А виновата ты лишь в том, что мама хочет кушать 31

Глава 31

После того, как я перестала быть красивой маленькой девочкой, они стали обращаться еще жестче, чем до этого, да и поводов стало больше. Хотя есть и такие зарисовки, которые не несут в себе никакого глобального повода для некоторых их поступков. Это все тот же третий класс, все та же первая зима после перелома носа.

Сижу за своим письменным столом спиной к двери. Стол стоял у окна, чтобы дневной свет падал на стол и мне было хорошо видно, когда я делала уроки. Здесь нужно отдать должное моим родителям, все, что предписывала школа, они выполняли неукоснительно. Учительница, совершая обходы по домам, всегда оставалась довольна моим рабочим местом. И вот я сижу, что-то рисую. Тут в комнату входит отец. Чтобы дойти от входной двери до моего стула,- ему полшага. Я не оборачиваюсь, хотя то, что кто-то вошел, прекрасно слышу. Через доли секунды мое ухо скручивают с невероятной силой, стаскивают меня со стула и молча тянут в сторону кухни. Мне больно. Я хватаюсь обеими руками за руку папы, чтобы он меня отпустил, но это ничего не меняет. Он только сильнее скручивает ухо, я начинаю визжать от боли и присаживаться, но от этого еще больнее. В таком танце мы преодолеваем одну комнату, потом общий коридор и попадаем на общую кухню. Дальше отец с силой толкает меня к нашему обеденному столу со словами:

- Кто не вытер за собой крошки со стола?! Почему в общей раковине посуда?

Причем, это не обязательно были мои крошки или моя тарелка. Насчет посуды- так там была обычно далеко не одна тарелочка. Просто это было моей обязанностью в их семье. Мыть посуду в горячей рыжей, технической воде. И видимо кто-то, поев, оставил тарелки, может быть среди них, была и моя, я не могу ничего утверждать. Меня шокировало то, что ко мне подошли со спины и молча, с сопением, потащили неведомо куда, ничего не объясняя.

Теперь я всегда находилась в напряженном состоянии. В полной боевой готовности, в ожидании, что войдут и, схватив или ударив, куда-нибудь потащат.

С этой зимы у меня добавились новые обязанности, теперь я должна была таскать воду, которую нам привозили для питья и приготовления пищи. Помимо этого мать обычно стирала вещи только в белой привозной воде. И я, на пару с ней, набирала большую ванну, таская большие ведра с водой. Конечно, полное ведро дотащить я не могла. Носила по два чуть не долитых до края. Тяжело. Рукам очень холодно набирать воду на морозе и потом закручивать кран. Но я носила и считала это совершенно нормальным. Мать делала одну-две ходки, потом просто принимала у меня ведра и выливала их в ванну, а я бегала с жаркого дома на мороз. Два почти полных ведра в руки и обратно с мороза в жару. И так много раз. Я не уставала. Мне хватало и сил, и здоровья. И я очень хотела угодить. Я старалась!

В эту зиму я намного чаще, чем в минувшую, бегала от матери по комнатам и пряталась за отца. А она меня била ремнем. Я аж приседала от боли. А она продолжала бить. И в чем был воспитательный момент?

Я же была маленькая и не самая разбойная и непослушная. А ей все было мало. Ей нужна была тень. Робот, исполняющий ее волю и не имеющий своей. Ничтожество, которое никогда не посмеет возразить, а если и посмеет, то можно врезать и оно заткнется. Она даже не видела во мне девочку, которую нужно холить и лелеять. А только лупила и унижала, как некое бесполое существо, которое не даст сдачи и за издевательства над которым никто и никогда не накажет. И даже замечание не сделает.

Я не знаю, будет ли это достаточно веским оправданием ее такого отношения ко мне, но в том северном поселке своих детей били почти все, за исключением нашей соседки и мамы моей подружки Галки. Остальных даже на мороз босыми и раздетыми выставляли, если те не хотели спать. Я в этом плане была послушным ребенком, за исключением одного случая, когда коту был сломан хвост, мне расцарапана нога. На мороз меня тогда не выгнали, а просто отлупили.

Второй момент, в котором я не могу быть объективна - это сила их ударов по моему маленькому детскому телу. Мне тогда казалось это адски больно. Это был рев, переходящий в истерику, я потом всхлипывала и долго не могла успокоиться. Иногда даже визжала, в моменты, когда били. Мочки ушек постоянно были надорваны и оттуда сочилась кровь или сукровица. Они даже не успевали заживать, так как за уши таскали каждый день, а то и по несколько раз на дню. А сейчас они говорят, что мало били и при этом не прикладывали все свои силы в эти моменты. А чтобы бы было, если бы приложили все силы? И как они рассчитывали эту силу? И почему тогда мне было настолько больно? А уши были почти оторваны. Да и били долго. Это не один-два шлепка ремнем. Я хорошо помню все эту беготню по комнатам. Она била. Я вырывалась. Она догоняла и снова била. И никто не приходил на помощь. И я, как загнанный зверь, которому и больно, и страшно, и некуда бежать. А ведь я не зверь, и здесь мой дом и это мои родители. И раз они так меня избивают, значит - заслужила. Значит, я поганка, с которой только так и нужно обращаться.

В связи с тем, что мама вышла на работу очень рано, не отсидев и года с моей младшей сестрой, сон на полу в дежурном кабинете был для нас в порядке вещей. Мать дежурила в ночь, и если отец не мог вернуться с «отдаленки» в этот вечер, она брала нас с сестрой в больницу. Мы там играли. Я делала уроки. Потом мы кушали больничную кашу, запивали ее чаем с бутербродом и ложились спать на полу между шкафами и столом, рядом с батареей. Спали при ярких дневных лампочках, так как свет не выключался, дежурный врач должен работать, а не спать. Меня постоянно будил звук телефона. Помимо этого дверь кабинета практически не закрывалась, кто-то постоянно входил, о чем-то говорил с мамой. Она собирала свой чемоданчик и уходила, закрыв нас на ключ, но и это не являлось гарантом спокойствия. Дверь все равно дергали, в нее стучали и потом, не дождавшись ответа, уходили. В общем, это была обычная, совершенно нормальная рабочая обстановка в ночное дежурство в дежурной больнице города. Мой сон от всего этого был урывками. А если ночью могла нагрянуть проверка старших, надо было срочно одеваться и сидеть за столом. Потому как спальный угол в дежурном кабинете -это категорически запрещено. Но видимо ей это негласно разрешала ее наставница- заведующая, которая очень сильно ее любила, и по просьбе которой мама вышла так рано из декрета. Видимо, она была незаменимым сотрудником, раз ее так уговаривали, несмотря на грудничкового ребенка, а, может, тогда политика страны была такая.

Удобно, что моя школа была совсем рядом - прямо за забором больничного сада начиналась школьная спортивная площадка, так что утром я с работы сразу же шла в школу. А мать с сестрой домой - отсыпаться.

Как-то мы решили отправиться всей семьей на дачу. У папы была довольно-таки неплохая, по тем временам, машина, но чаще всего она стояла в том злополучном гараже. Ездил на ней только отец, по своим делам или на работу. Когда он отдыхал, машина отдыхала тоже. Ни в школу, ни со школы меня на ней никогда не возили. И вот, в один прекрасный воскресный день, мы все вместе едем на машине. В процессе езды маршрут меняется. Я спрашиваю:

– А зачем мы сюда повернули? А куда мы едем?

Мне не отвечают. Я говорю в пустоту или меня не услышали? Я повторяю вопрос. Они оба снова молчат и смотрят на дорогу, как будто я ни о чем не спрашивала.

Повторяю вопрос еще громче, может все-таки они не услышали? И тут наконец-то приходит ответ:

– Да заткнись ты!!!! Ты смотри какая!!! Сиди и молчи! Повернули- значит надо!!! Вот тварь! Нет!!Она пока все нервы не вымотает, она не успокоится!!!

Со временем я перестала задавать вопросы, даже водителям такси, которые меняли маршрут. Я перестала разговаривать. Ведь я всегда начинаю говорить не вовремя и всегда не тем тоном, каким нужно говорить в данный момент и с данными людьми. Моей матери всегда не нравился тот тон, которым я с ней говорила. Разговаривать с Великой Матерью нужно было тоном, провинившейся гадкой девочки, очень тихо и опустив голову. Смело и открыто в глаза лучше не смотреть. Это воспринималось, как вызов и непослушание Великой Матери. Продолжение следует...