Жемчужина у моря

                Эх, Одесса, жемчужина у моря,
                Эх, Одесса, видала много горя.
                Эх, Одесса, привольный чудный край      
                Живи, Одесса, и процветай.

Наконец  я получил долгожданный билет на самолет в Одессу. До этого я никогда не летал и послушался совета не наедаться перед полетом. Я  выпил в буфете аэропорта стакан суррогатного кофе и съел бутерброд - кусочек хлеба с пластинкой засохшего сыра.
В самолете потрепанном ЛИ-2 ("Дуглас") мне досталось последнее двадцать третье место в хвосте машины у самого выхода. Место было боковое , т.е. я сидел не по ходу, а лицом к противоположной стенке салона. Рядом на таком же откидном сиденье устроился малого роста румянощёкий мужчина лет тридцати пяти. На нем был коричневый однобортный костюм, черные "джимми" (модные в то время длинно¬носые туфли ), желтая рубашка с цветным галстуком. Редкие волосы расчесаны на прямой аккуратный пробор. Вел он себя непринуждённо, уверенно. Чувствовалось, что такое путешествие для него обычное. Он несколько раз внимательно посмотрел на меня и осведомился, удобно ли мне. Я утвердительно кивнул головой. В действительности я мучительно думал, что же будет дальше, самолет еще не набрал высоту, а меня уже потянуло на рвоту. Внизу живота что-то обрывалось, к горлу подкатывался какой-то ком... Я беспомощно оглянулся. У меня был лишь носовой платок. Пожертвовать пилоткой? Как же я  пойду по городу в офицерской форме без головного убора?
Сосед заметил моё состояние и стал успокаивать:
 - Крепитесь, товарищ капитан, крепитесь, думайте о чем-нибудь от¬влекающем. Вы, наверное, давно не были в Одессе, а там потрясающие новости. Скоро будет посадка в Киеве, я вас мигом вылечу.
Не знаю, как я выдержал, но когда приземлились в аэропорту Жуляны, буквально вывалился первым из самолета. Сосед-попутчик подхватил меня под руку и поволок в туалет, а затем повёл в буфет. В дощатом буфете собралась уйма народу, было тесно и жарко. Мой спаситель немедленно углядел свободный стул, на который и усадил меня, наказав не рыпаться, и нырнул к стойке. В очереди он не стоял, но сразу принес по три салата и по три порции жаркого, бутылку водки и две бутылки минеральной воды. Я глядел на эти  яства с ненавистью. Ни пить, ни есть я не мог.
-Ничего, ничего, - подбадривал мой врачеватель. - Вы только слушайтесь. Вам ведь все равно терять нечего.
 Он разлил в граненые стаканы водку и предложил хлебнуть под помидоры, не запивая сразу минералкой. Я залпом проглотил водку и набросился на салаты. А доброжелатель мой - все говорил, говорил и под его речи я уничтожил и водку, и салаты, и жаркое. 45 минут перерыва пролетели незаметно и нас уже звали в самолет. До Одессы полёт мне показался в несколько минут. Мы приземлились на старом грунтовом аэродроме близ родной 2-ой заставы. Сразу обдало степной жарой. Веяние моря сюда на северную окраину города не доходило. Спутник мой быстро исчез. Я вспоминаю его с душевной признательностью всякий раз, когда собираюсь лететь.
Из старенького залатанного автобуса, который шел в город, я жадно разглядывал родные места. Выехали на Столбовую улицу. Слева здание клуба, похожее на ангар. Клуб построили в 20-е годы для рабочих стекольного, весового и других местных небольших производств, а  так же для железнодорожников. Клуб любили, по вечерам он всегда был полон народу. Называли его с доброй иронией “Коптилкой”.
 В 20-30 годы всю страну охватило повальное увлечение театральным  эстрадным представлением. Особенно процветала самодеятельность, входив¬шая во всесоюзное течение “Синяя блуза”. Во всю действовала "Синяя блуза" и в “Ккоптилке”. Участвовал в ней и стар, и млад. Родители мои, работав¬шие учителями в школе станции Застава 1-я, ходили несколько раз в неде¬лю за два км в клуб на репетиции и спектакли. Ходил с ними и я. В шесть лет уже участвовал в групповом детском танце сказочных гномов.
На Первой Заставе мы жили на первом этаже трехэтажного дома, который, сохранился и поныне. Наиболее тесное знакомство у нас было с семьёй врача Харитонова. Иван Иванович Харитонов - высокий худощавый старик с седой бородкой клинышком - любил охотиться. Иногда он брал на охоту и меня. Сразу за станционным постом расстилалась степь. Безбрежье трав и цветов, их волнующие запахи, разнообразие птиц, поющих, воркующих, свистящих, множество порхающих бабочек и стрекоз, муравьи, жуки и всякая другая ползающая и бегающая живность, лучистые узоры паутины в тени вы¬соких травинок, прячущиеся в норы суслики, изредка перебегающие зайцы - всё здесь привлекало, звало к себе, зачаровывало. При кажущейся непод¬вижности в тишине степь шевелилась, шуршала, звенела. Изредка побродив, мы ложились в тени кустов, притаившихся в ложбине, и упивались степью. Харитонов приносил чаще всего зайцев, но случалось, что и лису прихва¬тывал. Как-то даже принес барсука, который уже без шкуры вдруг ожил и задергался к ужасу присутствующих. Одна из дочерей Харитоновых - их было четыре - Ксения Ивановна стала моей первой учительни¬цей. Отец подарил мне к началу школьной жизни "Робинзон Крузо". Я страшно гордился этим и заверял отца, что прочту за два дня. Отец очень журил меня за хвастовство.
Идущие мимо станции на Киев, Москву, Ленинград поезда лишь слег¬ка замедляли ход, и машинист проходящего поезда подхватывал у дежур¬ного по станции жезл, продев руку в кольцо последнего. Вынув путевку, машинист откидывал жезл, за которым наперегонки мчались мальчишки, чтобы возвратить его дежурному.
Из моего раннего детства на первой Заставе врезался мне в память траурный поезд с телом Григория Ивановича Котовского. Было это в ав¬густе 1925 года, мне шел шестой год. Всё население станции вышло к железнодорожной колее первого пути. Медленно-медленно подошел поезд. В длинном, ярко-красном пульмановском вагоне были открыты с двух сто¬рон задвижные двери, между ними на небольшом возвышении стоял гроб, обложенный венками. Свисали красные знамена с черными лентами. В мол¬чании встречавших чувствовалось тревожное напряжение. Мне было страш¬но, и я цепко держался за мамину руку.
В оставшиеся до занятий время мы с отцом путешествовали. У него был бесплатный железнодорожный билет, по которому мы ехали в спальном вагоне. Через Ростов на Дону попали мы в Краснодар, а оттуда по Кубани поплыли в Темрюк, где жил брат отца. Пароход был буквально тот, о котором пели:
"Америка России подарила пароход,
Имел он мало силы и очень тихий  ход".
Пароход, звучно шлепая колесами по воде, двигался ночью. При сплошном дожде, отец и один из матросов переносили все время меня, спасая от воды. Посудина наша текла по всем швам.
В Темрюке братья встретились: они шли молча навстречу друг другу, расставив руки и сойдясь, обнялись и замерли. Они не виделись 30 лет. Я уже успел познакомиться с двоюродной сестрой  17 летней Леной и обойти большой двор, а братья все стояли неподвижно. Потом было много интересного, особенно на мутной быстрой реке.
Пока я вспоминал житье - бытье на Первой Заставе, мимо автобуса потяну¬лись так называемые "Развалки" - остатки разрушенных еще в гражданскую войну домов. О них вспоминается в модной до войны песне "Мурка",| которой не брезговал и Утесов. Слова, правда, были разные:
Под луной сверкали финки и наганы,
Там в Развалках проходил совет -
Злые мальчуганы, воры, хулиганы
Собрали свои урки комитет.
Речь держала баба, звали ее Муркой,
Хитрая и ловкая была,
Даже злые урки все боялись Мурки,
Воровскую жизнь она вела......

Наконец появились одноэтажные прижатые временем к земле неказистые домики, в которых при НЭПе были лавки Петра, Родиона и Семена Адырова - моего деда по матери.
За окнами с неизменной геранью местные жеманницы напевали:

Милый, купи ты мне дачу,
Трудно мне в городе жить.
Если не купишь, заплачу
И перестану любить.

Беспризорные в трамвае пели "Кирпичики".
Раньше жили мы на Пересыпи,
Голод-холод стоял у ворот,
Но я носик свой не повесила
И пошла на кирпичный завод.
Время первое было трудное,
Но потом проработавши год
За веселый нрав, место людное
Полюбила кирпичный завод.
На заводе том Сеньку встретила,
Мне судьба была в Сене видна.
На любовь его я ответила,
Но его отобрала война.
Стали нас кормить по сухарику,
Разогнали рабочий народ
И по камешку по кирпичику
Растащили кирпичный завод.
Меня сплетнями не встревожите,
Ваша критика мне нипочем.
Если, граждане, не поможете,
То придется и вас кирпичом.

 Пацаны торговали куревом своего помола: растирали сухой кленовый лист, смешивали пол-на-пол с дешевым табаком, набивали гильзы (продавались за копейки), закладывали готовые папиросы в уже использованные синие бумажные пакетики, которые подбирали повсюду и продавали, распевая:
«Экономия» у нас,
Покупай, рабочий класс,
Кто не купит тому в глаз.
По пять и рубль пачка,
Доставай заначку.
Автобус остановился возле старого дома, в котором я родился. Водитель побежал в магазин, я стоял и жадно всматривался в этот такой убогий и такой родной вид на Столбовой улице, на Молдаванке.
О семье Адыровых, разметанной войнами и революциям, можно написать эпопею такого же охвата и звучания, как «Тихий Дон» или «Хождение по мукам». Дед Семен Кириллович Адыров, родом из болгар некогда осевших в Молдавии в городе Аккермане, зарабатывал на жизнь с восьмилетнего возраста. Сначала пастушил, а потом ушел в Одессу, где подвизался мальчиком на побегушках, складским рабочим, приказ¬чиком и лишь в 35 лет «вышел в люди»: завел свое дело – магазинчик на окраине города, на Молдаванке. В жены взял девушку на много моложе себя - сироту Катю, служившую прислугой в богатом доме. Дед был среднего роста, худощавый, жилистый, с ястребиным носом и острым взглядом серых глаз. Бабушка Катя - маленькая, полная, крепко сбитая, чисто русских кровей. Жили Адыровы душа в душу. Вырастили и выучили семерых детей: пятерых сыновей и двух дочерей. Первенец Михаил имел склонность к наукам, к философии, состоял в партии кадетов, в период революции эмигрировал и дальнейшая судьба его неизвестна. Два следующих сына - погодки Петр и Павел – погибли, будучи офицерами, во время Брусиловского прорыва на Юго-Западном фронте в 1916 году. Младший сын Андрей тоже успел захватить войну и также имел офицерское звание. В 1918 году перешел на сторону кра¬сных и одно время был начальником войск черноморского побережья.
После Гражданское войны окончил институт и в качестве специалиста - электротехника возглавил строительство ТЭЦ в г. Виннице. Вскоре заболел туберкулезом. Уже понимая свою недолговечность, наказывал мне  (хотя у него были свои дети дочь и сын):
- Ты не забудь, Вова, не забудь! Обязательно узнай историю нашего рода. Откуда Адыровы  пошли? Может быть от турков. Найди родственников, съезди по местам, где жили и, возможно, сейчас живут Адыровы.
В 1936году он умер в военном госпитале, что на Пироговской улице в Одессе. Гроб сопровождал почетный  эскорт - воинское подразделение и оркестр.
После Андрея росла в семье дочь Ксеня - моя мама. Мы с младшим братом Толей называли её мамой Оксаной, и это ей нравилось. Ксеня окончила женскую гимназию и в начале 20-х годов Одесский университет. Участвовала в литературном кружке. Ухаживал за ней, учившийся на два курса старше, студент Валентин Катаев. Встречалась она в литкружке с Эдуардом Баг¬рицким. Знала на память множество стихов от классических до футурис¬тических. А далее началась проза жизни, и мама стала вечной учительницей.
Младшая мамина сестра, окончив гимназию, сильно простудилась и умерла. Самым младшим в семье Адыровых был сын Ваня. Веселый, задорный всегда с гитарой, с песнями. В самый тяжелый голодный 1933 год окончил строительный техникум, но работать по специальности не стал. Женился на смазливой белокурой девчонке, которую бабушка в сердцах костила "лапоцонкой", и стал неожиданно и непонятно для  всех священником. Получил приход в большом селе Кодыме. В войну слу¬жил в строительных войсках. Семья распалась. Потом руководил самодея¬тельностью на селе. Изредка навещал сестру мою маму в Одессе. Умер он рано в 60 с небольшим лет, сохранив до конца жизни неистощимый оптимизм.
Близкой маминой подругой, приходившей к нам, была Лида - моя крестная. Она имела бесподобные волосы - редкого пепельного цвета, а распущенная её коса превышала длинной два метра. В тяжелые 1933 год Лида продала свои косы театру, чем и выручилась, служила она в управлении Одесской железной дороги и помогала, когда нужно было достать билеты на поезд.
Частой гостьей в доме Адыровых была тетя Вера, женщина совер¬шенно особенная. Внешне это не выражалось: маленькая, тщедушная с добрыми карими глазами она была где-то лет на десять старше мамы, то есть в 30-е годы возраста близкого к сорока годам. Тетя Вера была настоящей гадалкой. Именно настоящей - она безошибочно раскрывала прошлое и вер¬но  предсказывала будущее. Когда мне было 7 лет, она по просьбе  мамы открыла, что в ближайшие год-два я попаду в беду, но все окончится благополучно, на девятом году я сломал ногу в верхней трети бедра, долго лежал в гипсе, учился заново ходить и пропустил год в школе. Ещё она предсказала с необыкновенной точностью, что я в возрасте 21 - 25 лет буду находиться в постоянной опасности и если переживу эти годы, то буду жить долго. Годы эти были 1941-1945, т.е. годы воины, которые я прослужил в армии, большей частью на фронте. Не буду ссылаться на экстрасенсорику, биополе, гипноз, влияние небесных тел, религиозные чу¬деса, совпадение событий и прочую чертовщину, чтобы объяснить необычную способность тети Веры. Правда, пришел к ней дар предсказательницы при совершенно удивительных обстоятельствах. В 16 лет её круглую сироту взяли к себе из приюта в качестве горничной богатые господа. Прослужила она вполне благополучно год и умерла. Утром не проснулась, врач констатировал смерть, и её отвезли в морг, где она пролежала сутки. Пришел преподаватель медицинского факультета одесского университета отбирать трупы для практических занятий со студентами и обратил внимание на необычно свежий цвет лица Веры. Установил у нее едва уловимое дыхание и велел поместить в больницу в отдельную палату. Это был летаргический сон, который длился целый месяц и ночью, когда дежурившая сестра уснула, Вера зашевелилась, упала на пол и сильно ушиблась. С той поры стала она гадалкой. Я часто наблюдал, как тетя Вера объясняла расклад карт, и приобрел некоторую свою способность гадать. Признаюсь, что я всерьез никогда не задумывался над проблемой гадания. Но успех имел огромный, хотя гадал очень редко. Однажды даже кормился гаданием. При¬шлось мне ехать из Москвы в Новокузнецк, а это четверо суток. И ехал я буквально “на одном дыхании”. Соседи по купе в плацкартном вагоне две пожилые женщины - сёстры с девочкой-школьницей всю дорогу обхаживали меня, только чтоб гадал. Такой обслуги я и представить себе не мог. У меня время от времени проявлялись "приступы" гадания. После 25 лет способность и желание гадать у меня отпали сами собой.
Возвратился водитель и автобус покатил к полуразвалившейся церкви, в которую упиралась Столбовая улица. Сохранилась клетчатая с просветами ограда вокруг церкви, сложенная из местного камня-ракушечника. Новым выглядел, стоящий слева по ходу перед церковью дом, где жил крестивший меня поп по фамилии Деньга. Деньга часто бывал у Адыровых, где его щедро одаривали. Он ласково ерошил мне волосы и напутствовал:
- Не забывай бога, отрок.
Поп Деньга в конце тридцатых годов отрекся от своего сана и пошел работать на кроватную фабрику, где вскоре прославился, как стахановец.
Автобус обогнул церковь, пересёк железную дорогу  двинулся по улице Иванова (Дальницкая) к центру города, а я всё ещё вспоминал стариков.
При НЭПе у Адыровых оставалась лавчонка, небольшая, но достаточная, чтобы дом был полной чашей. Во двор к деду заезжали на постой молдаване, везущие на высоких арбах огородно-садовый товар в Одессу. Свежие овощи и фрукты, а так же вино не переводились у Адыровых. Да и своё небольшое хозяйство велось. Бабушка Катя не могла насытиться работой. Варила, пекла, мыла, стирала, успевала на базар и в церковь. Никто не слышал, чтобы она устала, всех успокаивала и ублаготворяла. Ела, когда всех накормит.
Я временно жил у стариков ещё до учебы в школе. В обед мы с дедушкой  «священнодействовали». Он водки не пил, но без сухого вина не обедал. Мне он наливал большую на вид граненую рюмку из такого толстого стекла, что её не только разбить, но и опрокинуть мне было не по силам. На обед обязательно подавался красный борщ, приправленный стручковым перцем, который хранился в спящей на подоконнике бутылке. В неё налива¬лся спирт, уксус, засыпалась соль, горчица, черный перец и ещё какие-то острые специи. В этой адской смеси перец настаивался  2-3 месяца. Достаточно было перчик из этой бутылки сунуть в борщ и сейчас же вынуть, чтобы уже не каждый мог такой борщ есть. Дедушка же клал стручок такого «изумленного» перца на дно еще сухой тарелки, тщательно рас¬тирал его деревянной ложкой, после чего бабушка наливала в эту тарелку борщ.
- Человеку, Жабоед (так ласкательно называл меня дед), нужно знать все. А вот, что делать - это задача. Ум иметь надо, соображать. А если кто в уме не утвержденный, тот не ведает, что творит.
Иногда бабушка брала меня с собой в церковь. Я послушно носил кре¬стик и прилежно молился. Отче наш и "Святый Боже" помню и сейчас. Когда уходил к родителям, то крестик бабушка прятала, а дедушка учил, как следует тайком от родителей молиться. Я прятался для молитвы под стол, но был уличен отцом и немного поплакав, молиться перестал.
Когда я учился в 4-м классе и вновь временами жил у стариков, пришел из школы, а дом закрыт. Был канун вербного воскресенья, и бабуш¬ка ушла в церковь. Я пошел к ней за ключом. Стоявшие на паперти бабы - церковь была полнёхонька - зашикали на мой красный галстук, который я гордо носил, как только что принятый в пионеры. Пришёл с красной тряпкой в храм Божий, погоди, погоди.
Когда я выходил, меня окружила толпа орущих и улюлюкавших мальчишек.
Они стегали меня вербными прутьями по голым икрам, приговаривая при этом:
Верба бела
                бьёт и телу
      Верба красна
                бьёт прекрасно, Верба синя
    бьёт пресильно.

Наступил голодный 193З год. Семья разделилась надвое: дедушка, бабушка и я жили на  Столбовой, а папа, мама и брат Толя в порту, где нам дали квартиру. Помогали друг другу. Мы с бабушкой стояли в очереди по двое суток за хлебом. Продукты получали по карточкам. Главной едой стали блюда из перловой крупы. Скопившаяся на складах, не пользовавшаяся раньше спросом, перловка вошла в моду, а вскоре стала почти единственной пищей. В народе её прозвали "выдвиженкой" - по аналогии с названием передовых рабочих и работниц, которые выдвигались на руководящие посты. Было ещё саго - искусственная крупа из крахмала.
Ходили мы плохо одетые. И пришла к нам помощь от французских рабочих, приславших школьные костюмы: легкие курточки с опояской внизу и короткие штанишки с манжетами, застёгивающимися на пуговицу под коленями.
Беда одна не ходит, а беда за собою беду ведет - гласит русская пословица. Зимой этого же тяжелого года среди бела дня забрали Семёна Адырова как бывшего нэпмана в тюрьму, называвшуюся ДОПРом (дом принудительных  работ). Ему было 73 года. Осталась бабушку Катя с разбитым корытом. Да ещё со мною в придачу. Дедушка возвратился через 3 месяца, но прийти в себя уже не мог. Сидел молча у окна, что выходило в пустой теперь двор или лежал в темной спальне. Доставал где-то самогон и упивался до умопомрачения, чего с ним отродясь не бывало. Пользовались этим недобрые люди, заходили в дом, когда он оставался один, спаивали его и тащили что попадя: скатерти, подушки, посуду, даже мою детскую рюмку увели. Бабушка пыталась запир¬ать деда в доме, но отказалась от этой затеи - боялась, что он надела¬ет пожар, а у нас примус был, керосиновая лампа, свечи.
Дед промаялся несколько месяцев и отдал богу душу. Бабушка, перенёсшая с непостижимой поражающей стойкостью все невзгоды, державшаяся до последнего, без него жить не смогла. Захирела и умерла в этом же году.
От крепкого, казалось, семейного древа, взращенного большим трудом и тщанием Семёном и Екатериной Адыровыми возможно не осталось и носителя этой фамилии. Невольно приходит на память Тургеневское:
"И все они умерли, умерли...
  Как хороши, как свежи были розы".
Я сошел с автобуса в двух кварталах от дома, где жили теперь родители. Но это был не тот дом, в котором жила наша семья, и  прошли в большинстве мои школьные годы. Дом, в котором наша семья жила до войны, находился в порту, в Карантинной или Иностранной гавани. В первые же дни немецкой бомбежки одесского порта, в июне 1941 года, тонная бомба прошила в этот дом и подняла его на воздух, осталась лишь груда камней. Отец, мать и брат находились в школе (я был на практике в Забайкалье) и остались живы и невредимы, но возвратилась к пепелищу. Теперешнее пристанище родителей, был двухэтажный дом дореволюционной постройки, принадлежавший греку негоцианту Диамандиди. Дом по форме представлял собой замкнутый прямоугольник с внутренним небольшим двором. До войны осно¬вную часть дома занимали три старухи: владелица дома  вдова Диамандиди и ещё две вдовы - адмиральша и генеральша.
Во время войны вдова покинули божий свет. После освобождения Одессы от румын в апреле 1944 года дом плотно заселили, и мои родные оказались в одной маленькой комнате большой коммунальной квартиры.
Я вышел к дому со стороны парадного входа на улице Чижикова. Вход во двор был со стороны знаменитого одесского базара - Привоза.
Не успел я подойти к двери, как откуда-то сбоку вынырнул верзила лет тридцати, наряженный, несмотря на жару в клетчатый пиджак, в приплюснутой такой же клетчатой кепочке на голове, из - под которой торчали колечки рыжих волос. Круглое сытое лицо его плавилось в приветливости.
- Здравствуйте, - с поклоном обратился он ко мне, - Я вас знаю. Вы сын учительницы, что живёт  на втором этаже. Так Вам не надо ни о чем заботиться. Всё , что захотите, Вы найдете здесь. Это говорю Вам я, Изя.
И он победоносно указал на открытую в соседнем доме дверь, над которой красовалась невыразительная вывеска: " Буфет  от ресторана ж.д. вокзала Одесса-Главная".
Я оценил, смеясь про себя буфетчика, ищущего клиентуру, поблагод¬арил его и нажал кнопку звонка, через застекленную дверь, защищенную узорной металлической решеткой, я увидел торопливо спускавшегося по мраморной лестнице отца. Он сильно постарел, отрастил раздвоенную бороду. Сквозь поредевший волос проглядывало загоревшее темя. Он обнимал меня дрожащими руками и плакал.
- Что же вы там? Поднимайтесь.
Наверху лестничного марша ждала мама. Потом мы стояли в комнате и все трое всхлипывали. Затем мама быстро прекратила всякие нежности не очень принятые в семье и стала распоряжаться:
- Ты, Гриша, - это отцу, - поедешь за льдом, а ты, Вова, - это мне, - за вином.
В те времена не было холодильников, и мы запасались на день-два битым льдом, который продавался рядом на Привозе за копейки. Я отправился, вспомнив приглашение, в соседний буфет и думал, что ничего путного в таком учреждении быть не может. Разве что засиженные мухами бутерброды с лежалым сыром. Рыжий буфетчик явно обрадовался моему приходу, а когда я без всякой надежды на успех запросил молдавское вино "Лидию", он прямо таки засиял. С самой верхней полки из-под потолка он достал литровую бутылку "Лидии". Это было наше семейное вино. Мама очень любила его.
Изя организовал в своём заведении гешефт или по-нынешнему бизнес. Чёрный ход из буфета выходил прямо на Привоз к обжорному ряду, где стеной стояли бабы, которые продавали из закутанного в одеяло ведра борщ, пилав (пшенную кашу с мясом), пшенку (вареную кукурузу), рачки (вареные креветки) и всякую всячину, включая самогон из-под полы. Получив заказ от посетителя,  буфетчик посылал свою помощницу - подвижную старушенцию на базар за нужным товаром, который подогрев и облагородив приправами, подавал заказчику. Клиенты были очень довольны.
В этот день я не уходил из дому. Взаимным вопросам не было конца. Перечитывали письма от младшего брата Толи, который служил бойцом-сапёром в болгарском городе Елене. Родители рассказали о жизни в оккупации при румынах. Папа - вечный учитель вынужден был торговать папиросами с лотка, а вечером они с братом подрабатывали в ресторане: отец играл на пианино, а Толя - на скрипке. До войны музыка для них была лишь увлече¬нием, а теперь стала кормилицей. Мама осталась в школе учительницей младших классов, к которым румыны претензий почти не предъявляли, только требовали, чтобы не было советских праздников, и чтобы была тема о "Великой Румынии".
Мама занималась своим любимым делом: детской самодеятельностью, постановкой русских и украинских сказок. Таким путем она прививала любовь детей к родному языку, к своей культуре. Румыны же были в восторге от красочных театральных постановок, всякая мишура была вполне в их вкусе. После войны мамина учительская тактика была положительно оценена, и она продолжала свою работу. Даже посланный кем-то из недоброжелателей донос на неё не достиг цели.
Папа теперь уже не ходил на работу, ему благо более 65 лет и он сделался главной рабочей силой в доме. В прошлом талантливый учитель он был предан своему профессиональному долгу без страха и упрека. Из его воспоминаний запомнился такой случай. В феврале 1920 года на Заставу 1-ю, где папа был директором школы, заехала   группа красных конников-котовцев. Один из них  заехал в школьный двор и стал привязывать коня к тонкому ещё неокрепшему деревцу, посаженому школьниками. Отец возмущенно стал протестовать. Конник озлился.
- Тебе что, буржуазия, для боевого коня прутика жалко?
Он позвал еще двух бойцов, и они стали производить обыск в школе. В сундуке нашли театральный реквизит, в том числе генеральскую форму.
- Так ты еще генеральскую амуницию ховаешь? - взревел конармеец. На шум заехал сам Г.И. Котовский. Большой любитель театра Григорий Ива¬нович сразу всё понял и зашёлся в смехе. Но его тут же позвали, и он лишь успел крикнуть бойцам:
- Оставить его.
 Этим он спас и дерево, и отца.
Отец был непоседой, он работал в Харькове, в Мариуполе, в Каневе, в селах близ Одессы. Отец и мать были совершенно разными людьми и не очень уживались в семейной жизни, в этом, наверное, и были причины их частой разлуки, но учителя они были поразительные. Владели, как русским, так и украинским языками не просто в совершенстве, а с особ¬ым искусством. Наверное, это и спасло их в тяжелой жизненной обстановке.
Спать меня мать уложила на пуховой перине - обязательном атри¬буте всякой порядочной семьи в Одессе. Я барахтался в этой жаркой мякоти, как в ванне и уснуть не мог. В полночь тихонько встал, посте¬лил на пол рядом с кроватью шинель, в голову положил свернутую отцову фуфайку и крепко уснул.
Главным подарком для семьи оказался мой месячный продпаек, полученным по воинскому аттестату.
Сходил я в райисполком, чтобы узнать о квартире для родителей и для нас с братом. В исполкоме меня приняли дружески, расспрашивали о службе, о войне, записали все квартирные обстоятельства, твердо заверили, что помогут и, конечно, ничего не сделали.
Первый маршрут по городу я провел в парк им. Шевченко. Здесь сохранились башня и арки бывшей карантинной ограды на круче, что возвышается над Карантинной гаванью. На месте дома, где мы жили, оборудовали площадку для разворота машин с грузом. Сохранились стоящие в одном ряду красные кирпичные пакгаузы, несколько домов по Деволановской улице, здание таможни, железнодорожная станция Одесса-порт.
В нашем уничтоженном конюшенном здании на первом этаже заменяли роль окон иллюминаторы, как на корабле: большие стеклянные диски вправленные в латунные обоймы. В 5-7 метрах от дома стояла волнозащитная каменная стена. Стена эта была настоящим кладом для портовых мальчишек. Высотой 4 метра, ребристая она расширялась со сто¬роны берега, а со стороны моря вертикально обрывалась. По верху стены можно было свободно ходить и даже бегать, с мора к стене примыкали прямоугольные цементные блоки размером примерно  1х1х2 м, расположенные в два ряда, как в ширину, так и в высоту. В ряде мест всесильные волны сдвигали, поворачивали и разрушали эти шеститонные глыбы. С них мы ныряли, на них загорали. Тут же рядом был небольшой, но престижный Австрийский пляж, отличавшийся необыкновенно чистым мелким песком. В стене находилась узорная чугунная калитка. Я любил поутру проходить через нее на каменные блоки и наблюдать, как солнце пробивается сквозь туман. На воде, что расстилалась голубоватой серой гладью чуть подернутой рябью, вдруг заплясали огоньки – светло-желтые, сереб¬ристые, яркие. Огоньки подпрыгивали вверх и перемежались, гасли и воскресали. После нескольких минут игры огоньков-бликов на воде появился солнечный след - золотистое пятно. Пятно разросталось превращаясь в полосу, а пляшущие огоньки уходили все дальше в море. Наконец, туман рассеялся, четко обозначился горизонт, которого достигла солнечная золотистая дорожка, а искристые огоньки исчезли.
Море всегда слышалось. Тихими утрами плескался прибой. При све¬жем ветре волны вспрыгивали, хлопая на каменную препону, лизали ее пенистым языком и вновь откатывались назад. В шторм огромные валы в бешеной ярости с оглушительным грохотом обрушивались на защитные сооружения, разбивались о них. Вода поднималась завесой и, перелетев через стену, шлепалась на берег набережной. Мириады брызг достигали здания, стекая тонкими струйками, крупными каплями по стенам и окнам. В туман и штормовую непогоду леденящим сердце завыванием надрывалась сирена, заменяя беспомощно мигавший не пробивая кромешную тьму прожектор Воронцовского маяка.
Из парка я пришел к театру оперы и балета. Театр стоял на своем месте такой же, как и прежде: монументальный внизу и легкий как бы резной, представленный кольцами лоджий и колонн вверху. Только выглядел он очень обшарпанным, много претерпевшим. До войны в одном несохранившемся здание вблизи театра, имелась уютная кондитерская, в которой продавались восточные сладо¬сти: халва, шербет, рахат-лукум, нуга и знаменитые одесские пиро¬жные – картошка (безе), заварное (эклер), слойка, трубочки с кремом. Здесь же продавалась шипучая сельтерская вода. Сэкономив деньги, выданные мамой на трамвай и на завтрак, можно было зайти в этот маленький рай и насладиться.
Так же сильно, как голая площадка на месте родного дома, повли¬яла на меня картина разрушенного железнодорожного вокзала, взорванного фашистами перед отступлением в 1944 году.
Небольшой изящный и вместе с тем простой этот вокзал так привлекал к себе, что сюда приходили отдыхать, провести время в удобном по-домашнему ресторане. В вестибюле всегда было людно у круглого, как цир¬ковая арена, бассейна с фонтаном: В центре на скале стояли три зеленых каменных черепахи, обращенных в разные стороны, а против каждой из них на мраморном барьере бассейна стояли медно-красные голенькие мальчишки, которые, расставив ноги, бесстыдно пускали струйки, направленные в жадно раскрытые пасти черепах. В полузамутненной глубине бассейна носились рыбки, вечером эта кар¬тина подсвечивалась и становилась сказочной.
Посредине перронов стояли пунктирной линией ажурные столбы, несу¬щие двухскатное перекрытие, спасавшее пассажиров от солнца, дождя и снега. Новый вокзал (арх. Чуприн), вступивший в строй в 1952 г., повторил в общих чертах конфигурацию старого. Он крупнее по габаритам, но отодвинут в сторону станции и поэтому не нарушает соотношений всех элементов ансамбля привокзальной площади. Бесспорно, новый вокзал больше отвечает нуждам разросшегося города. Но людям, знавшим довоенную Одессу, старый вокзал мил сердцу, дорог в воспоминаниях. Среди улиц, ведущих от Привоза к Дерибасовской, наиболее оригинален нынешний проспект Мира. Шелестят здесь под ветром акации, ласкают глаз цветочные клумбы. Везде скамейки с бабушками и внучатами. В давнем-предавнем каменном строении, о котором говорят, что сюда царь Петр пешком ходил, я обнаружил обычную "наскальную живопись" с типичной одесской надписью:
               “Я здесь сидел
И горько плакал,
Что много ел      Но мало какал”
Вечером на проспекте собираются дельцы и их клиенты по квартирным делам, здесь можно устроить обмен, куплю и продажу, ремонт и прочие операции, касающиеся квартир. Этот квартирный пятачок действовал до революции, до и после войны и процветает сегодня.
Я завершил свой поход на Дерибасовской - главной улице города. С грустью увидел несколько разрушенных домов, на которых уже копошились строители. И как же я был рад обнаружив, что сохранился расположен¬ный на углу Дерибасовской и Красной Армии знаменитый торговый и гостиничный центр - одесский пассаж. Его главная часть - "Г" образ¬ный зал, высотою в 4 этажа, остался нетронутым и освещался, как и прежде "фонарем" (стеклянным потолком - крышей).
На противоположной стороне Дерибасовской в маленьком сквере кучились наследники пикейных жилетов, описанных Ильфом и Петровым. Они жарко обсуждали политику и "травили" анекдоты.
В Одессе рождаются и распространяются по всему свету анекдоты от самых грубых до тонких с подтекстом. В тридцатых, годах характерную черту одессита раскрывал "детский" анекдот: Учитель весь урок с воодушевлением убеждал учеников, что бога нет.
-Дети, теперь вы понимаете, что не надо бояться никакого всевы¬шнего. В доказательство этого давайте покажем в небо фигу. И так: раз, два, три!
 Из сорока учеников тридцать девять подняли вверх кукиши, лишь Рабинович не поднял.
- Ты что, Боря, - удивился учитель, - веришь в бога?
- Нет, Иван Иванович. Но если бога нет, то кому же показывать фигу? А если он вдруг есть, то зачем мне с ним ссориться.
Анекдот о приезжих. Сосредоточенно рассматривавший вывески мужчина спрашивает одессита:
- Скажите, где находиться магазин "Принцип"?
- Нет в Одессе такого магазина, - уверенно отвечает местный житель.
- Как же так? Надежный человек мне сказал, что в Одессе в принципе все есть.
Типичный анекдот:
 - Слышь, Семен, а эта Антанта далеко от нашей Одессы?
- Да, где-то двенадцать тысяч километров.
- Боже мой, какая глушь!
Неиссякаемы анекдоты о Пушкине, расскажу один: Выделявшийся среди лицеистов своими великосветскими манерами князь Горчаков увлек Пушкина во дворец на бал, а там уговорил его пригласить одиноко стоявшую даму на очередной танец. Пушкин решился. Взглянув, на подростковую фигуру Александра дама с возмущением воскликнула:
- Как, танцевать с ребенком?
- Простите, я не знал, что Вы в положении, - учтиво поклонился Пушкин.
Вечером меня пригласила в гости соседка Юля - моя ровесница. Она и ее мать жили в двух комнатах. Юлина комната не имела окон и освещалась, как это часто встречается в старых одесских домах, фонарем: потолочное перекрытие состояло из  листов стекла, а еще в метре выше помещался такой же стеклянный трапецеидальный выступ (крыша). Ничем не задерживаемый свет  весь день освещал комнату. Мы сидели друг против друга за маленьким столиком. Постепенно угас день, наступила тишина. Юля выключила электричество. После недолгой черноты нас охватило звездное небо. Мы почувствовали, что заключены в капсулу космического корабля и мчимся в непостижимой бесконечности Вселенной. Среди мерцающих светил неожиданно вспыхнула и мелькнула, прочеркивая огненный след, погибшая звезда. Мы вздрогнули, и наши руки потянулись через стол навстречу друг другу...
"А для звезды, что сорвалась и падает, Есть только миг, ослепительный миг".
Мои самые волнующие воспоминания связанны с жизнью в порту, со школой. В порту мы жили в полной безопасности. Приходить в Карантинную гавань можно было только через таможню, для чего мы имели пропуска. В гости к нам приходить было трудно: нужно было заранее получить раз¬решение и разовые пропуска. Конечно, мальчишки имели свои лазейки: по воде, под сваями склада, что стоял между гаванью и пляжем Ланжерон, а так же по остаткам старой лестницы, что вела от парка Шевченко прямо к красным пакгаузам.
77 школа, в которой я учился, располагалась на углу Пироговской и Канатной (Свердлова) улиц. Там и сейчас школа. Это бывшая гимназия: светлые просторные классы, широкие коридоры, буфет-столовая, наверху рекреационный зал со сценой. Учились здесь преимущественно дети железнодоро¬жников: рядом станция Одесса - главная, управление Одесское ж. д. завод "Светофор", дома железнодорожников на Водопроводной улице.
Особенностью того времени - 30-х годов было стремление родителей обязательно выучить своих детей. Отцы и матери семей машинистов, кочега¬ров, обходчиков, станционных служащих, рабочих депо, завода и прочих многих профессий, связанных с железной дорогой, сами без всякого вызова приходили в школу, беспокоились. И учились дети, нужно признаться, очень прилежно. Неуспевающие были редкостью, и лучшие ученики брали их “на поруки” помогали выполнять уроки.
У меня были две страсти: книги и путешествия. Читал запоем, часто тайком от взрослых, прятался с книгой в какой-нибудь уголок (даже под кроватью со свечей). В свободные от учебы дни бродил на спус¬ках к морю, собирал в суглинках раковин. Вымазывался так, что домой идти боялся, шел на 2-ю заставу к бабушке, и она приводила меня в порядок, спа¬сая от неминуемого разноса.
Самые тяжелые месяцы в Одессе - декабрь и январь. Пронизывающий колючий ветер, временами со снегом или дождем. Иногда морозы, которые во влаж¬ном климате приморья очень жестокие. При -18 градусах младшие классы уже не работают. Наконец, истинно божье наказание это гололед.
21 января 1934г., когда я был в 6 классе, в школе пионеры собрались на "костер", посвященный 10-летию со дня смерти В.И. Ленина. Живших далеко, в том числе и меня, отпустили домой. Шел я по Канатной. Ветер выбивал слезу. Когда подошел к лестнице, что вела от парка, в порт, погас свет. Это было 18 часов 50 минут. Повсюду остановили движение. В кромешной тьме разры¬вали ночь басами рыдающие суда. И только итальянский белый красавец-пароход "Этна" был ярко освещен и с него лилась легкая музыка. Но вот я увидел, как на палубе "Этны" забегали люди, послышались крики и, вдруг, свет погас и "Этна" подала свой голос в общий хор. Это команда проявила свою солидарность к Советской стране.
Некоторое время я увлекся астрономией и ходил на занятия кружка в Одесскую обсерваторию. Руководительница - одинокая пожилая дама основ¬ное внимание уделяла солнечному и лунному затмениям. Летом 1935 г. в Одессе наблюдалось близкое к полному затмение солнца. Я зарисовывал тени разли¬чных предметов, людей и животных, а так же записывал поведение собак, кошек и кур. Из занятий в обсерватории запомнил я навсегда Полярную Звезду, созвездие Большой медведицы и Орион.
В 1934-35 годах по направлению школы занимался в доме Художественн¬ого воспитания детей, что помещался на Ланжероновской улице неподалеку от оперного театра. Руководитель этого заведения Фима Минскин являлся страстным энтузиастом своего дела. Ему было где-то лет тридцать. С ним работала группа таких же самоотверженных комсомольцев. Прошедшие годичный курс в Доме становились массовиками - затейниками. Основной культурного очага был хор, в котором участвовали все. А разных видов массового развлечения было много. Я в частности освоил электровикторину - большой ящик типа современного телевизора. Экраном служила географическая карта Украины, на которой были обозначены без надписей важные стройки, промышленные центры, исторические места и прочие выдающиеся объекты республики. Рядом с картой помещался список этих объектов. Играющему прелагалось отыскать намеченный в списке предмет с помощью шнура с клеммой. При правильном ответе загоралась лампочка. С этой игрой я ездил в составе бригады по Молдавии, в частности Овидиополь, в Роксоляны, другие села, также по станциям железной дороги.
Массовки проводились в местах сбора ребят. Я, например, организовывал игры в кинотеатре. В зимние каникулы 1935 г. в кинотеатре им. Короле¬нко, что на ул. Ленина (Ришельевская), беспрерывно демонстрировался фильм "Чапаев", имевший неимоверный успех. В зале ожидания перед очередным сеансом занимал я ребят общей имитацией движение поезда, сидячими танцами, загадками, заучиванием стихов и лозунгов. Фильм выучил до мельчайших подробностей, особенно первую половину.
В 30-е годы несравнимо ни с каким периодом истории бурно, удивительно для всего мира росла, строилась советская страна. Стремительная жизнь сопровождалась великими подвигами, происходящими во всех сферах деятельности людей. Общество было охвачено социалистическим соревнова¬нием, заменявшим стране конкуренцию, как движущую силу развития экономики. Каждый день мы узнавали о трудовых достижениях: Алексея Стаханова в добыче угля, Петра Кривоноса на железной дороге, М. Демченко, М. Гнатенко, Паши Ангелиной в сельском хозяйстве. Сказочно быстро вырастали великие стройки: Днепрогэс, Магнитка, Харьковский, Челябинский и Сталинградский тракторные заводы, Уралокузнецкая угольно-металлургическая база. Научные достижения сопровождались героическими подвигами: В 1934г. первый неледокольный пароход "Челюскин" сумел пройти северным морским путем до Беренгова моря, но был раздавлен льдами. Летчики - спаса¬тели челюскинцев стали первыми Героями Советского Союза. В Одессу на отдых прилетел один из этих первых героев - летчик Молоков. Его сопро¬вождал штурман Пивенштейн. Они побывали у нас - пионеров в гостях. Нужно было видеть с каким волнением мы встречали их. В 1938 году побывал я на заводе "Январского восстания" на встрече заводчан с И.Д. Папаниным - руководителем первой полярной станции "Полюс - 1". Меня поразило на этих встречах, что эти героические люди внешне были неказисты, малорослые. А Папанин еще казался несерьезным, часто улы¬бался и смеялся.
В середине 30-х г. через Одессу возвращалась из Турции советская деле¬гация во главе с наркомом обороны К.Е. Ворошиловым. Делегация прибыла в Одессу на очень комфортабельном турецком корабле "Измир". Сопровождавшие военные корабли остались на рейде. Ворошилова и его спутников одес¬ситы встречали так горячо, что автомашины с делегатами с трудом пробивались через завалы цветов на улице. Любители сенсации рассказывали, что Ворошилов и Буденный не танцевали в Стамбуле на приеме в их честь, так как не знали современных танцев, а подкрашенную воду для мытья рук принимали за десерт. После их возвращения в военных учебных заведениях стали обучать танцам и этикету.
Советский Союз все время проверяли на прочность: конфликт на  КВЖД в 1929г., бои на озере Хасан в 1938г., на р. Халхин-Гол в 1939г., Постоянные стычки с басмачами в Средней Азии, события в Испании - все это будора¬жило молодое поколение, мы все стремились идти в армию, так настойчиво как желали учиться.
Важнейшую воспитательную роль играли пионерские лагеря. Часто про¬водились пионерские костры с обязательным исполнением знаменитой Кар¬тошки:
                Эх, картошка объеденье,
Пионеров идеал.
Тот не знает наслажденья
Кто картошки не едал…
Песни, пляски, пьески. Выступали со своими стихами. Одно мое стихотворение о пограничниках даже напечатали в республиканской пионерской газете "На зміну". Неописуемые восторги вызывали всякие спортивные соревнования, в том числе бег в мешках или с ложкой в зубах, в которой лежала картофелина. Конечно, главным нашим увлечением было море. Однажды я решил доказать, что умею плавать, заплыл за дозволенную границу и плыл дальше. На берегу закричали, тревожно затрубил горн. Все уже вышли из воды, а я все плыл. Выручить меня мог отлично плававший физрук Кира. Но он не шел в воду. Отправив всех в лагерь, он оставался на берегу.
Наша школа перешла на 1О-класное обучение, дети железнодорожников не стали учиться после семилетки, и пошли либо в ФЗУ либо прямо на производство. Школа пополнялась учениками из города, которые были сильнее развиты. Учиться стало труднее, но интереснее, преподавание велось на украинском языке. Учителей подобрали высшей квалификации. Математику, например, вел Владимир Григорьевич Рубинштейн, воспитанник петербургской высшей математической школы. Но случилась беда. Школу захватила кампания арестов членов СВУ ("Союз визволення України"). Были арестованы сразу шесть учителей - мужчины, в том числе директор и завпед. Вскоре последовали аресты ряда городских и областных руководителей, включая 1-го секретаря обкома Евгения Ильича Вегера. Дети некоторых из них учились в нашей школе. Их исключили из комсомола. Настроение было гнетущее.
Очень переживали мои родители, отец был по происхождению дворя¬нин, мать - дочь непмана. Ждать можно было всего. Но эта волна обошла их . Наиболее пострадавшим оказался я: меня не приняли в комсомол в 14 лет, а только еще через два года, как сына служащих. На первых же порах своей комсомольской деятельности я попал впросак, шла гражданская война в Испании, и Советский союз помогал республиканцам в их борьбе против фашистов. Различные материалы перевозились на кораблях, отходивших, главным образом из Одессы. Один из таких кораблей "Ком¬сомол" был обстрелян в Эгейском море итальянскими военными судами. При этом погибли два моряка - два брата Шевченко из Одессы. В городе шли митинги протеста. Комсомольцы нашей школы решили, что погибшим морякам нужно поставить памятник и начали сбор денег на постройку. Деньги и список пожертвований поручили мне с двумя товарищами отве¬зти в горком комсомола. Я заявился к первому секретарю горкома; ко¬торым оказался уже вышедший из комсомольского возраста очень нервный и бледный мужчина.
- Что Вы наделали? Кто вас просил собирать деньги? - буквально заорал он на меня.
- Такие дела нужно согласовывать. Я занят, - и он указал мне на дверь. Я вышел обиженный и пристыженный, не зная, что сказать своим товарищам.
Испания входила в нашу жизнь. Весной 1938 г. я, возвращаясь из школы, увидел в нашей гавани новый белый великан-красавец пароход. Оказалось, что это испанский лайнер "Барселона". На судне приехали дети погибших республиканцев  тех, кто еще продолжал сопротивление фашистам диктатора Франко. Дети скандировали с палубы: "Но пасаран" ! (они не пройдут). Встречающие на палубе подхватывали "Но пасаран. пасаран мос"! (Они не пройдут. Пройдем мы).
Детей быстро развезли по интернатам, разобрали по семьям. А с командой мы портовые парнишки подружились. Под вечер играли с черноволосыми смуглыми моряками в футбол, слушали испанские песни под гитару, вместе пели "Катюшу".
В 1936 году была принята новая конституция СССР, и в начале 1937 года проводились выборы в Верховный Совет СССР. Комсомольцы имели поручение разъяснять новую конституцию, значение и порядок выборов среди железнодорожников. Ходили на посты и в дома обходчиков, делая в день до 30 км по шпалам. Принимали нас повсюду хорошо, жадно рас¬спрашивали. Передавали просьбы, в том числе и письменные. Мы ничего не могли обещать, но все просьбы и пожелания передали в управление железной дороги.
Последний выпускной год мы учились уже в новом помещении - теперь уже в 1-ой железнодорожной школе, построенной на продолжении Пироговской улицы вдоль площади Октябрьской революции (Куликово поле). К выпуску готовились два десятых класса по 20 человек в каждом. Гото¬вились упорно, новый материал сначала обсуждали группой – 2-5 человек. Затем учили самостоятельно и вновь собирались для взаимопроверки.
Популярны были кружки математические, где изучали основы высшей математики, и русской литературы, где занимались писателями, не входившими в школьную программу. Конечно, не одни науки занимали нас. Многие, особенно девчата, занимались музыкой, что так характерно для Одессы. В большой фаворе был платный кружок танца. На котором весьма пожилая, тучная, но легкая на поворотах вертлявая дама обучала, входившим в моду танго и фокстротам, вальс бостону и блюзу. Процветал волейбол и все, что связано с морем, плаванье и гребля.
Постоянное внимание учеников и учителей привлекала стенгазета "Чи¬стилище", выпускаемая группою  энтузиастов, куда входил и я. Помещали в газету свои стихи, рассказы, пьески и всякие разности. Обна¬ружили рисунок "Прекрасной дамы", сделанной одной из школьниц на уроке и поместили в газету с соответствующими комментариями в стихах, огрызок карандаша, которым пользовался самый способный математик Витя Поплавский, прикрепили проволочкою к заметке с сожалением о "скаредности све¬тил науки". Учителя не вмешивались в работу редколлегии, хотя внимательно все читали.
Выпуск прошел успешно. Из сорока выпускников 11 стали отличниками. Неуспевающих не было. Все  оправдали себя в дальнейшей жизни.
После торжеств и танцев, на рассвете все участники отправились к морю. Мужчины - и ученики, и учителя, и гости двигались чехардой, прыгая друг через друга весь километр по Пироговской до самого пляжа “Отрада”.
Далее выпускники встречались каждый вечер, и каждый раз нас станови¬лось все меньше - мы уходили во взрослую жизнь.
Как-то устроили среди ночи представление на сцене Зеленого театра в парке им. Шевченко. Среди нас были и пианисты, и певцы, и декламаторы и танцоры. Импровизировали во всю. Пришедший на этот шабаш сторож всерьез поверил, что это тренируется для концерта какая-то заезжая труппа.
Я отвлекся от школьных воспоминаний, уже подходя к дому. Увидел фигуру в военной форме, которая показалась мне знакомой, неужели: Да, это был командир взвода из моей роты лейтенант Давид Спектор. Оказывается, его демобилизовали как специалиста портового инженера. Расста¬лись мы всего лишь около года назад, а встретились, будто век не виде¬лись.
Давид, как и я ходил еще во всей офицерской форме. Мы немедленно вспомнили, что вблизи на углу Успенской (Чичерина) и Екатерининской (К.Маркса) улиц всегда находилось одесское "бистро". Действительно дверь под вывеской “Вино” оказалась открытой. В небольшом полутемном помещении было пусто. За стойкой, упиравшейся в единственное окно, сидел старик, в котором я сразу определил сохранившегося "недобитого нэпмана". Он разительно был похож на моего дедушку Семена Кирилловича Адырова: такая же седая с залысиной голова и крючковатый нос. Глаза глубоко спрятаны под заросли бровей. Казалось, это он спит. Морщинистое лицо его, обви¬слые щеки были гладко выбриты.
На полках магазина стояли бутылки 2-3 сортов незнакомых нам вин. Мы выбрали розовое югославское вино, которое дед нам молча подал. Вино оказалось кислым, терпким и не крепким. Тут черт меня дернул, и я небрежно спросил:
- Скажите, пожалуйста, когда этот магазин был Вашей собственностью. Вы тоже угощали офицеров такой бурдой?
Бог мой, что тут произошло. Старик приподнялся, опираясь кулакам на прилавок, встал и оказался таким большим, что возвышался над нами как Иван Поддубный над своими мелкими последователями. Из под бровей засверкали пронзительные голубые светлые, как у невинного младенца глаза. Орлиный нос покраснел. На щеках выступил склеротический кирпичный румянец. Из полуоткрытого рта вырвался не то хрип, не то свист, не то клекот.
- Вы, да Вы, молодой человек, как Вы смеете! Ко мне заходил пить вино сам генерал-губернатор Фон Каульбарс, да, сам Каульбарс, а вы... И старик потух, глаза скрылись под бровями, нос посерел. Он опустился, обмяк, ушел целиком в свой старинного кроя просторный пиджак. Мы извинились, поблагодарили его, но он не реагировал. Мне было до слез жаль старика. Давид шутливо успокаивая меня выразился в местном ключе:
-За одессита не узнаешь, каким задом он к тебе сейчас повернется, и объяснил почему он сейчас прихрамывает:
- Утром в трамвае какая-то дылда подкованной шпилькою мне крупно нас¬тупила на пальчик и я имел очень неприятную боль.
-Ты, знаешь, - переменил он тему, - чем мы живем с Иточкой? Я расти¬раю краски, а она разрисовывает настенные коврики. Здорово идут на При¬возе, мы имеем навар.
Возвратившись домой, я попал на обычный в одесских двориках спектакль. На каменном, окруженном стенами жилых помещений дворике - колодце нашего дома, имеющего ворота с выходом на Привоз, выступала дворничиха тетя Мотя. Из окон обоих этажей высовывались зрители. Тетя Мотя, имевшая вес 120 кг и трубный голос, изгоняла очередного искателя уборной:
- Эй ты, босяк! Уноси свою вонь отсюда. А, ну, проваливай!
- - Чтоб у твоей глисты двойня родилась, - пискляво отругивался, трусливо убегая, мелкорослый щуплым мужичишка.
В это же время на галерее второго этажа собралась молодежь, напевая, наверное, самую старую одесскую песенку:
Добрый вечер, тетя Соня, ая-ая Вам посылка из Херсона, ая-ая...
Мама с треском захлопнула окно, но концерт был слышен.
У меня с отъездом на учебу случился казус. Я имею ввиду первый отъезд в 1938 году. Я получил вызов из Московского геологоразведочного института и быстро собрался. Вдруг оказалось, что среди документов нет фотокарточек. День был воскресным, поезд уходил вечером. Изготовить фото в такой срок в то время нигде не брались, осталась надежда на Стрижевского. В домашних альбомах сохранились снимки, полученные у Стрижевского еще в дореволюционное время. С тяжелым сердцем я пошел на Ришельевскую. Фотография была закрыта, и я стал дергать какое-то замыс¬ловатое колечко у двери. Встретил меня сам старый мастер. Он был в ха¬лате, в колпаке и в шлепанцах. Что-то дожевывая молча пропустил меня внутрь.
Я стал горячо ему доказывать для чего и как срочно мне нужны фото¬карточки .
- Вы так много говорите, - заметил хозяин. Если очень нужно, то Стрижевский сделает, но, если Вы отрываете человека в воскресный день от обеда, то это чего-нибудь стоит. Вы, понимаете, молодой человек?
          Я понимал, мы пошли в мансарду, где стоял огромный неуклюжий дагерро¬тип. Фотограф нарочито долго, как мне казалось, выбирал место куда усадить меня и как повернуть аппарат. Ведь съемка велась при солнечном свете.            
- Я Вам не буду рассказывать, что отсюда вылетит птичка, - сказал Стрижевский, указывая на объектив.
-  Но Вы все же будете ее ждать... около получаса, и не вздумайте моргать.
Я сидел не шевелясь и с тоской думал, что у меня на губе вздулся большою волдырь лихорадки, который жег меня и, наверное, будет виден на снимке.
Фотография, сделанная Стрижевским в 1938 году, сохранилась и выглядит сегодня - более чем через 60 лет, как только что полученная. И лихорадка на губе видна.
Свой экскурс в прошедшее завершу тем, с чего нужно было начать - с великой хвалы бесподобному одесскому воздуху. Не зря Утесов пел, что в родном городе "Вдоволь не мог надышаться!" Достаточно выйти из поезда на вокзале Одесса-Главная и сразу попадаешь в совершенно отличную от других мест воздушную среду с ее пьянящей свежестью и ароматом. Мне знаком дивный воздух Крыма, созданные слиянием ветров моря и гор, редчайший микроклимат Гагры, и знаю кристальную чистоту воздушного простора, Кавказского высокогорья и снежно-хвойных лесов Горной Шории в западной Сибири. Не смею сказать, что в Одессе воздух лучше или, что он целебнее. Он просто несравним и неповторим. Его не нужно вдыхать, ловить, лежа в шезлонгах или пляжном песке, он сам пленяет человека, поглощая его в себе. Это влекущий воздух. Та самая атмосфера, которая делает одесситов веселыми и находчивыми. Через день-два у прибывшего в Одессу исчезает кашель, насморк, головная боль, несварение желудка , бессонница и плохое настроение. А через неделю гость чувствует себя старожилом. Он знает Привоз, Дерибасовскую, Аркадию, фонтаны и уже советует знакомым по санаторию взять билет в оперный театр. Он не за¬думывается над тем, что главный кудесник, оживляющий человека в Одессе ее воздух.
Но произошло непоправимое. Какие-то расторопные деятели решили улуч¬шить комфорт одесских здравниц и, естественно, увеличить прибыль от их эксплуатации. Вдоль курортного побережья соорудили мол, отшнуровавший  стометровую полоску воды, срезая ракушняковые скалы, засыпали привозным песком каменистые пляжи. Погибли водоросли, креветки, мидии, крабы, мелкая рыбешка. Уменьшились стаи чаек, нарушилось сложнейшее тончайшее взаимодействие между морской водой, воздухом, песком, скалами, флорою и фауной, создававшие ту особую атмосферу, которую можно назвать эликсиром молодости. А еще добавлю, увеличились отравляющие стоки из более, чем миллионного города в море. Даже подумать страшно: исчез воздух, о котором остались лишь воспоминания у старых уходящих из жизни людей.
Ежегодно закрываются пляжи. Иногда все. Появляется надпись “Вода отравлена”. И знаменитую песню Кости рыбака, из фильма “Два солдата”, что исполняет Бернес, иногда поют теперь так: "Шаланды полные фекалий"...
Но люди борются. Очищаются пляжи и берега. В мае-июне цветет белая акация. Крутит головы ее волнующий запах, в кронах деревьев удивительно удачно сочетаются холодный белый свет люминесцентных ламп с теплым желтым светом ламп накаливания. Создается впечатления уюта и нежности. Под деревьями сливаются в объятьях и поцелуях, шепчут, затаивая дыхание влюбленные пары. А поутру в небе над морем медленно плывут разорванные темно-серые облака, обрезанные по одной линии горизонтом. Расходятся под ними прямыми линиями пучкообразные солнечные лучи, такие, какими их  рисуют на детских картинках.
Я волевым решением останавливаю воспоминания об Одессе, потому что они неистощимы.