Деревянная нога

ДЕРЕВЯННАЯ НОГА

   Дети Баргиных – Антонины и Ивана – умирали в том порядке, как и родились: Люба, Толя, Надя, Вера…
   В живых – пока – младшая, Наташа. Пятый год она борется с раком, зная, что обречена, каждый год ездит в Германию, куда вышла замуж ее дочь, работающая медсестрой в онкологической больнице. «В клинике, - поправляет Наташа. – Юля работает в клинике».

1.
   Тоня и Иван поженились в сорок пятом.
   Он пришел с войны инвалидом в апреле победной весны: был связистом в разведке  и однажды подорвался на мине, потеряв правую ногу. На войне Иван научился много пить водки, почти не пьянея, а в госпитале пристрастился и к спирту. Вернувшись домой, к мирной жизни привыкал трудно. По ночам страшно кричал, все норовил бежать куда-то и жаловался на боли в несуществующей ноге. Его родители умудрялись варить самогон (из чего? в войну-то?), чем и спасались. И сами пили, чтобы не сойти с ума от ужасов наступившей жизни, и Ивана поили, и продавали, и даже младшего сына Федю, дурочка от рождения, подпаивали, чтобы не ныл и не гундел, а спал подолгу, пуская сладкие слюни.
   Тоня работала продавцом в продовольственном магазине. Ей минуло двадцать лет, и замуж по понятным причинам ей надо было выходить как можно быстрее, особо не выбирая и не привередничая. Она видела, как много в их небольшом городе, расположенном в глубоком тылу, далеко от границ и фронта, подросло невест – одна краше другой, несмотря  на то, что в войну многим из них пришлось несладко от тяжелой работы на оборонных заводах и полуголодной жизни. И откуда вдруг взялись у них шелковые чулки, фетровые шляпки, похожие на короны, и красная губная помада?.. 
   И для каких женихов? Те, кто когда-то еще до войны могли бы составить им неплохую партию, или полегли далеко от дома, или были совсем непригодны для семейной жизни.
   Леонид, который жил в соседнем бараке, вернулся с войны контуженным. На вид это был молодой привлекательный мужчина – среднего роста, коренастый, черноволосый и синеглазый – мечта, а не мужчина. И профессию имел до войны хорошую – учил ребят в ремесленном училище слесарному делу.
   На фронте был танкистом, ранен в бою: когда выбирался из горевшего танка, рядом с ним разорвался снаряд. Мать его рассказывала, что врачи собирали череп Ленчика по косточкам. А вот с мозгами дело обстояло не так хорошо. У Леонида начались припадки – каждый день, в любое время. Поэтому никуда от барака он далеко не отлучался. Каким-то образом чувствуя приближение недуга, уходил к себе в комнату, чтобы переждать, иногда полчаса, иногда час, а порой и больше. Но даже через закрытые двери и окна было слышно, как он заходился в страшном крике, зверином рыке, проклиная Сталина самыми страшными словами. А так был молчаливым и спокойным. И очень трудолюбивым: и крышу мог починить, и сарайчик построить, и забор поправить.
   Еще один довоенный жених – Николай – вернулся домой через полгода после отправки на фронт. Говорили, что он сошел с ума прямо во время боя. Вырыл саперной лопаткой яму, залез в нее, засыпал себя землей. «Я уже умер, я уже умер», - кричал, когда его пытались откопать и вытащить. Командир, видимо, порядочный и добрый человек понял, что не трус рядовой Коля Николаев, а просто больной, и отправил его в санбат.
   …Коля жил в угловой комнате барака и снаружи обвесил свой угол репродукциями известных картин художников, вставленных в рамы, которые он сам и сколотил. Над двумя окнами висели картины «Утро в сосновом лесу» и «Грачи прилетели», под окнами – «Незнакомка» и «Девочка с персиками». Боковая часть барака была глухой, без окон, и вся увешана репродукциями Левитана и Айвазовского. Картины были подписаны - указаны автор и название. Люди, порой, останавливались, рассматривали картины, читали подписи. Иногда выходил Коля с самодельной указкой, выкрашенной в красный цвет, и проводил экскурсию. Правда, слушать это было невозможно: бессмысленная, несвязная речь, пустые глаза сумасшедшего…  И уж совсем удивительно: репродукции не срывали, рамы не портили, и подписи, сделанные от руки на сером картоне, оставались на месте. «Колина галерея», - смеялись горожане, проходя мимо.
   … Миша вернулся с войны Машей. До войны - токарь на заводе, футболист и гармонист - после работы, он нравился всем девушкам без исключения и слыл завидным женихом. Встречался со многими, но выбрать единственную не успел, потому что уже в августе сорок первого был призван и отправлен на фронт – в 18 лет. Что с ним случилось на войне, никто не знал. Но красавец Миша, объявившийся в июне сорок пятого года (ни одного ранения!), устроивший по случаю своего возвращения гулянку для всего барака, где демонстрировал свои медали и рассказывал о подвигах артиллеристов, вскоре переоделся в синее крепдешиновое платье с белым кружевным воротничком. Метаморфоза закончилась к осени. Его светлые волосы отрасли и легли живописной волной на лоб и плечи. От природы черные брови он выщипал в тонкую нить – по моде того времени. Его красивые и четко очерченные губы покрыла алая помада. Шелковые телесного цвета чулки, туфли на высоком каблуке, серое габардиновое пальто - Миша-Маша была готова к новой послевоенной жизни.
   А Тоня имела на него виды, ей даже казалось, что и она ему нравится…
   По городу ходили истории – одна страшнее другой. Будто бы одна девушка пошла за билетами в кинотеатр «Луч». Встала в очередь, за ней - женщина с ребенком на руках, завернутым в одеяло.  Девушка взглянула на ребенка, а там лежит… мужик с усами, и говорит басом: «Что смотришь, дай закурить». Она так и упала без чувств.
   Еще говорили, что скоро всех инвалидов, которые без обеих рук или без обеих ног, будут определять в специальные санатории. Что на немецкие деньги построят для них просторные, светлые и красивые палаты, а ухаживать за солдатами станут самые лучшие врачи. Что вокруг этих чудесных домов разобьют фруктовые сады, а посредине  каждого сада – фонтан. И постоянно будет играть музыка – легкая, веселая, жизнерадостная. Чтобы солдаты быстрее забыли о войне и стали счастливыми, пусть даже без рук и ног.
   Скорее бы только определили этих бедолаг! В городе их насчитывалось немало. Те, кто без ног, ездили на деревянных тележках или в ящиках на колесиках, отталкиваясь от земли руками. И было не по себе, когда они, собравшись в центре города, целым поездом – семь-девять тележек – одетые в гимнастерки с прикрепленными медалями, громыхая колесами и ругаясь отборным матом, катили вниз по улице.
   Женихи…

2.

   Тоня работала всю войну: и полы мыла в госпитале, и нянькой была в семье главного врача этого госпиталя, и хлебом торговала. Правда, хлебом занималась недолго. Уволили их всех – во главе с директором магазина «Хлеб». Следователь, который вел дело о воровстве, пожалел девчонку, не дал ходу ее делу, потому что быстро понял, что в преступной схеме она была никем, так, как говорится, мимо проходила.
   Ей давали двести граммов хлеба каждый день только за то, чтобы молчала о том, чего не знала. Откуда взялись эти драгоценные граммы, за что ей такая выпала милость, - об этом Тоня не задумывалась, полагая, что директор лучше знает, почему ей это положено. Она просто съедала хлеб после работы, сидя за прилавком, запивая пустым кипятком. А дома вечером от еды отказывалась, все-таки, не совсем еще совесть потеряла. Пусть младшие братья поедят, да мать с бабушкой, да крестная с двумя детьми, жившая в соседней комнате барака, у которой на войне погибли и отец, и муж, и два брата.
   Встретились Ваня и Тоня, как водится, случайно. Она уже ушла из хлебного, и крестная пристроила ее в продмаг, в котором она по карточкам отпускала нехитрую военную снедь. Растительное масло, непонятно из какой растительности отжатого, сероватый сахар, слипшиеся от времени конфеты-подушечки, до неприличия желтую селедку…
   Ваня пришел в магазин, чтобы отоварить карточки на сахар. В этот раз их у него было больше обычного – не на четверых, по количеству членов семьи, а на целых восемь человек. Матери удалось продать поношенные, но еще имевшие вид отцовские белые бурки и купить на них сахарные талоны. Самогон без сахара – никак.
   - Ух, какая гладкая! – сказал Ваня, увидев Тоню впервые. – И война-то вам нипочем, и голод и холод не достают, да, красавица?
   - У меня просто кость широкая, - оправдывалась покрасневшая Тоня. – А так-то я десять килограммов потеряла. Как все, мучаемся и даже страдаем.
   - А давай не будем страдать вместе! – предложил Иван. – Зайду за тобой вечером, пойдешь со мной после работы?
   - Пойду! – быстро сказала Тоня, прежде чем испугаться и задуматься.
   Руки друг другу пожали: Тоня – Иван.
   Да, молодой. Но лицо измученное. И ноги нет – до колена, на деревяшке ходит, морщась от боли, видно, не привык еще к своей новой конечности.
   Решила, что вечером попросится уйти пораньше,  – что-то не очень он ей понравился - вот и не встретится с Иваном, а там, как получится. Не дурак, Иван-то, войну прошел, поймет.
   Вечером Иван явился за час до закрытия магазина. Тоня испугалась сначала, но ей понравилось, что вот  как он ее перехитрил - разведка, вот с каким нетерпением ждал с ней встречи, и топтался целый час в магазине на своей деревяшке, пока она не накрасила губы и не повязала платок.
   Пошли рядом, но он решительно взял ее под руку.
   - Не бойся, я тебе ничего плохого не сделаю, - сказал смущенно. – Понравилась ты мне.
   В бараке, где жила семья Ивана Баргина, этим вечером было неспокойно. В одной комнате рыдали женщины – Иван сказал, что днем они получили похоронку на отца. В другой – отмечали возвращение сына с войны, правда, комиссовали его: после ранения в голову он ничего не слышал и говорил теперь, заикаясь. Но родня пела и веселилась – живой ведь!
    В комнате Ивана хмельные родственники продолжали пировать. За взятие Берлина! За Победу, которая теперь уже вот-вот! За начало новой жизни, конечно, счастливой и сытой!
   - Это Антонина, Тоня, - представил Иван родителям девушку.
   Пьяненький отец Анисим Кузьмич, изображая игру на гармони, пропел:
   У миленочка в дому
   Меня не надо никому,
   Не нужна его семейке,
   Только надобна ему.
   - Да, батя, надобна она мне, сильно надобна, - серьезно ответил Иван.
   Оглянулся на остолбеневшую Тоню:
   - Споемся, а Тоня?
   - Тонна! Тонна! – заливался смехом дурачок Федя, округлив руки по бокам.
   Тоня совсем засмущалась. И от слов Ивана, и от недвусмысленных движений Феди. Да, крутые бедра, и плечи широкие, и грудь хорошо заметна – так ведь кость такая.
   - Не про меня песня, - тихо сказала. 
   Выручила мать Ивана: рассадила всех за стол, а Тоне даже полотенце подстелила на табуретку, все мягче будет.
   … Потом, десятки лет спустя, Антонина Михайловна недоумевала, почему она осталась в этой семье в первый же вечер: то ли алкоголь сделал свое дело – выпила она тогда целый стакан самогона, то ли Иван был таким ласковым, что расстаться с ним не было никаких сил.
   Сидели долго, почти уже светать начало – май на дворе.
   А потом мать бросила на пол матрас, застелила его чистой простыней, положила подушку и одеяло, отгородив угол занавеской. Ну, ложитесь.
   И они легли. Не раздеваясь. Минут через десять захрапели отец с матерью, разместившиеся напротив, а в ногах, сопел и чмокал Федя.
   - Я тебя не трону, - сказал Иван. – Девка, небось. Обниму только и поцелую, если не против. А завтра – в загс. Спи, Антонина.
   И они уснули, обнявшись и поцеловавшись. Она в первый раз обнималась и целовалась с мужчиной, а он – Бог его знает, сколько женщин обнимал Иван, Тоня даже и думать не стала об этом.
   Антонина Михайловна говорила много позже, что это был самый счастливый день в ее жизни с Иваном, обещавший безграничное счастье и вечную любовь. 

3.

   Люба родилась ровно через девять месяцев, в сорок шестом. Войну остановили, а вернувшиеся бойцы, большинство которых были покалечены, все праздновали и праздновали ее окончание. И чем дольше длился этот праздник победителей, тем злее становились его участники. Жестоко дрались друг с другом, крепко выпив. Ругали усатого генералиссимуса, обвиняя именно его, Сталина, в своих ранениях и искалеченных жизнях, хотя совсем недавно были готовы умереть – за родину! за Сталина! Начали хулиганить: толпой вваливались в столовую и требовали бесплатной еды и водки, угрожая поставить к стенке и расстрелять работников питания  как предателей родины и тыловых крыс.
   Милиция старалась не вмешиваться, терпеливо ожидая, когда озверевшие герои придут в себя, протрезвеют и начнут мирно трудиться. Понимали, как нелегко им осознать себя калеками. Как непросто выйти из окопов и землянок – тесных, грязных, страшных. Многие из стана победителей так и не смогли оправиться от войны до конца своей жизни. Как Иван Баргин.
   Они с Тоней продолжали жить на матрасе за занавеской, только между ними теперь спала Люба, Любочка. Тихая, она почти совсем не плакала, терпеливо дожидаясь, когда сменят мокрые пеленки и накормят. Тоня не работала – так Ваня решил. Сам он устроился в магазин, бухгалтером, благо до войны успел окончить два курса финансового техникума. Стали жить сытнее, во всяком случае, голодными не ходили, и молока у Тони было много, хватало Любочке.
   В сорок восьмом и Толик родился. Иван сумел выхлопотать отдельную комнату в соседнем бараке – и совсем хорошо стало. Купили на базаре Тоне черный плюшевый полупальтик и валяные белые ботики.
   Да и свое жилье надо было обустраивать!
   И детей – двоих – кормить-поить-одевать-обувать!
   Все Ваня устроил, Тоня не спрашивала, на какие деньги. Догадалась, когда ночью пришли к ним обыском. Дети плакали, сама она стояла, онемев от страха и дурных предчувствий. Милиционеры нашли деньги за доской у потолка – целых две пачки…
   Ваню посадили на пять лет, хотя он пытался доказать, что деньги ему не принадлежали, их подбросили, что все нажито честным трудом… 
   Тоня вернулась к его родителям, на свой матрас за занавеской.
   Иван отсидел от звонка до звонка. Вышел в пятьдесят третьем, уже после смерти Сталина. Тоне он рассказал, что его подставили. Знакомый прокурор пришел к Ване в магазин и попросил денег взаймы, сказал, что в семье беда: серьезно заболела его жена, срочно нужно ехать в Москву на операцию, денег взять неоткуда. Он вернет деньги, через неделю – точно. И Ваня отдал не принадлежащие ему деньги – казенные. А через три дня к нему пришли с обыском. Сначала в магазин, а затем и домой.
   Его бухгалтерская должность понравилась племяннику прокурора. Он, этот племянник, и занял место Ивана, когда того осудили, а потом отправили в тюрьму.
   Тоня тогда подумала: хоть и был Ваня на войне разведчиком, а в мирной жизни врагов не разглядел. Видимо, враги на войне заметнее, их и разглядывать не надо, а разведчиков в мирной жизни не предусмотрено.
   Но как бы там ни было, а из тюрьмы Ваня пришел богатым: сразу начали строить дом на окраине города. И заработки пошли. В тюрьме он освоил профессию сапожника и ловко управлялся с изношенной до дыр обувью, шил на заказ – и туфли, мужские и женские, и сапожки. Городские власти выделили ему место в подвале трехэтажного дома с маленьким оконцем на уровне земли. Заказчики в подвал не ходили, а вели разговоры с сапожником с улицы, припадая к подвальному окну, отдавая и принимая обувь.
   Мы жили в этом доме, и тоже к нему ходили. Мои родители, потерявшие на войне старших братьев, по-доброму относились к Ивану. Мамин брат погиб под Сталинградом в возрасте 18 лет. С войны семья получила два письма: одно от брата, а другое – извещение, что он не значится ни живым, ни мертвым, ни без вести пропавшим.  Как такое могло быть?.. Папин брат погиб на Курской дуге, ему было 19 лет. Место его захоронения в братской могиле известно, но никто из родных там ни разу не был.
   Когда наступало время получать починенную обувь, спрашивали:
   - Иван Анисимович, сколько за работу?
   - Полмитричка, - смеялся Иван.
   Так он называл пол-литровую бутылку водки.

4.

   Надю принесли из роддома уже в новый дом весной пятьдесят четвертого года.
Иван пил уже серьезно – с утра, не забывая «полмитричка» и днем, и вечером.
Раздобревшая Тоня в новый дом перевезла из барака и мать, и бабушку: надо было помогать по хозяйству, нянчить детей, принимать заказчиков, угощая их чаем. Иван после работы в подвале теперь вечером и ночью чинил и шил обувь дома.
   Заказал протез вместо деревяшки и сшил себе пару туфель из отличной кожи, а на ночь ставил их на комод, предварительно вычистив, – любовался. Скорее, не работой, а тем, что туфель-то - две, пара.Как раньше, до войны. Как будто бы и не было её, проклятой, и тюрьма была видением, и нога у него цела, ведь чувствует же он ее, всё еще она болит, особенно к непогоде.
   А свою деревяшку, деревянную ногу, он положил на самый верх шкафа – под потолок. Правда, когда дверцы шкафа открывали, нога часто падала и больно ударяла находившихся поблизости домочадцев. Дети особенно пугались - визжали. А обе бабушки, добиваясь послушания, грозили: а ну как достану сейчас папину ногу…
   Тоня на работу не ходила  и никогда не отказывалась, когда мать и бабушка отправляли ее отдохнуть: спала много и с удовольствием.
   Она еще кормила Надю, когда Иван впервые поднял на нее руку: ударил так, что синяк не сходил почти месяц, а правая скула, по которой он и врезал, на всю жизнь осталась выше левой. О том, чтобы уйти от Ивана, забрав детей, даже мысли не было: куда идти, к кому – без работы, без денег с тремя детьми. Мать и бабушка, напуганные до смерти, увещевали: терпи, терпи, ради детей терпи, ведь хороший мужик-то Иван, нервный только. Так ведь война и тюрьма…
   Тоня всё спрашивала мужа, почему он стал много пить, ведь не было такого раньше. Однажды в редкий час трезвости он рассказал ей, что пристрастился к этому делу на фронте. И хотя вся его большая родня и до войны была не прочь выпить (даже динатураткой не брезговали), Иван на дух не переносил спиртного. Попав на фронт, где каждому бойцу ежедневно выдавали по сто граммов водки, он сначала менял свои фронтовые сто граммов (а то и двести) на сахар. В праздничные дни водки выдавали в два раза больше. Ваня со смехом говорил, что и праздники некоторые узнал только благодаря войне и водке. 19 июля - Всесоюзный день физкультурника, 16 августа - Всесоюзный день авиации, День формирования родной воинской части, ну, и так далее. А 1 мая, 7 ноября и Новый год – само собой.
   Однажды они попали в засаду, и в живых из семерых солдат каким-то чудом остался только один - он, Иван. От взрыва снаряда его засыпало землей, он потерял сознание, откопали его наши солдаты, чтобы похоронить. А он возьми и оживи! Ваня не мог разговаривать и только часто-часто моргал глазами, стряхивая с ресниц землю. Ему влили в рот стакан водки. Он расплакался. И заговорил. И понял: водку на сахар менять теперь ни за что не будет.
   Но то на войне было.

5.

   Появление Веры через два года для семьи стало неожиданностью. Тоня, мать троих детей, до пяти месяцев не догадывалась, что снова беременна. Уже живот вылез из ее необъятных телес, а она все говорила, что просто поправилась, объясняя отсутствие ежемесячных женских проявлений тяжелой работой и недосыпом. Это у нее-то – тяжелая работа? У нее - недосып?
   Теперь Иван дрался почти каждую неделю. Попадало не только Тоне, но и матери и бабушке. Детей, правда, не трогал. Частенько после каждой драки (как будто бы извинялся) приносил им альбомы для рисования, карандаши и длинные леденцы в разноцветной бумаге, которая от конфет не отдиралась, и приходилось сосать их вместе с фантиком.
   Когда узнал, что Тоня снова беременна, бить стал реже, а пить - больше. Теперь он всегда был пьяным, и трудно уже было представить его трезвым, и не верилось, что он когда-то был другим. И хотя детей он не трогал, избиение матери происходило на их глазах. Он было на полголовы ниже Тони, хромал, но природная ловкость и сила, позволяли ему справиться с большой Тоней, как она ни уворачивалась от него.
   Тоня кричала.
   Мать и бабушка скрывались в погребе или у соседей.
   Дети визжали, грызли ногти до мяса, а с Толиком однажды случился припадок, на который, впрочем, никто не обратил внимания.
   Даже полугодовалая Верочка плакала тихо и безысходно, суча ножками.

6.

   Наташу тоже никто не ждал. Она родилась слабенькой, недоношенной, долго не могла сесть и встать на ножки - почти до двух лет. Завели козу, чтобы отпаивать младенца, хотя бабушка и сказала, что не жилец девчонка-то, не привыкай, Тоня, не рви сердце. А она выжила, хотя и с трудом, с младенчества наблюдая ужасную жизнь своей семьи.
   Теперь Иван распоясался окончательно. Редкая ночь обходилась без страшных скандалов. В пьяном своем безумии Иван поджигал дом, запирая дверь с обратной стороны, и всей его семье приходилось выпрыгивать из окон – и в дождь, и в мороз. Они стучались к соседям, их принимали, укладывая спать на полу, а мужики связывали Ивана, оставляя его одного в доме. Никто ни разу не вызвал милицию. Даже мать и бабушка убеждали Тоню не жаловаться.
   - Смотри, Тонька, как Ваня тебя любит, - говорила мать. – Ведь все девок рожаешь, Толик один сынок-то. Значит, Ваня больше тебя любит, чем ты его. Значит, одумается скоро. Потерпеть надо.
   Теперь Иван работал только дома, в свой подвал уже не ходил, прикладываясь к стакану с водкой почти каждый час. К обеду был хорошо навеселе, ел с удовольствием и даже играл с маленькими. Однажды так заигрался с годовалой Наташей, что сломал ей ручку. Пришлось везти ребенка к врачу, накладывать гипс. Только успели прийти из больницы, как Иван, опять напившись до потери человеческого обличья, начал швырять всех подряд, грозя расправой и пожаром. Поднялись, пока не поздно, побежали к дальней родне.
   Бабушка подглядела, где Иван прячет деньги и бутылку с водкой. Деньги – в протезе, водку – в сапогах, которые принесли в починку. Решили, что будут забирать деньги, как только он снимет протез и уляжется спать, а водку - выливать. Однажды получилось. Это был редкий день, когда Иван не скандалил и не ругался. Снял свой протез и улегся в постель. Втроем кинулись к протезу, достали деньги – почти сто рублей! Взяли все, подчистую, даже рубля не оставили, и бабушка спрятала пачку себе под рубаху. Водку – почти полбутылки – заснули в сундук, жалко стало выливать, на лекарство пригодится.
   … Утром Иван пропажу обнаружил быстро. Но ничего не сказал. Сел на свой низкий плетеный табурет, вытянув ногу с протезом, и попросил Тоню принести ему чаю. Когда она подошла к нему с кружкой горячего чая, он плеснул его ей прямо в лицо. А потом бил – долго и сильно. Дверь взломали соседские мужики, которых позвали на помощь мать и бабушка. Полумертвую Тоню увезли в больницу, Ивана, как всегда, связали. На этот раз его забрали в милицию. Хотели посадить, но Тоня заявление писать отказалась и отрицала, что пострадала от Ивана. Да и День Победы приближался. Пожалели солдата.

7.

   Я помню Ивана незадолго до его смерти, он приезжал, чтобы забрать наш старый холодильник. Стояла поздняя осень, Иван – в телогрейке и в шапке-ушанке, которую он надел так, что одно ухо шапки висело сзади на шее, а другое спускалось на лоб и нос, выглядел сумасшедшим. Маленькие светлые водянистые глазки не выражали ничего и казались слепыми. Какая-то смущенная полуулыбка не сходила с его лица. И такая тоска и неприкаянность были во всем его облике! И что-то такое страшное маячило за его спиной, что хотелось, чтобы он ушел поскорее и все позабылось.
   - Как живешь, Иван? – бодро спросил мой отец.
   - Живу хорошо, - тихо просипел он. – Вот только американская паутина завелась во рту. Через нее американцы все наши секреты узнают. Установили со мной связь, и давай шифровки посылать. Мотаю-мотаю ее, а конца не видать. Смотри!
   И он залез к себе в рот и начал доставать из переднего зуба невидимые нити, наматывая их себе на руку, наподобие того, как мотают шерстяные нитки в клубок.
    …Умер он за полчаса до наступления Нового года – тихо, во сне. Тоня зашла в спальню, чтобы позвать его к столу, но он был уже холодный. Она заголосила, завыла…
   А дети так и остались сидеть за столом. Старшая Люба сказала: «Ешьте-ешьте пельмени, а то остынут». И они, молча ели, и думали каждый об одном – наконец-то.
   …А шестилетней Наташе достался счастливый пельмешек, и она радовалась, показывала всем изюминку.

8.

   Тоня пережила четверых из пяти своих детей.
   Люба, окончив заочно педагогический институт, завербовалась на Север. Замуж она не вышла, но родила дочь от мужчины старше себя лет на 25 – зека с большим тюремным стажем. Она умерла, не дожив до 50 лет от рака. Ее дочка Катя затерялась где-то в Москве, куда отправилась на поиски счастливой жизни.
   Смерть Толика от Тони скрыли. Он умер через два года после Любы, не пережив третьего инфаркта. Тоня была в ссоре и с ним, и с его женой, не общалась и с двумя внучками, Толиными дочками. До смерти сына она не виделась с ним уже лет пять-шесть, и умерла, не узнав, что Толика давно нет на этом свете. Его дочки растят детей в одиночку, семьи их не сложились, хотя старшая Рита долго жила в гражданском браке с адвокатом Романом Исаевичем Баришем.
   Надя умерла от сердечной болезни. Муж ушел от нее, когда она была беременна вторым сыном. Он не хотел этого ребенка, знал, что уйдет, и Надя знала, но сестры уговорили: роди еще одного, не уйдет Лешка-то, жадный, не захочет алименты платить. Но Лешку это не остановило – ушел, снова женился, и алименты платил исправно. Надя вся погрузилась в свою болезнь. Теперь она называла свои ноги ножками: «Ножки мои распухли, совсем не держат». Да и как удержать 150 надиных килограммов! «Сердечко» то тянуло, то сильно билось. А «головку» то и дело сдавливало чем-то тяжелым.
   Когда однажды ночью ей стало плохо, младший сын вызвал скорую помощь. Фельдшер посчитал пульс – сорок ударов, развел руками, промычал что-то невразумительное и уехал. Сердце билось медленнее и медленнее. Надя сказала: «Все». И умерла.
   Тоня на поминках рассказывала, какая Надя была красивая, длинноногая и гибкая. Ее даже водили в балетную студию, показывали руководительнице, которая подтвердила, что физические данные есть, но артистизма – ни грамма. И постоянно грызет ногти!
   Вера ненадолго пережила сестру. У нее тоже было больное сердце. Несколько лет она не выходила из дома из-за сильной одышки. Тоня не виделась с ней годами, почему-то решив, что «Верка притворяется, и первая она к ней не поедет».
   Ей тоже досталась нелегкая жизнь. Уже к двадцати годам Вера была инвалидом – запущенный порок сердца. Замуж она вышла по большой любви. Пашка был красавец, весельчак. Рядом они смотрелись уморительно: он – высокий, стройный, она – маленький колобок с веснушчатым щекастым личиком. Обе их дочки, Вера родила их несмотря на категорический запрет врачей, уехали от них, были они замужем или нет, Вера и Павел не знали. Но исправно принимали внуков, потому что девать их дочкам было некуда. Так они и воспитывали своих внуков, двух мальчиков и двух девочек, пока не умерли оба с разницей в полгода, в сущности, еще совсем молодыми – даже на пенсии пожить не успели.

9.

   Наташа, последняя дочь Ивана и Тони, все реже ездит в Германию к своей дочке-медсестре. И денег мало, и сил, и навязывать себя, больную, не хочет. Сама тоже медсестра, она понимает все про свою болезнь. Решила – пусть все идет своим чередом, пусть будет, как будет. Пусть Господь управит. Юля посылает ей лекарства. Наташа принимает их, но без особого рвения и надежды - чтобы Юлю не обидеть. Она сама поставила себе диагноз - «Усталость от жизни», надорвавшись этой самой жизнью еще в раннем детстве. Но от этого не лечат, нет такой болезни, значит, и лекарств нет.
   Наташа за себя не боится, умирать не боится, хотя ей только-только исполнилось 60 лет. А страшно ей за детей.
   Наташа жила в родительском доме одна. После того, как Тоня умерла, она достала со шкафа деревянную ногу Ивана и сожгла в огороде, перемешав пепел с садовой землей. Удивилась, как горела деревяшка, - белым огнем, медленно, как будто, нехотя. Казалось бы, высохшее за долгие годы дерево должно вспыхнуть, как бумага, и сгореть за секунды. Но нет – горела долго и как-то мучительно. Наташа сказала мысленно: «Прощай, папа». 
   … Я наткнулась на Наташино письмо, когда после ее похорон меня попросили разобрать тумбочку около кровати. Оно лежало незапечатанным сверху множества рецептов и вырезок из газеты «ЗОЖ» с народными советами лечения рака. Начала читать, и не могла остановиться. Прости меня, Наташа, не удержалась…
   «Дорогая Юля! Письмо твое получила, спасибо за приветы от Эрика и деток. Ты пишешь, что в интернете нашли описание подвига моего отца и твоего деда Ивана Анисимовича Баргина. Я и не знала, что он совершил подвиг и был награжден медалью «За отвагу». Да, он был тяжело ранен в самом конце войны в Австрии, жил без ноги и умер, не дожив до пятидесяти лет.
   Юля, я не думаю, что вы поступаете правильно, рассказывая детям о подвиге их прадеда. И я не вышлю тебе его фотографию, чтобы вы прошли с ней в строю «Бессмертного полка». Потому что героем он был на войне, всего два месяца, а все остальное время он был извергом. У него была деревянная нога и железное сердце. Возможно, доброе сердце, как и ногу, он потерял на той войне. И душа его осталась там, наверное, от страха, нечеловеческого горя и мучений.
   Он никого не жалел, и особенно страдали от него мы, его дети:четыре дочки и сын. Ни один из детей не был здоров, ни один не смог продолжить образование, построить счастливую семью. Особенно старшие – Люба, Толя и Надя. Война покалечила их сильнее, чем нас, младших. Может, потому что мы с отцом жили недолго? Вера - восемь лет, я – шесть.
   Когда я вижу, как сложились судьбы моих сестер и брата, я думаю, что мы тоже сражались на войне, мы – ее плоды. Мы ощутили на себе весь ее кошмар и безысходность. Но самое ужасное, что у нашего отца, как и у многих других, а может, и у всех, кто был там, от страха и нечеловеческих мучений, похоже, мутировались гены. И теперь этот бракованный ген, как неизлечимая генетическая болезнь, передается по всему нашему роду. Уже наши дети, его внуки и правнуки - нездоровы, неустроенны… Помнишь, наверное, сколько мы пережили, пока не прооперировали твои почки. А твой брат, видно, на всю жизнь обречен страдать от этой треклятой астмы.
   Нас, детей, никогда не называли по имени – Люба, Толя, Надя… Мы были Любками, Верками, Наташками… Когда в первом классе услышала имя Наташенька, то не сразу поняла, что это меня учительница зовет к доске. Я изумленно смотрела на нее, и она повторила; «Да-да, Баргина Наташенька…». Я словно заглянула в другой мир, где мама и папа – нежные и ласковые, никто не кричит и не дерется, где всей семьей ходят в парк, а вечером пьют чай с печеньем под оранжевым абажуром… Видела это в каком-то кино.
   Я ничего не знаю о своих племянниках, твоих двоюродных братьях и сестрах, а их у тебя немало. Мы не роднились с сестрами и братом, племянниками и племянницами. Почему?.. Может быть, нам не хотелось вспоминать наше общее страшное детство? А оно обязательно вспоминалось, когда мы пробовали собираться по праздникам. А может быть, мы боялись этой деревянной ноги, которую мама не разрешила выбрасывать, и мы всегда знали, что она лежит на своем месте.
   Я до сих пор помню все звуки ее падения, и теперь, наверное, уже не забуду никогда. Скрипит открывающаяся дверь шкафа, деревяшка скребет о верх дверцы, скользит по ней со свистом и падает на пол. Мне казалось, что так  падают бомбы. Я начинала зажимать руками уши, когда еще только был слышен звук открываемой дверцы …
   Юля, не вспоминай деда, не гордись им! Не буди лихо! Никто не знает, как долго еще будет отзываться в нас эта война. Пусть им гордится страна! Люди пусть почитают его подвиг! А ты теперь знаешь страшную правду, и тебе с ней придется жить. Это - твое наследство. Как и мое, и, никуда не денешься – твоих детей, а моих любимых внуков. Как быть, я не знаю. Ищи выход сама, но от этого наследства необходимо избавиться.
   Я все еще не могу его простить. Я все еще не могу просить Бога о прощении меня за грех непочитания  родителей. И когда мне говорят, что все воины после смерти находят на небе приют и успокоение, я плачу от досады. Как дочь воина, я тоже имею право, пусть, не на счастье – но на покой. И мне хочется мстить…  Я не ставлю ему свечку в церкви и не прошу у Бога для него царствия небесного и вечного покоя…».
   На этом письмо оборвалось.

2017 год.