосы стрижены по кержацки в кружок, небольшая окладистая борода, строгие серые глаза, жилистые налитые силой руки. Его вид вызывал в моей памяти “Кочегара” Ярошенко. В поселке он держался особняком. Никто не бывал у него в гостях, и сам он никуда не ходил. Редко видели и его жену – дородную под стать мужу женщину. Жуланов был явно доволен моим вниманием и неожиданно предложил побывать у него дома. Я поблагодарил, а через день, когда мы с Ириной шли домой из конторы, Жуланов подошел к нам и предложил зайти к нему. Заметив наше смущение несвоевременным предложением он заторопился:
- Да я не гостевать вас зову. Зайдите просто посмотреть как живу.
Мы пошли к ним. Жулановы недавно построились. Изба у них выделялась чистотой отделки, строгими наличниками больших окон. Дом стоял на сваях и не боялся разлива ручья Сухаринки.
Мы зашли в прихожую и хозяин пропустил нас вперед в просторную светлую комнату. Мы оцепенели. В центре помещения на большой медвежьей шкуре копошились две фигуры: девочка лет шестнадцати и мальчик лет четырнадцати. Они не обращали на нас никакого внимания. Катались, смеялись пуская слюни и издавали какие-то дикие крики. Они не вставали и даже не сидели, а перекатывались с места на место. Эти явные идиоты были детьми Жулановых. Мы молчали.
- Когда они родились, - поведал Жуланов,- врачи предложили передать их в интернат для таких несовершенных детей. Но мы не согласились. Господь наказал нас за наши грехи, и мы должны сами терпеть свою беду.
Через год проходил я вновь по Большому Унзасу возле заимки Жулановых. Глубокое возмущение охватило меня. Дом был разгромлен, обе половинки дверей валялись возле самой воды, пол прожжен, печь разломана, стекла выбиты. Только мощные стены стояли целыми. Как позже стало известно от местного егеря, здесь прошли так называемые туристы: шесть человек с двумя вьючными лошадьми. Они старались спасти лошадей от гнуса и сорвав двери завели их в помещение. Простоявший тридцать лет чудесный приют в глухой тайге за одну ночь был разрушен современными варварами. На дверях как на плотах мы спустились по реке ближе к своему лагерю.
Трудно преодолимую преграду в тайге представляет собой горельник - лес после пожара. Пытаясь сократить холостой ход я однажды решил пройти через горельник. Думал, что обгоревшие деревья легко ломаются. В действительности закаленные огнем ветви очень крепкие с острыми концами. С моей спутницей рабочей Шестаковской мы продирались через этот черный мертвый лес половину дня (один километр). Все на нас было изодрано, даже сапоги. На теле царапины. Возвращались в лагерь уже обходя горельник.
Главным бедствие в Шории былы дожди. Мы даже говорили не Горная Шория, а Мокрая Шория. В некоторые годы осадки достигали 1800 мм. Таким оказался 1956 год. В июле месяце дождь шел беспрерывно 18 дней. В лагере соблюдали распорядок, мы работали: корректировали дневники, делали предварительные выводы. Систематически велись занятия, благо в нашем багаже был вьючный ящик, называемый “канцелярией” с книгами: инструкциями, методиками, справочниками. Приводили в порядок инструмент, одежду, обувь. Под вечер пели песни, устраивали концерты самодеятельности, шахматные турниры. Наш проводник Коля Рехтин неизменно привозил нам почту, и мы до дыр зачитывали газеты и журналы, разгадывали кроссворды. Спорили до хрипоты по самым различным вопросам. Работал наш переносной радиоприемник на батарейках. А дождь лил. Равномерно размеренно шумела тайга. Через десять дней, отчаявшись увидеть хотя бы “окно” в беспросветной небесной мгле, я отправил часть отряда на базу партии, оставив “спасателей” для маршрута, если появится просвет. В этом году у нас было всего 65 полевых рабочих дней.
Через четыре года подобное дождливое лето повторилось. На дальнем выходе находился гидрохимический отряд под руководством гидрогеолога Сергея Кузьмича Шумакова, которого несмотря на его молодость, он не достиг и тридцати лет, называли просто Кузьмичем. С ним мы хорошо сработались и составили ряд карт: от классической гидрогеологической до серии гидрохимических карт на основе как водных проб, так и проб донных осадков. Кузьмич был исполнителен и спокоен. В лагере у него был милый моему сердцу полувоенный порядок. Палатки были разбиты на берегу ручья Черный Мигаш, протекающего в удивительном месте – в реликтовой липовой роще. Нет нигде в Сибири липы, а здесь растет липа на одиннадцати тысячах гектаров. Ведет свою родословную здешняя липа с третичного времени, то есть насчитывает худо-бедно 40 млн. лет. Подступают к липовом заказнику пихты и кедры, осины и березы и одолеть липу не могут. Стоят мощные более чем в охват липовые стволы нерушимо. Какой чудесный аромат царит в роще, когда липы цветут. Какой необыкновенный мед берут здесь пасечники.
В таком месте мы пережидали дождь. Мы - это я, Шумаков и завхоз Иван Иванович Петров. Остальных отправили в поселок после пяти дождливых дней. Иван Иванович закутался в огромный брезентовый плащ, взгромоздился на лошадь и подался по тропке за 11 км на станцию Кузедеево. Мы с Шумаковым стали готовить ужин. Костер развели вдали от лип между двумя огромными кедрами. Под ними сухо. Развели костер и варили любимое блюдо макароны. Молча слушали, как сквозь монотонное шуршание дождя прорезался тонкий перестук капель по липовым листам: с листка на листок, как легкие удары по клавишам. В музыку дождя вплетался тихий плеск ручья временами звеневшего на камешках.
Возвратившийся уже в полной темноте Петров привез хлеб, картошку и несколько бутылок вина марки “Анапа”. Застолье у костра, если так можно выразиться, тянулось далеко за полночь. А дождь звучал. И шел он десять дней.
Покрывая площадь геологической съемкой мы приближались к более жилым местам. В 1960 году съемочная партия (бывший отряд) обосновался в рудничном поселке Одра-Баш, (что означает “Голова лошади”). Из поселка к железнодорожной станции Мундыбаш ведет дорога длиной 6 км. В поселке Мундыбаш находится аглофабрика, куда руда из Одра-Баша подается вагонетками по подвесной канатной дороге. Жилой поселок Одра-Баш разместился на плоской вершине отрога горной гряды, окаймленной крутыми склонами двух долин сливающихся ручьев. Глубина долин до 100 метров. База Казской экспедиции, в которую теперь входила наша съемочная партия, находилась в таком же рудничном поселке Темир-Тау. В летнее время связь партии с экспедицией осуществлялась прямой тропой – 12 км. Зимой нужно было ехать в объезд через Мундыбаш по единственной однопутной накатанной дороге 20 км. После снегопада дорогу приходилось расчищать с превеликим трудом. Часто организовывались авралы.
Зимним вечером добирались мы с Петровым из Темир-Тау в Одра-Баш. У нас было значительное преимущество перед другими ездоками, у нас лошади были запряжены гусем, то есть одна за другой. Такую упряжку в этих краях не знал никто кроме Петрова. Воспитывался Иван Петров в доме отца – конюха в городе Омске. Не везло ему в жизни. Переболел оспой и остался сильно “рябой” – все лицо в ямках.Потерял глаз и стал кривым. Сохранил, привитую отцом любовь к лошадям, умело обращался с ними. По узкой зимней дороге среди снежных стен высотой в 2 метра не разгонишся. В паре лошади не пройдут, а гусем пожалуйста. Самая трудность при встрече. В таком случае встретившиеся общими усилиями роют в снежной стене углубление, служащее разъездом. Вводят туда одну упряжку, а вторую проводят мимо, затем общими усилиями выводят из “разъезда” первую упряжку.
До Мундыбаша ехали мы рысью, свободно. Далее дорога оказалась малонаезженной и продвигаться стало трудней. Одеты мы были в теплое белье, ватные штаны и фуфайки, валенки с портянками и закутаны поверх всего в волчьи дохи. Конечно, меховые шапки с длинными “ушами”, чтобы можно было обвернуть вокруг шеи. Меховые рукавицы на шнурке, чтобы не потерять. И все же холод добирался до нас. В это время (конец декабря) температура держится 45-47 градусов. Правда, ветра, как правило, нет. В тайге стоит мертвая тишина. Если лопнет от мороза ветка, то раздается звук, подобный пушечному выстрелу. Полозья саней что-то поют. Разговаривать не возможно. Время от времени Петров останавливает лошадь. Мы выходим из саней и, взявшись за их заднюю верхнюю кромку , бежим следом, сдерживая лошадей. Отставать от саней нельзя. Лошади уйдут и останешся в снежном плену. Согревшись усаживаемся в сани и достаем запрятанную у каждого на груди прямо у тела бутылку со спиртом. Делаем несколько глотков. Так и едем. Вновь течет тропа-каньон среди снегов, по сторонам сплошной стеной стоят суровые, черные как монахи, пихты опушенные по краям искристо белым снегом. Когда вышла луна, тайга играла ледяными звездочками.
Наконец появляется светлооранжевое пятно над тайгой. Это отблеск поселковых огней. Приехали. Лошадей на выстойку под попоны, а мы в дом Петровых. Хозяйка Мария - типичная украинка. Мы сразу говорим с ней по украински. Стол мгновенно накрывается. Кроме всяких солений имеющихся в доме, Мария подает самый простой салат: нарезанный кружочками лук с солью в постном масле. Это у нас с ней любимое блюдо, напоминающее нам Украину. Безусловно главное угощение это пельмени и неизменный спирт.
Шахтеры в маленьком Одра-Баше жили крепко, зажиточно. Многие имели дома с приусадебными участками. Остальные жили в двух-четырехквартирных коттеджах. Рабочие-подземщики выходят на пенсию в 50 лет. Как правило это здоровые “справные мужики”. По весне пенсионеры выбирают в тайге поляну площадью 1-2га и распахивают ее. Рудник дает трактор или лошадей. Садят картошку, один раз за лето окучивают ее. Снимают урожай на целине сам-тридцать, сам-сорок. Излишки сдают в заготовительные конторы. Некоторые держат пасеку, кое-кто только на лето, а осенью мед сдают, сами не торгуют. Осенью в рудничном хозяйстве производится выбраковка лошадей. Отбирают для работы 10-15 лошадей, а остальных продают своим рабочим. Обычно две семьи покупают неработавшую двух-трехлетнюю кобылу. Шкуру и копыта сдают, а остальное забирают. Мясо обходится по 10-11 копеек за килограмм. На свежатину (печень, почки, легкие) собирают гостей и заводят пир горой. У каждого собрано и сохраняется: кедровые орехи, малина, смородина и прочее. Заготавливают на зиму рыбу – тайменя и хариуса. С огородов берут огурцы, помидоры, капусту и другие овощи. У любителей имеется тепличное хозяйство. Весной покупают за грошы поросят а перед 7 ноября забивают приличную свинью. Неплохо снабжается местный магазин, да и выехать в Новокузнецк не составляет труда. Работают клуб, кино, баня. На краю обрыва прямо над слиянием двух ручьев стояла здание больницы брусовой кладки. Тепло, просторно. Тежело больных увозили в города Осинники, Новокузнецк, а в местной больнице находились простуженные, легко травмированные, а иногда просто перегулявшие. Главный врач – женщина солидного сложения, властная, но добрая характером правила успешно. Больных знала досконально, принимала кого надо и вовремя изгоняла. Вечерами, когда медперсонал расходился по домам, больные собирались в столовой или в холле, сбрасывались и посылали няню за водкой. Так вот и жили. Одно время нашим соседом по коттеджу был вышедший на пенсию проходчик Марченко. В начале тридцатых годов его раскулачили и выслали из Украины сюда в Горную Шорию. Освоил он горняцкое дело и наладилась его жизнь. Стал жить с женой припеваючи. Дети выучились, устроились в городе. Спрашиваю его:
- Степан Егорович, тянет Вас на Украину?
- Нет, - отвечает, - в гости езжу, а жить буду только здесь на новой родине.
Не бедствовала и наша семья. Таких условий, как в Одра-Баше, мы не имели нигде. По воле случая поселились мы в большом сложенном из брусьев доме, рассчитаном на две трехкомнатных квартиры. В одной жил директор рудника Дресвянников, а вторую, из которой выехал главный инженер, он отдал нам. У дома большой двор, обширный сарай. На задворках струится ручеек. Имеется все, даже горячая вода. Большая застекленная веранда. Вблизи находятся контора, клуб, магазин, баня. Из Одра-Баша можно было выезжать на летние стоянки в ряд мест на автомашинах.
Ближайшим обьектом изучений с нашей новой базы явился, находящийся в двух километрах к северу от Одра-Баша, отработаный рудник Тельбес. Тельбесское железорудное месторождение обнаружено еще в 18 столетии и по степени изученности является классическим для Горной Шории и юга Западной Сибири в целом. Запасы руды в нем составили всего лишь 1,5 млн. тонн. Однако, рудник действовал еще в период Великой Отечественной войны, давая Кузнецкому комбнату высококачественную природнолегированную руду. От поселка Тельбес остались лишь нескольео домов. От Тельбеса до станции Кузедеево 23 км. В прошлом столетии руду вывозили для нужд Томского железоделательного завода гужевым транспортом. В геологическом отчете конца девятнадцатого столетия я встретил такую запись: “А дорога от Тельбеса до Улусс Кузедеево такова, что по ней не следует без особой надобности ездить ни летом ни зимой”.
Мы с Ириной побывали на Тельбесском карьере, где кое-где сохранились остатки руды. Карьер затоплен водами богатых здесь ключей и вода в нем ледянная. Я немного поплавал в этом озере и вылез с красными как у гуся ногами. Мы собрали образцы пород и руды. Нашли крупные кристаллы гранатов и сульфидов.
На рассвете июльского дня 1964 года поисковый отряд выехал из Одра-Баша к речке Осиновой на двух вездеходах ГАЗ-63. Около селения Подкатунь произошла первая задержка: весенний паводок снес мост. В болотистой пойме уже застряли чьи-то две машины, идущие на Бийск. Наша машина рывком преодолела речку и помогла выбраться бийским водителям. Вторая неприятность поджидает нас у станции Осман. При попытке форсировать реку Кондому у машины водителя Медведева волна заливает мотор. Второй водитель Кирсанов пробует помочь товарищу, но его машина бессильно разгребает песок. Оказалось, что машину Медведева заклинило тяжелое полузатонувшее бревно – плавник. Двое рабочих спустились в воду, но стремительное срединное течение сшибает их с ног. Взявшись за руки, они добраются до машины, захлестывают петлей троса бревно и отводят его. Опасность преодолена.
У устья речки Большой Теш отвалилась часть глинистого берега, образовав непроходимое, засасывающее колеса вездеходов, мессиво. Люди копают выезд, засыпают камнями колею. Выбрались. Далее двигаемся лесной тропой: бесконечные рытвины, мелкие заболоченные речушки, валежник, густые нависающие ветви, все мешает нашему продвижению. Тропа преграждается тускло поблескивающим болотом. Разворачиваемся назад, ищем новый путь. Машины делают буквально цирковые повороты между стволами деревьев и пнями. Расчищаем завалы. В десятом часу вечера машины останавливаются. Хребет кончился, с трех сторон в глубокие долины уходят крутые, местами скалистые склоны. До выбранной стоянки совсем близко. Подъехавший верхом геолог Диас Валеев показывает возможный спуск: крутая тропка-вилюшка, по которой не проезжала ни одна машина. Леня Медведев с глухим бормотанием долго ползает вдоль предложенного спуска и кричит:
- Чего ждете? Копайте колею под левую сторону.
Медведев сосредоточен, нахмурен. Я сажусь рядом с ним в кабину и он благодарно взглянул на меня. Медленно, так медленно, что порой кажется что движения нет, машина спускается в долину. Вторая спускается уверенней. По сторонам идут люди. Еще два километра при свете фар и вездеход останавливается на просторной ровной поляне у берега Осиновой речки. Расторопные горнячки Зоя Баранова и Мария Голощапова уже развели костер, кипит чай.
Подвиг водителей не остался незамеченным. После публикации в районной газете моей заметки “Рейс на Осиновую” Медведева и Кирсанова вызвали в ГАИ и дали им накрутку, чтобы не ездили, где нельзя.
Когда поспевает малина, то некоторые склоны долин буквально горят от изобилия красной спелой ягоды. В напряженной работе мы не удосуживались поживиться дарами природы, и только вечером повариха угощала нас малиной, черной и красной смородиной. Часто варили ведро варенья и ели его ложками, как борщ. Разнообразили наше еду рябчики. В конце августа и в сентябре, возвращаясь из маршрута, мы без особого труда настреливали рябчиков по штуке на брата. Отрезав у птицы голову и лапки, и вынув внутренности, закатывали ее в глину и клали в золу костра. Высушенная глина легко снимается вместе с пером, открывая совершенно чистое, белое, аппетитное мясо. Куда там курятине! Лакомились и рыбой. За какие-нибудь полчаса налавливали чебаков, чистили их и в разрез брюшка засыпали соль. К утру имели селедку.
Много лет провел я в тесной дружбе с природой, но не пристрастился ни к охоте, ни к рыбалке, ни к сбору ягод и грибов. Но у меня неистребимое влечение наблюдать природу. Я уже упоминал о медведях, волках, змеях. Горная Шория - это медвежья страна. Бригада знакомых мне шорцев – охотников из Усть – Анзаса, что на Мрассу, застолбили с осени медвежьи берлоги и зимой за два дня подняли и убили сорок медведей. Медведи обычно уходят от человека, но бывают и опасные встречи. Первое время на лагерных стоянках ночами нас тревожил грозный рев, который мы принимали за медвежий. Оказалось, как объяснили местные охотники, что так страшно ревел горный козел. Видеть этого козла не привелось. Не могу не вспомнить еще раз о змеях, которых здесь превеликое множество. В одном из маршрутов наткнулся я в непролазной чащобе на скальный выход ввиде стены длиной метров двадцать и высотой около двух метров. Каменные стены все покрыты мхом и я стал карабкаться наверх. Ухватившись за край скалы я подтянулся и замер: передо мной простиралась освещенная солнцем плоская ровная вершина скалы шириной в метр-полтора сплошь занятая свернувшимися в кольца гадюками. Это была настоящая природная выставка гадюк. Очень крупные экземпляры в четких черно-белых ромбических узорах. К счастью гадюки не проявили ко мне никакого интереса. Гораздо приятнее вспомнить более безопасные встречи. Мы возвращались в лагерь под вечер вдоль ручья, и я увидел, что на тропке копошится бурундук. Я остановил идущего сзади техника, и мы замерли. На тропке лежали небольшие горки кедровых орехов. Кто-то несший орехи останавливался здесь и рассыпал их. Юркий полосатый зверек тщательно набивал орехи за щеки, уносил их куда-то под пень и возвращался снова.Он был так прилежен, так заботлив, что наблюдать за ним было сплошным наслаждением. Наблюдал я бурундуков в период гона ранней весной. На расчищенной от снега площадке, где велась проходка шурфа, появилась дюжина бурундуков. Они резво бегали по площадке, то сбегались, то разбегались. Они не заметили нас (со мной был прораб Игнатюгин), сидящих на бревне. Подошли рабочие. От шума бурундуки опомнились и бросились наутек. Одного опоздавшего мы пытались поймать. Спасаясь бурундук не нашел выхода, бросился в шурф и разбился, предпочитая смерть плену. На лагерной полянке мы с Володей Яшиным застали пару журавлей с журавленком. Малыш не мог летать и родители его опекали. Хлопая крыльями они бегали вокруг детеныша и кричали. Мы по краю поляны быстро обошли журавлиное семейство. Встречи с дикой природой остаются для меня незабываемыми.
Несмотря на то, что геологическая съемка была определена, как обязательный вид работ во всех геологических организациях Союза (кроме специализированных геологических экспедиций) – эта служба практически считалась второстепенной. И не мудрено. На разведку затрачиваются огромные средства, а каждый законченный разведкой объект пополняет запасы полезных ископаемых и соответственно дает потенциальную прибыль государству. На съемку тратятся сравнительно малые средства, возни с ней много, а полученная карта еще не дает отдачи. Далее нужны детальные поиски и лишь по их результатам возможна разведка. Но сколько-нибудь ответственный прогноз на поиски минерального сырья может быть дан наиболее полно геологической съемкой, картой. Из-за недооценки геологических данных в Горной Шории тормозилось обнаружение месторождений меди, полиметаллов, рудного золота.
Насколько шероховатыми были отношения съемщиков с официальным служебным руководством, настолько благоприятными были наши связи с наукой. Больше всего мы соприкасались с учеными Западной Сибири. Часто приезжал к нам профессор Томского Политехнического института Константин Владимирович Радугин. Профессор был ненасытен в делах геологических и очень скромен в быту. В тайгу он любил ходить в одиночестве. В рабочей робе, с тощим рюкзаком за спиной, в котором главной кладью был чехол от спального мешка, с единственным оружием – геологическим молотком, он исчезал на несколько дней, иногда на неделю. Довольно холодным августовским утром я увидел профессора, стоящего у калитки нашего дома. Вид у него был предельно усталый.
- Что же Вы не заходите, Константин Владимирович? – спрашиваю.
- Да боялся побеспокоить, рано ведь еще.
С трудом уговорил его привести себя в порядок, позавтракать. Лечь отдохнуть он наотрез отказался, только попросил свежих газет. Он подолгу рассказывал нам о своих наблюдениях, о работах геологов прошлого. Консультировал нас по работе над картой. Горную Шорию он считал лучшим полигоном для начинающих геологов всех специализаций. Произошла у меня встреча с ним в Москве, куда он приехал на какое-то совещание. Увидел я его у книжного ларька в вестибюле Института Рудных Месторождений, где я проходил аспирантуру. Профессор стоял у груды накупленных книг в совершенно растерянном виде.
- Что случилось, Константин Владимирович? – подошел я к нему.
- Да вот, купил нужные книги, а как забрать их ума не приложу.
Не представляю себе сколько бы он так беспомощно стоял у прилавка, не решаясь ни к кому обратиться. Конечно, за несколько минут в мастерской института упаковали злополучные книги в удобный пакет.
Более близким знакомым геологам нашей группы и в частности к нам с Ириной был Геннадий Львович Поспелов – доктор геологоминералогических наук из Сибирского отделения АН СССР. Поспелову еще не было пятидесяти лет. Чрезвычайно энергичный он являлся не просто ведущим геологом, а новатором. Занимался вопросами размещения железорудных месторождений Юга Сибири, исследовал явления магматического замещения и движения рудоконтролирующих растворов и многое другое.
Нам с Ириной доводилось гостить у Поспеловых в Новосибирске, где в его четырехкомнатной квартире одна комната предназначалась гостям, которые не переводились. Жена Геннадия Львовича преподавала английский язык. В доме находилось множество книг как касающихся геологии, так и языков и, конечно же, богатая общелитературная библиотека. Из периодики, кроме советских изданий приходили английские журналы. Геннадий Львович занимался общественной работой в Новосибирском горсовете. Писал статьи и рассакзы, публиковался в “Сибирских огнях” и других толстых журналах. Пишу о Геннадии Львовиче в прошедшем времени, так как он рано ушел из жизни.
Сотрудничали с нами молодые ученые – аспиранты и соискатели ученой степени, с которыми проделано немало совместных обследований геологических объектов: В.И.Чистяков, Ю.Г.Щербаков, В.И.Шарапов, В.Т.Корель. В.Н.Синяков. Навещали нас ученые из Томска, Новосибирска, Свердловска и Москвы.
Не могу обойти в своих воспоминаниях ученого не геолога, который оседло жил в Горной Шории и работы которого имели значение не только для населения нашей таежной провинции, но и гораздо шире. На вершине, что поднимается над рудником Темир-Тау в одиноко стоящем домике работал Анатолий Витальевич Дьяков, заведующий научно-исследовательской гелиометеостанцией. В народе его звали - Бог Погоды. Сосланный из Одессы в Сибирь за космополитизм Дьяков был с пониманием принят местной властью. Ему построили скромную обсерваторию, где ученый – метеоролог и астроном проводил свои исследования о зависимости погодных условий от активности солнца. Долгосрочные прогнозы Дьякова были безошибочными и к нему обращались руководители всех районов от председателей колхозов до секретарей обкомов с просьбой дать прогноз на предстоящий год. Связь у него была главным образом с областями Западной Сибири и Урала. Но он мог предсказать весенне-летние условия и для Украины. Дьяков высоко ценил и использовал труды французского астронома Камилла Фламариона, умершего в 1925 году.
С Дьяковым я познакомился случайно в местной электричке и наша беседа касалась более всего воспоминаний об Одессе, уроженцами которой мы оба были. Дьяков журил меня за незнание французского языка, которым он владел в совершенстве.
Когда жена Фламариона (тоже ученый-астроном ) приехала в Москву на международный конгресс астрономов, она пригласила Дьякова в качестве своего переводчика – специалиста. Она подарила обсерватории в Темир-Тау новое оборудование, из которого главной ценностью был замечательный телескоп. В 1981 году при моем гостевом приезде в Горную Шорию (я уже работал на Украине) мы с Яшиным навестили Анатолия Витальевича и познакомились с устройством обсерватории. Дьяков дал мне поручение в Одесскую обсерваторию к ее директору Владимиру Платоновичу Цесевичу, которого я навестил при первом же приезде в Одессу в этом же году.
В 30-х годах, будучи школьником, я участвовал в работе любительского кружка астрономов и часто бывал в этой обсерватории. Это участие было одним из звеньев пути, приведшим меня в геологию.
Все же самым главным, самым памятным явлением нашей жизни в Горной Шории останется коллектив молодых геологов-энтузиастов, окружавших нас. Это было удачное объединение активных способных романтиков на практике а не в науке.О неординарности людей этого коллектива свидетельствуют их дальнейшие судьбы: Николай Азев окончил Уральский политехнический институт и пошел по научной стезе; Александр Гончаренко окончил Томский политехнический институт, где прошел аспирантуру с получением степени кандидата наук, стал преподавателем; такая же судьба у Владимира Абузова, закончившего Иркутский политехнический институт, он стал кандидатом наук, преподавателем и научным работником; Владимир Яшин заочно закончил ВУЗ и стал главным геологом экспедиции охватывающей районы основных железорудных месторождений Горной Шории. Диас Валеев уехал в родную Казань, где расцвел его литературный талант, он стал лауреатом государственных премий. Его книги имеют постоянный успех. Александр Зазноба возвратился на родину, на Украину, где окончил еще один институт и перешел работать на транспорт. Леонид Горбачев стал одним из ведущих сотрудников Западно – Сибирского Геологического Управления.
Я не могу перечислить всех, так же, как не могу указать на исключение, на захиревших в тайге сотрудников. Справедливости ради скажу, что при становлении первой группы молодых геологов в 1950-56 годах было несколько человек, которые побывав в нашем рабочем котле несколько недель, реже месяцев сами ушли, поняв, что не туда попали.
Наши молодые люди не просто росли как специалисты. Они были настоящими жизнелюбами. Постоянно создавались семьи. Шли свадьбы, свадьбы, свадьбы. Широко и весело. Изобретали сюрпризы. Например, на свадьбу Василишиных купили в складчину магнитофон. В ту пору это был дефицит и достать его, находясь в таежном поселке , было не просто. Магнитофон тайно установили в свадебной комнате и на следующий день включили запись торжественной части свадьбы к восторгу присутствующих. Семейными стали Никитины, Яшины, Абузовы, Азевы,Горбачевы и другие. Холостяков почти не осталось. К концу 1960 года коллектив кишмя кишил детьми.
В горношорской тайге дети прекрасно росли, не болели. Рита Никитина (Южанина) в своих письмах больше всего вспоминает детей. Дети не были обузой в нашей неспокойной работе, быстро привыкали к уходам и приходам мам и пап.
Последней базой, где поселилась наша семья стал поселок Темир-Тау или просто Темир. Жили мы в двухэтажном деревянном доме. Большом и холодном. Местное отопление согревало квартиру едва-едва, все время было очень холодно. В Темире жили начальник экспедиции Николай Иванович Ретинский и главный геолог Мардерос Карпович Харагезов. С семьями Ретинских и Харагезовых мы дружили.
На рассвете мы с Ретинским мчались верхом во весь опор в поселок Каз-11, где находилась техническая контора экспедиции. Николай Иванович правил без крика, но экспедиция работала хорошие часы. Помню после какого-то праздника в кабинете у него скопились старшие буровые мастера, прорабы и другой служащий люд. Вошел, растолкав всех, один из лучших буровых мастеров Михаил Довгань. Он громогласно обратился к Ретинскому:
- Николай Ивановия, дайте коронки, а то простой будет (коронки-режущий наконечник бурового снаряда, армированный алмазами).
Ретинский открыл сейф и достал…бутылку спирта. Он налил граненый стакан и протянул Довганю:
-Прими!
Михаил несколько смутился, оглянулся на выжидательно примолкнувших соратников и выпил.
- Теперь возьми коронки и действуй, - закончил Ретинский.
Остальные быстро стали расходиться. Неотложных дел оказалось не так уж много.
В Казе я познакомился с супругами Хмельковыми Константином и Розой. Константин Тимофеевич Хмельков почти ровесник мне, успел хлебнуть военной жизни. В экспедиции работал техником-геологом. У Хмельковых всегда было спокойно, уютно. Очень милая пара. Доброе знакомство с ними сохранилось дальше и мы переписываемся.
Прошло 16 лет (1949-1965) жизни нашей семьи в Сибири, главным образом в Горной Шории. Передо мной и женой встал вопрос о дальнейшем пребывании в системе Западно-Сибирского Геологического Управления. Как говорят местные жители “мы здесь изробились”, то есть выработались. Геологическая съемка уже не доставляла удовлетворения. Переезды стали тяготить. Ведь нас в семье было семь человек. Мы сменили двадцать прописок, не считая жизни в палатках каждое лето. Ежегодно я отсутствовал дома 5-6 месяцев (полевые работы, заочная аспирантура, выезды с отчетами и проектами, на совещения и прочее). Успешно закончив аспирантуру, я не имел возможности защитить диссертацию из-за недостатка опубликованных работ. Защитился позже уже на Украине. Подросли дети, старшему Грише исполнилось в 1964 году 16 лет, и он определился работать в поисковый отряд. Так дальше и пошел в рабочую среду, стал шахтером. Володя моложе Гриши на год. Он прикипел к тайге: охота, рыбалка, путешествия. После окончания Московского Геологоразведочного института уехал в Магадан, где и обосновался постоянно. Самая младшая Оля, ей исполнилось 13 лет, училась хорошо. В дальнейшем закончила МГРИ и стала работать в геологических организациях вместе с родителями. Но это все позже. А в 1965 году нужно было думать об учебе детей, об устройстве стариков-родителей жены. Отмечу, что приехавшие из европейской части Союза специалисты не работали здесь в поисковых партиях ЗСГУ более 8 лет. Мы уже стали анахронизмом.
Решению нашей судьбы в определенной мере помог случай. В центральной части Украины организовывалась большая экспедиция на поиски и разведку урана. Главный геолог экспедиции Андрей Константинович Прусс – мой сокурсник в институте, собирал кадры для организации работ на вновь открытом месторождении. После получения необходимых документов в марте 1965 года после 27 лет моего отъезда из Украины (поступил в МГРИ в 1938 году, через три года война, армия - 5 лет, вновь институт-3 года , Сибири – 16 лет) я вновь возвратился в родные края, но уже не один, а семьей в семь человек. Вспоминая о прошлом в одном из своих стихотворений я написал:
16 лет в Сибири жил,
Ходил в маршруты, делал карты,
А мать писала: все таланты
Ты в той тайге похоронил.
14 апреля 1998 года.
Кировоград.
16 лет в Сибири
© Copyright: Владимир Руткевич, 2020
Свидетельство о публикации №220112001085
Свидетельство о публикации №220112001085
Рецензии
Заключительные строки повести навевают сходство с куплетом из песни Владимира Высоцкого:
По-миру с котомкою
Гонит неудачников.
Паутинкой тонкою
Жизнь течёт меж пальчиков.
Конечно, автора неудачником назвать трудно, он был поглощён своей работой, испытывал от неё кайф, пока не "выгорел", "не изробился". На это ушла вся жизнь. Этой бродячей жизни по медвежьим местам с избытком хватило бы на десяток искателей приключений.
Но его судьба напомнила мне другое. Волею случая я стал обладателем фотокопий рукописи "Голубая спираль - 2" талантливого авиаконструктора, ныне почти забытого, Александра Сергеевича Москалёва. Эта рукопись нигде не опубликована. Расшифровка дневниковых записей этого человека завидной судьбы рассказала, как он совершил серьёзнейшую ошибку в своей жизни, отказавшись в своё время от предложения должности заместителя Сергея Павловича Королёва. И всё пошло не так, как следовало бы. Родные считали его неудачником.
Вот и Владимир "все свои таланты в той тайге похоронил".
Александр Соханский 21.11.2020 16:46 • Заявить о нарушении
По-миру с котомкою
Гонит неудачников.
Паутинкой тонкою
Жизнь течёт меж пальчиков.
Конечно, автора неудачником назвать трудно, он был поглощён своей работой, испытывал от неё кайф, пока не "выгорел", "не изробился". На это ушла вся жизнь. Этой бродячей жизни по медвежьим местам с избытком хватило бы на десяток искателей приключений.
Но его судьба напомнила мне другое. Волею случая я стал обладателем фотокопий рукописи "Голубая спираль - 2" талантливого авиаконструктора, ныне почти забытого, Александра Сергеевича Москалёва. Эта рукопись нигде не опубликована. Расшифровка дневниковых записей этого человека завидной судьбы рассказала, как он совершил серьёзнейшую ошибку в своей жизни, отказавшись в своё время от предложения должности заместителя Сергея Павловича Королёва. И всё пошло не так, как следовало бы. Родные считали его неудачником.
Вот и Владимир "все свои таланты в той тайге похоронил".
Александр Соханский 21.11.2020 16:46 • Заявить о нарушении
О талантах потерянных не могу судить, а зато сколько он людей встретил?! И нам показал их и рассказал. Емко и кратко. Что мне и импонирует. Но подождем когда в "эфир" выйдет дочь или сын. Или коллеги его и сослуживцы.
Ю.Игнатюгин (один из свидетелей)
Владимир Руткевич 21.11.2020 22:59 Заявить о нарушении
Ю.Игнатюгин (один из свидетелей)
Владимир Руткевич 21.11.2020 22:59 Заявить о нарушении
Обращаюсь к свидетелю Ю.Игнатюгину.
Пора бы, Юрий, заменить тусклую фотографию автора на доработанную, исправленную мной и отправленную на Ваш адрес электронной почтой.
Александр Соханский 19.12.2020 23:23 Заявить о нарушении
Пора бы, Юрий, заменить тусклую фотографию автора на доработанную, исправленную мной и отправленную на Ваш адрес электронной почтой.
Александр Соханский 19.12.2020 23:23 Заявить о нарушении