Свет в окне

Свет в окне (начало)


Ночь, и солдат стоял под фонарным столбом и смотрел. Высоко над его головой дуга была подобна неподвижной ракете, ослепляющей, ослепляющей, испускающей лучи; но он стоял неподвижно там, а не медленно опускался на землю, как ракета. А потом, там, где он был, на тротуаре, был большой круглый диск призрачного света, похожий на тонкую тальковую пыль на земле, и он стоял посреди него, как призрачный прожектор. На полпути к высокой стойке, между ними, дуговой лампой и им, два фланца торчали наружу, как прищепка для одежды, широко раскрытая. Один сказал «14-я авеню», и он указывал ему за спину. Один сказал «Вторая улица», и это указывало на то, куда он смотрел.
Он стоял там как статуя. Только статуи не чувствуют. Он стоял там, как кусок дерева. Только куски дерева не так больно.
Его спина была прижата к столбу; столб был тем, что поддерживал его прямо. Одна рука у него была зацеплена за спину, что давало ему дополнительный контроль над стойкой. Другой висел слабиной. Он был молод, как и солдат. Но уже не мальчик. На его лице появились морщинки, которые появились слишком рано. Его скулы были слишком ярко выраженными; его челюсть нужно было немного расслабить. Его глаза были спокойными и узкими, что позволяло видеть вдалеке. Они никогда не двигались, никогда не колебались. Они были в одном окне, по диагонали напротив, на несколько домов вниз. Они ни разу не покинули его.
На земле у его ног лежало несколько вещей. Вещи, которые, должно быть, упали, не принадлежащие этому месту. Конус из тонкой зеленой папиросной бумаги. Бумага была такой хрупкой, что при падении лопнула шов, а головка розы и веточка папоротника выглядывали из-за разрыва. А еще там лежала продолговатая коробка, тоже завернутая в бумагу, с завязанной мишурой на веревочке, как закрепляют коробку конфет. Потом было две-три сигареты. Их особенность заключалась в том, что все они были в полный рост; то есть неиспользованные. Кончик каждого был немного обуглен от первого прикосновения пламени. Как будто их уронили из-за неуклюжего обращения в самом акте зажжения, прежде чем они выполнили свою задачу, а не просто выбросили.
Похоже, он не заметил, что они упали. Его глаза не отрывались от этого окна.
Это было окно первого этажа. Он лежал у двери. Над ним были другие на прямой линии, второй, третий, четвертый, но он не обращал на них внимания; именно он, и только он, задержал его пристальный взгляд - его тревожный взгляд.
Было темно, мертво, безжизненно. Это ничего ему не дало, ни знака. Тот, что над ним, на втором светился, был весел, жив. Там даже на подоконнике стоял горшок с геранью, будто для того, чтобы его заправить. Но он смотрел не на это, это не могло для него ничего сделать. Затем третий снова потемнел. А потом в свою очередь зажег четвертый. Казалось, они чередуются. Один этаж светлый, другой темный. Но он смотрел не на них. В первом, цокольном, было темно.
Она отсутствовала. Но она скоро вернется домой. Он будет следить за ее возвращением домой. А потом, когда она собиралась войти, он звал ее и говорил ...
Нет, это ее напугало. Слишком внезапно, слишком неожиданно после трех лет; здесь, в темноте, на пустой улице. Она подумала бы, что видит призрак. Ну, она была; есть призраки из плоти и крови, так же как и другие виды. Кто должен знать это лучше, чем он? Он будет ждать, пока она войдет внутрь. Он позволит ей войти первой. Он узнает, когда она будет у «Света в ночном окне» , а солдат стоит под фонарным столбом и смотрит. Высоко над его головой свет дуги был подобен неподвижной ракете, ослепляющей, ослепляющей, испускающей лучи; но он стоял неподвижно там, а не медленно опускался на землю, как ракета. А потом, там, где он был, на тротуаре, был большой круглый диск призрачного света, похожий на тонкую тальковую пыль на земле, и он стоял посреди него, как призрачный прожектор. На полпути к высокой стойке, между ними, дуговой лампой и им, два фланца торчали наружу, как прищепка для белья. Один сказал «14-я авеню», и он указывал ему за спину. Один сказал «Вторая улица», и это указывало на то, куда он смотрел.
Он стоял там как статуя. Только статуи не чувствуют. Он стоял там, как кусок дерева. Только куски дерева не так больно.
Его спина была прижата к столбу; столб был тем, что поддерживал его прямо. Одна рука у него была зацеплена за спину, что давало ему дополнительный контроль над стойкой. Другой висел слабиной. Он был молод, как и солдат. Но уже не мальчик. На его лице появились морщинки, которые появились слишком рано. Его скулы были слишком ярко выраженными; его челюсть нужно было немного расслабить. Его глаза были спокойными и узкими, что позволяло видеть вдалеке. Они никогда не двигались, никогда не колебались. Они были в одном окне, по диагонали напротив, на несколько домов вниз. Они ни разу не покинули его.
На земле у его ног лежало несколько вещей. Вещи, которые, должно быть, упали, не принадлежащие этому месту Конус из тонкой зеленой папиросной бумаги. Бумага была такой хрупкой, что при падении лопнула шов, а головка розы и веточка папоротника выглядывали из-за разрыва. А еще там лежала продолговатая коробка, тоже завернутая в бумагу, с завязанной мишурой, закрепившей ее, как коробку с конфетами. Потом было две-три сигареты. Их особенность заключалась в том, что все они были в полный рост; то есть неиспользованные. Кончик каждого был немного обуглен от первого прикосновения пламени. Как будто их уронили из-за неуклюжего обращения в самом акте зажжения, прежде чем они выполнили свою задачу, а не просто выбросили.
Похоже, он не заметил, что они упали. Его глаза не отрывались от этого окна.
Это было окно первого этажа. Он лежал у двери. Над ним были другие на прямой линии, второй, третий, четвертый, но он не обращал на них внимания; именно он, и только он, задержал его пристальный взгляд - его тревожный взгляд.
Было темно, мертво, безжизненно. Это ничего ему не дало, ни знака. Тот, что над ним, на втором светился, был весел, жив. Там даже горшок с геранью стоял на подоконнике, как будто приправлял его. Но он смотрел не на это, это не могло для него ничего сделать. Затем третий снова потемнел. А потом в свою очередь зажег четвертый. Казалось, они чередуются. Один этаж светлый, другой темный. Но он смотрел не на них. В первом, цокольном, было темно.
Она отсутствовала. Но она скоро вернется домой. Он будет ждать, пока она вернется домой. А потом, когда она собиралась войти, он звал ее и говорил ...
Нет, это ее напугало. Слишком внезапно, слишком неожиданно после трех лет; здесь, в темноте, на пустой улице. Она подумала бы, что видит призрак. Ну, она была; есть призраки из плоти и крови, так же как и другие виды. Кто должен знать это лучше, чем он? Он будет ждать, пока она войдет внутрь. Он позволит ей войти первой. Он узнает, когда она будет дома, по тому, как загорится окно. Это ему скажет. Затем он заходил за ней и стучал в дверь. Тихо, тихо, чтобы ее не тревожить. Потом она откроется. Тогда она увидит его. Тогда боль прекратится.
Он должен был сказать ей, что они вернули его. Он должен был написать и дать ей знать все эти недели, что он уже был здесь, в больнице на этой стороне. Но он хотел подождать, пока он не поправится, чтобы сделать его еще лучше, сделать его более полным. Они сказали ему, что он будет. И вот наконец он был.
Она скоро приедет. Лучше приготовься. Он должен сначала подобрать конфету, ему нужно будет забрать цветы. Он начал; он начал медленно наклоняться к ним. Однако он не мог этого сделать. Он снова прижался к столбу. Ну, тогда не сейчас; через минуту или две, вместо этого. Прежде чем сделать это, он должен еще немного отдохнуть. Забавно, как ты устал. В госпитале это назвали боевой усталостью. Они сказали, что это пройдет; они сказали: «Теперь с тобой все будет в порядке».
Под фонарным столбом стоял солдат и смотрел.
Автомобильный гудок резко щелкнул, когда он скользил за его спиной, и он отшатнулся от фонарного столба, его голова откинулась назад и ударилась о него, и полый стержень зазвенел ленивым медным звонком. Затем он медленно выдохнул, и оно издало тихое шипение. Он двинул рукой, провел рукавом по лбу, и он снова был в порядке.
Он сказал себе: «Думаю, я попробую еще раз». Я попробую зажечь еще один из них. Так что, когда она придет, я смогу показать ей, что я уже вылизал ».
У него оставалось только по одной сигарете, одной спичке. Он вынул сигарету и сунул в рот. Эту часть он всегда мог получить. Затем он вытащил спичку и чиркнул. Эту часть он тоже мог сделать хорошо. Это сводило их двоих вместе.
Он начал приближать пламя. Он этого боялся. Это было похоже на ту, что в тот день взорвалась прямо перед ним. Он коснулся кончика сигареты, и он ничего не мог с этим поделать, его лицо дернулось. Сигарета упала.
«Думаю, я сейчас не буду курить», - с сожалением решил он. - Когда придет, она зажжет мне одну, и мы вместе. Как раньше. Только в те дни мне не нужно было делать это за меня ».
Она должна скоро быть дома. Она должна скоро быть дома. Пожалуйста. Здесь один в темноте.
Вдруг его глаза расширились. Что-то случилось с фасадом дома. Окно, окно зацвело желтым. И она не пришла с улицы. Никто не вошел. Он смотрел прямо здесь. Его глаза ни разу не оставили это. Должно быть, она должна была быть там все время.
Во тьме?
Другой комнаты не было, только та, которая выходила на фасад; не было второй комнаты для нее. Он бывал там много раз, прежде чем ушёл.



***
The Light in the Window


Night, and the soldier stood under the lamp-post watching. High up over his head the arc-light was like a motionless flare-shell, blinding, dazzling, sending out rays; but standing still up there, not settling slowly to the ground the way a flare-shell would. And then down where he was, on the pavement, there was a big round disc of ghost-light, like a thin dusting of talcum on the ground, with him standing in the middle of it, like a phantom spotlight. Halfway down the tall post, between the two, the arc-lamp and him, two flanges stuck out, like a clothes-peg spread wide open. One said ‘14th Avenue’, and it pointed behind his back. One said ‘Second Street’, and it pointed the way he was looking.
He stood there like a statue. Only statues don’t feel. He stood there like a chunk of wood. Only chunks of wood don’t hurt so much.
His back was pressed up against the post; the post was what was keeping it up straight. He had one arm looped behind him, giving him an added grip on the post. The other hung slack. He was young, as soldiers are. But not a boy any more. There were lines on his face that had come too soon. His cheekbones were too pronounced; his jaw needed a little easing. His eyes were steady, and slitted with distant sighting. They never moved, they never wavered. They were on a certain window, diagonally opposite, a number of houses down. They never once left it.
On the ground at his feet there lay a number of things. Things that must have fallen, that didn’t belong there. A cone of thin green tissue paper. The paper was so flimsy it had burst a seam with its own fall, and the head of a rose and a sprig of fern were peering out through the rent. Then there was an oblong box lying there too, also wrapped in paper, with a tinselled string securing it, the way a candy-box is secured. Then there were two or three cigarettes. The peculiar thing about them was they were all still full-length; that is, unconsumed. The tip of each was just a little charred from the first touch of flame. As though they had been dropped by awkward handling in the very act of lighting them, before they had served their purpose, and not just been thrown away.
He didn’t seem to notice that they had fallen. His eyes never left that window.
It was the ground-floor window. It lay alongside the door. Over it there were others in a straight line, a second, a third, a fourth, but he paid no heed to them; it was that one, and that one alone, that held his fixed gaze — his haunted stare.
It was dark, dead, lifeless. It gave him back nothing, not a sign. The one over it, on the second, was lit, was cheerful, was alive. There was even a pot of geraniums on the sill of that one, as if to dress it. But that wasn’t the one he was watching, that couldn’t do anything for him. Then over that, the third was dark again. And then the fourth in turn was lighted. They seemed to alternate. One floor light, the next dark. But those weren’t the ones he was watching. The first, the ground-floor one, was dark.
She was out. But she’d come home soon. He’d watch for her to come home. And then just as she was about to enter he’d call to her and say...
No, that would frighten her. Too sudden, too unexpected after three years; out here in the dark, on the empty street. She’d think she was seeing a ghost. Well, she was; there are ghosts of flesh and blood, just as well as the other kind. Who should know that better than he? He’d wait for her to go inside. He’d let her get in first. He’d know when she was in by the The Light in the Window


Night, and the soldier stood under the lamp-post watching. High up over his head the arc-light was like a motionless flare-shell, blinding, dazzling, sending out rays; but standing still up there, not settling slowly to the ground the way a flare-shell would. And then down where he was, on the pavement, there was a big round disc of ghost-light, like a thin dusting of talcum on the ground, with him standing in the middle of it, like a phantom spotlight. Halfway down the tall post, between the two, the arc-lamp and him, two flanges stuck out, like a clothes-peg spread wide open. One said ‘14th Avenue’, and it pointed behind his back. One said ‘Second Street’, and it pointed the way he was looking.
He stood there like a statue. Only statues don’t feel. He stood there like a chunk of wood. Only chunks of wood don’t hurt so much.
His back was pressed up against the post; the post was what was keeping it up straight. He had one arm looped behind him, giving him an added grip on the post. The other hung slack. He was young, as soldiers are. But not a boy any more. There were lines on his face that had come too soon. His cheekbones were too pronounced; his jaw needed a little easing. His eyes were steady, and slitted with distant sighting. They never moved, they never wavered. They were on a certain window, diagonally opposite, a number of houses down. They never once left it.
On the ground at his feet there lay a number of things. Things that must have fallen, that didn’t belong there. A cone of thin green tissue paper. The paper was so flimsy it had burst a seam with its own fall, and the head of a rose and a sprig of fern were peering out through the rent. Then there was an oblong box lying there too, also wrapped in paper, with a tinselled string securing it, the way a candy-box is secured. Then there were two or three cigarettes. The peculiar thing about them was they were all still full-length; that is, unconsumed. The tip of each was just a little charred from the first touch of flame. As though they had been dropped by awkward handling in the very act of lighting them, before they had served their purpose, and not just been thrown away.
He didn’t seem to notice that they had fallen. His eyes never left that window.
It was the ground-floor window. It lay alongside the door. Over it there were others in a straight line, a second, a third, a fourth, but he paid no heed to them; it was that one, and that one alone, that held his fixed gaze — his haunted stare.
It was dark, dead, lifeless. It gave him back nothing, not a sign. The one over it, on the second, was lit, was cheerful, was alive. There was even a pot of geraniums on the sill of that one, as if to dress it. But that wasn’t the one he was watching, that couldn’t do anything for him. Then over that, the third was dark again. And then the fourth in turn was lighted. They seemed to alternate. One floor light, the next dark. But those weren’t the ones he was watching. The first, the ground-floor one, was dark.
She was out. But she’d come home soon. He’d watch for her to come home. And then just as she was about to enter he’d call to her and say...
No, that would frighten her. Too sudden, too unexpected after three years; out here in the dark, on the empty street. She’d think she was seeing a ghost. Well, she was; there are ghosts of flesh and blood, just as well as the other kind. Who should know that better than he? He’d wait for her to go inside. He’d let her get in first. He’d know when she was in by the way the window lit up. That would tell him. Then he’d go in after her and knock on the door. Softly, quietly, in order not to alarm her. Then she’d open. Then she’d see him. Then hurting would stop.
He should have told her that they’d brought him back. He should have written and let her know, all these weeks, that he was already over here, in a hospital on this side. But he’d wanted to wait until he was all right, to make it even better, to make it more complete. They’d told him he would be. And now finally he was.
She’d come along soon. Better get ready. He’d have to pick up the candy first, he’d have to pick up the flowers. He started to; he started to bend over slowly towards them. He couldn’t quite make it, though. He went back flat against the post again. Well, not right now, then; in another minute or two, instead. He’d rest up some more first, before doing it. Funny how tired you got. Battle fatigue, they called it at the hospital. They said it would wear off; they said, “You’ll be all right now.”
Under the lamp-post the soldier stood watching.
A car horn gave a sharp tweak as it glided past behind him, and he recoiled against the lamp-post, his head went back and hit it, and the hollow stem sounded with a lazy brazen bong. Then he let out his breath slowly, and it made a soft hiss. He moved his arm, he drew his sleeve across his forehead, and he was all right again.
He said to himself: ‘I think I’ll try again. I’ll try lighting another of those. So that by the time she comes I can show her I have it licked.’
He had only one of each left, one cigarette, one match. He took the cigarette out and put it in his mouth. That part he could always get. Then he pulled off the match and struck it. That part he could do all right too. It was bringing the two of them together.
He started to move the flame closer. He was afraid of it. It was like that one that had burst right in front of him up front that day. It touched the tip of the cigarette, and he couldn’t help it, his face jerked back. The cigarette dropped.
‘I guess I won’t smoke right now,’ he decided ruefully. ‘She’ll light one for me when she comes, and we’re in there together. Like she used to. Only in those days I didn’t have to have it done for me.’
She ought to be home soon now. She ought to be home soon. Please. Out here alone in the dark.
Suddenly his eyes were wide. Something had happened to the house front. The window, the window, had bloomed yellow. And she hadn’t come in from the street. No one had gone in. He’d been right here watching. His eyes hadn’t once left it. She must have — she must have been in there all the time.
In the dark?
There was no other room, only that one overlooking the front; no second room for her to have been in. He’d been in there lots of times before he went away.
It must be — not there. He blinked to make it go away. It stayed bright yellow. He backed his hand across his eyes and held it off a moment, then took it away and looked again. It stayed bright yellow. The one above had gone out by now, but it, the one that mattered, it stayed bright yellow.
It even made a pale reflection out before it on the street, and only real things can make reflections. Something can fool you itself, but if it has a reflection it’s there.
The front door swung out, dropped back, and a man was standing there in front of it.
I’ll wait until he’s out of the way, the soldier said to himself, then I’ll start for over there. He’ll go away in a minute.
The man just stood there, enjoying himself. You could tell he was enjoying himself. You could see his head go back and his chest go out, while he took a deep breath of the fresh air, and held it for a while appreciatively, and then let it go again.
He gave his hat a little shift to make it sit more jauntily. He straightened the shoulders of his coat to make them fit more closely. Then he straightened his tie conceitedly. Then at last he struck out and came down the steps to the sidewalk.
He turned towards the corner the soldier watched from, instead of the other. He was still on the opposite side at first. Then he left it. He was crossing diagonally towards the soldier now, approaching that pallid spotlight of his vigil.
The soldier didn’t move, he stayed there, back to post. He’d be out of the way in a minute, this passer-by, and behind him the window still waited.
He passed behind the soldier, to the rearward of the post, for that was out at the edge.
The footsteps stopped short. Then they came back a pace or two, as if to regain perspective from the side.
“Hey, wait a minute—”
The soldier hadn’t moved, it was just rhetorical.
“Aren’t you Mitchell Clark? Sure. Mitch; that was it. They used to call you Mitch.”
The soldier turned his head and he was standing there right beside him looking at him.
“I thought I knew your face,” he exulted. Then a momentary shade of concern crossed his own. “Don’t you remember me? Art Shearer, from the old neighborhood.” He held out his hand.
“Oh,” the soldier said. He did now; he hadn’t at first. “Oh, sure.” He shook the other’s hand.
“How long is it now? Must be four, five years.” He didn’t wait for the answer. “You’re looking good. Must have agreed with you. Rugged grind, hunh?” He didn’t wait for the answer. “Back for good, or just temporary?” He didn’t wait for the answer. “What are you doing around here, holding up this post?” He glanced briefly up towards the flanges. “Oh, waiting for a bus, I guess. I don’t envy you, brother; you’re going to have some wait, these days.
way the window lit up. That would tell him. Then he’d go in after her and knock on the door. Softly, quietly, in order not to alarm her. Then she’d open. Then she’d see him. Then hurting would stop.
He should have told her that they’d brought him back. He should have written and let her know, all these weeks, that he was already over here, in a hospital on this side. But he’d wanted to wait until he was all right, to make it even better, to make it more complete. They’d told him he would be. And now finally he was.
She’d come along soon. Better get ready. He’d have to pick up the candy first, he’d have to pick up the flowers. He started to; he started to bend over slowly towards them. He couldn’t quite make it, though. He went back flat against the post again. Well, not right now, then; in another minute or two, instead. He’d rest up some more first, before doing it. Funny how tired you got. Battle fatigue, they called it at the hospital. They said it would wear off; they said, “You’ll be all right now.”
Under the lamp-post the soldier stood watching.
A car horn gave a sharp tweak as it glided past behind him, and he recoiled against the lamp-post, his head went back and hit it, and the hollow stem sounded with a lazy brazen bong. Then he let out his breath slowly, and it made a soft hiss. He moved his arm, he drew his sleeve across his forehead, and he was all right again.
He said to himself: ‘I think I’ll try again. I’ll try lighting another of those. So that by the time she comes I can show her I have it licked.’
He had only one of each left, one cigarette, one match. He took the cigarette out and put it in his mouth. That part he could always get. Then he pulled off the match and struck it. That part he could do all right too. It was bringing the two of them together.
He started to move the flame closer. He was afraid of it. It was like that one that had burst right in front of him up front that day. It touched the tip of the cigarette, and he couldn’t help it, his face jerked back. The cigarette dropped.
‘I guess I won’t smoke right now,’ he decided ruefully. ‘She’ll light one for me when she comes, and we’re in there together. Like she used to. Only in those days I didn’t have to have it done for me.’
She ought to be home soon now. She ought to be home soon. Please. Out here alone in the dark.
Suddenly his eyes were wide. Something had happened to the house front. The window, the window, had bloomed yellow. And she hadn’t come in from the street. No one had gone in. He’d been right here watching. His eyes hadn’t once left it. She must have — she must have been in there all the time.
In the dark?
There was no other room, only that one overlooking the front; no second room for her to have been in. He’d been in there lots of times before he went away.